Лев Сидоровский: Вспоминая…

Loading

И вот пришли на проспекте Руставели в парк, который когда-то — в честь императора Александра II — назывался Александровским, а ныне — в память о трагедии 9 апреля 1989 года — носит имя 9 апреля. И там увидели «бронзового» Отара, мощно запечатлённого ваятелем в роли Короля Лира…

Вспоминая…

О Грибоедове, о Евгении Лебедеве и об Отаре Мегвинетухуцеси

Лев Сидоровский

15 ЯНВАРЯ

ЗАГАДКИ «ГОРЯ ОТ УМА»
226 лет назад родился Александр Сергеевич Грибоедов

ОН ВЛАДЕЛ французским, немецким, английским, итальянс­ким, латинским, греческим, персидским, арабским и турецким языками. Он отлично играл на фортепиано и сочинил несколько музыкальных композиций. Он был дипломатом, экономистом, лингвистом. И еще он был замечательным драматургом, поэтом, создавшим комедию, которая вот уже почти сто девяносто лет не сходит с русской сцены… Над его могилой — памятник с надписью: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?» Эти строки написала Нина Чавчавадзе — жена Александра Сергеевича Грибоедова…

Самый большой знаток Грибоедова на невском берегу — мой давний знакомый: доктор филологических наук, профессор Сергей Александрович Фомичёв, к которому накануне дня рожде­ния драматурга я снова заглянул в его родной Пушкинский Дом.

* * *

— Сергей Александрович, неоднократно приходилось стал­киваться с мнением, что, создав в 1825-м «Горе от ума», Гри­боедов творчески себя исчерпал. Это так?

— В корне ошибочное утверждение! Дело в том, что по ро­ду своей жизни, своей деятельности Грибоедов был человеком страшно занятым, постоянно находился в центре каких-то очень важных событий. Он вел всю дипломатическую переписку Ермоло­ва, потом — Паскевича (а ведь Кавказ в то время представлял собой форменный вулкан), активно участвовал в туркманчайских переговорах, оформлял мирный договор… В общем, забот у Грибоедова хватало, и он сам переживал, что времени на лите­ратуру не остается: «Поэзия! Люблю ее без памяти, страстно…» Но все-таки успел Грибоедов немало: еще до «Горя от ума» сочинил несколько стихотворных, так называемых, «светс­ких комедий»; много хороших стихотворений (прочтите хотя бы «Прости, Отечество!»); написал великолепные очерки и путевые дневники.

— А ведь осталась еще и «Черновая тетрадь»?

— Да, в двадцать восьмом году Александр Сергеевич в последний раз побывал в Петербурге: привез царю Туркманчайский трактат, а, возвращаясь назад, на Кавказ, по пути в Москву оставил своему лучшему другу Бегичеву так называемую «Черновую тетрадь». Эти листки, собранные в беспорядке, Грибоедов доверил другу, видимо, имея у себя более совершенные копии. Что же было там? План трагедии «1812 год», часть историко-политической драмы «Радомист и Зенобия», наброски трагедии «Грузинская ночь», замысел трагедии «Федор Рязанский»… Увы, во время трагической гибели Александра Сергеевича в Персии все его бумаги (и дипломатическая переписка, и рукописи произведений) таинственно исчезли. Да, некоторые личные вещи остались, а бумаги, увы, пропали…

— Книги имеют свою судьбу, и история «Горя от ума», Сергей Александрович, ведь, пожалуй, во всей русской культуре одна из самых любопытных?

— Согласен, весьма необычная судьба. Первое полное издание комедии в России возникло только после отмены крепост­ного права — чувствуете, какой силы был в ней сатирический заряд? Однако, не появившись целиком в печати, комедия, тем не менее, была широко известна по рукописным спискам. Таких рукописных экземпляров до нашего времени дошло около тысячи. Хотя они и давали полный текст, но список есть список: ошиб­ки при переписке просто неизбежны. Мне удалось просмотреть, около четырехсот списков «Горя от ума» (во всяком случае, всё, что находится в крупных хранилищах, видел), и твердо теперь знаю: в любом неавторизованном списке тьма ошибок! У меня даже есть своеобразная «лакмусовая бумажка», по которой определяю: правил Грибоедов этот список или нет? Да, есть в комедии такая строчка, с которой ни один переписчик не смог совладать — это в самом начала четвертого действия, где На­талья Дмитриевна обращается к Платону Михайловичу: «Бесценный душечка, Попошь, что так уныло?..» «Попошь» — уменьши­тельное от «Платон», но никто из переписчиков этого не по­нял. Пишут что угодно: «потешь», «поешь», иногда заменяют на «что смотришь так уныло?», иногда выдумывают просто абракадабру… Ну не было у переписчиков такого слова в запасе. И подобных нелепостей — десятки…

— Тем не менее, известно, что текстология «Горя от ума» покойным известнейшим литературоведом Николаем Кирьяковичем Пиксановым апроби­рована научно. На чем же она основывается?

— Давайте вместе посмотрим несколько книг из библиотеки Николая Кирьяковича. Вот фотокопия рукописи «Горя от ума» (или «Горя уму», как тогда именовалась комедия), которую Грибоедов оставил Бегичеву. Сама рукопись хранится в Госу­дарственном историческом музее, и за ней закреплено название «музейного автографа». Так вот, вглядимся в фототипические фрагменты рукописи — несомненно, это рука самого Грибоедова. Между тем, если вы станете ее читать, обнаружите некоторое несоответствие не только в отдельных стихах, но и в самом сюжете. Почему? Да потому, что это ранняя редакция комедии. Тут, например, Софья еще не ведает о том, что Молчалин заиг­рывает с Лизой. Новая развязка придет на ум писателю позд­нее. И, кроме того, он долго еще будет править стихи: изуми­тельный язык «Горя от ума» вырабатывался с большим трудом… Так что ранняя редакция окончательному тексту не соответс­твует… К счастью, один из списков, так называемый «Жандровский список» (он тоже хранится в Москве) авторизован: переписчики изготовили Грибоедову копию, а он ее тщательно выправил. Смотрите: это почерк переписчика, а вот исправляет Грибоедов. Как же тщательно, на каждой странице, он это де­лает: пропустили букву — вставляет, неточность в стихах — правит и даже заменяет целые строки… По существу, это и есть подлинный источник текста… Кроме того, имеется до­вольно любопытный список, который хранится в нашей Публичной библиотеке, — вот его первая страница: ««Горе» моё поручаю Булгарину. Верный друг Грибоедов. 5 июня 1828 г.» Уезжая на Кавказ из Петербурга, Грибоедов поручил Булгарину попытаться издать комедию.

— Что, тогда Фаддей Булгарин своего истинного лица еще не раскрыл?

— Как и всякий человек, Булгарин подлецом не родился. Наоборот, поначалу он даже позволял себе фрондировать с пра­вительством. В его друзьях были Рылеев, Александр Бестужев, да и Пушкин отзывался тогда о Фаддее достаточно лестно. Од­нако после поражения восстания декабристов Булгарин испугал­ся и начал заниматься доносами. Сначала — тайно, и Грибоедов об этом знать не мог… Так вот, в альманахе Булгарина «Русская Талия на 1825 год» впервые появились отрывки из «Горя от ума», и теперь, уезжая на Кавказ, Грибоедов оставил текст комедии — так на­зываемый «Булгаринский список». Этот экземпляр, вероятно, не авторизован, но здесь работал очень хороший переписчик. Смотрите: только самые мелкие исправления, одна-две буковки, однако принадлежат ли они Грибоедову — неизвестно. Ценно, что этот список — безошибочен. С «Жандровским» совпадает за исключением пяти-шести случаев, причем очень незначительных. Судя по всему, этот экземпляр был тщательно выправлен. Поэ­тому, имея «Жандровский» и «Булгаринский» списки и еще ран­нюю рукопись, сомневаться в тексте «Горя от ума» оснований нет.

— А когда появилось самое первое издание комедии?

— В 1833-м, в Московской типографии Августа Семена. Ко­нечно, с пропусками, причем даже не отмеченными отточиями. Пропадает рифма — и всё… До этого пьеса с купюрами шла на столичной сцене, и Николай Первый распорядился: «Печатать — как на сцене». Но порой читатель оказывался хитрее царя: он покупал эту книжку, брал список и вклеивал все пропуски. Вот полюбуйтесь… Во втором издании пропусков оказалось еще больше, и снова читатель оказался на высоте… А вы знаете, впервые комедия была все-таки напечатана двумя годами раньше, да еще, представьте, без купюр, да еще на… немецком языке! Причем — одновременно в двух перево­дах: в Ревеле вышел перевод Кнорринга (вот эта книга), а в Берлине — Шнейдера… А в России «Горю» с первыми изданиями все-таки не повезло, и роковую роль в этом сыграл, конечно, Булгарин, который настаивал на своем авторском праве, хотя такое право было за вдовой Грибоедова, Ниной Александровной, и его сестрой, Марией Сергеевной, в замужестве — Дурново. Однако Булгарин всячески интриговал: мол, Грибоедов поручил это дело мне, поэтому после 1833-го комедии дали ход спустя лишь шесть лет, а потом вообще все затихло. Зато в 1854-м, когда истек двадцатипятилетний авторский срок, появилось сразу семь изданий, а в 1862-м Николай Тиблен в Петербурге выпустил, наконец, «Горя от ума» полностью… Между тем еще до этого срока в Лейпциге и Берлине вышли два полных издания на русском языке и, кроме того, в библио­теке Пиксанова сохранился совершенно уникальный экземпляр — вот он… Полистаем страницы… По ряду полиграфических признаков эта книжка тридцатых годов, но смотрите: здесь текст «Горя от ума» помещен полностью. Однако — никаких вы­ходных данных! Как показывает анализ шрифтов, книжка напеча­тана в одной из полковых типографий: очевидно, полковник был любитель поэзии и приказал это сделать на свой страх и риск. Полковой наборщик привык печатать приказы, а там все «высочества» и «величества» набирались крупным шрифтом, вот и здесь — если уж встречается: «Его Высочество король был прусский…», то шрифт — будь здоров! И слово «Царь» — тоже обязательно с прописной буквы…

— Итак, все загадки «Горя от ума» разгаданы?

— Почти все. Еще четыре десятилетия назад под моей редакцией вышли два сборника сочинений Грибоедова, где в текст «Горя от ума» я внес несколько мелких корректив. Ну, напри­мер, есть в знаменитом монологе Чацкого одна, казалось бы, неясность: «… Защиту от суда в друзьях нашли, в родстве, // великолепные соорудя палаты, // где разливаются в пирах и мо­товстве, // и где не воскресят клиенты-иностранцы // прошедшего житья подлейшие черты…» Зачем, спрашивается, «клиен­там-иностранцам» эти черты воскрешать? В некоторых старых изданиях писали так: «и где не истребят клиенты-иностранцы», но всё равно текст не улучшался… А ведь Грибоедов в этом монологе неясности допустить не мог: судя по всему, работал над ним много.

Мне кажется, я понял, в чем тут дело. Самое сложное при издании классиков — их пунктуация, которая с нашей пунктуа­цией, как правило, не совпадает. В их рукописях часто при­сутствует минимум знаков: авторы знали интонацию — и всё. Вот и этот текст: достаточно внести в него маленькую коррек­туру в знаке — и всё зазвучит вполне осмысленно. «… Где разливаются в пирах и мотовстве…» — здесь надо поставить восклицательный знак или точку, а дальше начинается новая гневная фраза: «И гдЕ не воскресят клиенты-иностранцы…» — это уже не придаточное предложение, «где» здесь — с ударени­ем. По-моему, теперь всё понятно…

Второе издание «Горя от ума»
и его исследователь Сергей Александрович Фомичёв

* * *

ЛОМОВОЙ КОНЬ НАШЕГО ТЕАТРА
15 января 1917 года родился
Евгений Алексеевич Лебедев

КАКАЯ всё-таки удача, что среди замечательных актёров, с которыми за прожитые годы довелось мне много общаться (не только в качестве зрителя либо журналиста), был и Евгений Алексеевич Лебедев. В последний раз, помню, встретились накануне его 80-летия… В тот вечер он на сцене БДТ был Фомой Опискиным. Только что отгремели аплодисменты, артист пришел в свою гримуборную, устало опустился в кресло…

* * *

— Значит, Евгений Алексеевич, вот-вот восемьдесят стук­нет?

— Да, серьезная цифра: «восьмидесятилетний Лебедев» — это, знаете, что-то вроде новой роли. И правда, ощущение — как перед премьерой. Наверное, только в детстве так волно­вался, когда на день рождения подарка ждал…

— Что же вам тогда дарили?

— Разное. Например, «Сказки» Пушкина. Или сапожки — хромовые, «со скрипом»… А когда стал актером, скоро понял, что самый лучший подарок — хорошая роль.

— Ну, уж у вас-то хороших ролей всегда хватало!..

— Да, хорошими ролями не обижен. Причем в каждой — часть моей биографии.

— Как это? И даже Фома Опискин — про вас?

— И Фома. Ведь в любом человеке есть и добро, и зло, важно — ч т о в их единоборстве побеждает… И Бессеменов из «Мещан», которого много лет играл, — тоже про меня: ведь все мы — бессеменовы, все хотим, чтобы наши дети были лучше нас… И Артуро Уи — сколько в этой роли было моей боли!.. Постигая суть этого персонажа, в частности, изучал «Майн кампф» и, помню, поражался: как же много там от Сталина! Потом сравнивал сталинские и гитлеровские снимки — и еще раз был потрясен схожестью: Сталин с ребенком и цветами — Гитлер с ребенком и цветами, Сталин в саду с лопатой — Гитлер в са­ду с лопатой. И так далее. Причем гитлеровские мысли об ис­кусстве оказались куда интереснее сталинских. Вот и помог Брехт высказать про свое, наболевшее. Могло ли мне тогда, почти сорок лет назад, даже в самом страшном сне привидеть­ся, что фашисты когда-нибудь появятся в моей родной стране, что будут открыто устраивать сборища, со страниц своих газетенок и даже порой с телеэкрана декларировать свои гнусные идеи… Ах, как бы хотел сыграть сейчас эту роль снова! Как пронзительно-актуально прозвучали бы теперь слова Брехта, которые я в финале, уже сбросив маску своего героя, обращал к залу: «Хоть человечество и было радо, отправить этих вы­родков налево, торжествовать пока еще не надо: еще плодоно­сить способно чрево, которое вынашивало гада…» Ну а мой Холстомер из «Истории лошади», поставленной по повести Льва Николаевича Толстого, которого играл подряд два десятка лет (сейчас — только в концертах), по главной своей сути для ме­ня вообще автобиографичен. Помните песню Холстомера?

— Как можно забыть этот его плач, вопль, который бук­вально брал за горло?!

— Так вот, этот вопль во мне давным-давно, с одной страшной ночи в деревне, где мы тогда жили. Я проснулся от воя бабы. Она выла, как воет корова на бойне перед тем, как убьют. Прижавшись к окну, увидел: против нашего дома соседка вцепилась в рога своей коровенки, а военный стегает ее по рукам плеткой. Вовсю шла коллективизация… Наконец руки не выдержали, корову увели, и мои подружки Юлька и Фроська, поднимая с земли плачущую мать, тоже что-то выли, тоже долго кричали вслед тем, кто уволок со двора их кормилицу… Почти семь десятков лет минуло, а все слышу этот вопль. Отсюда и плач моего пегого Хостомера. Ведь я тоже долго в этой стране был, так сказать, «пегим»…

— Потому что сын духовного лица?

— Конечно. В глухом приволжском городке Балаково отец служил в церкви Иоанна Богослова, и сколько же мне, братишке, сестрам за это доставалось, особенно в школе. Только и слышишь бывало: «Эй, ты, поп, попёнок, кутейник!» Учиться нам, «кутейникам», позволялось лишь до четвертого класса, и с каждым годом издевательства сверстников становились все мучительней, все изощренней. Да еще «умная» учительница вно­сила свою лепту: «Ну что, «лишенец», опять ходил в церковь? Опять слушал этот обман, этот опиум для народа? Ступай к от­цу и скажи, что он — длинноволосый дурак!»

— Не отсюда ли ваша знаменитая Баба-Яга, которую вы по­казывали и в театре, и на эстраде?

— Именно отсюда… Что такое «лишенец», я еще не пони­мал, что такое «опиум», не знал, но ноги все равно станови­лись ватными…

— В общем, свою классовую неполноценность ощутили быст­ро…

— А сколь тяжело было отцу… Хорошо, успел перебраться с семьей в Кузнецк, а всех балаковских священников скоро сослали на Соловки. Впрочем, в Кузнецке (как и всюду) изде­вательства продолжались, и мы, в поиске покоя, переезжали с места на место. Чтобы учиться дальше, мне надо было оставить «поповский» дом — так в двенадцать лет оказался в Самаре, у дедушки и бабушки. Скрыв свое происхождение, закончил семь классов и поступил в ФЗУ, при заводе «Кинап»: учился на сле­саря-лекальщика, пел в заводском хоре, играл в драмкружке…

— Так вот когда, оказывается, все началось! Помните са­мую первую свою роль?

— А как же: в какой-то доморощенной комедии изображал симулянта, который приходил к врачу за справкой… Потом оказался в самарском ТРАМе, даже Карандышева в «Бесприданни­це» играл. И вдруг коллеги узнают (по доносу), что я, оказы­вается, — «пегий»! И вот уже собрание, на котором я опять слышу: «Поповское отродье!» И еще: «Тебе не место среди нас! Театр — трибуна, а что ты будешь с этой трибуны говорить? Нести вражескую пропаганду? Вон! В колонию! На перевоспитание в социалистическом духе!» И все это выкрикивали мои друзья, для которых еще вчера я был — свой, Женька… Так я узнал, что такое предательство, про которое потом тоже с болью говорил мой Холстомер…

— И куда ж вы делись?

— Вернулся к родителям, а там, в Нижнем Поволжье, страшный голод — тридцать третий год… Мертвые прямо на улицах лежали. И мой отец, священник, сам опухший от голода, их хоронил, выполнял свой долг… В соседнем городке был аг­ротехникум, куда меня приняли сразу на второй курс, но отец сказал: «Это так близко, что все равно узнают, кто твой ро­дитель. Уезжай-ка лучше подальше, в Москву…» Добрался до столицы, поступил в театральный техникум, при Театре Красной Армии. Но как учиться, когда — ни жилья, ни продовольствен­ной карточки… Ночевал на вокзалах, в подъездах, трамвайных будках… В столовой подбирал объедки. Зима, мороз, а на мне — физкультурные тапочки, калоши, короткое полупальтишко, и вместо шарфа — вафельное полотенце… Все эти муки сказались на здоровье: начался страшный фурункулез, малярия… Потом перешел в так называемый ЦЕТЕТИС, Центральный техникум теат­рального искусства (это нынешний ГИТИС), который, однако, быстро переформировали — и меня направили в школу Камерного театра. Знаменитый Камерный, который возглавлял Александр Яковлевич Таиров, где играла Алиса Коонен, где шли такие «буржуйские» спектакли, как «Адриена Лекуврер» и «Жироф­ле-Жирофля»… Тут целовали дамам ручки не только на сцене, но и в жизни… В общем, заявился я туда — тощий, с прыщавым лицом, в штопанных брюках, в дырявых носках — поднялся лишь до второго этажа, а на четвертый, где помещалась школа, не решился: ну куда мне в этот дивный мир в таком виде… И ушел. Снова на улицу. В самом прямом смысле…

— Евгений Алексеевич, но вы же теряли профессию, к которой так стремились. Шаг отчаяния?

— Да. Я решил, что должен во что бы то ни стало вылечиться, встать на ноги, одеться, и только потом — в Камер­ный… Скоро мне повезло, увидел объявление: «Кондитерской фабрике «Красный Октябрь» требуются грузчики, разнорабочие». Там, в шоколадном цехе, все хворобы постепенно пошли на убыль. Потом поехал в Харьков, на Всесоюзный смотр художест­венной самодеятельности работников пищевой промышленности, и выступил так успешно, что Микоян вручил мне коверкотовый костюм… В тридцать шестом вернулся в школу Камерного… Но наступил тридцать седьмой: моих родителей арестовали, расс­треляли. Так я стал сразу и сыном «врагов народа», и сиротой.

— И долго вы еще потом ощущали на себе эту «пегость»?

— Долго… В сорок девятом Товстоногов в питерском «Ленкоме» ставил спектакль по пьесе Дадиани «Из искры…». Мне поручил роль Сталина. В обкоме партии возмутились: «Как можно роль товарища Сталина доверить Лебедеву, чьи родители знаете, кто были?..» Товстоногов возражал: «Но ведь товарищ Сталин тоже в духовной семинарии учился…». Еле отстоял. Правда, когда за эту роль я был удостоен звания лауреата Сталинской премии первой степени, в обкоме несколько успоко­ились. Вскоре меня выдвинули в депутаты Ленсовета, и все равно поступило указание: «Про родителей в автобиографии не указывать». За границу не выпускали. Как-то после очередного отказа (это было уже в начале 60-х) не стерпел, пришел в Уп­равление КГБ: «Какие ко мне претензии? Вы же знаете, что мои родители уже реабилитированы. В чем еще виновен?» Засмуща­лись: «Ну что вы, Евгений Алексеевич, никаких проблем…»

— Значит, Ленинградский обком вас не жаловал?

— Мне-то доставалось не очень, а вот Товстоногову… Например, однажды поставил он по пьесе Зорина «Дион» блиста­тельную «Римскую комедию», где основной темой было взаимоотношение поэта и власти. Я играл как раз древнего правителя Дамициана. Спектакль нам запретили. Вскоре после этого лежу в больнице, и вдруг приглашают в палату-«люкс». Захожу. На широченной кровати — маленький человечек с прыщиком на носу (этот прыщик ему как раз там и лечили), секретарь по идеоло­гии Богданов: «Здравствуйте, Евгений Алексеевич! Скажите, как вам это удается: смотрю на вашего Дамициана, а вижу — Сталина, Гитлера и Хрущева?» Я усмехнулся: «Наверное, пото­му, что у всех диктаторов к поэтам отношение одинаковое…»

— А с одиозным Романовым тоже общались?

— Слава Богу, немного. Когда Романов вручал мне орден, я пригласил его на «Историю лошади» (специально, так как «Лошадь» обком пропустил тоже с трудом). Он: «У меня помощ­ники смотрели». Я: «Знаю, но хочу, чтоб посмотрели вы». Он: «Для меня вполне достаточно мнения помощников». Театра Романов не любил, правда, ко мне относился терпимо: вероятно, потому, что я — русский. А уж грузина Товстоногова, точно, принимал за еврея…

— Как хорошо, что, благодаря своим героям, вы, даже в самые безнадежные для гласности годы, могли сказать со сцены нечто такое, что произносить вслух у нас запрещалось. Достаточно вспомнить хотя бы вашего Крутицкого из пьесы Островского: своим восхитительным маразмом он очень явственно напоминал нам одного из генсеков…

— Для меня тоже это было очень важным… Вот, например, такие слова моего Холстомера: «Есть люди, которые землю на­зывают своею, а никогда не видали этой земли и никогда по ней не проходили. Есть люди, которые других людей называют своими, а никогда не видали этих людей; и все отношение их к этим людям состоит в том, что они делают им зло…». Знаете, о чем думаю, когда произношу это? О нашем преступном вторже­нии в Прагу в 1968-м, о нашей авантюре с Афганистаном, о на­шем преступлении в Чечне… И еще о многом другом. Наверное, этому меня научил Товстоногов…

— Когда вы встретились впервые?

— В тридцать четвертом, В ЦЕТЕТИСе, где я учился на ак­тера, а он — на режиссера. Потом в Тбилиси он работал в Те­атре имени Грибоедова, а я — в ТЮЗе. В сорок девятом в Моск­ве я получил приглашение сразу из МХАТа и из Малого. Выби­рал. Но неожиданно возник Георгий Александрович, позвал в Ленинград, в «Ленком», куда его назначили главным, и я без раздумий променял известнейших режиссеров на «неизвестного» Товстоногова. И это был мой золотой выигрыш!

— А то, что вашей женой стала Натэлла Александровна, его сестра, — разве не золотой выигрыш?

— Это просто счастье. Мы познакомились, когда Натэлла была еще совсем девочкой. Всю свою жизнь посвятила Гоге, мне, вырастила и нашего сына, и его Сандро, Нику. Пятерых мужиков (причем — с такими непростыми характерами!) подняла, образцово вела наш общий дом и продолжает вести — разве это не подвиг!

— Трудно последние семь лет без Георгия Александровича?

— Очень. Мне кажется, что по уровню интеллигентности, образованности, таланта второго такого режиссера в нашей стране нет…

— О какой роли мечтаете на пороге восьмидесятилетия?

— Пожалуй, о короле Лире, который слишком поздно осоз­нал, что потворствовал лжи, предательству, лести: как это созвучно с нынешними кремлевскими играми… А еще вот поду­малось: за шесть десятков лет кем только на сцене я не был — и женщиной (не раз!), и пуделем Артемоном, и лошадью по име­ни Холстомер; почему бы теперь не сыграть… дерево? Да, де­рево! Ему, которое за триста или даже четыреста лет столько на своем веку всякого повидало, наверняка есть о чем пове­дать людям… Понимаю, идея немного сумасшедшая, но все же — если б нашелся автор, чтоб написать такую, несколько отстра­ненную, философскую роль…

— У вас столько разных званий: и Герой Соцтруда; и лау­реат всех, какие только возможны в нашем отечестве, премий; и «народный»; и почетный гражданин сразу трех городов — Балакова, Тбилиси, Санкт-Петербурга… Какое же — самое главное?

— Самое главное — просто «артист». Звания выше, чем это, для меня не существует…

* * *

К ТОМУ ЖЕ у него были золотые руки (потрясающе работал с деревом!) и отличное чувство юмора. Особенно радовался, когда на «капустнике» в его честь я среди прочих куплетов спел и такой:

Вздыхают зрители: «Ах, Лебедев! Ах, Женя!
Он так освоил лошадиные движенья!
Так бьёт копытом, от спектакля возбуждённый,
Что на него б взобрался сам Семён Будённый!

Впрочем, и другие те мои «одесские штучки-дрючки» (которые верным зрителям тогдашнего БДТ, конечно же, понятны) его тоже позабавили:

В «Ленкоме» Сталина сыграли вы когда-то —
И получили аж медаль лауреата.
Сказал Лаврентий: «Я влюблён в него до гроба!
Следить за Лебедевым, Коба, надо в оба!»

Когда Манахова Вы в «Варварах» играли,
То в зале зрители от жалости рыдали,
А на Доронину смотрели очень хмуро:
«Такого мужа может бросить только дура!»

А боцман Кобза? Ой, позор такому кадру!
Ведь он угробил черноморскую эскадру.
Ох, и силён тот ваш герой антипартийный —
Ведь всё же стала Украина самостийной.

А дед Щукарь ваш развлекал народ умело:
В колхозе байки он травил заместо дела.
Такой успех имели эти клоунады,
Что до сих пор мы жрём пшеницу из Канады.

И к женской теме тоже приложили руку:
Играли барышню Вы — по прозванью Куку.
И Ольхина (мы ж это видели из зала)
Тогда Рыжухина к Вам очень ревновала…

Вы так Рогожина играли в «Идиоте»,
Что забывали мы о доме, о работе.
Стояли в кассу от субботы до субботы,
А кто не видел Вас, те были идиоты…

Ну а когда играли Вы Уи Артура,
В нём проступала всем знакомая натура.
В своих намёках Ваш герой был так неистов,
Что в дрожь бросало самых стойких коммунистов.

Ах, Ваши краски ярче красок Тициана!
В «Деоне» так сыграли Вы Дамициана,
Что даже Толстиков, хоть и дремал он в зале)
В момент допёр, КОГО ему Вы показали!..

Для непосвящённых: Толстиков — первый секретарь Ленинградского обкома.

Спросил раз Шадрин Ваш в Октябрьскую ночку:
«Товарищ Ленин, где добыть мне кипяточку?»
Вы все проблемы обсудили с ним — и точка!
И вот теперь у нас нет даже кипяточка…

Ваш Бессеменов был исполнен постоянства,
К тому ж стал символом российского мещанства.
Но, как мужчина, он ещё совсем не лапоть:
Готов Макарову немедленно облапать!

Фальстаф Ваш в «Генрихе», спектакле знаменитом,
Ел очень много и с огромным аппетитом.
Ему не снилась современная «диета»:
Уйду голодным даже с этого банкета…

Играли всех Вы — от плебея до монарха!
А как люблю я прохиндея Аристарха!
В своих деяньях Аристарх не очень тонок —
И с Валей Ковель поступает, как подонок.

Ну а какой Серебряков Вы в «Дяде Ване»!
Как философствуете, лёжа на диване!
Лишь одного уразуметь я там не в силе:
За что стреляет в Вас Олег Басилашвили?

Ну а в «На дне» Вы одарили нас Лукою:
Он в той ночлежке призывает всех к покою.
Пусть он утешит нас, хотя б на половинку,
Чтоб как-то выжить нам при «переходе к рынку».

Когда Крутицкий Ваш являл своё уродство,
Я сразу вспомнил про родное руководство:
Вы подсмотрели те дрожащие коленки
Сперва — у Брежнева, а после — у Черненки…

У Холстомера беспокойная работа,
Он Вас везёт от Тель-Авива до Киото.
Сам Хирохито записал в свою тетрадку:
«Я сто «тойот» отдам за пегую лошадку!»

Когда Лебедева там же, на банкете, спросили, что будет, если его Холстомера скрестить с ЛОМО (для непосвящённых: Ленинградское оптико-механическое объединение, тогда — давнишний шеф БДТ), хитро прищурился: «Тогда будет ЛОМОвая лошадь».

В общем, совсем не зря ещё при жизни артиста было мудро сформулировано: «По судьбе своей Евгений Лебедев — самый что ни на есть ломовой конь в нашем разномастном актёрском табуне. Конь, знающий цену ноше, которую верно тянет — служит на театре».

Ну а широкий зритель знает Евгения Алексеевича в основном по кино, где он, снявшись почти сто раз (Ромашов в «Двух капитанах», Мармеладов в «Преступлении и наказании», Королёв в «Блокаде», дед Ничипор из «Свадьбы в Малиновке» — и ещё, и ещё) тоже был весьма хорош.

* * *

ПОСЛЕ того нашего последнего разговора, спустя всего четыре с небольшим месяца, он, «ломовой конь нашего театра», великий лицедей, скончался во время пустяковой операции, без которой, впрочем, можно было вполне обойтись…

Таким я запечатлел Евгения Алексеевича
в его гримёрке
Фото Льва Сидоровского

* * *

16 ЯНВАРЯ

МОЙ ДРУГ — ОТАР МЕГВИНЕТУХУЦЕСИ
Вспоминая великого трагика
(16 января 1932–8 мая 2013)

ЭТОГО высокого, статного человека — с торсом гимнаста, с мягкой походкой горца — мы запомнили еще по «Мольбе», по «Древу желаний», по другим фильмам… А с каким размахом в картине «Изыди!» сыграл центральную роль — молочника Мот­ла, восставшего против погромщиков! Однако совсем особый ус­пех на экране принесли ему роли Пиросмани и Дато Туташхиа. Герой моего повествования неоднократно завоевывал главные призы на разных международных кинофестивалях, а также заслу­жил российскую театральную премию, которая называется — «Чайка». Мне повезло: не раз видел народного артиста СССР, лауреата Государственной премии СССР (он до последнего своего дня, хотя Советский Союз давно распался и Грузия уж тридцать лет — самостоятельное госу­дарство, упрямо продолжал с большим уважением относиться к этим ти­тулам) Отара Мегвинетухуцеси на сцене родного его Театра имени Котэ Марджанишвили. В последние годы Отар Вахтангович был там еще и художественным руководителем. (Кстати, его очень труднопроизносимая фамилия в переводе на русский означает — «виночерпий», видимо предки служили при дворе грузинских царей). Скульптурная красота в нём совмещалась с редким даром играть именно высокую трагедию. К примеру, его Отелло был великолепен — и, кстати, вовсе без всякого тёмного грима на лице… Во многих спектаклях рядом с Ота­ром блистала и жена — народная артистка Грузии Гуранда Габуния, кото­рая, кстати, знатокам кинематографа известна тоже.

* * *

МЫ дружили с осени 1985 года, когда их театр на невском бреге гастролировал. Под ярким впечатлением как раз от «Отелло» я назавтра пришёл к Отару и Гуранде в отель, включил репортёрский диктофон и потребовал от милых супругов откровенного признания: мол, если муж и жена — оба актеры, да еще работают в одном теат­ре, — это разве для жизни удобно? Гуранда воскликнула:

— Это ужасно! Уже на первой репетиции он требует, чтобы я играла минимум как Сара Бернар, — ну никакой пощады! В такие мгновения он — словно цербер («Что ты дела­ешь? Ну что ты де-ла-ешь?!!»), и у меня сразу пропадают все эмоции...

Отар с женой согласился:

— Совсем неудобно. Потому что все актерские волнения («Какую роль дадут? Или — не дадут? Как она получится?») каждому в таком случае приходится переживать за двоих. Все муки, так сказать, в двойном размере… Но вообще-то мне с Гурандой работать гораздо легче, чем с другой актрисой, особенно, если по пьесе партнершу надо поцеловать… Может, Лев, удивишься, но за все годы своего актерства ни на сцене, ни на экране я никого, кроме Гуранды, по-настоящему не поцело­вал…

Я действительно удивился: ну как в подобное поверить? Такой с виду «супер-герой», «секс-символ» — и вдруг подобные проблемы?! Одна­ко Гуранда это мужнино признание подтвердила:

— Лев, помнишь лирическую сцену из фильма: Дато Туташ­хиа со своей возлюбленной в постели? Так вот: под одеялом на Отаре — брюки и, по-моему, даже теплые носки. На всякий слу­чай. А вот мне на сцене ни с кем, кроме Отара, обниматься вообще не приходилось. Этого он мне не позволяет…

Отар тут же встрепенулся:

— А с Серго Закариадзе?!

Гуранда вознесла руки к небу:

— О-о-о… Это была такая трагическая история… После театрального института меня пригласили в знаменитый тбилисс­кий театр, который носит имя Шота Руставели (Отар уже был марджановцем), для дебюта доверили большую роль в спектакле по пьесе нашего классика Серго Клдиашвили, и к тому ж моим партнером оказался сам Серго Закариадзе (помнишь его в филь­мах «Отец солдата», «Не горюй!»?) И вот — премьера. Всё шло хорошо до того момента, когда в одной из сцен Закариадзе поднял меня на руки, бережно положил на тахту и лишь на одну пуговицу расстегнул себе пиджак… В этот миг в партере раз­дался грохот резко отодвинутого кресла, потом в полумраке зала мелькнула длинная тень, и затем я краем глаза в ужасе увидела, как за кулисами Отар, сдерживаемый дюжиной актеров, размахивает ножкой от рояля: «Где Серго?!» В общем, от всего этого во втором акте я ревела белугой, а зрители ахали: «Как хорошо играет!» (по пьесе моя героиня как раз выходила замуж за нелюбимого). Волей-неволей пришлось срочно перейти к марджановцам…

Так вот почему ее супругу столь удалась роль Отелло!.. Ну а сама-то, Гуранда ревнива? Ведь партнерши у Отара чаще всего прямо-таки дивные… Оказалось, что, наоборот, обожает, когда вместе с ним в спектакле заняты талантливые красавицы Нана Чиквинидзе или Марина Джанашиа…

***

КИНЕМАТОГРАФИСТЫ рассказали мне такую историю. Однажды во время съемок фильма бурное течение Куры сорвало и понесло плотик с людьми. Раздались крики о помощи. И тогда один из актеров бросился в водоворот, спас тонущих. Это был Отар Мегвинетухуцеси, снимавшийся в роли Дато Туташхиа — героя многосе­рийного телефильма «Берега». Вот ведь как получилось: актер, работавший над образом человека, чье бескорыстие, благородс­тво, чей свет души покорил миллионы телезрителей, сам в те же дни свершил поступок воистину блистательный… Кстати, пос­ле премьеры Отара на родине так и зовут — Дато Туташ­хиа… Хозяин квартиры пояснил:

— Удачная картина всегда приносит популярность. У меня, во всяком случае, случалось так не раз, а особенно — в «Бе­регах» и в «Деснице великого мастера», где сыграл роль царя Георгия… Хорошая роль — как большая, мудрая книга, которая самого тебя делает богаче. Что же касается Дато Туташхиа, то этот мой герой как бы немножечко идеализирован, и была слож­ность — сделать его не сказочным, а достоверным, чтобы зри­тель поверил: такого человека можно встретить и в жизни…

Мы поверили… Ну а если в одном ряду с Дато поставить Дон-Кихота, Сирано, Гамлета, Пиросмани, Сатина, Эдипа, Отел­ло и многих других его персонажей: что через них актер хотел сказать людям прежде всего? Отар задумался:

— Искусство, как известно, отображает не только прек­расное и говорит не только о высоком. Оно молвит о возвышен­ном и низменном, о добре и зле. Но случилось так, что моя актерская тема обращена больше к прекрасному. Все те, кого ты перечислил, — словно лебеди на воде. Не ясно? Когда лебедь поднимается с озера, никаких водяных капель на нем не остается. Вот так и мои герои: соприкасаются со злом, со всей грязью, но грязь к ним не пристаёт… При всех, даже самых ужасных обстоятельствах у человека есть шанс остаться человеком. Несмотря ни на что он просто обязан им остаться! Именно это всегда пытаюсь сказать — и со сцены, и с экра­на… Впрочем, мы с тобой как-то незаметно свернули на «серьезный» разговор, а ведь условились: только о семейных делах, и только на шутливой волне…

Что ж, мигом возвратились к прежней те­ме… Например, к тому, с каким настроением мой собеседник когда-то смотрел популярный кинобоевик «Экипаж»: ведь там, в горящем самолете, — его жена и дочка. Отар мрачно признался, что, хотя в кинематографических трюках искушен вполне, этот эпизод поверг его в ужас, и когда потом фильм показывали по телевизору, даже ушел из дома…

Кстати, о дочке… Досталась она Гуранде непросто, роды были долгие. Всё это время Отар метался внизу, по вестибюлю. И вот, под утро уже второго дня, появляется очередная роже­ница, а буквально через пятнадцать минут счастливому отцу сообщают: «У вас мальчик…» Услышав это, Отар бросился к дежурной медсестре и зарычал на весь роддом: «Почему у него — уже мальчик? Я же — первый!» Кое-как ему объяснили, что в этом заведении очередь ни при чём…

Совпадают ли их вкусы — и художественные, и гастрономи­ческие? Чаще всего — да… А по поводу гастрономических узнал такую историю. Однажды приходит к Гуранде коллега Медея Джапаридзе: «Ты же знаешь, что в новом спектакле у нас с Отаром большая совместная работа. Посоветуй, пожалуйста, как сделать, чтобы ему репетировалось особенно хорошо?» В ответ услышала: «Если Отар голодный, ничего делать не может. Обычно дома, когда он только-только открывает дверь, сразу кидаю ему в рот кусок мяса — и лишь после этого начинаем нормально беседовать…» И вот спустя примерно неделю Отар, вернувшись из театра, с недоумением жене говорит: «Не пойму я Медею… Позавчера на репетиции вдруг, нарушив мизансцену, подходит и что-то кла­дет мне в карман. Сунул руку: яйцо!.. Вчера-то же самое, только в кармане уже — яблоко… Сегодня — сосиска… Не знаешь, что это с ней?..» Ну, это понятно: розыгрыши в актерской среде — вещь обычная. Например, когда еще совсем молодыми оба играли в руставском театре, после премьеры «Сирано де Бержерака» на банкете Отару подарили великолепную саблю времен царя Ирак­лия. Домой вернулись уже совсем под утро. Только уснули — стук в окно (жили на первом этаже). Глянула заспанная Гуранда за оконное стекло, а там их актер Резо Хобуа размахивает руками: «Скорее отк­рой дверь!» Встревоженная подбежала к двери: «В чем дело, Резо?» Он: «Где сабля?» Она, плохо соображая со сна: «Какая сабля?» Он: «Та, которую вам подарили». Принесла. Резо поп­робовал лезвие пальцем и сокрушённо вздохнул: «Не-е-ет, надо точить… Сейчас отнесу, поточу…» Не придя еще в себя пос­ле прерванного короткого сна, Гуранда обалдело поинтересовалась: «Зачем точить?» Отар тоже растерянно таращил глаза: «Зачем?» Резо подмигнул: «Понимаешь, Гуранда, твой ревнивец всё равно тебя зарежет. Так уж лучше пусть сразу. Не то тупым клинком пилить будет долго-долго, а это так му-у-учительно…» Ох, и быстро же потом убегал от них Резо по пустынной еще улице…

* * *

И, ТЕМ НЕ МЕНЕЕ, с таким ревнивцем она счастливо прожила больше полувека. Как-то, уже после 2000-го, рассказала по телефону:

— Недавно соседский мальчик мне пожаловался, что не хо­чет принимать прописанный врачом гематоген: «Тетя Гуранда, это же бычья кровь — ну как ее пить?!» Я его успокоила: «Не волнуйся. Вот дядя Отар уже пятьдесят лет пьет мою кровь — и ничего, вроде даже доволен…

Ну а тогда, после того интервью, мы с Таней пригласили супругов в гости. И когда я вёз их из отеля к нам домой на своём тогдашнем «ушастом» «Запорожце», знаменитый пассажир не проявил никакого даже намёка на удивление и недовольство по поводу «непрестижности» моего лимузина и жуткого неудобства (при его-то росте), которое испытывал в столь миниатюрном пространстве. Наоборот, всю дорогу в салоне царило веселье. Как, впрочем, и потом, уже в нашей двухкомнатной квартире, с потолком в два с половиной метра, которую он тоже, казалось, заполнил целиком.

* * *

ПОСЛЕ того, как они покинули невский берег, я прислал им в Тбилиси такие стишата:

О вас с восторгом пишут в прессе,
Знакомству с вами каждый рад…
Отар Мегвинетухуцеси,
У ваших ног — весь Ленинград!

Отыщешь ли такого гранда,
Чтоб в серенадах до утра
Не воспевал бы Вас, Гуранда?!
У Ваших ножек — град Петра!

Потом были им от меня и другие вирши. Мы частенько перезванивались. После очерка в «Смене» я поведал о них читателям популярнейшей в стране «Недели», многомиллионного журнала «Работница». Моё перо им нравилось…

А спустя пять лет, в июне 1990-го, оказавшись в командировке на берегу Куры, я воспользовался подаренной мне Отаром визитной карточкой и разыскал на улице Плеханова дом № 86, где в квартире № 90 гостя нетерпеливо поджидали. И снова, уже в их грандиозных апартаментах, начались весёлые байки, смех, тосты — тем более что щедро накрытый грузинский стол украшали сосуды со столь обожаемым Отаром вином «Кинзмараули»…

* * *

И КОГДА, совсем скоро, в конце того 1990-го, почти одновременно случилось два нерядовых события — Гуранда получила звание народной артистки Грузии, а сама Грузия вышла из состава СССР, я немедленно отправил Гуранде такой «отклик»:

Сегодня город мой холодный
Оделся в праздничный наряд:
О том, что стала ты «народной»,
Узнал с восторгом Ленинград.

Пусть на столах — одна баланда,
Пусть в магазинах — ни чертА,
Но дивно светит нам Гуранда
Из-за Кавказского хребта!

Великий путь тебе завещан,
Красив домашний твой очаг…
«Гуранда — лучшая из женщин!» —
Признался мне вчера Собчак.

В твой образ — чистый, благородный —
Влюблён заокеанский сэр…
Ты стала в Грузии «народной»,
А муж такой — в СССР!

Но нынче загрустила Муза,
Почти не слышен звон гитар:
Грузины вышли из Союза —
И уж без звания Отар…

Вы — умницы! Вы — самородки!
Я вам сердечный шлю поклон!
За вас мы с Таней тяпнем водки,
У нас на водку есть талон!

Да, это было время, когда (помните?) водку можно было достать лишь по талону, в магазинах, действительно, «ни чертА» и сам Анатолий Александрович Собчак в Питере ничего поделать с этим не мог… Получив стишата, Гуранда тотчас мне позвонила и сказала, что, прочитав строчки: «Грузины вышли из Союза — и уж без звания Отар», муж тихо зарыдал…

Однако вскоре, летом 1991-го, Отар в фильме нашего земляка Дмитрия Астрахана «Изыди!» потрясающе сыграл трагедийную роль могучего еврея, молочника Мотла. Тогда уж отписал я, естественно, не Гуранде, а Отару:

Вздыхает бывшая столица:
«Талант Отара — как нектар!»
Вопит здесь каждая девица:
«Ах! Мэ шэн мигвархар, Отар!»

И в ленинградской синагоге
Галдёж — от самых от дверей:
«Кто бы подумать мог о боги!),
Что не грузин он, а еврей?!»

Отар такого выдал Мотла,
Так душу вывернул до дна,
Что вся обкомовская кодла
Аж охренела от «кина»…

На встрече с модным драматургом
Собчах пропел под звон гитар:
«Чтоб стали мы Санкт-Петербургом,
Нужны Гуранда и Отар!»

Скорей же приезжайте оба —
Ведь здесь всегда желанны вы!
И я скажу вам: «Гамарджоба!»,
Когда вас встречу у Невы!

Для тех, кто грузинский язык знает не в совершенстве, поясню: «Мэ шэн мигвархар!» — это: «Я вас люблю!» Ну а «Гамарджоба!» — это: «Здравствуй!». Для подзабывших отечественную историю добавлю: тогда, в июле 1991-го, Ленинградский обком КПСС ещё действовал…

* * *

В РЕЗУЛЬТАТЕ грустных событий последующих лет — и в России, и в Грузии — наши с Отаром и Гурандой стёжки-дорожки, увы, несколько разошлись.

В 2013-м, 8 мая, Отара не стало.

В 2019-м, 4 февраля, скончалась Гуранда…

А мы с Таней в том 2019-м, но — спустя три месяца, прилетели в их город, чтобы снять фильм «Песня о Тбилиси».

И вот пришли на проспекте Руставели в парк, который когда-то — в честь императора Александра II — назывался Александровским, а ныне — в память о трагедии 9 апреля 1989 года (когда, разгоняя оппозиционный митинг у Дома правительства, советские солдаты с острыми лопатками в сильных руках ловко кроили головы местным мальчикам и девочкам) — носит имя 9 апреля.

И там увидели «бронзового» Отара, мощно запечатлённого ваятелем в роли Короля Лира.

А на бывшей улице Плеханова, которой теперь возвращено давнее имя Давида Агмашенебели, помолчали у дома № 86, на котором — мемориальная доска с именем Отара. (Рядом — другая, с именем легендарного футболиста Бориса Пайчадзе: они были соседями).

А за углом, на улице Котэ Марджанашвили, перед Академическим театром того же имени, на плитах, — две звезды. На одной значится (естественно, по-грузински): «Отар Мегвинетухуцеси», на другой — «Гуранда Габуния».

И в Дидубийскиом пантеоне их надгробия тоже рядышком…

Такими я запечатлел Отара и Гуранду в 1985-м…
Визитная карточка Отара Мегвинетухуцеси
В роли Дато Туташхиа (фильм «Берега»)
Изваянный в бронзе…
Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.