Когда в своей московской квартире видел на телеэкране руины родного Грозного, не находил себе места. Бессильный что-либо изменить, плакал… Затем пришло известие: там, в Грозном, погибло всё, что хотел оставить своему народу — бесценные реликвии, собран­ные им со всего света… И, потрясённый, умер.

Вспоминая…

О Зиновии Колобанове, о Махмуде Эсамбаеве и Галине Улановой

Лев Сидоровский

7 ЯНВАРЯ

ВСЕМ ПОДВИГАМ — ПОДВИГ!
110 лет назад, 7 января 1911 года,
родился подлинный герой Великой Отечественной —
Зиновий Григорьевич Колобанов,
с которым государство поступило по-свински.

УЖ не ведаю, дорогой читатель, слышал ли ты прежде имя этого человека? А ведь он на втором, тяжелейшем месяце Великой Отечественной, в битве именно за наш город, совершил подвиг, не имеющий аналогов в истории мировых войн. За три часа боя недоукомплектованная танковая рота (пять машин вместо одиннадцати) старшего лейтенанта Зиновия Колобанова уничтожила сорок три фашистских танка, причём двадцать два (!) из них — на счету его экипажа. Но почему-то Золотой Звездой Героя Советского Союза не отмечен…

* * *

А НАЧАЛОСЬ всё с того, что 17 августа, когда немцы, продолжая наступление на Ленинград, уже подходили к Гатчине (которая тогда называлась Красногвардейском), Колобанов на Кировском заводе получил танк «КВ-1» («Клим Ворошилов»), только что сошедший с конвейера. А на следующий день его срочно вызвали к командиру 1-й танковой дивизии генерал-майору Баранову, чей штаб располагался в подвале гатчинского собора. Тот поинтересовался: «Карту хорошо читаешь? Ориентируешься свободно?» Перед Барановым стоял тридцатилетний старший лейтенант, которого трудно было назвать новичком. В танковые войска с третьего курса Горьковского индустриального техникума пришёл по комсомольскому призыву. После окончания училища как отличник, который имел право выбирать место службы, попросился в Ленинград, «который любил заочно». Во время советско-финляндской войны сражался отлично. И здесь, в боях под Ивановским, недавно отличился: его экипаж уничтожил танк и пушку. Всё это комдив, конечно, знал. Указал на карту: «Какая это дорога?» — «На Лугу». — «А эта?» — «На Кингисепп». — «Хорошо. Значит, разбираешься. Так вот, старший лейтенант, своей ротой перекроешь все дороги к Красногвардейску — чтобы ничего немецкого по ним не прошло… Обстановку знаешь?» Обстановку Колобанов знал: отступать дальше некуда, позади — Ленинград. И услышал последнее напутствие: «Стоять насмерть!»

* * *

О ТОМ, как всё происходило дальше, Зиновий Григорьевич спустя годы поведал сам…

Когда вернулся в роту, там заканчивали погрузку снарядов. Брали по приказу главным образом бронебойные. Два боекомплекта. Это значило, что придётся иметь дело с танками противника. Дорог, которые следовало перекрыть, было три. Колобанов отдал приказ экипажам, отправив их по флангам, а сам решил встать посередине. Связь с командирами танков поддерживал по радио: они, как положено, докладывали о выходе на позицию, о маскировке… Сам выбрал высоту за Войсковицами: дорога, которая под небольшим углом шла мимо, просматривалась отлично. Начали оборудовать позицию для засады (а вырыть капонир для «КВ» — труд тяжкий, да ещё грунт попался крепкий), но сделали и основную, и запасную. Поставили танк, всё тщательно замаскировали… Лихой радист Павел Кисельков мотнул головой в сторону брошенной фермы: «Командир, гуся бы…» Конечно, шуметь в засаде, нельзя, и Колобанов шепнул Киселькову: «Гуся? Ладно, ты выстрели, но только так, чтобы я не слышал». Радист выполнил приказ в точности — и гуся ощипали, сварили в танковом ведре… Когда к ночи подошло боевое охранение, Колобанов приказал разместить бойцов позади танка и в стороне — чтобы в случае чего не попали под орудийный огонь… Потом отдал экипажу приказ: спать! Самому же ему не спалось.

* * *

НА РАССВЕТЕ воздух наполнился отвратительным прерывающимся гулом: на большой высоте в сторону Ленинграда шёл строй фашистских пикирующих бомбардировщиков. Тут Колобанов понял, что не спит он не один. Кто-то, скрипнув зубами, произнёс: «Когда же мы их бить будем?» Комроты успокоил: «Когда-нибудь да будем».

День начинался ясный. Солнце поднималось всё выше. Тихо, спокойно было под Войсковицами. Из-за маскировки молча глядело на дорогу орудие «КВ»… Часов в десять раздалась отчётливая стрельба слева, с Лужского шоссе, и Колобанов получил сообщение, что один из экипажей вступил в бой с фашистскими танками. А у них вокруг пока всё было спокойно. Только во втором часу дня на дальнем конце дороги появились клубы пыли. «Приготовиться к бою!» — приказал командир. Задраив люки, танкисты — механик-водитель Николай Никифоров, командир орудия Андрей Усов, радист Павел Кисельков, заряжающий Николай Роденков — замерли на своих местах.

Первыми по дороге прошли три мотоциклиста с колясками. «Пропустить! — приказал Колобанов. — Это разведка». Густая пыль ещё не улеглась, когда показались штабные машины, за ними, ревя моторами, — танки. Казалось, нет им конца… Голова колонны миновала перекрёсток и подошла к берёзкам, расстояние до неё было всего метров полтораста, и экипаж «КВ» видел всё совершенно отчётливо: танки «Т-III», «Т-IV» шли на сокращённой дистанции, люки были открыты, некоторые немцы сидели на броне — кто-то жевал, кто-то играл на губной гармошке… «Восемнадцать… Двадцать… Двадцать два», — насчитал Колобанов… Дальше всё пошло по секундам. В шлемофоне у командира послышался голос комбата Шпиллера: «Колобанов, почему немцев пропускаешь?!»

Между тем первый фашистский танк уже приближался к берёзкам, и Колобанов скомандовал: «Ориентир первый, по головному, прямой, выстрел под крест, бронебойным — огонь!» Прогремел выстрел, остро запахло пороховым дымом. Танк содрогнулся, замер, изнутри вырвалось пламя… Колонна была так длинна, что задние танки продолжали накатываться вперёд, еще больше сокращая промежуточную дистанцию. Горел уже второй, и Колобанов перенёс огонь на хвост этого скопления, чтобы окончательно запереть врага в болоте. Застигнутые врасплох фашисты первые выстрелы произвели по копнам сена, решив, что засада скрывается там. Но через несколько секунд им всё стало ясно. Что думали эти пришельцы, разворачивая башни и приникая к прицелам? Вероятно, одинокий советский танк казался им просто самоубийцей. Ведь не знали, что по бронированию корпуса «КВ-1» уступал лишь английскому «Черчиллю-I», поэтому короткоствольным 75— и 50-миллиметровым немецким пушкам пробить его сложно. А наш танк, вооруженный пушкой 76-миллиметрового калибра с пятисот метров прошибал 56-миллиметровую броню…

Началась дуэль на дистанции прямого выстрела. Пушка «КВ» била по двадцати гитлеровским танкам, два десятка гитлеровских танковых орудий били по «КВ». На его позиции земля кипела, взлетала фонтанами. От маскировки уже не осталось ничего. Фашистские снаряды кромсали 80-миллиметровую «фальшброню» у башни. Танкисты глохли от разрывов, задыхались от пороховых газов, окалина, отскакивая от брони, врезалась в лицо. Но Усов отправлял по вражеской колонне снаряд за снарядом. Колобанов видел прежде всего перекрестье прицела, всё остальное — сплошные разрывы да крики ребят: «Ура! Горит!» Сколько идет бой, не представлял. Разрывом срезало командирский перископ — и Кисельков вылез на броню, установил запасной. Затем ударом снаряда заклинило башню — и тут уж своё мастерство, вовсю разворачивая всю машину, проявил Никифоров…

А потом разрывы стихли (после боя экипаж «КВ» сосчитал на броне следы попаданий — их было сто пятьдесят шесть!) Дорога молчала. Горели все двадцать два фашистских танка: в их бронированных утробах продолжали рваться боеприпасы, тяжёлый синий дым тянулся над равниной… Вдруг Колобанов заметил, что из-за деревьев немцы выкатили противотанковую пушку. Закричал: «Ориентир… Прямо под щит, осколочным — огонь!» Пушка взлетела на воздух, за ней — точно так же — вторая, потом третья… Снова наступила долгая тишина. Они сменили позицию, перешли на запасную. По радио раздался громкий голос Шпиллера: «Колобанов, как у тебя? Горят?» — «Хорошо горят, товарищ комбат!» Вскоре подошла лёгкая безбашенная машина. На землю вслед за Шпиллером спрыгнул человек с кинокамерой. Прильнув к видоискателю, снял длинную панораму горящей колонны… Они ещё оставались на позиции. Потом начали бой с фашистскими танками, которые повернули сюда, получив удар на Лужской дороге. Когда кончились бронебойные снаряды, последовал приказ отойти для пополнения боезапаса…

Лишь тогда Колобанов узнал, что его подчинённые сражались тоже героически. Экипаж лейтенанта Сергеева уничтожил восемь немецких боевых машин, младшего лейтенанта Евдокименко — пять. (Правда, дорогой ценой: Евдокименко погиб, трое его товарищей были ранены, но уцелевший механик-водитель Сидиков сумел последний, пятый танк протаранить). Ещё по четыре оказалось на боевом счету экипажей лейтенанта Ласточкина и младшего лейтенанта Дегтяря. Кстати, лично комбат Иосиф Шпиллер тоже два танка сжёг…

* * *

СКОРО, 26 сентября, фронтовая газета опубликовала поэму Александра Гитовича «Танкист Зиновий Колобанов», где были и такие строки:

Враги идут толпой
Железных истуканов,
Но принимает бой
Зиновий Колобанов…
Он бьёт врагов подряд,
Как богатырь былинный.
Вокруг него лежат
Подбитые машины.
Уже их двадцать две,
Как бурей разметало,
Они лежат в траве
Обломками металла…

Тогда же появилась песня 1-й Краснознамённой танковой дивизии:

А в яростный час, когда нам нелегко,
Мы клятву твердим неустанно:
— Мы будем такими, как Фёдор Дудко,
Такими, как был Колобанов!

Их однополчанин Герой Советского Союза Фёдор Дудко умер от ран ещё зимой 1940-го. Но почему в песне Колобанов — «был»? Потому что ещё раньше, 21 сентября, случилось тяжелейшее ранение головы и позвоночника. В 1942-м его через Ладогу переправили на Большую землю, в 1943-м и 1944-м лежал пластом. Наконец с помощью палки сделал первые шаги. Впрочем, палку быстро отбросил и попросился на фронт. Командуя дивизионом САУ-76, на Мангушевском плацдарме получил орден Красной Звезды, а за Берлинскую операцию — Красного Знамени… После войны, проходя службу не территории Германии, сделал свой батальон тяжёлых танков лучшим в армии… Потом служил в Белорусском военном округе. По инвалидности уволившись в запас, пришёл в один из цехов Минского автозавода…

* * *

ТЕПЕРЬ — о дикой несправедливости. В сентябре 1941-го за бой под Войсковицами все члены их экипажа были представлены к званию Героя Советского Союза. Однако командиру вручили лишь орден Красного Знамени, Усову — орден Ленина, Никифорову — Красного Знамени, Киселькову и Родникову — Красной Звезды. Почему?!! Оказывается, когда Баранов доложил командующему фронтом и политработникам, которые там присутствовали, что Колобанов заслуживает геройского звания, ему сказали: «Ты что? Он только что из тюрьмы вышел. Дискредитировал нашу армию на финском фронте».

Ах, вот оно что! На той короткой, «незнаменитой» войне Колобанов горел в танке трижды. Приходилось мне читать, что уже тогда за прорыв линии Маннергейма он вместе с внеочередным капитанским званием стал Героем Советского Союза. Однако документального подтверждения сему нет, поскольку страница, датированная 1940-м, из его личного дела вырвана. И вот в связи с чем. Сразу после того, как 12 марта между СССР и Финляндией был подписан мирный договор, солдаты противника, узнав об этом раньше, устремились через линию фронта к месту дислокации танковой роты для «братания». За этот «акт примирения» Колобанова отдали под трибунал… Ну, а когда началась Великая Отечественная, классного танкиста из лагеря спешно выпустили… И вот теперь, после беспримерного подвига под Войсковицами, то «братание» герою тоже вышло боком…

* * *

УПОКОИЛСЯ Зиновий Григорьевич в Минске, на Чижовском кладбище, где в его честь сравнительно недавно открыт торжественный мемориал. А под Войсковицами высится на постаменте танк — но не «КВ», а «ИС-3» с бортовым номером 864, на котором Колобанов войну заканчивал. И есть в посёлке Новый Учхоз, возле которого рота Колобанова вела тот невероятный бой, бронзовый бюст легендарного танкиста. И названы в его честь улицы — и в Войсковицах, и в Санкт-Петербурге. И всё же… И всё же, дорогой читатель, ну никак мне не понять: почему родное государство за почти восемьдесят лет так и не решилось ПО ДОСТОИНСТВУ ОЦЕНИТЬ ПОДВИГ ГЕРОЯ? НЕУЖТО ЭТУ ДИКУЮ ОШИБКУ УЖЕ НИКАК НЕ ИСПРАВИТЬ?

* * *

«ТЫСЯЧА ВТОРАЯ НОЧЬ ШЕХЕРАЗАДЫ»…
21 год назад ушёл чародей танца Махмуд Эсамбаев
(15 июля 1924 —7 января 2000)

О ЕГО танцах по миру ходили легенды. Вокруг его имени рождались самые восторженные эпитеты. Например, одна мекси­канская газета восклицала: «Эсамбаев — это тысяча вторая ночь Шехеразады, новая сказка, рассказанная нам чародеем!» Ну а мне посчастливилось видеть «чародея» не только на сце­не, но и под крышей того дома, в котором он — нежно любимый Ниной Аркадьевной, уже не очень молодой и всё же с фигурой юноши-горца, в неизменной папахе, с пронзительными глазами и чуть грустной улыбкой — обитал…

Переполненный впечатлением от вчерашнего концерта, я первым делом свои чувства попытался как-то вслух сформулиро­вать, но Махмуд Алисултанович мои дифирамбы оборвал:

— Спасибо за добрые слова. Они мне дороги. Понимаете, можно прекрасно освоить самые разные па, достичь виртуозной техники, но этого еще мало. Чтобы танец выражал самую жизнь, надо вложить в него мысль, сердце, всего себя. Сколько бы мой танец ни продолжался — три минуты, пять или восемь, — он всегда имеет свое рождение, развитие, кульминацию… Имеет свою драматургию. Да, то, что драматический артист выражает словом, я стараюсь передать зрителю языком пластики. Моя за­дача — не столько исполнить танец, сколько перевоплотиться в человека, который его исполняет. Чтобы был театр пережива­ния, а не представления. Танцуя, должен точно знать, кто я сейчас…

Это признание было чрезвычайно важным, поэтому, на мой взгляд, программу Эсамбаева, которая называлась — «Танцы народов мира», пожалуй, правильнее было бы именовать — «Народы мира в танцах»: ведь всякий раз он прежде всего стремился вдохнуть в танец именно душу народа, сей танец породившего. Не случайно же, допустим, в Испании Махмуда называли испанским танцором, в Индии — индийским.

— Ремесленника народ сразу уличит в обмане: «Нет, это не наш танец». Если кто-то плохо танцует мою родную лезгин­ку, я сразу перестаю быть добрым. Как курица разгребает зер­на, прежде чем клюнуть, так и я из тысячи танцев отбираю те, которые соответствуют моей индивидуальности артиста и чело­века. Берусь за танец, если только уверен, что моя палитра может его украсить. Решиться трудно, ведь в каждом танце — своя философия, своя красота, созданная природой…

Танцем он занимался почти круглые сутки и очень жалел, что несколько часов неумолимо крадет сон. День начинал с физзарядки, но — особой: классические упражнения, упражнения на выносливость… Попробуйте-ка, дорогой читатель, раздви­нув колени, медленно присесть и встать. Трудно? Очень. При­чем обычно артисты балета выполняют это так называемое «плие» за несколько секунд, а Эсамбаев растягивал его более чем на две минуты! Подобных репетиций ежедневно — до восьми часов:

— Да, моя жизнь не легче, чем у шахтера: рубаю свой «уголек» по две смены…

Зато вечером, на концерте, этот соленый пот рождал волшебные мгновения, происходило сотворение чуда, когда нам являлись таджикский «Танец с ножами», узбекский «Чабан», башкирский «Воин», монгольский «Охотник и орел», еврейский «Портняжка», колумбийский «Бамбук», бразильская «Макумба»…

* * *

НАСЧЕТ своего предназначения начал понимать года в че­тыре: ребенка таскали из села в село на разные вечеринки, чтобы там танцевал. Чеченцы — вообще народ танцующий: тысяча джигитов исполняют лезгинку, все — вроде бы одно и то же, и все-таки у каждого — своя манера. Пока Махмуд был подрост­ком, отец к его страсти относился спокойно. Но потом кресть­янин из аула Старые Атаги Али-Султан Эсамбаев решительно воспротивился: «Среди нас никогда не было клоунов. Чеченец танцует на свадьбе, танцует, когда ему весело, но не на по­теху зевакам!»

— Доставалось мне от него крепко, рука у отца была тя­желой… Когда несколько лет назад вышел фильм «Я буду тан­цевать», некоторые зрители засомневались: правда ли, что ме­ня столько били? Так вот, если снимать до конца правдивую картину о моем пути в искусство, надо делать четыре серии: три серии побоев и лишь одну, где я танцую… Слава аллаху, отец все же понял, что ошибался, и конфликт был исчерпан…

В пятнадцать лет — он уже солист Чечено-Ингушского ан­самбля песни и танца. С началом войны — во фронтовой брига­де, где его концертными площадками стали госпитальная пала­та, барак на строительстве оборонительных сооружений, пере­довая… В сорок четвертом, когда случилась подлая депортация чеченского народа из родных мест, Махмуда приняла Кирги­зия. И скоро заблистал там, на академической сцене Театра оперы и балета, — в «Бахчисарайском фонтане», «Спящей краса­вице», «Раймонде». А в «Лебедином озере» всех покорил не только Злым гением Ротбартом, но и испанским танцем, вен­герским, мазуркой… К тому же в актерском «капустнике» очень смешно заменил собою сразу всю четверку «маленьких ле­бедей». (Маленькое отступление. Этого же Злого гения он ис­полнит потом в ленфильмовской киноленте «Лебединое озеро». Готовить партию будет с Дудинской и Сергеевым, которые ста­нут гонять его, почти уже пятидесятилетнего, до седьмого по­та: «Махмудик, не поднимай плечо! Махмудик, держи корпус!») Вот так, с юности, искушенный в народных и характерных тан­цах, Эсамбаев овладел и техникой классического балета. В об­щем, в своей разноплановости он был уникален…

* * *

В ПЯТИДЕСЯТЫЕ годы, когда Сталин наконец-то, как говорится, «отдал концы» и была восстановлена Чечено-Ингушская АССР, Эсамбаев вернулся в Грозный, стал солистом местной филармо­нии и начал создавать танцы-новеллы, посвященные культуре разных народов. Самыми первыми громкий успех обрели испанс­кая «Ля-коррида» и индийский «Золотой бог»… Так родился театр-балет одного танцовщика. Скоро он завоевал Москву, а потом — Францию, Южную Америку, иные края:

— Я объездил стран сто, наверное, и везде есть что-ни­будь примечательное и любопытное. Где бы ни проходили гаст­роли, всюду, подобно коллекционеру, собираю танцы тех народов, среди которых нахожусь, мгновенно разучиваю и там же исполняю. Мне очень важно ощутить: приняли или нет? Напри­мер, в Индии существует три классических школы национального танца: чтобы постичь хотя бы одну, девочки и мальчики учатся с трех до восемнадцати лет, представляете? Сверхсложные движения, тончайшие нюансы. Малейший жест означает целое пред­ложение. Танцующие юноша и девушка посредством движений и жестов между собой разговаривают… Предо мной стояла очень трудная задача, но я справился: все три школы изучил за год…

Люди коллекционируют разное: марки, значки, этикетки… А он собирал танцы народов мира. Любил наблюдать на улице за людьми, за их манерами, привычками… Подслушивал слова, ко­торыми «говорят» руки, ноги, спины. Потом все это оживало в танце:

— Мой балетмейстер — прежде всего народ, а уж потом конкретный человек, танец ставящий…

* * *

ГАЛИНА Уланова сказала о нем: «Такие люди, как Махмуд Эсамбаев, встречаются один раз, даже не знаю во сколько лет. Он так пластичен, так музыкален и так выразителен, что всё, что исполняет, никто другой бы не смог…»

А вот мнение Юрия Григоровича: «Каждая миниатюра Махму­да Эсамбаева — это маленький законченный балет!»

Зрители заваливали его письмами, в которых наряду с восхищением чаще всего содержался вопрос: как сохранить фи­гуру?

— Рецепт мой суров: сытый человек не должен танцевать, он должен спать. Знаете присказку: «На пиру был, мёд-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало…» Так это — про ме­ня. Из-за строжайшей диеты всегда хочу есть. И сейчас-то­же. Французы говорят: «Хочешь быть красивым — терпи». Фигура нужна мне для работы. У меня, как говорил Михаил Светлов, «не телосложение, а сплошное теловычитание». Чтобы при росте в 180 сантиметров постоянно иметь талию — 47, приходится ид­ти на многие жертвы. Журнал «Пари-матч» однажды писал: «Спа­сибо этому советскому танцовщику за сохранение французской грациозности, которую, к сожалению, французы сейчас потеря­ли. С такой фигурой в лучших ателье мод гарантируется работа любой девушке». Надеюсь, что когда через пятнадцать лет по­кину сцену, в моей фигуре не будет еще солидности…

* * *

УСЛЫШАВ от собеседника, что в новой программе будет и цыганский танец, я сходу заявил: мол, отроком в «цыганочке» тоже здорово бил чечетку. И даже, нагло поинтересовавшись: «А вы так можете?», попытался остатки своего прежнего умения проде­монстрировать. Эсамбаев захохотал:

— Нет, традиционной «цыганщины» с вот такими оглушительными хлоп­ками и возгласами у меня не будет. Ритм танца «цыганским» останется, но решение — пластическое, соответствующее именно моей индивидуальности…

И тут же показал, как это будет выглядеть. Да, хоть не было ни оркестра, ни сцены, он, одному ему известным способом, на несколько секунд растворился в новорожденном танце и потом, убе­дившись, что единственный зритель уже в полном восторге, изящно развернул кисти рук ладонями к небу и произнёс как-то, ну что ли, по-одесски: «О чем мы говорим?..» Кстати, это выражение у Эсамбаева было любимым…

* * *

НЕ ИМЕЯ даже начального музыкального образования, он сумел постичь высокую классическую музыку. Не доучившись в школе даже до шестого класса, смог стать членом международ­ных академий. В Советском Союзе он был Героем Социалистического Труда, народным артистом не только СССР, но и всех со­юзных, а также автономных республик…

Потом началась траге­дия Чечни, которая превратилась в его личную трагедию. Когда в своей московской квартире видел на телеэкране руины родного Грозного, не находил себе места. Не узнавал знакомых улиц, не понимал языка политиков, журна­листов… Бессильный что-либо изменить, плакал… Затем пришло известие: там, в Грозном, погибло всё, что хотел оставить своему народу — уникальные сценические костюмы, цен­нейшие картины и книги с дарственными автографами мировых классиков живописи и литературы, бесценные реликвии, собран­ные им со всего света… И, потрясённый, умер. Это случилось в 2000-м, 7 января…

* * *

8 ЯНВАРЯ

«ПРОЙДУТ ГОДА, НО ТЫ ОСТАВИШЬ СЛЕД…»
111 лет назад, 8 января 1910 года,
родилась Галина Сергеевна Уланова

В КНИГЕ «Весь Петербург» за 1915 год я нашел: «Уланов Сергей Николаевич. Прядильная улица, 35». Сейчас эта улица носит имя Лабутина. Она тянется от Лермонтовского проспекта к Калинкину переулку — в общем, район старой Коломны. Типич­ный доходный дом в пять этажей, каких немало было в Петер­бурге, двор-колодец…

До Мариинского театра отсюда можно было пройти минут за двадцать. Когда Гале исполнилось четыре года, отец, артист балета, привел дочку на «Спящую красавицу». При появлении на сцене феи Сирени девочка закричала на весь зал: «Смотрите, это моя мама!..» Спустя годы мама, Мария Федоровна Романо­ва, стала замечательным педагогом, у которой учились многие будущие звезды балета, в том числе — собственная дочь и ее лучшая подруга Татьяна Вечеслова.

* * *

С ТАТЬЯНОЙ Михайловной Вечесловой я был знаком, не раз заглядывал к ней, на Гороховую, в гости, слушал ее рассказы о прожитом. Например — о первой их с Улановой встрече:

— Нам было тогда по пять лет… Наша семья выехала на лето в деревню Лог, у станции Струги Белые — это недалеко от Луги… И вот как-то утром мама говорит: «Пойдем, я тебя с кем-то познакомлю». Заходим в соседний двор: там вертится мальчик моих лет — в коротеньких штанишках, наголо остри­жен… «Ну вот, знакомьтесь», — сказала мама. «Я — Галя», — буркнул мальчик. «А я — девочка Таня, — с удивлением ответи­ла я. — Давай лепить песочные пирожные…» Но Галя с презрением заявила, что играет не «в это», а «в индейцев», и, схватив лук и стрелы, помчалась с мальчишками к озеру… В следующий раз мы встретились уже на приеме в хореографичес­кое училище: хрупкая беленькая девочка с челкой и большим бантом на голове в отличие от меня была принята без всяких оговорок…

* * *

А ВЕДЬ о балете девочка вовсе не мечтала… В ту труд­ную послереволюционную пору Галины родители обычно не только участвовали в спектаклях, но и вместе с другими коллегами выступали в кинотеатрах — перед началом сеансов, по три раза за вечер. Дома смотреть за девочкой было некому, и ребенка брали на эти выступления. Она видела, как в маленькой камор­ке за экраном, скинув валенки, мама онемевшими от холода ру­ками завязывала розовые атласные тесемки балетных туфель, как, оправляя тарлановую пачку, с улыбкой выходила на эстра­ду. Но эта улыбка обмануть дочку не могла: она знала — мама очень утомлена, и танцевать ей мучительно трудно… Домой возвращались пешком: трамваи не ходили. А дома Марию Федо­ровну опять ждала работа, и, просыпаясь среди ночи, Галя ви­дела: мама стирает, или развешивает белье, или штопает… Отдыхает ли она вообще когда-нибудь? Спит ли хоть немножко? Да что это за жизнь такая у актеров… Поэтому, когда дочке сказали: «Ты будешь учиться танцевать», она закричала: «Не хочу!» Однако родители настояли на своем…

* * *

В ЗНАМЕНИТОМ здании на улице Зодчего Росси мне показали помещения, связанные с ее именем: здесь был класс, здесь — спальня, на этой маленькой сцене танцевали Фокин, Карсавина, Павлова, Нижинский, Уланова… И вспомнились строки из вос­поминаний балерины: «Мы замерзали в холодных классах и спальнях, недоедали, питаясь в более чем скромно снабжаемой столовой, часто хво­рали или плохо себя чувствовали…» По собственному признанию Галины Сергеевны, она рано поняла, что жизнь балерины состоит на одну половину из слова «должна», а на другую — из слова «нельзя». И Татьяна Михай­ловна тоже про это мне говорила:

— Бывало, все движения танца уже выучены, хочется ско­рее закончить репетицию, убежать из класса, а Галя с нахму­ренным лицом все что-то повторяет, пробует, запоминает… Кстати, скидок по отношению к своей дочери Мария Федоровна не делала никогда. Наоборот — почти не хвалила, и это вовсе не выглядело нарочитым. Просто к Гале относилась требова­тельнее, чем к другим… Постепенно нас стали занимать в спектаклях театра. Например, в «Тщетной предосторожности» я с Галей танцевала «саботьер», а в «Баядерке» — «манну» (танец с кувшином). Название «саботьер» происходит от французского слова «сабо» — деревянные башмачки. Исполняли этот номер де­вочка и мальчик. Галя была «мальчиком». Когда танец заканчи­вался, она с галантностью кавалера брала меня за руку и, вы­бегая на сцену, широким жестом выбрасывала вперед, сама ос­таваясь сзади, как подобает «мужчине»…

Потом обе перешли в класс Агриппины Яковлевны Вагано­вой…

В репетиционном зале меня подвели к станку:

— У этой палки, на этом месте, Уланова занималась каж­дый день, вплоть до окончания училища, да и потом, уже буду­чи актрисой… А там, у зеркала, сидела Ваганова…

Палка отполирована до блеска…

Огромные физические нагрузки, которые давала ученицам Ваганова, были для Гали трудны, но травмы девушка тщательно скрывала. К счастью, особую индивидуальность этой воспитан­ницы Агриппина Яковлевна распознала быстро («Тонкая, хруп­кая, неземное создание…») и сделала все для того, чтобы пронзительный лирический талант юной балерины раскрылся в полную силу, зазвучал подобно мощному органу…

* * *

И бЫЛ 16 мая 1928 года выпускной спектакль, после кото­рого они — Уланова, Вечеслова, все — счастливые и усталые шли по светлым (белая ночь же!) улицам, а впереди ехал гру­зовик, до отказа набитый цветами, самыми первыми цветами, полученными юными танцовщицами… Потом до утра «пировали» у Улановых…

И был вечер 21 октября 1928 года, когда она (профессиональная танцовщица!) дебютировала на сцене прославленного театра… Спектакль прошел хорошо, в прессе появились добрые отзывы, но уже тогда Уланова ощутила в себе то, что много позже с присущей ей категоричностью выразит в одной из ста­тей:

«Мне кажется, что среди множества признаков талантли­вости есть и такой очень важный: умение слушать не хвалебные хоры, а трезвый, критический голос собственной совести и тех, кто требует развития артистической личности, совер­шенствования мастерства».

* * *

КАК ОНА работала? Ну, например, когда готовилась к «Бахчисарайскому фонтану», с томиком Пушкина снова и снова приходила в царскосельские парки. Особенно часто останавли­валась у скульптуры той, кому поэт посвятил дивные строки:

Урну с водой уронив, об утёс её дева разбила.
Дева печально сидит, праздный держа черепок.
Чудо! Не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой;
Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит.

Актрисе казалось, что в поэтическом облике девушки, вечно печальной над вечной струей, можно найти те черты «Марии нежной», которые так трудно передать лаконичным язы­ком танца: «А вдруг перед мысленным взором поэта, когда он создавал свою бессмертную Марию, возникал именно этот чистый образ?» — так хотелось думать, тем более, что всё вокруг — изумительные парки, пруды, искусные творения ваятелей и зод­чих прошлого, — всё помогало ощутить «безумную негу» слад­козвучных фонтанов Бахчисарая… И потом, увидев этот образ, сотворенный Улановой, критик писал:

«Здесь были те высоты, взять которые самый усердный труд бессилен. Здесь уже озаре­ние, талант, гений. Гармония, лишенная каких-либо алгебраи­ческих коэффициентов…»

Что еще помогало балерине? Конечно, постоянное общение с такими разными и удивительными личностями, как, например, Елизавета Ивановна Тиме, Сергей Сергеевич Прокофьев, Алексей Николаевич Толстой, Юрий Михайлович Юрьев… Однажды весной Юрьев показывал ей родной город — вот как Галина Сергеевна, спустя годы, вспоминала об этом:

«Мы ходили по улицам, фантастичным и легким в неверном свете белых ночей, и каждое здание словно начинало дышать и жить в рассказах моего спутника…»

Откуда еще брала она силы? От озера Селигер, на берегу которого, в уютной деревеньке по имени Неприе, провела не один летний месяц… Хозяйка избы, старушка, в своей гостье души не чаяла. Когда дневной жар спадал, Галя садилась в байдарку и уплывала подальше по тихой воде…

* * *

ОДИН из первых кадров легендарного фильма, созданного в блокадном городе, «Ленинград в борьбе»: юноша и девушка, взявшись за руки, идут вдоль гранитного парапета… Улыбают­ся… Остановились у афишной тумбы… Крупно: «Ромео и Джульетта», балет Сергея Прокофьева, танцует Галина Улано­ва…» В верхнем углу афиши дата: «22 июня».

В годы Великой Отечественной актриса постоянно получала подтверждение того, что ее искусство сражающемуся народу нужно и дорого. Вот лишь одно из писем с фронта, адресованное Улановой:

«… Только что выбили фашистов из деревни, и я нашел в избе Вашу фотографию в роли Одетты из «Лебединого озера». Фотография в нескольких местах прострелена, но бойцы забрали ее себе, и, пока мы на отдыхе, у дневального появилась до­полнительная обязанность: вступая на дежурство, сменять цве­ты, которые ежедневно ставят возле этой фотографии. Ваш Алексей Дорогуш».

* * *

ПОТОМ — Москва, Большой театр…

Она искала вдохновение в произведениях Шекспира, Пушки­на, Бальзака… Ее безмолвная, поднимающаяся на пуанты Джульетта, потрясала. Например, Соломон Михоэлс (а уж он-то знал толк в Шекспире!) писал тогда:

«Станцевать Шекспира, и так, чтобы об этом говорили, что это действительно шекспировский образ, что такой Джуль­етты не было даже в драме, — это значит открыть новую стра­ницу балетного искусства. Это и сделала Уланова».

А во время заграничных гастролей Уланову величали бале­риной assoluta! В Германии газеты восторгались:

«Это сила и величие, лишенные малейшего тщеславия…»

Им вторил английс­кий журнал «Дансинг таймс»:

«Ее величие состоит из двух эле­ментов — выдающегося индивидуального лиризма и благородной, величавой манеры русской школы…»

Парижская «Монд» тоже не могла скрыть восхищения:

«Ее следует оценивать сейчас как одну из великих балерин, существовавших с начала этого ве­ка…»

А вот — «Нью-Йорк геральд трибюн»:

«Каждый ее жест — поэма в танце, ее движения подобны термометру эмоциональных перемен…»

* * *

ДВАЖДЫ Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственных премий СССР, народная артистка СССР — ее сравнивали с «Мадонной» Рафаэля, с «Весной» Боттичелли, со стихами Блока…

А однажды произошел акт особого признания заслуг вели­кой балерины. В Стокгольме был открыт монумент в честь Гали­ны Улановой: запечатленное в бронзе волшебное мгновение из ее «Лебединого озера», дивный арабеск, схваченный и сохра­ненный навсегда скульптором… Впрочем, сама Галина Сергеев­на в ответ на мое по телефону поздравление сразу уточнила: «Это не мне почесть, это — нашему искусству»… Кстати, в Питере, в Парке Победы, на Алее Героев, тоже есть ее, исполненное Аникушиным, изваяние — пожалуй, из всех других здесь самое лучшее… Так Уланова навсегда вернулась в родной город…

* * *

КАК-ТО Вечеслова, перебирая «письма от Гали», зачитала мне несколько строк:

«Дорогая Танюша! Помнишь, ты писала мне: «Подруга чистых дум и юношеских лет! // Ведь наша дружба родилась за партой… // Пройдут века, но ты оставишь след, // Как музыка бессмертного МоцАрта…» Я помню об этом всегда и всегда верна нашей юности. Крепко целую. Твоя Галя Уланова».

«Пройдут века, но ты оставишь след…»