[Дебют] Как мы жили тогда. Студенческие байки прошлого века. Окончание

Loading

И пошли мы на выход. Побрели в сторону метро. Надо было ехать с пересадками, но мы еще успевали на автобус — экспресс, который шел от ВДНХ. «Эх ты, такую ксиву запорола!» — сказал мне в автобусе Вова и был прав. Впереди был обратный поезд в Кишинев, пятый курс отделения журналистики и вся жизнь…

Как мы жили тогда

Студенческие байки прошлого века
Под редакцией Елены Данченко
Лидия Мельник, Елена Тхорова, Елена Черткова, Ирина Вишневская, Елена Данченко
Окончание. Продолжение. Начало
Лидия МельникЛидия Мельник
Про бешамель, трюфели и лангусты с омарами…

В советские годы в Молдавии на факультете журналистики профессионально готовили работников как для национальных СМИ, радио и ТВ, так и для русскоязычных, четко пятьдесят на пятьдесят — на молдавском и русском языках. Соответственно, и вузовские группы назывались молдавскими и русскими.

Наши студенты были, прямо скажем, креативными и талантливым народом! Этот анекдотичный случай, свидетельствующий о том, что на нашем факультете училось достаточно «артистов по жизни», произошел на экзамене по молдавскому языку.

Преподавателем молдавского языка у нас был педагог Ион Мокряк, часто желавший казаться грозным, хотя в глубине души был добрейшим человеком. В тот день у него по плану были назначены два серьёзных мероприятия — экзамен у третьекурсников и вручение дипломов выпускникам, которых он курировал. Ион Филиппович успел принять почти всех экзаменующихся. Кроме меня. Прервав экзамен, и по видимому, до конца не зная, что со мной делать, господин Мокряк нашел выход — попросил другого преподавателя, Любовь Луковну (царствие им небесное, — обоих нет уже в живых) взять меня «под стражу» в аудиторию, где упомянутая женщина-коллега также принимала экзамен по молдавскому языку, — но у русской группы, младше нашей. К слову сказать, для русскоязычных студентов молдавский язык был по степени трудности вторым иностранным…

Любовь Луковна неохотно согласилась. Но мне уже было понятно, что я застряну в чужой группе надолго. Экзамен тот протекал бы заведомо скучно, потому что билеты с экзаменационным материалом для русских групп содержали тексты аналогичные иностранным курсам, примерно как для школьников, изучавших английский язык: «Кишинев — столица Молдавии», аналог — «London is capital of Britain».

Напрасно я так думала! Наверное меня и одолела бы скука, если бы не вышел отвечать студент-молдаванин, весельчак и шутник, известный приколист на факультете Николай Плачинта. Учился Коля в русской группе, но вырос в молдавском селе на севере республики, и говорил по-молдавски отлично, поэтому предмет не составлял для него трудностей. Вопросы в билетах были для него детскими, и он справедливо рассчитывал на «cinci baloane» — «пять баллонов».

Отслуживший в армии, взрослый Коля вальяжно и чуть игриво начал свой рассказ на тему «Micul dejun» («Мой завтрак») такими словами:

«Cînd mă trezesc luni dimineaţă după o beţie, flămînd că sunt în stare să mănînc şi un cioroi nepenit».

Что в переводе означало буквально следующее:

«Когда я просыпаюсь в понедельник утром после пьянки, то я такой голодный, что способен съесть ворону в перьях».

Это Колин пассаж я запомнила дословно! А дальше Коля, простой сельский парень, не избалованный ресторанными разносолами продолжил рассказ в таком духе:

«… Еу merg la cantina studenţească din incinta Casei de cultură a Universităţii. Acolo mă întîlnesc cu colegul meu Victor Vasilevici, cu care decidem să luăm împreună dejunul. Victor Vasilevici mă întreabă: “Ce o să serviţi azi, Nicolai Vasilievici?”»

Что в переводе означало:

«… Я иду в студенческую столовую, расположенную возле университетского Дома Культуры, где встречаю своего коллегу Виктора Васильевича, с которым мы собираемся вместе позавтракать. Виктор Васильевич меня спрашивает: “Что будем заказывать сегодня, Николай Васильевич?”…»

… Коля рассказывал, а я в это время мысленно представляла себе двух «бедных гусаров», пардон, студентов, соседей по общаге, причем с большого бодуна (в том, что Коля был в тот день с похмелья, он признался позже), которые почему-то обращаются друг к другу на «Вы» и по имени-отчеству! И не где-нибудь, а в простецкой студенческой столовке, расположенной вдали от учебных корпусов, а значит, и от преподавательского глаза. Столовая располагалась на углу улицы Малиновского и Садовой, была плохой и редко контролировалась руководством Кишинёвского университета.

Преподавательница в это время то ли замешкалась, то ли отвлеклась, я уже не помню, но Коля этим обстоятельством воспользовался и пошел дальше. За экзаменационным столом он воспроизводил диалог двух изысканных джентльменов, которые рассуждают о своих кулинарных предпочтениях и о самом предмете обеденного заказа. И это в нашей замызганной столовке, с комплексными обедами, в которой и выбора-то не было! На безупречном румынском наречии Николай сыпал названиями блюд, о которых я никогда не слышала: о соусе бешамель, трюфелях, лангустах и омарах… я даже не знала о существовании таких изысков! Коля залихватски сочинял, ведь на самом деле студенческие завтраки были «ун стакан де чай ши булкэ ку повидлэ» («чай и булка с повидлом»).

Колино экзаменационное выступление было похоже разговор двух гурманов в ресторане мишленовского уровня (в те годы мы о них, кстати, не слышали, потому что в Союзе их не было).

Сначала я тихо хихикала, а через некоторое время на меня накатила волна смеха — не просто хохот, а настоящая истерика. Потому что я, великолепно зная родной язык, была практически единственной благодарной слушательницей, и конечно же, прекрасно понимала настроение «артиста» и предмет его разговора. А ещё я хорошо знала их — Колю, и Витю, уже отслуживших в армии взрослых неглупых парней, в меру разгильдяев. Как многие студенты, они привозили в общагу добротное домашнее вино из подвалов родительских домов. И ребята, вероятно, с вечера перебрали, потому что не совсем протрезвевший «артист» был в ударе!

Грустная и часто не очень довольная успехами студентов, Любовь Луковна должна была, по идее, быть Любовью Лукиничной — отца ее звали Лукой. Однако, некорректный перевод её отчества с молдавского на русский: «Луковна» обеспечил ей кличку, состоящую из обратного перевода с русского на молдавский: Юбиря Чаповна («Юбиря» по молдавски — любовь, «чапэ» — лук).

На экзамене наша Чаповна время от времени грозила мне пальцем, мол, если я не прекращу смеяться, то она вышвырнет меня из аудитории и таким образом мне будет обеспечена двойка от «своего» преподавателя Мокряка. А я была согласна на любую отметку, лишь бы не лишиться возможности пропустить бесплатный цирк — потрясающе артистичный Колин рассказ!

Увы, труд артиста на экзамене был недооценен. Экзаменаторша, колеблясь между такими критериями, как пятёрка и непосещение занятий, склонилась к последнему, поставив ему четвёрку. Единственным благодарным Колиным зрителем в тот день оказалась я, ведь русские студенты из-за незнания национального языка не смогли оценить в тот день искрометный талант выступающего юмориста!

Елена Тхорова (Савкова)Елена Тхорова (Савкова)
Памяти «молодой гвардии» журфака восьмидесятых

Второго апреля, после второго «коронавирусного» обращения Путина к народу на одном из телеканалов транслировали весьма популярный в советскую пору фильм «Молодая гвардия», думается, в память об ушедшей недавно народной артистке Инне Макаровой, сыгравшей в фильме веселую и разбитную подпольщицу — артистку местной филармонии Любовь Шевцову.

… Шел самый опасный эпизод — поджог немецкой техники во время запланированного «молодой гвардией» концерта перед офицерьем Рейха. И когда дело дошло до выступления Шевцовой (кумира тогдашней советской молодежи!) до этого самого зажигательного эпизода, до ее великолепного испанского танца с ярко-красным цветком, который раскованная и неподражаемая Инна Макарова держала в зубах, я отчётливо вспомнила один яркий студенческий эпизод из своей жизни.

… В период самой первой студенческой сессии мы сдавали профессору Окорокову свои знания на предмет «Введение в журналистику». Профессор был требователен и весьма принципиален. А еще он был нашей «классной дамой», как он сам любил позиционировать себя в качестве куратора нашей развесёлой и непослушной студенческой группы. Многие из нашенских «мучеников науки» недаром страшились первых экзаменов, отчётливо понимая, что пропущенные лекции им нынче выйдут боком. Не переживала, казалось, одна Светка Сергеева, которая просиживала в библиотеке всё своё свободное время, и старательно приучала меня к этому стилю учебы. Вспоминаю такой эпизод.

— Кто законспектировал хотя бы одно произведение Ленина или Карла Маркса, которые я вам рекомендовал? — спросил после уже продолжительного времени обучения профессор. Над полсотней студенческих голов (две группы по двадцать пять чел) поднялись всего две руки — Сергеевой и моя. — Тэкс, тэкс, — продолжил Окороков, — прошу показать мне конспекты, и вы двое, назовите свои фамилии. Вы можете рассчитывать на «автомат» (автоматический зачет по предмету).

Моя старшая подруга Сергеева, хотя старше она была всего лишь на год-два, была явным лидером в тройке идеологов группы «комсорг-профорг-староста», признанным авторитетом среди студентов. Она на самом деле хорошо знала предметы и свято верила как в свой авторитет, так и в «автомат». Я была настроена гораздо менее оптимистично. Экзамен уже начался. Зубы мои стучали. А в это время, сидя на подоконнике, громко и совсем не ко времени запели что-то из битлов, кажется, “Yesterday” наши четыре «англичанки», выпускницы престижных столичных английских школ — Неля Стате, Женя Симион, Таня Лавранчук и Лена Щербак. Им сделали замечание, но те объяснили, что поют «от нервов,» а не от хулиганства. Я подошла к ним, увидела, что кто-то из них принёс Окорокову гвоздики, и, взяв одну из гвоздик, лежавших на подоконнике, сцепила зубами цветок, задрала боковины юбки — «солнце-клеш» и а ля Любка Шевцова в исполнении Инны Макаровой, со спины, прямо от подоконника пошла в танце цугом, прямиком к двери той аудитории, где во всю уже шёл экзамен. «Англичанки», подыгрывая мне, переключились с битлов на испанское фламенко. Под аплодисменты и улюлюкание наших парней я дошла до двери. Дверь внезапно открылась. И на пороге оказался «сам» — профессор Окороков. Немая сцена! Одна из сидящих на подоконнике девиц рухнула прямо на каблуки, другая поперхнулась в истерике, парни громко заржали, а я выронила гвоздику из зубов…

— Танцуем??! Ну-ну…— насупив мохнатые брови строго, но спокойно спросил профессор, — вам бы не в журналистику, а в артистки, товарищ Савкова (он подчеркнуто официально назвал меня по фамилии).

Как же он был прав! — на все сто. Даже не догадываясь о том, что годом ранее я успешно провалила экзамен в ЛГИМИК, недобрав баллов на этапе «Проза. Басня. Стихотворение», а если б и прошла этот труднейший творческий фильтр, то все равно завалилась бы на экзамене по немецкому… Ну не любила я немецкий. Как Любка Шевцова.

Лидия Мельник
«Вот он, хлебушек душистый…», или
Каравай для Евтихия

В дни сессий мы старались подходить индивидуально к каждому экзаменатору, даже при хорошей подготовке. И что-нибудь, да придумывали.

На втором курсе нам предстоял зачет по логике, на котором оценок не ставили. Но без него не допускали к экзаменам, так что к преподавателю-ловеласу и эстету надо было найти свой подход. Старшекурсники-«деды» нас инструктировали, как следует сдавать предметы у разных экзаменаторов. А на зачёте у самого «алогичного» в Молдове специалиста по логике Константина Бырлибы, очень падкого на красивых и сексуальных девушек, все должно было быть по высшему разряду — не только внешний вид студенток, но и сама аудитория, чтобы обеспечить ему прекрасное настроение — так нас учили старшие наставники. Получив столь важные «ц. у.», студентки подготовились к зачету покруче, чем на первое свидание! Девчонки выбирали из своих общежитских шкафов самые смелые наряды, из комнаты в комнату переносились лаки для волос, импортная косметика и духи. Гудели фены, в кастрюлях варились термо-бигуди, а старшекурсницы выполняли роль добрых фей-парикмахерш, стилистов и визажистов и колдовали над нами.

В час «икс» в экзаменационной аудитории обрались не скромные, затюканные сессией второкурсницы, а звёзды, облаченные для «красной дорожки»: кто в мини, кто в макси с разрезом почти до талии, в шифоновых прозрачных блузках или в блузках с глубокими вырезами, в ажурных и сетчатых колготках, изысканных сапогах на высоких шпильках и все в боевой раскраске!… Наши ребята от внешнего вида сокурсниц обалдели — такими они нас никогда не видели.

Мы загодя отмыли и принарядили аудиторию: накрыли экзаменационный стол скатертью, выложили в вазу букет гвоздик (и это в середине зимы!), выставили коробку самых лучших конфет от «Букурии» и сок, предварительно скинувшись на это удовольствие. У всех было приподнятое настроение, в аудитории стоял шум-гам, девушки были довольны собой и своим внешним видом, галдели от души, а парни дурачились. И вдруг, в этом всеобщем веселье, в аудитории «нарисовался» совершенно другой преподаватель, по кличке Евтихий, — весьма скользкий и непредсказуемый товарищ, с редким, барским отчеством — Ефтихиевич. Полностью его звали Михаил Евтихиевич Кравец.

«Что за гам? И что тут происходит?» — поинтересовался он, заметив нарядных девчат и не менее торжественную аудиторию. И, конечно же, от его взора не ускользнул красиво накрытый стол. Поначалу мы и не подумали о том, что спалились… Студентки промямлили что-то невнятное и даже не заметили, как Евтихий тихо испарился…

Зато вспомнили о сцене появления Евтихия там, где ему быть не полагалось, накануне экзамена по русскому языку. Евтихий преподавал этот предмет половине нашей молдавской группы, в которой выпало учиться и мне. К тому времени мы уже забыли напрочь о «логике» с которой, по логике вещей, справились отлично с помощью, выражаясь современным языком, «лайфхаков»! Мы сообразили, что обычный «голый» подход к экзамену по русскому языку будет воспринят Ефтихием как пренебрежительное отношение к нему, Евтихию, после увиденного им праздника на зачете по логике. Однако, поздновато нас тукнуло в темечко: воскресным вечером все магазины были закрыты — на дворе стояло советское время — , так что купить цветы и коробочку «Вечернего Кишинёва» или «Метеорита» к 8-ми часам утра назавтра, увы, мы никак не успевали…

Надо было импровизировать. Старосте нашей группы родители передали в общежитие огромный домашний румяный каравай и та предложила пустить его в дело. Упаковали его в красивую салфетку с принтом, отдаленно напоминающим национальные мотивы и пошли в бой…

Выстроившись в линейку, женская часть группы выглядела уже далеко не так, как на зачете по логике. В середине шеренги студентка-красавица держала на руках импровизированный «хлеб-да-соль». При виде заходящего в помещение Евтихия Ксюша торжественно отчеканила:

«Вот он, хлебушек душистый,
Вот он, теплый, золотистый.
В каждый дом, на каждый стол,
Он пожаловал, пришел.
В нем — земли родимой соки,
Солнца свет веселый в нем…
Уплетай за обе щеки,
Вырастай богатырем!»

И наш «хлебушек»-каравай с пиететом был вручен экзаменатору, довольно крупному физически мужчине, да еще и в более, чем зрелом возрасте, со странным пожеланием вырасти богатырем — слова из песни не выкинешь…

Покрасневший, смущенный и, одновременно, несколько недовольный, Ефтихий явно пребывал в недоумении и никак не мог решить: принимать или нет наш дар? Ведь по народным обычаям хлеб отвергать нельзя, а с другой стороны, уж больно смахивает на балаган или подставу. Слегка поколебавшись, он все же отнес «румяно-золотистый» на кафедру, чтоб показать истинно молдавский каравай коллегам. Он был взбудоражен и явно насторожился от нашего поступка…

И в тот же день Евтихий лихо отыгрался на нас на экзамене: из всей подгруппы пятерку получила лишь одна «возрастная» студентка, а меня, круглую отличницу, несмотря на преимущественно правильные ответы, отпустил на волю со словами: «Получай свою четверку»… Так, в моём «красном дипломе» наряду со пятерками красуется одна-единственная четверка — по великому и могучему русскому языку. Так что, друзья, если встретите в тексте ошибки, знайте, у меня есть серьёзное оправдание: на «четыре» знают многие, а на пять — лишь Боги… и Михаил Евтихиевич Кравец.

* * *

Елена ЧертковаЕлена Черткова
Ночнушка с поросятами

Было это на предпоследнем курсе, когда студентов-журналистов посылают на практику в районные газеты.

В район нас отправили втроем — Валю Присакарь, Валеру Чеботаря и меня.

Валерка нашел там рабочее общежитие, куда и заселился; ему было не привыкать, он и в Кишиневе в общежитии жил. Валя — домашняя девочка — в Кишинёве снимала квартиру, она и в селе нашла себе постой, а меня забрала домой редакторша газеты. Я и не пикнула — меня пригласила редактор!

У нее была одна комната с единственным раскладным диваном; ну мы и спали на нем, и ничего в этом удивительного не было для прежних времен — все было просто.

Я в поездку взяла что понаряднее, и ночная рубашка у меня была новая — мама купила такую жизнерадостную, всю в розовых поросятках на пупырчатой ткани — в то время модное новшество, такую ткань только-только продавать стали!

Мы с Валькой как-то удивительно быстро с практикой расчикались и уехали в Кишинев, а Валерка пыхтел до последнего дня. Он нашел себе хорошую компанию, зачем от неё уезжать?

Дома обнаружилось, что замечательная моя ночнушка осталась у редакторши… Жалко ее было, но небось не золотое кольцо. Рубашка однако триумфально догнала меня в самом неожиданном месте в начале следующего учебного года.

Лекции по научному коммунизму были общими для многих факультетов, и читались в большом актовом зале, который заполняли юристы, филологи и журналисты. И вот в первые минуты урока, когда все уже уселись и наступила тишина, ее прорезал звонкий Валеркин голос:

— Лен, а Лен! Помнишь, мы на практику вместе ездили? Так ты свою ночнушку там забыла; вот я её тебе привез!

И невысокий, субтильный Валерка встал и помахал мне той ночнушкой над головами вдумчивых юристов, красноречивых филологов и общительных и не в меру любопытных журналистов — розовые жизнерадостные поросята безусловно оживили лекцию по научному коммунизму!

Ирина Вишневская и Елена Савкова
Елена Тхорова (Савкина)
Шторы для Евтихия

Нас, студентов, частенько «пользовали» преподаватели в личных целях. В армии эта тема стабильно популярна и не нова.

Но и наших парней-студентов часто в коллективно-общественных целях регулярно использовали в общагах, в колхозах и на стройке, на воинских сборах. Хоть я и женского пола, но и я располагаю кое-какими воспоминаниями из жизни университета КГУ восьмидесятых годов.

Вспоминается классический случай. Наши рефераты частенько использовались педагогами для личного карьерного роста, при написании кандидатских диссертаций. У нас на журфаке это «выразительно часто» практиковалось преподавателем Михаилом Кравцом и профессором Клобуцким. Кравец вел спецкурс по древнерусской филологии и лингвистике, а Клобуцкий — по истории журналистики в Советской Молдавии. Клоб лично раздавал на лекциях — каждому студенту персонально — темы, записывая их у себя в журнальчик: тема такая-то, к примеру — «Отражение политической (социальной) жизни страны в такой-то период времени на страницах газеты «Молодежь Молдавии», или — тема та же, но период другой и в другой газете, например, в «Советской Молдавии». Так, с миру по нитке, ему собиралась научная тематика, с конкретными темами, документально отраженными на страницах официальной прессы. Преподавателю-жуку оставалось лишь скомпоновать и отредактировать студенческие исследования. Удобно, быстро, надежно, не так ли?

На месте Клобуцкого мне было бы стыдно влепить какому-нибудь студенту-литрабу трояк на экзамене за столь кропотливо проделанный труд. Я сутки, помнится, рыдала лишь потому, что Клоб поставил мне, отличнице и активистке, да еще и в середине пути — на третьем курсе — незаслуженную тройку, а его вопрос на экзамене, которым он меня завалил, не касался темы самого экзамена. На свой билет отвечала я так, что рядом сидящие таращились на меня как на гуру. Перед экзаменом я назубок выучила все «99 билетов» на отлично. В тот день я щелкала темы билетов как орешки, и когда мой мучитель понял, что по билетам «любимицу Окорокова» ему не завалить, в ход был пущен запрещенный прием. Профессор-антагонист Окорокова попросил меня назвать фамилию новоизбранного секретаря ЦК Компартии Молдовы. «Гросу!» — парировала я. «А имя-отчество?» К сожалению, тогда имени-отчества Семена Кузьмича я не знала, он только-только вступил в партийную должность. Конечно, я могла бы оспорить незаслуженный трояк, но в те годы студенты с педагогами не тягались, мудро памятуя пословицу «себе дороже».

Преподаватель Михаил Евтихиевич Кравец пошел еще дальше. На пятом курсе, при написании диплома, мне досталась какая-то несусветная хрень-тема. Я пришла на кафедру, чтобы проконсультироваться, Кравец же, под предлогом дефицита времени, неожиданно предложил мне поговорить по дороге, идя от универа аж до района тракторного завода, где он, как позже выяснилось, не так давно арендовал частный домик для жилья. Домик был страшненький, с немытыми окнами и полным отсутствием занавесок, с плохо окрашенными досками пола.

Тихим и каким-то вкрадчивым голосом Евтихиевич как-то неестественно-жалостливо обратился ко мне с просьбой: «Елена, мне очень необходим ваш женский взгляд на проблему». Я, всегда готовая прийти на помощь, помнится, откликнулась на его призыв. А вот зря! Сейчас-то я уж научилась отказывать… А тогда мой «женский взгляд» оказался нужным для новых штор. Купленные в магазине готовыми, шторы оказались чересчур длинными, и Кравец попросил их подрубить. А заодно и… помыть ему полы!! «Ну уж это чересчур», — подумала я. Метнув в хитреца фразой: «Я тоже тороплюсь», я свернула рулоном шторы, уложила в пакет и, рванув во двор, была такова.

Шторы пришлось-таки халявщику подрубить. Но тему своего диплома я на второй же день решительно сменила, в короткие сроки написав «глубочайший реферат» о книгах Л.И. Брежнева — «Воспоминания», «Малая земля» и «Целина» — как об «образцах высокого публицистического творчества», и уже на другой кафедре. Вот, какое было веселое время!!

Ирина Вишневская (Тютюнник)Ирина Вишневская (Тютюнник)
Про Элю Амброс
(те, кто нас вдохновляет)

В школьные годы я радостно носилась между общеобразовательной, музыкальной и художественной школой, была самозабвенной активисткой и тошнотворной моралисткой, и мне никто не нужен был для вдохновения, мне хватало самой себя.

А потом — в семнадцать лет — пришлось пережить болезненный отрыв от дома, от мамы с папой, от друзей и от привычной, уютной провинциальной жизни. Я поступила в университет, оказавшись одна в большой, чужом, неприветливом городе. Было очень тяжело. Каждый день звонила маме, пока она не запретила мне мой ежедневный нервный трезвон, дозволяя один звонок в неделю. И вот тогда в моей голове поселилась Эля Амброс, моя однокурсница, Она была кишиневской девочкой: холеной, неспешной, несуетливой, исполненной внутреннего достоинства — неброского, но устанавливающего жесткую дистанцию. После занятий Элеонора ехала домой, никогда не ввязываясь в конфликты и не застревая в студенческой жизни — она всегда была как бы над нашей жизнью. Когда мне приходилось тяжело — с деньгами ли, с учебой, с одиночеством и моей молодой тоской, у меня перед глазами всегда возникал образ Элеоноры. Внутренним оком я видела ее сидящей за письменным столом: стол стоит перед окном, а за окном огни вечернего города. На столе блюдце с надкусанным яблоком. Эля не спеша берет его своими крохотными, словно кукольными пальчиками, с ямочками у основания, увенчанные аккуратными подточенными ноготками под розовым лаком. Я знала, что ей тепло, уютно и она сидит, покусывает яблоко и читает книжку. Стоял ли на самом деле ее письменный стол у окна, я не знаю — в гостях у Элеоноры Амброс ни я, ни кто-либо другой из наших общежитских сокурсников никогда не был, но это не имело никакого значения. Образ благополучной, беззаботной Эли подстегивал меня так, что я переставала хандрить, хваталась за учебу и двигалась дальше, чтобы воплотить в жизнь свои мечты в недалеком будущем, когда я закончу университет. И лишь однажды между нами завязался узелок, достаточно странный: я и Эля выходили замуж практически одновременно, в конце пятого курса, и у Эли, как это не смешно, не оказалось обуви! А у меня, все еще страдающей комплексами провинциальной девочки, были роскошные, по тем временам, импортные белые свадебные босоножки, подходившие ей по размеру. И я одолжила их своей недосягаемой однокурснице! На Элиной свадьбе я не была — замуж она выходила где-то в России, но пару фотографий — свидетелей нашего с ней «узелке», она мне тогда подарила.

После университета об Элеоноре Амброс я ничего не слышала, а вскоре и вовсе о ней забыла, а вот сегодня вдруг вспомнила.

Жизнь опять закрутила меня и так лихо, что никто для мотивации мне, как и в школьные годы, уже был не нужен: я успешно работала в лучшей газете Молдовы, печаталась во всесоюзных изданиях — в «Известиях», «Правде», «Литературной газете» и даже не представляла, о чем еще можно мечтать в профессии, да и в личной жизни.

Но все рано или поздно заканчивается. Закончилась и моя невероятная, успешная кишиневская жизнь: Советский Союз развалился, газету — орган ЦК КПМ закрыли, муж умер, дочка уехала учиться в Америку, бизнес, которым занималась, а вместе с ним и деньги, сами собой стали сходить на нет, и я переехала в Одессу. Это была жесть! Полная! Такой жести у меня не было никогда! Ни денег, ни знакомых, ни работы, а обратно в Кишинев вернуться, тем самым объявив о своем фиаско, не могу — гордыня не позволяет, ведь все знали правду о том, чего я вдруг сорвалась с насиженных мест.

И вот я в Одессе, как кол, вбитый в землю. Мне 44 года, на работу устроиться не могу — мне повсюду указывают на возрастной ценз, да и на какую работу устраиваться — не знаю, ведь в журналистике не работала уже двенадцать лет и считала, что писать разучилась. Ситуация усугублялась отсутствием прописки, гражданства, ну и, повторюсь, знакомых. Я была в полном отчаянье и уже на полном серьезе рассматривала варианты трудоустройства уборщицей или посудомойкой. Я утонула бы — наверняка! Но тут в моей голове поселилась моя новая знакомая — известная кишинёвская журналистка Юлия Семенова и стала моим спасательным кругом. Я постоянно, в режиме нон-стоп думала о ней, о ее невероятной трудоспособности, непотопляемости и жизнестойкости, и мне это давало силы жить и пробиваться на новом месте.

Короче, все у меня наладилось, и сегодня я считаю себя вполне успешным человеком. Да, у меня нет машины, норковой шубы, кольца с крупным бриллиантом — но все эти современные символы женской успешности мне и даром не нужны, а если бы были нужны — уже купила бы! Но и сейчас, когда у меня все хорошо, когда моя жизнь похожа на нескончаемый праздник и я занимаюсь только тем, от чего получаю кайф, иногда на меня наваливается то ли тоска, то ли лень. И тогда в моей голове по очереди — в зависимости от ситуации — начинают двигаться, греметь, что-то переставлять, красить, писать, сооружать невероятные талантливые, целеустремленные, сильные, выносливые, жизнеутверждающие, внешне не унывающие, креативные сестры — художницы. Точно так же, как в далекую студенческую пору меня вдохновляла моя однокурсница Эля Амброс. А кто вдохновляет вас?

Елена Данченко (Щербак)Елена Данченко (Щербак)
Ксива

Будущего мужа я встретила после третьего курса. Для этого мне надо было съездить на крымское побережье, а именно в Севастополь. Там, на катере, который шел с учкуевского пляжа в город, мы с Вовой и познакомились. Вова приехал погостить к тётке и оказался почти москвичом. Он был на год старше, учился в Московском Энергетическом институте на радиофизика, а жил в общежитии, потому что ездить ежедневно на лекции из его подмосковного городка Красноармейска было далеко. В его родном ВУЗе места в общежитии не нашлось и будущего радиофизика нелегально пристроили к себе друзья — бауманцы, будущие инженеры — строители. Так Вова оказался не в Лефортово, где находились общежития МЭИ, а неподалеку от станции метро «Измайловская». Не так уж и далеко от родного ВУЗа.

Выделись мы с Вовой редко, Кишинёв от Москвы находится гораздо дальше, чем Москва от Красноармейска, и наши встречи — это отдельная тема. Сейчас я расскажу об одной из них.

На дворе стояло лето 1981 года. Вова доучивался на последнем курсе, я только-только сдала экзамены за четвертый курс, а сдав, ринулась в Москву. В тот раз остановиться мне было решительно негде. Родственники, приютившие меня полгода назад, заселились в свободную квартиру своих взрослых детей, знакомые мои и моих родителей не смогли выручить квадратными метрами, но Вовка сказал: «Приезжай, я тебя устрою к себе».

Устроил он меня в то самое общежитие института имени Баумана, где сам жил нелегально. Нас, бездомных влюбленных, спасли Вовины друзья, те самые, что когда-то пристроили у себя самого Вову: Сережа Борисов, Копф (запомнилась странная кличка парня, но не его имя), Женя Харламов. Раздобыв где-то нужный штамп, они изготовили мне пропуск в общежитие.

О, то была шикарная ксива! По легенде я стала студенткой славного московского учебного заведения, будущей инженершей (это я-то, с трудом когда-то осилившая таблицу умножения, а по черчению выше годовой тройки не снискавшая). Вклеили фотографию нужного формата, все как полагается.

При входе в общежитие меня на вахте не остановили, хотя я приехала не только с чемоданчиком, а и с канистрой молдавского вина. Залив эмалированный чайник вином для себя, мы отдали канистру ребятам.

Заранее договорившись, наши спасители, наши три мушкетера, с удовольствием удалились в другие комнаты пировать, предоставив в наше с Вовой распоряжение свою жилплощадь.

Общежитие бауманцев было гораздо лучше общежития моих однокурсников в Кишинёве. Хотя я жила дома с родителями, но иногда захаживала к однокурсникам в общежитие. В Кишинёве была «система коридорная»: туалет и душевые находились где-то в конце коридора и были рассчитаны на всех обитателей этажа, а каждая комната выходила в общий, длинный как кишка, коридор.

В Москве я увидела что-то вроде кондоминимума: две изолированные комнаты с отдельными входами и прихожая, изолированная от общего коридора. В прихожей располагался душ и туалет, тоже по отдельности и всего лишь на две комнаты. Удобство все-таки.

Комната выглядела так: вдоль стен стояли четыре койки и не у каждой была своя тумбочка. Подозреваю, что в этой комнате было на одну кровать больше нормы — для нелегального Володи. Выкрашенные зеленой масляной краской стены. Большие окна без занавесок. На окне моно-проигрыватель с единственной виниловой, страшно заезженной пластинкой: «Летящей походкой ты вышла из мая…» Вовка рассказал, что они ее слушали на попойках после сдачи экзаменов. Небольшой столик у стены, прямо за дверью слева, покрытый клеенкой. На клеенке — сухие корки хлеба. Какая-то каморка папы Карло… Вовка перехватил мой взгляд:

— Это Сережа Борисов собирает. У него диабет и ему иногда срочно надо что-то съесть. Он колется несколько раз в день.

Я почувствовал себя оккупанткой… даже больного Борисова выставили из-за моего приезда.

В той комнате, голой как больничная палата, мы были счастливы. Я засыпала вечерами под гуканье голубей, а Вовка шел готовиться к экзаменам куда-то на первый этаж. В дни экзаменов я его не видела, он приходил днем, уставший как собака после бессонных ночей и засыпал. В общежитии я освоилась. Выбросила корки, подмела и вымыла пол, подоконник, вымыла запиленную пластинку шампунем. На каком-то начальном этаже здания был буфет, где можно было неплохо позавтракать сосисками и хлебом, запив их кофе с молоком «из бачка», как его называли ребята. Там еще продавали сметану в граненых стаканах и капустные салаты. Обедали мы по-разному: ходили в столовую, кафе, пельменные, или, закупив продукты в магазине, пытались стряпать на общежитской кухне.

Идиллия закончилась с наступлением тепла. Я приехала в период дождей, а они и в июле бывают затяжными и холодными. Входила и выходила из общежития в пальто и платке «домиком», скромной такой, советской девушкой. Но дожди заканчиваются и в Москве, наступили теплые, даже жаркие дни. Я вытащила из чемоданчика ситцевый сарафан на бретельках и распустила волосы. Тут-то меня и вычислили.

Особенно бдительная вахтерша пригляделась к невиданной в бауманских краях студентке: непозволительно голые смуглые плечи, распущенные волосы до попы, босоножки на каблуках, и какой-то отрешенный романтический взгляд — обычный набор студентки филфака или артистического вуза, но никак не института имени Баумана.

— Девушка, а Вы куда? — окрик вахтерши остановил нас, когда мы по привычке, весело болтая, уже шли по лестнице наверх.

— Я тут живу, — бойко ответила я.

— Что-то я Вас не помню. Покажите мне Ваш пропуск.

Показала пропуск и что-то там вахтершу насторожило, хотя пропуск, повторюсь, был идеален.

— А где Вы учитесь?

— На отделении журналистики филфака, — радостно сообщила я, забыв что такового факультета и близко нет в Бауманке и осеклась…

Мы поняли, что засыпались. Меня никуда не пустили дальше первой ступеньки лестницы, куда я села. Вова поднялся наверх, собрал мои пожитки и снес их вниз вместе с пустой канистрой.

И пошли мы на выход. Побрели в сторону метро. Надо было с пересадками ехать в далекий Красноармейск, но мы еще успевали на автобус — экспресс, который шел от ВДНХ.

— Эх ты, такую ксиву запорола! — сказал мне в автобусе Вова и был прав.

Впереди было гостевание у Вовиных родителей, обратный поезд в Кишинев, пятый курс отделения журналистики и вся жизнь.

Print Friendly, PDF & Email

6 комментариев для “[Дебют] Как мы жили тогда. Студенческие байки прошлого века. Окончание

  1. Рада с Вами познакомиться😊
    Спасибо за прочтение и отклик. Мы, «повзрослевшие девочки» 70-х, на самом деле все похожи друг на друга , мы ведь принадлежим одному поколению.

  2. Прочитал воспоминания «повзрослевших» девочек конца семидесятых-начала восьмидесятых и вспомнил своих сокурсниц — я ведь учился примерно в то же время +/- год. Они на вас похожи. С некоторыми из них мы даже потом вместе работали на одном заводе и даже в одном конструкторском бюро.
    Для меня студенческие годы не были счастливым временем, хоть я все годы учёбы в институте занимался художественной самодеятельностью — пел, а потом (уже в конце учёбы) даже писал стихи для парочки институтских постановок. Сначала я не понимал, почему — понял только после двадцати пяти. Это как раз тот возраст, когда ребята (в большинстве своём) перестают быть… кретинами. Сейчас даже позже… 🙁
    А вот после армии (у нас не было военной кафедры и, поэтому, отслужил срочную в танковых войсках) действительно начались самые счастливые годы моей жизни.

  3. Но тему своего диплома я на второй же день решительно сменила, в короткие сроки написав «глубочайший реферат» о книгах Л.И. Брежнева — «Воспоминания», «Малая земля» и «Целина»
    Может всё таки «Возрождение», а не «Воспоминания»?

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.