Лев Сидоровский: Вспоминая…

Loading

Арестовали всех членов Еврейского антифашистского комитета. Судебный процесс состоялся в 1952-м. Все жертвы отвергли неле­пые обвинения, обличали следствие в фальсификации, рассказы­вали о пытках, которым подвергались… Суд сохранил жизнь лишь академику Лине Штерн. Всем ос­тальным — смерть…

Вспоминая…

Об Алексее Толстом, об убийстве Соломона Михоэлса, о Дмитрии Молодцове и Анатолии Рыбакове

Лев Сидоровский

10 ЯНВАРЯ

«КРАСНЫЙ ГРАФ»,
ПРОДАВШИЙ ДУШУ ДЬЯВОЛУ
138 лет назад родился Алексей Николаевич Толстой
(10 января 1883 – 23 февраля 1945)

НЕСКОЛЬКО лет назад, оказавшись во Флоренции, я там мигом повстречал не только вполне ожидаемые творения Мике­ланджело и Ботичелли, Джотто и Донателло, но и (в каждом ки­оске!) — длинноносого Буратино. Впрочем, это был его «предтеча» Пиноккио, сказку про которого именно здесь, на берегу Арно, когда-то для итальянских мальчишек и девчонок придумал Карло Коллоди, а потом для наших на свой лад пересказал Алексей Николаевич Толстой.

Вот с этого деревянного человечка в далеком сибирском детстве и случилось мое знакомство с творчеством «красного графа», как именовали автора «Золотого ключика» недруги. По­том увидел знаменитый, с Николаем Симоновым в главной роли, фильм «Петр Первый», в основе которого лежал одноименный его роман; зачитывался «Аэлитой» и «Гиперболоидом инженера Гари­на»; на уроке литературы «проходил» обязательную по школьной программе «просталинскую» повесть «Хлеб» — о выдающейся роли «отца народов» при обороне Царицына. Однако взаправду волновали меня трагические судьбы героев трилогии «Хождение по мукам»…

Спустя годы, уже под питерским небом, про какие-то подробности из жизни Алексея Николаевича неоднократно слышал и в доме на Карповке, где жил его старший сын, Никита Алек­сеевич — физик, профессор ЛГУ, и в доме на Черной речке, где обитал младший, Дмитрий Алексеевич, композитор, профессор Консерватории, заслуженный деятель искусств России. Наше знакомство с Дмитрием Алексеевичем, пожалуй, даже переросло в дружбу. До конца дней он творил с большой творческой отда­чей, к тому же — преподавал в Консерватории. А тогда еще работал над книгой мемуаров «Для чего всё это было» и на мне порой проверял кое-что из только что написанного. Старая магнитофонная плёнка и сегодня из начала девяностых доносит его голос:

— Я всегда восхищался отцом. Он был художником с головы до ног, до мозга костей. Большой, шумный, веселый. Мне каза­лось иногда, что в общении с людьми он часто играл, но ар­тистизм его не был предназначен для того, чтобы пленять, — это была необходимая для него самого работа. Ему, вероятно, нужен был создаваемый им в разговоре образ. Впоследствии, я убедился, что отцовский артистизм многое определил в его судьбе. Может быть, благодаря тому, что он обладал даровани­ем актера, остался жив сам и все мы, его домочадцы, не по­гибли в лихолетье…

* * *

ПО ОТНОШЕНИЮ ко Льву Николаевичу Толстому Алексей Нико­лаевич был четвероюродным внуком и «великого Льва» обожал. Рождённый в Самарской губернии тоже графом, потом, уже на невском берегу, сочинял стихи и одновременно учился под кры­шей нашей «Техноложки». Но защищать диплом не стал: решил целиком посвятить себя литературному труду. Не разгибая спи­ны, писал рассказы, сказки, повести, романы, пьесы, которые у читателя и театрального зрителя имели успех…

И вот — встреча с поэтессой Наталией Крандиевской. Ее наставником был Иван Бунин, который вспоминал:

«Она пришла ко мне однажды в морозные сумерки, вся в инее — иней опушил всю её беличью шапочку, беличий воротник шубки, ресницы, уголки губ — я просто поражён был её юной прелестью, её де­вичьей красотой и восхищён талантом её стихов…»

Ну а те­перь, в 1913-м, у Наталии Васильевны уже вышла книжка. И она была замужем, да и Толстой женат — однако могло ли это поме­шать взаимно вспыхнувшему чувству? Когда в начале Первой ми­ровой он, став военным корреспондентом «Русских ведомостей», часто уезжал на фронт, а она пошла работать в госпиталь сестрой милосердия, всё равно каждый день писали друг дру­гу… Потом бракоразводные процедуры изрядно попортили обоим крови, но они всё выдюжили…

В 1917-м родился Никита (еще в семье были его сын Федор и ее дочь Марианна). Но тут — большевистский переворот! С волной беженцев оказались в Париже. Толстой там много пишет, однако издать не удается почти ничего. Поэтому она, срочно выучившись на портниху, зарабатывает для семьи шитьем. «Иде­ологическая верхушка» русской эмиграции к «графу-писателю» настроена столь враждебно, что семья перебирается в Берлин. Здесь он работает одновременно над несколькими большими вещами, она за свой счет издает третью книжку стихов. В 1923-м рождается Митя…

Дмитрий Алексеевич:

— Мама рассказывала, что стало последней каплей в их решении вернуться в Россию. Мой брат Никита, которому было четыре года, как-то с французским акцентом спросил: «Мама, а что такое сугроооб?» Отец разом помрачнел: «Боже! Он же никогда не будет знать, что такое сугроб!»

Летом 1923-го пароход «Шлезиен» доставил их на родной берег. Привезённые из эмиграции романы «Аэлита» и «Сёстры», повести «Ибикус» и «Детство Никиты» были сразу изданы и принесли Толстому всесоюзную славу. Он, по собственному опреде­лению, — сильный, вполне готовый «взять жизнь за горло мёртвой хваткой». А вот Крандиевская — слабая, ее удел — уход в мо­нументальную тень мужа, поэтическая немота. Толстой быстро доказал, что умеет делать деньги из воздуха: вместе с пушки­нистом Щёголевым спешно сочинил бойкую пьесу «Заговор импе­ратрицы» (творчески переработав дневник Вырубовой, прибли­жённой последней императрицы, в «идеологически правильную» вещь). Сразу же поставленная во многих театрах, она принесла автору денег куда больше, чем собственная проза. Такое мно­гих коллег раздражало. Особенно ненавидел «красного графа» («который пока мы здесь кровь проливали за советскую власть, там по «Мулен Ружам» прохлаждался, а теперь приехал на всё готовенькое») драматург Вишневский, служивший революции не только пером, но и маузером… А Толстой продолжал работать — напряженно, талантливо, непрерывно, точно чувствуя и вре­мя, и конъюнктуру «рынка». И в любом жанре — от историчес­кой эпопеи до фантастики и детской сказки — ощущал себя как рыба в воде…

Эта одаренность мужа Наталию Васильевну восхищала, она не скрывала перед ним преклонения и помогала, как могла, — в ущерб собственному творчеству. К тому же, все силы отнимало устройство быта на новом месте: сначала жили в Ленинграде, а потом перебрались в Детское (переименованное из Царского) Село; а также — забота о разросшейся после женитьбы старших сыновей семье, творческая лаборатория мужа…

Дмитрий Алексеевич:

— Но в тридцать пятом случилась беда: отец из семьи ушёл. Новая очередная жена, молоденькая Людмила Ильинична Крестинская, уже занимала все его мысли и чувства. Мама рассталась с ним гордо: как бы спасала от угрызений совести…

В те дни она горько писала: «… Но если ночью иль во сне // Взалкает память обо мне // Предосудительно и больно // И, сиротеющим плечом // Ища плечо моё, невольно // Ты вздрогнешь, — милый, мне довольно! // Я не жалею ни о чём!» А сыну сказала: «Что бы ни произошло у меня с ним, тебя это не должно ка­саться. Это твой отец, и ты должен видеть его как можно ча­ще»… Поэтому каждый год, до самой войны, Митя на зимние каникулы ездил к отцу на дачу, в подмосковную Барвиху.

* * *

ЧТО Ж, в Москве у Толстого началась совсем новая жизнь — с этой самой привилегированной Барвихой, с шикарнейшей квартирой в центре столицы, с кремлевскими пайками, званием академика, депутатством в Верховном Совете, орденами и двумя Сталинскими премиями (третьей, за незаконченного «Петра Пер­вого», его отметят посмертно). Да, у Иосифа Виссарионовича «красный граф» был в большом фаворе…

И сына спустя годы это весьма коробило. Но все же…

Дмитрий Алексеевич:

— Есть известная картина Петра Кончаловского: Толстой за столом, уставленным яствами. Тут — неполная правда об отце. В страшные дни сталинских репрессий, когда страна была объята ужасом большого террора, он изображён этаким беспечным сангвиником и наводит на мысль о «пире во время чумы»… Как жаль, что многие люди, которые отца мало знали, отождествляли этот портрет с его личностью… Да, отец любил весёлую игру красок, любил дары земли, любил всё, что должен любить человек, дышащий полной грудью, может быть, слишком жадно и страстно. И только в этом отношении картина верно передаёт его образ. Но отец был ещё и великим тружеником, служил искусству почти фанатически. Даже самый злой критик отца, бывший ему и другом, и врагом одновременно, Иван Алек­сеевич Бунин, в своём эссе «Третий Толстой» отдал дань его трудолюбию и профессионализму…

Однажды семнадцатилетний сын спросил отца: «Почему ты, такой замечательный писатель, написал такую плохую повесть «Хлеб»?» Отец помолчал, потом лицо сделалось лукавым, и он сказал: «Художник имеет право на ошибки». При этом придви­нулся к сыну ближе и подмигнул… Спустя многие годы, вспомнив про это, Дмитрий Алексеевич размышлял:

— Конечно, он продал душу дьяволу, не то чтоб по сход­ной цене, а по самой дорогой. И получил сполна. Однако ж всё-таки продал. Это не будет забыто. Пусть его осуждают. Но я не стану. Во-первых, потому, что вообще некрасиво выглядит сын, осуждающий умершего отца. А во-вторых, потому что отец спас жизнь не только себе, но и всем нам. Я прекрасно знаю, какой была судьба детей и родственников «врагов народа» и от чего мы были избавлены…

* * *

В ДНИ Великой Отечественной Толстой сначала из Куйбыше­ва, а потом из Ташкента, где ему предоставили пятикомнатную квартиру, пламенным словом призывал солдат Красной Армии бить фашистов без всякой пощады. А Наталия Васильевна, кото­рая вместе с Митей в осажденном Ленинграде получала сто двадцать пять граммов хлеба и хоронила близких, писала пронзительные сти­хи: «Отдохни, мой сынок, // Сядь на холмик с лопатой, // Съешь мой смертный паёк, // На два дня вперёд взятый…»

Наконец наступил 1945-й. Газеты и журналы вовсю публиковали новые, великолепные главы из третьей части «Петра Первого». И вдруг, в начале февраля, родные на невском берегу узнают: Алексей Николаевич умирает от саркомы легких. По телефону из Москвы передали: просит привезти «Войну и мир», потому что у него этот томик Льва Николаевича кто-то умыкнул…

Дмитрий Алексеевич:

— Книгу повез я, понимая, что еду прощаться… Папа ле­жал на спине. Он был очень похудевший, нос заострился и рез­че обозначился, лицо было землистого цвета. Я поцеловал его и сел рядом. Он сказал: «Плохо. Чуть было не задрал копыта. Но сейчас лучше…». Я смотрел на него и знал, что вижу отца в последний раз… Через две недели я, мама и Никита проща­лись с ним в Колонном зале Дома Союзов…

Стоя у гроба, Наталия Васильевна сквозь слезы шептала: «Всё сохранится, что было, // Прошлого мир недвижим. // Сколько бы жизнь не мудрила, // Смерть мне тебя возвратила // Вновь молодым и моим»…

Она оплакивала его в стихах до самой своей кончины в сентябре 1963-го…

Наверху: Пётр Кончаловский изобразил «красного графа»
в его излюбленный момент застолья. 1941-й.
Внизу: фото из 1933-го. Слева направо:
Наталия Васильевна, Дмитрий,
Алексей Николаевич, Никита, Марианна

* * *

12 ЯНВАРЯ

ПО УКАЗАНИЮ СТАЛИНА
73 года назад был убит
народный артист СССР Соломон Михоэлс
(16 марта 1890 – 12 января 1948)

В ЯНВАРЕ 1953-го, дорогой читатель, моя мама лежала в иркутской больнице. Однажды, когда я пришел ее навестить, она шепотом рассказала, как во время утреннего обхода соседка по палате плюнула в лицо профессору Ходосу. Знаменитый врач (по его учебнику обретали профессию будущие невропатологи всей страны) молча вытер лицо платком и перешел к соседней койке. Такой дикий поступок стал возможен благодаря мерзкой черносотенной кампании, начало которой положило совершенное пятью годами раньше убийство Михоэлса…

* * *

ЭТОТ сценический псевдоним Соломону Вовси, который в двадцать восемь лет, не завершив успешной учебы на юрфаке, вдруг решил стать актером, придумал на невском бреге создатель Первой еврейской театральной студии Алексей Грановский: талант новичка разглядел мигом. Дело было в 1918-м. Спустя два года перебрались в Москву, где Михоэлс встретился со своим будущим неизменным партнером — искрометным Вениамином Зускиным. С этого времени возник Государственный еврейский театр (ГОСЕТ)…

Сперва расположились в Чернышевском переулке, где стены и потолок зрительного зала были расписаны молодым Марком Шагалом. Вместе с ним в театре работали и другие замечательные художники: Натан Альтман, Роберт Фальк, к которым потом присоединится Александр Тышлер. Скоро перебрались на Малую Бронную. Особый успех Михоэлс и Зускин имели в «Колдунье» по Гольдфадену: там смешное Зускин старался довести до гротеска, а Михоэлс видел его в несообразности ситуации… Играли только на идиш, но для делегатов Третьего конгресса Коминтерна «Мистерия-Буфф» Маяковского шла по-немецки.

* * *

ПОСЛЕ триумфальных гастролей по Европе Грановский вдруг стал «невозвращенцем», а Соломон Михоэлс — руководителем театра. Времени для обретения режиссерского, да и педагогического опыта было у него в обрез. И хотя в разговоре с молодыми актерами любил повторять: «Научить нельзя — научиться можно», открыл при театре училище. Но прежде всего для питомцев был важен его личный пример. Их тоже потрясал главный персонаж в «Путешествии Вениамина III», который газета расценила как «вершину театрального истолкования еврейской классики». А Жан Решар Блок, посмотрев у них водевиль Лябиша «Миллионер, дантист и бедняк», воскликнул: «Замечательный Михоэлс создает из Дантиста Гредана образ, не раз соприкасающийся в своей выразительности с лучшими образами Чаплина!»

Однако пиком его мастерства стал король Лир, о котором знаменитый английский режиссер и шекспировед Гордон Крэг, посмотрев спектакль четыре раза, сказал: «Со времен моего учителя великого Ирвинга я не припомню актерского исполнения, которое потрясло бы меня так глубоко до основания, как Михоэлс». Впервые Лир был сыгран без бутафорской длинной бороды, без псевдоромантических котурнов, и артист открыл в этой хрестоматийной пьесе вовсе не нравоучение о гибели государства или сентиментальную историю обманутого отца, а трагическую притчу о познании истины. Поражали его жесты-лейтмотивы: то искал рукой на голове утраченную корону, то смахивал с глаз «паутину заблуждений». Сцена плача по Корделии, заснятая на пленку, — одно из немногих свидетельств игры Михоэлса, оставшихся для потомков. Если возможно судить по трехминутному фрагменту, он был мастером скульптурной пластики и до предела сконцентрированных драматических интонаций. Обладая магнетической силой воздействия, этот некрасивый, невысокий человек с выпяченной нижней губой и покатым лысым лбом мгновенно приковывал внимание зала. По поводу своей внешности сам неоднократно повторял, что «с удовольствием сдал бы ее в ломбард и потерял квитанцию». Однако негодовал, когда эту внешность пытались приукрасить при помощи грима («Может, у меня в ней вся сила! Как у Самсона — в волосах!»), или — когда ретушировали его фотографии… Вместе с тем физически был не по росту могуч. Да и смел. Например, в разгар сталинских «чисток» и «проработок» после очередной разгромной статьи на кого-то из ему близких, когда остальные переставали здороваться, обычно звонил со словами: «Это я, Михоэлс. Просто подаю голос». А мы и сегодня можем услышать его голос в старом александровском фильме «Цирк»: помните эпизод, в котором люди разных национальностей под колыбельную Дунаевского убаюкивают негритенка, спасенного от рук американского злодея?

* * *

СТАЛИН, вроде бы, знал цену его таланту, присвоив Михоэлсу, после того, как тот, по общему признанию, в образе Тевье-молочника «достиг гениальности», звание народного артиста СССР. Наградил орденом Ленина. А в 1942-м, когда дела на фронте стали совсем плохи, дабы в борьбе против гитлеровцев получить за рубежом максимальную помощь, поставил во главе только что созданного для этого Еврейского антифашистского комитета именно Михоэлса. И тут же, зная о его международном авторитете, командировал Соломона Михайловича — вместе с поэтом Фефером — в Соединенные Штаты Америки. Страстно рассказывая там в самых разных аудиториях правду о фашизме, артист везде находил горячий отклик — и в итоге СССР дополнительно получил тысячу самолетов, пятьсот танков, а также два парохода с теплой одеждой, обувью, медикаментами, продовольствием… Не менее значительных результатов Михоэлс добился, выступая в Мексике, Канаде, Великобритании…

В 1946 за спектакль «Фрейлехс» он стал лауреатом Сталинской премии. Был полон творческих планов — сыграть премьеру «Принца Реубини», потом — злобного интригана Ричарда III… И вдруг этого, по выражению Алексея Толстого, «мудрейшего человека» подло убивают… Почему? За что?

* * *

А РАЗВИВАЛИСЬ события так.

После окончания Великой Отечественной наша страна была разорена, и на восстановление народного хозяйства требовались огромные средства. В добавок Советский Союз должен был Америке за помощь по ленд-лизу около девяти миллиардов долларов. К тому же невероятных расходов стоило создание атомной бомбы… И в это же самое время в Западной Европе успешно реализовывался план Маршалла, по которому США выделили двадцать миллиардов долларов. Чтобы воспользоваться такой помощью, Сталин, не желая идти к американцам с протянутой рукой, в качестве козырной карты решил использовать «Крымский проект». И в самом начале сентября 1947-го Молотов при личной встрече Михоэлсу сообщил, что правительство предлагает ему стать председателем Верховного Совета Еврейской Советской Социалистической Республики в Крыму. Однако артист отказался: «Считаю идею создания ЕССР стратегически неверной, потому что евреи заселят Крым, а потом вернутся выселенные оттуда крымские татары — и начнутся погромы». Молотов настаивал: «Крымская республика — это большие инвестиции. По имеющимся у нас данным, деловые и финансовые круги Америки готовы выделить на благоустройство Крыма десять миллиардов долларов, а это больше, чем мы должны по ленд-лизу». Михоэлс опять возразил: «Если американцы вложат в Крым такие большие деньги, то очень скоро ЕССР заживет лучше, чем другие республики. А это приведет к росту антисемитизма». Молотов продолжал уговаривать, и Михоэлс сказал: «Думаю, что свет клином на мне не сошелся». Молотов: «Нет, сошелся как раз на вас, ибо в предварительных разговорах американская сторона четко дала понять, что только под вас отпустит нам деньги». Видя, что Михоэлс колеблется, Молотов предложил ему подумать и дать ответ позже…

Как великий режиссер — Михоэлс чувствовал, что Сталин затеял какой-то чудовищный спектакль: скорее всего ЕССР станет заложницей при противостоянии между пока безатомной Россией и уже атомной Америкой, а передача Крыма евреям — обман. И принял в прямом и переносном смысле соломоново решение: он согласится стать президентом, но сделает всё возможное для того, чтобы этой республики не было… Тут как раз позвонил ему начальник Совинформбюро Лозовский, который сообщил, что Молотов ждет ответа, а также — что скоро, 28 января 1948 года, в Москву прибудет американская делегация во главе с Гарриманом для переговоров о вступлении Советского Союза в план Маршалла. Михоэлс попросил передать Молотову о своем согласии. А потом послал в американское посольство нарочного с письмом в конверте, на котором значилось: «Господину Гарриману». К тому же в конверте лежали два билета на «Фрейлехс». Об этом доложили Сталину, который понял, что Михоэлс его тайные мысли, связанные с Еврейской республикой в Крыму, разгадал. И, значит, его многоярусный план переговоров может развалиться! Кроме того, цепкая память подсказала вождю, что «Фрейлехс» Гарриман уже видел. Получается, что Михоэлс просто назначает рандеву для переговоров? По правительственным каналам была сделана попытка заменить Гарримана другим американским представителем, однако Трумэн не согласился. Поняв, что этой встрече помешать уже нельзя, Сталин 27 декабря вызвал Абакумова: «Михоэлса срочно ликвидировать».

* * *

НУ а дальше Михоэлс в Комитете по Сталинским премиям получил командировочное удостоверение для поездки с 7-го по 14-е января в Минск. Его попутчиком был назначен театровед Голубов, который являлся тайным сотрудником Госбезопасности: ранее он жил в Минске и имел там друзей. Вечером 12-го, когда оба были в гостинице, Голубов после телефонного звонка сказал Соломону Михайловичу, что его друг приглашает обоих на свадьбу сына. Мгновенно прибыла машина, которая, однако, доставила пассажиров вовсе не на свадьбу, а на дачу министра Госбезопасности Белоруссии Цанавы. Там им сделали смертельные уколы, а потом бросили под колеса грузовика, чтобы инсценировать случайный наезд. (Светлана Аллилуева в своей книге поведала, как Сталин по телефону утвердил такую официальную версию убийства). Кстати, уже после кончины вождя, 2 апреля 1953 года, Берия, сообщая подробно о данном преступлении Маленкову, в частности, подчеркнул: «… Когда Михоэлс был ликвидирован и об этом было доложено И.В. Стали­ну, он высоко оценил это мероприятие (выделено мной — Л. С.) и велел наградить орденами, что и было сделано».

* * *

ПРОВОЖАЯ Соломона Михайловича в последний путь, друзья, коллеги всё понимали… Вскоре его театр был закрыт… Потом арестовали всех членов Еврейского антифашистского комитета. Судебный процесс состоялся в 1952-м, с 8 мая по 18 июля. Все жертвы отвергли неле­пые обвинения, обличали следствие в фальсификации, рассказы­вали о пытках, которым подвергались… Суд сохранил жизнь лишь академику Лине Штерн. Всем ос­тальным — смерть. (От блистательного актера Вениамина Зускина до, может быть, самого доброго поэта на земле Льва Квитко — пом­нишь, дорогой читатель, ну хотя бы вот это: «Анна-Ванна, наш отряд хочет видеть поро­сят…»?) Их расстреляли в один день — 12 авгус­та…

* * *

ВОТ КАКОЙ очередной (после 1937–1938), на фоне борьбы с «безродными космополитами», кровавый смерч начался убийством Соломона Михайловича Михоэлса. И едва ли случайно, что ровно пять лет спустя, в 1953-м, 13 января, по велению Сталина поднялась новая волна антисемитизма — «Дело врачей». В те дни страна была буквально наводнена слу­хами, один страшнее другого: еврейские врачи и фармацевты пытаются травить не только руководство партии и правительства, но и вообще всех советских людей. Вот почему соседка моей мамы по больничной палате плюнула в лицо профессору… Помню ощущение тех дней: свинцовая глыба сдавливает сердце, трудно дышать, страшно жить… Говорили: в Москве уже подготовлены товарные составы, которые скоро повезут всех «неверных» на Дальний Восток. Мой приятель Золька Бару угрюмо шутил: «Нам еще повезло — из Иркутска путь туда вдвое короче»… А вдруг, дорогой читатель, такое когда-либо повторится? Не дай Бог…

Соломон Михайлович Михоэлс
и его Король Лир…

* * *

13 ЯНВАРЯ

СЕРДЦЕ — НА АМБРАЗУРУ!
13 января 1943 года героический подвиг
свершил связист Дмитрий Молодцов,
о чём мало кто знает

ИЗ ОФИЦИАЛЬНОГО СООБЩЕНИЯ:

«В этот день, 13 января, операция «Искра» набирала обороты: 136-я стрелковая дивизия генерала Симоняка, поддерживаемая 61-й танковой бригадой полковника Хрустицко­го, продвинулась на пять километров, сократив расстояние до наступавших с востока частей Волховского фронта примерно на­половину. Враг нес большие потери, но редели и наши ряды. Героический подвиг совершил связист Дмитрий Молодцов, закрывший грудью амбразуру вражеского дзота…»

* * *

В ОКНО заглядывали голые ветки берез. На окне пламенели цветы в соседстве с фотографией: молодой мужчина, лицо воле­вое, прическа — «на пробор», белая рубашка, галстук… Сняться в солдатской форме Дмитрию Семеновичу так и не дове­лось…

Любовь Никаноровна бережно вытерла стекло, прикрывающее портрет: «Сколько лет минуло, а всё не могу примириться…»

* * *

ОНИ оба из-под Ржева. Росли, считай, рядом: от Плешек до Гридина рукой подать. Старшая Любина сестра, Катерина, проживала в Плешках как раз по соседству с Молодцовыми. Во­обще-то у Любы было шесть братьев и сестер, у Мити — пятеро, и они оба — самые младшие. Крестьянский труд познали, само собой, рано: и лён брали, и рожь жали, и клевер косили… Ну и, конечно, — корову подоить, лошадь запрячь, за курами присмотреть… Однако окончить семилетку Митя успел, а после приехал в Ленинград, где жили отцовы братья. Погостил у род­ни с недельку и перебрался в общежитие, потому что оформился на работу. Причем место работы звучало романтично: шхуна «Знаменка» Балтийской дноуглубительной базы… Закончив тру­довой день на шхуне, бежал в вечернюю школу, потом выучился на механика — в общем, жизнь получалась хорошая… Писал о новых впечатлениях Любе, и если отпуск — спешил, конечно, в родную деревню.

Осенью 1940-го она приехала к нему. После загса зашли на Невском в фотографию — вы видите этот их первый и послед­ний совместный снимок. Когда вернулись домой, Дмитрий, сияя улыбкой, преподнес жене свадебный подарок: патефон с набором пластинок. Водрузил одну на диск, покрутил ручку — и крохот­ную комнату заполнил голос Вадима Козина: «Люба-Любушка, Лю­бушка-голубушка, я всем сердцем Любушку люблю…» Схватил свою Любушку, потащил танцевать фокстрот…

Эту же пластинку он поставил для нее на прощание, когда собрали вещмешок и присели «на дорожку». А потом Люба, зады­хаясь от слез, шла за колонной новобранцев по Литейному нес­колько кварталов. Это было на второй день войны…

* * *

ПИСАЛ ей Дмитрий скупо: «Жив-здоров, бьём врагов…» — да, чаще всего вот так, в рифму… И подробно перечислял всех родственников, знакомых, кому надо передать привет… Но делать это становилось всё труднее, потому что кое-кто уже на войне сгинул. Проводив мужа, Люба вернулась в дерев­ню, к родным. Когда немец подошел совсем близко, эвакуировались… В этом месте своего повествования Любовь Никаноровна тяжко вздохнула: «Валила лес, пилила… Оборон­ные работы… К вечеру никаких сил не оставалось… Но пере­читаю Митино письмо — и вроде полегчало…»

* * *

СВЯЗИСТ — наверное, не самое главное занятие на войне, однако разве можно делить солдатские профессии на «главные» и «неглавные»? Оставшиеся в живых однополчане Молодцова рассказывали мне, что воевал он надежно. В этом красноармей­це, переступившем тридцатилетний рубеж, чувствовалась осно­вательность, деловитость. Он умел многое: в часы передышки чинил друзьям-товарищам сапоги, мог поставить дверь в зем­лянке, отремонтировать автомат или пулемет — а как же, меха­ник! Мог под артобстрелом искусно провести связь, а коли потребуется-то и ликвидировать вражеского снайпера… Пес­ню запевали — тоже подсаживался, а когда был занят каким-нибудь мастеровым делом или сочинял письмо, чаще всего тихо повторял под нос все ту же самую: «Люба-Любушка, Любушка-го­лубушка…»

И вот — январь 1943-го. Второй день наступления… Дивизия Симоняка еще глубже вгрызлась в фашистскую оборону. На правом фланге действовал 270-й стрелковый полк, третий батальон которого двигался на опорный пункт «Подснеж­ник». Вместе со всеми — Молодцов: в передовой цепи, в самой гуще боя… Потребовалось срочно протянуть нитку связи от командира полка к девятой роте — Дмитрий спешит выполнить приказ. И в это время по цепи атакующих ударил вражеский пу­лемет. Один солдат упал, другой, третий… Пришлось залечь. Губительный огонь гитлеровец вел из дзота, у частокола, от­куда выглядывали огромные орудийные стволы. Эти 305-милли­метровые орудия доставляли немало хлопот.

О том, что было дальше, рассказал бывший замести­тель командира минометной роты Семен Иванович Шипилов, кото­рый всё это видел своими глазами:

— Я находился рядом с комбатом капитаном Душко. Смот­рим: какой-то связист сбросил катушку с кабелем и пополз к дзоту. «Что за парень?» — спрашивает Душко. Никто не зна­ет… Ползет солдат: в одной руке — карабин, в другой — гра­ната… Наткнулся на Колю Усова, тот уже убит был, взял и его гранату… Подобрался поближе, бросил, но видим — взрыв пришелся на бревенчатую стенку дзота. Снова взмахнул рукой (потом мы узнали, что фашист в этот миг попал ему в плечо), снова — взрыв, а потом — еще… Пулемет захлебнулся. Солдат встал, вскинул руку в нашу сторону: мол, порядок! И тут из развороченной амбразуры огненная струя опять хлестнула… Ки­нулся на нее солдат, закрыл грудью… Когда мы с Душко под­бежали туда, санинструктор Оля Шуляева тихо сказала, кусая губы: «Это Молодцов из взвода связи…»

Захватив в плен тяжелую артбатарею (которой, кстати, предписывалось вести огонь «только по Петербургу»), бойцы подошли к лежащему на снегу солдату и сняли каски…

Михаил Дудин в те дни писал:

Я славлю вас, в дыму и громе стали
За Родину встающих, как гора,
Стремительных и яростных баталий,
Атак и наступлений мастера!

Я вспоминаю: ночь была свинцова,
И день пришел, как ночь, тяжёл и хмур.
Я вижу снова Митю Молодцова,
Заткнувшего глазницы амбразур…

Дмитрий Молодцов повторил то, что до него в битве за Ленинград сделали Иван Герасименко, Александр Красилов, Ле­онтий Черемнов, Иван Суханов, Петр Лабутин, Яков Богдан… Спустя полтора месяца бросит сердце на амбразуру Александр Матросов — почему-то в этом ряду (далеко еще не полном!) благодаря официальной пропаганде лишь его имя стало у нас широко известным…

* * *

ЛЮБОВЬ Никаноровна показала письмо, адресованное ей Шверником:

«… За героический подвиг, совершенный Вашим му­жем, Дмитрием Семеновичем Молодцовым, в борьбе с немецкими захватчиками, Президиум Верховного Совета СССР Указом от 10 февраля 1943 года присвоил ему высшую степень отличия — зва­ние Героя Советского Союза…».

А потом достала фотографии из гвардейской части, в списки которой солдат зачислен на­вечно: вот — его койка, вот — боевой автомат, вот — монумент герою… Почему она поселилась здесь, в Зеленогорске? Да потому, что неподалеку — и поселок Молодцово, и гора Молодцова: «Всё в честь Мити… Ну а в День Победы всякий раз добираюсь до деревни Марьино — там его могилка…»

Дмитрий и Любовь Молодцовы, 1940-й.
«Сколько лет минуло, а все не могу примириться…»
Фото Льва Сидоровского

* * *

14 ЯНВАРЯ

СЫН АРБАТА
110 лет назад, 14 января 1911 года,
родился Анатолий Наумович Рыбаков

МОЯ старая записная книжка рядом с его именем хранит разные телефонные номера и адреса: 243-44-15 — тогда он жил на Кутузовском проспекте; 972-65-59 — это, когда переехал на Палиху; 593-03-54 — а это в Переделкино… Так, по телефону, несколько лет и общались. Ну, например, в 1978-м, прочитав в журнале «Тяжелый песок», я, потрясенный, как уж смог, выразил автору свои чувства. И за «Детей Арбата» тоже благодарил. Или, когда готовил для «Смены» очерк о судьбе Куйбышева, поделился с Рыбаковым сомнениями относительно «самостоятельной» смерти Валерьяна Владимировича, и он с моими доводами согласился… А заявиться к Анатолию Наумовичу домой для обстоятельного разговора не решался, потому что знал: очень уже не молодой писатель, дабы успеть осуществить всё задуманное, за пишущую машинку садится — даже в воскресенье, даже где-то на отдыхе — каждое утро и работает помногу. Поэтому, если уж тревожил его, то лишь во второй половине дня.

Как-то, осенью 1981-го, так получилось, что позвонил я ему сразу после редакционной командировки в Чернигов. Услышав про это, Рыбаков на том конце провода хохотнул:

— А не заметили на их родильном доме мемориальной доски в честь того знаменательного факта, что под этой самой крышей по новому стилю 14 января 1911 года явился на свет ваш покорный слуга?..

* * *

ВПРОЧЕМ, в Чернигове малыш не задержался, а сразу из роддома с мамой на санях проследовал в село Держановку, где отец управлял винокуренными заводами. Ну а после революции обитал в маленьком городке Сновске, у дедушки, который владел скобяно-москательной лавкой и отличался необычайной силой: ухватившись за рога, ставил быка на колени… Осенью девятнадцатого мальчик с родителями и сестрой оказался в Москве, на Арбате, в доме № 51. Там, на втором этаже второго корпуса, в квартире № 87, герой моего повествования проживёт до ареста в ноябре 1933-го. Этот дом он описал и в «Кортике», и в «Детях Арбата»…

Рос сильным и смелым. Защищая слабых, мог дать отпор. Но против грубости отца был бессилен. Старался реже его видеть. После школы, сделав уроки, уходил из дома: летом — на задний двор, играть в футбол, зимой — на каток или в кино. Вскоре вступил в один из первых пионерских отрядов — при фабрике имени Свердлова: вместе со всеми собирал беспризорных — в детприемники, пожертвования — в пользу голодающих Поволжья, выступал в «Живой газете», высмеивая пьянство, ру­гань, неуважение к женщине и к другим народам… Как-то вернулся домой, а там — очередной скандал. Твердо сказал отцу: «Не смей кричать на маму!» Отец был ошарашен. А сын добавил: «Если люди не могут жить вместе, они должны разойтись». И отец семью покинул. К счастью — не навсегда.

Восьмой и девятый классы Анатолий закончил в «Московской опытно-показательной школе-коммуне» (сокращенно — МОПШКа, они сами называли себя «мопсами»), которую создал старый большевик Лепешинский как коммуну комсомольцев, вернувшихся с гражданской войны. Здесь он тоже участвовал в «Живой газе­те», бегал на поэтические вечера, пробился на похороны Есе­нина. А еще, как и другие, — раздавал еду в столовой, мыл посуду, убирал классы и двор, чистил снег, сажал деревья, колол дрова, работал в одной из школьных трудовых мастерских… (Тон всему задавали они, комсомольцы. В школе по рукам ходило напечатанное на ротаторе «Завещание Ленина», и они — на мотив песенки: «Добрый вечер, тетя Хая, вам посылка из Шанхая…» — выдавали совсем иное: «Добрый вечер, дядя Сталин, очень груб ты, нелоялен. Ленинское завещанье спрятал в боковом кармане…»). Потом на Дорогомиловском химическом заводе стал грузчиком и заодно — шофёром, а осенью тридцатого года поступил на автодорожный факультет Транспортно-экономического института. Одновременно на полставки работал экономистом в плановом отделе Комитета по делам строительства при Совнаркоме СССР.

И вдруг за невинные стишки в студенческой стенгазете он («антисоветчик!»), мигом из комсомола и института исключённый, оказывается в камере-одиночке Бутырской тюрьмы. Его дело вел следователь Шарок, ставший под своим же именем прообразом одного из главных персонажей всей пронзительной трилогии: «Дети Арбата», «Страх», «Прах и пепел». И вообще всё, что там про Сашу Панкратова, его маму и сестру, — автобиографично. В том числе — и про Сашину ссылку, скитания по России, первые годы войны…

* * *

ПОСЛЕ битвы под Москвой, Сталинграда и Курской дуги за Висло-Одерскую и Берлинскую операции начальник автомобильной службы 4-го гвардейского стрелкового корпуса гвардии майор Рыбаков полу­чил два (1-й и 2-й степени) ордена Отечественной войны. И тут вызывают в… трибунал. Оказалось: командир корпуса генерал Глазунов сделал представление о снятии с него судимости. И вручили Рыбакову справку: «За проявленное отличие в боях с немецко-фашистскими захватчиками ОСВОБОЖДЕН от отбытия назначенному ему по ст. 58-10, ч. 2 УК РСФСР наказания — административная высылка из города Москвы на ТРИ года по приговору Военного Трибунала НКВД города Москвы от 10 января 1934 года. В соответствии с Указом Президиума Верховного Со­вета Союза ССР от 26 февраля 1943 года признан «не имеющим судимости…»

* * *

ЕЩЕ более десяти лет назад, в ссылке, он сочинил несколько рассказов, которые переслал маме. И вот осенью сорок пятого, оказавшись дома в недельном отпуске, всё это перечи­тал. В одном упоминался кортик, который подарил Толе во вре­мя гражданской войны матрос, живущий в дедушкином доме. Почувствовал: кортик может создать сквозной сюжет детской по­вести. Вернувшись в Германию, приобрел пишущую машинку «Олимпия» с русским шрифтом и писал — до самого расформирования корпуса и демобилизации в августе сорок шестого. В Москве продолжил. Потом два года никому не известный автор пробивал повесть в печать, но когда в Детгизе «Кортик» наконец вышел, мальчишки и девчонки (по себе помню) передавали книжку друг другу «на ночь». Вскоре такое же случилось с «Бронзовой птицей». Ах, если бы и нынешняя ребятня, взращиваемая главным образом на комиксах, «попкорновом» кино и компьютерных играх, читала эти и другие, тоже очень добрые и умные повести, которые он написал специально для подростков: «Выстрел», «Приключения Кроша», «Каникулы Кроша», «Неизвестный солдат»…

* * *

СКОРО журнал «Октябрь» опубликовал его роман «Водители» — достоверный (автор знал этих шофёров, грузчиков, слесарей), честный, без славословий, лживого пафоса (ни разу, хотя тогда это было обязательным условием, не упоминалось имя Сталина)… Тем не менее, роман был выдвинут на присуждение Сталинской премии.

Вот и сам Вождь (согласно опубликованной стенограмме) на заседании Совета Министров сказал: «Хороший роман, лучший роман минувшего года». И вдруг: «А известно ли товарищам, что Рыбакова исключили из партии и судили по пятьдесят восьмой статье?»

Секретарь Союза писателей Сурков пролепетал: «Нам об этом ничего не известно».

Ворошилов: «И всё же всю войну был на фронте, искупил кровью».

Сталин: «Неискренний человек, не разоружился…»

Назавтра Сурков вопил Рыбакову: «Оказывается, тебя исключали из партии и судили за контрреволюцию!»

Рыбаков:

«В партии никогда не состоял, а что касается судимости, то действительно в тридцать третьем году меня, тогда еще студента, комсомольца, выслали из Москвы на три года. Но на фронте, за отличие в боях с немецко-фашистскими захватчиками, с меня Военный трибунал судимость снял, я имею право писать о себе — несудим. Вот справка…»

Узнав про это на следующем заседании Совмина, Сталин сказал: «Информация была неточной. Восстановите его в списке».

* * *

ПОТОМ в «Новом мире» был опубликован и тут же экранизирован (хорошие артисты снялись — Ульянов, Мордюкова, Хитяева) его роман «Екатерина Воронина». Затем там же — «Лето в Сосняках», полный антисталинского пафоса.

Вскоре Рыбаков принес Твардовскому еще одну рукопись. Назавтра по телефону — голос Александра Трифоновича:

— Прочел одним махом, не отрываясь. Взволнован, говорить трудно. Вы поставили перед собой грандиозную задачу и прекрасно ее выполнили. И название прекрасное — «Дети Арбата». У талантливой вещи всегда талантливое название. Роман, конечно, подпадает под «табу», но не я это «табу» установил. А когда «табу» будет снято, наш журнал почтёт за честь опубликовать его на своих страницах. Не унывайте! Пишите дальше, вы — человек мужественный…

Скоро редакция «Нового мира» была разгромлена, Твардовский умер, а «Дети Арбата» появились в другом журнале только через двадцать один год… Вот лишь три отклика из сотен тысяч, которые тогда, в 1987-м, обрушились на Рыбакова:

«На фоне океана литературной лжи “Дети Арбата” производят ошеломляющее впечатление…»; «Читатели Вашей книги стоят в очереди, вот она — единственная благородная очередь…»; «Наконец-то нашелся художник, который отважился написать правду о Сталине…».

* * *

А ПОКА ЧТО он обдумывал роман, героям которого дал библейские имена — Иаков и Рахиль: «И служил Иаков за Рахиль семь лет, и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее». Тане, жене, сказал: «Теперь я знаю, что такое любовь, и сумею это написать».

Это была подлинная история том, как в позапрошлом веке один человек уехал из Симферополя в Швейцарию, окончил там университет, стал в Цюрихе преуспевающим врачом, женился, старшие его сыновья тоже стали врачами, а когда младшему по­дошло время поступать в университет, отец решил свозить его в Россию — показать сыну родину предков. Было это в 1909-м. И вот там молодой швейцарец влюбился в юную красавицу еврейку, дочь сапожника, женился на ней и увез в Базель. Однако там ей не понравилось, она вернулась в Россию, с ней вернулся и муж и остался жить в Симферополе, работал сапожником, как и его тесть. В тридцатых годах его, «подозрительного иностранца», естественно, посадили. Но в сороковом году освободили, потому что сохранились швейцарские документы: по матери он оказался немцем, а Сталин тогда с Гитлером дружил. Но в сорок втором их обоих вместе с другими симферопольскими евреями немцы расстреляли и трупы сбросили в общую могилу…

Только место действия, использовав истории родственников и их соседей, Рыбаков перенес в до боли знакомый ему Сновск, где точно так же казнили узников гетто, и Цюрих по идиотскому требованию цензуры — «чтобы не было ассоциаций с книгой Солженицына «Ленин в Цюрихе»» — пришлось поменять на Базель. Название романа «Рахиль» тоже потребовали заменить. Что ж, взял «Тяжёлый песок» — из Библии: «Если бы была взвешена горесть моя, и вместе страдания мои на весы положили, то ныне было бы оно песка морского тяжелее: оттого слова мои неистовы». Заключительные слова романа — тоже из Библии: «Всё прощается, пролившим невинную кровь не простит­ся никогда»…

Эта великая книга, чудом опубликованная в брежневскую эпоху, когда советский государственный антисемитизм, основы которого заложил Сталин, был в полном разгаре, ее удивительная интонация — может быть, самое сильное из того, что вообще в мировой литературе написано о Любви… О Любви, которая прошла через все грозы и трагедии. О Любви, в которой люди смогли сохранить свое национальное и человеческое достоинство…

* * *

ОТКУДА у него, очень уже не молодого, хватило потом сил на продолжение «Детей Арбата» — «Страх», «Прах и пепел»? И на «Роман-воспоминание»? Его творения переведены на пятьдесят два языка. И русский ПЕН-центр возглавил по праву. Последние годы работал не только в Переделкино, но и в Нью-Йорке. Посетившей его там журналистке из «Литературной газеты» показал папку с рукописными листами: «Боюсь, что и этот ро­ман — о сегодняшней Москве, о внуках «Детей Арбата» — потянет на трилогию. А ведь мне, увы, уже восемьдесят семь…»

Да, впервые задуманное не осуществил: там же, в Нью-Йорке, 23 декабря 1998 года Анатолия Наумовича Рыбакова не стало… А упокоился сын Арбата — в Москве, на Кунцевском кладбище…

Анатолий Рыбаков
Print Friendly, PDF & Email

5 комментариев для “Лев Сидоровский: Вспоминая…

  1. История с планом Маршалла и ЕССР в Крыму — чистейший фейк. Антифашисткому комитету как раз и было поставлено в вину, что он якобы хотел устроить там автономную область с помощью Джойнта, который присылал сельхозтехнику в еврейские колхозы в 30-е годы..

  2. Почему СССР отверг «план Маршалла»? Артем Кречетников Би-би-си, Москва 11 июля 2012
    27 июня — 2 июля Молотов в Париже предварительно обсуждал «план Маршалла» с британским и французским коллегами Эрнстом Бевином и Жоржем Бидо.. Встреча окончилась провалом. СССР отказался участвовать в запланированной на 12 июля Парижской конференции, а Британия и Франция объявили о готовности двигаться дальше без его участия.
    В ночь с 30 июня на 1 июля Молотов телеграфировал Сталину: «Ввиду того, что наша позиция в корне отличается от англо-французской позиции, мы не рассчитываем на возможность какого-либо совместного решения по существу данного вопроса».
    5 июля МИД уведомил восточноевропейских сателлитов об изменении советской позиции и нежелательности их участия в конференции.
    «Коренное отличие», о котором упоминал Молотов, состояло, прежде всего, в том, что Москва желала получать деньги без каких-либо условий и контроля, приводя в пример ленд-лиз. Западные собеседники в ответ на это указывали, что война закончилась, следовательно, и отношения должны строиться по-иному. Более того: СССР хотел решать не только за себя, но и за всю Европу.

    В начале 1953 года министр иностранных дел Вышинский доложил на президиуме ЦК о неизбежной резкой реакции Запада на планировавшуюся депортацию на Дальний Восток советских евреев. Члены руководства один за другим начали высказываться в его поддержку. Обычно хладнокровный Сталин сорвался на крик, назвал выступление Вышинского меньшевистским, соратников — «слепыми котятами» и вышел, не слушая их оправдательного лепета.
    Очевидцам запомнилась фраза: «Мы никого не боимся, а если господам империалистам угодно воевать, то нет для нас более подходящего момента, чем этот!»

    1. «… В начале 1953 года министр иностранных дел Вышинский доложил на президиуме ЦК о неизбежной резкой реакции Запада на планировавшуюся депортацию на Дальний Восток советских евреев. Члены руководства один за другим начали высказываться в его поддержку. Обычно хладнокровный Сталин сорвался на крик, назвал выступление Вышинского меньшевистским, соратников — «слепыми котятами» и вышел, не слушая их оправдательного лепета.
      Очевидцам запомнилась фраза: «Мы никого не боимся, а если господам империалистам угодно воевать, то нет для нас более подходящего момента, чем этот!»…»
      ======
      Впервые вижу. Откуда это взялось?
      ++++++

  3. Предложение Молотова/Сталина насчёт «еврейской автономии» в Крыму хорошо бы снабдить ссылкой. Поверить трудно.

  4. «Красный граф», конечно, продал душу дьяволу, но это тот самый (редчайший) случай, когда дьявол… переплатил и получил только часть этой души — остальное досталось нам.

Добавить комментарий для Михаил Поляк Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.