Вошел в дом, а через минуту — его порученец с известием: «Семён Кузьмич застрелился». Вот так: не на улице, а в доме, и не из пистолета охранника, а непонятно из чего… Психологичес­ки подобная ситуация выглядит нереальной: в самом деле — если человек задумал стреляться, он едва ли станет такое делать на бегу…

Вспоминая…

О Василии Нуждине, Семёне Цвигуне, Рэме Жукове и об Огюсте Монферране

Лев Сидоровский

19 ЯНВАРЯ

ЧЕЛОВЕК С ПУЛКОВСКОГО МЕРИДИАНА
Здесь Василий Нуждин родился, жил, трудился, бил врага

ИЗ ОФИЦИАЛЬНОГО СООБЩЕНИЯ:

«19 января 1944 года войска 42-й армии взяли Красное Се­ло, а 2-й ударной — Ропшу. К тому же их передовые части сое­динились в районе Русско-Высоцкого. Первыми по-братски обня­лись разведчики 462-полка 168-й стрелковой дивизии, насту­павшей со стороны Ораниенбаума, и саперы 54-го инженерного батальона, сопровождавшие подвижную танковую группу, которая прорывалась от Пулкова. Сегодня в Москве в 21 час впервые в честь войск Ленинградского фронта был произведен двадцатик­ратный артиллерийский салют».

* * *

ЕСЛИ, дорогой читатель, ты возвращаешься на невские бе­рега самолетом, то в миг, когда воздушный лайнер заходит на посадку, чаще всего внизу, за иллюминатором, видишь три ку­пола. Три серебристых купола на высоком холме. Это Главная астрономическая обсерватория. И это значит, что ты уже дома, потому что именно здесь, на этих высотах, начинается знаме­нитый Пулковский меридиан, который проходит через весь наш город — вдоль Пулковского шоссе, Московского проспекта и дальше — за Мойку, Неву, Петроградскую сторону…

Я хочу рассказать о человеке, чья жизнь — вся, без ос­татка — была связана с Пулковским меридианом: здесь он родился, здесь жил, здесь трудился, здесь бил врага…

* * *

РОДИЛСЯ он действительно на самом-самом меридиане — в селе Большое Пулково, которое располагалось под горой, по обе стороны дороги, ведущей прямо в Петроград. Местные крестьяне издавна снабжали столичные базары тем, что выращи­вали на невеликих своих наделах — вот и Михаил Петрович Нуж­дин по указанию старосты тоже бывало чуть свет вез на Сенной картошку, морковку, свеклу… Впрочем, старосту Василий уже не застал: он родился через несколько дней после того, как в Актовом зале Смольного Второй Всероссийский съезд Советов принял Декрет о земле.

Да, хоть и крестьянский сын, хоть тоже с малых лет пришлось постигать непростую эту работу, но жизнь сыну выпа­ла всё ж совсем другая — и учился, и пионерский галстук но­сил, и комсомольский билет получил… А долгими зимними ве­черами, бывало, рассказывал отец сыну про то, сколько крови и железа повидали эти, такие вроде бы мирные высоты, приютив­шие у самого своего подножья их село: как врезал здесь Крас­ный Питер в семнадцатом Краснову, как в девятнадцатом полу­чил сполна Юденич…

Мальчику казалось: вот это гора, высоченная! Но прошло совсем немного времени — и Василий поднялся над ней, поднял­ся над куполами обсерватории, и оттуда, из кабины планера, увидел крестьянский сын такие дали, что дух захватило… А после — и самолеты, и прыжки с парашютом, да — прямо на род­ные поля, рядом с отцовским домом, где кипели бело-розовым цветом и яблони, и вишни, потому что аэродром, как известно, рядом… Так крепко связались в его жизни земля и небо: на земле — слесарил, собирал и варил на заводе вагонные узлы; в небе — летал сам и учил летать других…

* * *

ВОЙНУ Нуждин встретил в 5-й смешанной авиадивизии. Ави­амеханик, он готовил ястребки к тому, чтобы надежно защищали небо над Пулковским меридианом.

Начинались трудные дни и ночи Ленинграда…

Весной сорок второго старшина Нуждин получил назначение в пехоту. В 125-ю стрелковую дивизию — политруком роты.

* * *

ЭТО БЫЛА знаменитая дивизия. В бой она вступила уже 22 июня — на западной границе, близ литовского городка Таураге. В то черное утро против наших бойцов там двинулась 4-я тан­ковая группа генерал-полковника фон Хепнера: три танковые и две пехотные дивизии в первом эшелоне, три моторизованные — во втором. Но прежде ураганный огонь тяжелой артиллерии про­тивника, а потом «юнкерсы» смешали землю с небом. И все же воины 125-й не дрогнули… Далее — тяжелые бои под Шяуляем, Тарту, Нарвой, Лужский рубеж, сражение за Ораниенбаумский плацдарм… Когда они встали на северном берегу маленькой речки Воронки, то фашистская армия, которая раньше форсиро­вала в Европе и Шельду, и Сену, и Вислу, эту крохотную ре­чушку под Ленинградом так и не одолела.

До конца выполнив свой долг, 125-я по указанию Военного Совета фронта прибыла на баржах в блокированный Ленинград. Вскоре она уже сражалась у стен Колпина, под Красным Бором…

Вот в какой дивизии выпало служить Нуждину…

* * *

ПОСЛЕ отдыха и переформирования 125-я вернулась на пе­редовую, заняв оборонительный рубеж 42-й армии на Пулковских высотах. Да, окоп политрука 9-й роты 466-го полка Нуждина оказался в четырехстах метрах от родительского дома, только отца с матерью и сестрами там уже не было, да и самой избы, по сути, не существовало, как, впрочем, и всего села: сжег немец Большое Пулково… Но остовы домов сохранились, и они, между прочим, сослужили нашим бойцам хорошую службу.

Вызывает как-то Нуждина командир полка Тузов: «Ты, го­ворят, из местных, пулковских. Так вот, нужны бревна для ук­репления позиций. Бери роту и действуй».

Нуждин начал с собственной избы, а дальше сюда, на юж­ный склон высоты, по бревнышку перекатили, считай, всё быв­шее село. И выросли здесь новые доты, дзоты, блиндажи… Так еще раз послужил солдату отцовский дом.

То, что Нуждин из местных и хорошо знает все окрестнос­ти, оказалось очень кстати, — вот и водил разведчиков в по­иск. Выбирались обычно ночью, потому что южный склон Пулковского холма противником просматривался хорошо. От разва­лин главного корпуса обсерватории к переднему краю вели глу­бокие траншеи… Сколько раз оседлывали дорогу — ту, что тя­нется сейчас к Южному кладбищу, брали «языка». И там, где ныне Цветочный питомник, пленных брали тоже. Да, тогда на южном берегу речки Пулковки был враг. От позиций полка до гитле­ровцев — рукой подать, чуть больше двухсот метров…

Чуть больше двухсот… Скорей бы их одолеть, свернуть фашистам шеи, отбросить эту нечисть от стен великого города! Нуждин не знал еще тогда, что где-то далеко за его спиной, в стылой ленинградской квартире, очень хрупкая на вид поэтесса Вера Инбер пишет мужественную поэму «Пулковский мередиан»:

Мы отомстим за всё: за город наш,
Великое творение Петрово.
За жителей, оставшихся без крова,
За мёртвый, как гробница, Эрмитаж.
За виселицы в парке над водой,
Где стал поэтом Пушкин молодой…

* * *

И ЭТО ВРЕМЯ пришло. Благословенным январским утром со­рок четвертого года их 42-я армия генерала Масленникова рва­нула вперед, прямо по меридиану! Поскольку вражеские траншеи располагались совсем рядом (подавить их во время артподго­товки без риска для жизни наших солдат было нельзя, да и авиация тут помочь не могла), гитлеровцы встретили кинжальным огнем. Никогда потом не мог забыть Нуждин ту рукопашную схватку в траншее, когда кололи штыком, били прикладом, про­шивали автоматной очередью, душили руками… Сдаваться фа­шисты не хотели, впрочем, брать их в плен тоже было некогда. В этот день 466-й стрелковый полк, наступая на Финское Кой­рово, прорвал первую позицию главной полосы обороны на глу­бину в четыре с половиной километра. А впереди было еще мно­го других трудных километров… Да и каждому из гитлеровцев тех гибельных для них боёв тоже наверняка было не забыть:

… Запомнится тебе ростовский лёд,
Не позабудешь клинскую метель ты,
И синие морозы невской дельты,
И в грозном небе Пулковских высот,
Как ветром раздуваемое пламя,
Победоносно реющее знамя.

Назавтра 125-я получила благодарность от Военного Сове­та армии, 17-го — от Военного Совета фронта.

Ну а 19-го вышли к Красному Селу. Чтобы удержать важный опорный пункт, гитлеровцы взорвали плотину между Дудергофс­кими озерами — и вода хлынула в низину, навстречу нашим воинам. Фашистские головорезы защищались отчаянно.

Когда очистили вокзал и поднимались вверх, к центру, какой-то снайпер все-таки достал Нуждина…

* * *

УЖЕ В ГОСПИТАЛЕ узнал, что их 125-й в числе других сое­динений и частей присвоено почетное наименование Красносель­ской. А через неделю палата содрогнулась от двадцати четырех залпов из трехсот двадцати четырех орудий, и в окнах распус­тились гроздья фейерверка — в честь того, что проклятая бло­када наконец-то уничтожена!

… Но война продолжалась, и Нуждин еще успел участво­вать в десанте на Карельском перешейке. А потом все-таки вернулся к летчикам — и на грудь его рядом с медалью защит­ника Ленинграда легла другая, за взятие Кенигсберга. А затем засияла там награда и за Берлин.

* * *

ТАКАЯ вот дорога выпала мальчику из села Большое Пулко­во… Демобилизовался — и возвратился на родной меридиан, причем в те стены, которые в самом прямом смысле оберегал от гитлеровцев, — ведь его окоп был чуть ниже центрального кор­пуса обсерватории. Здесь, в Главной (Пулковской) астрономи­ческой обсерватории Академии наук СССР, механик службы вре­мени Василий Михайлович Нуждин трудился более трех десятков лет, пока не ушел на пенсию. И жил тоже там…

* * *

ЕСЛИ ОТСЮДА, с высоты, посмотреть на север, то впереди хорошо различим обелиск, что пронзает небо над торжественным мемориалом. Это памятник тем, кто не позволил гитлеровскому сапогу ступить на ленинградские проспекты. И расположен он точно на Пулковском меридиане, который давно уже из понятия чисто географического стал символом мужества, стойкости и нравственности. Вот почему проходит этот меридиан не только через улицы, не только через города и села, но и сквозь наши сердца. В этом все дело…

* * *

СМЕРТЬ «ГОСУДАРЕВА ОКА»
19 января 1982 года
при загадочных обстоятельствах
застрелился первый зампред КГБ СССР Семён Цвигун

ЕСЛИ, дорогой читатель, ты внимательно смотрел фильм «Семнадцать мгновений весны», то, может быть, в заключитель­ных титрах обратил внимание на фамилию некоего «консультан­та, генерал-полковника С.К. Мишина». На самом же деле куриро­вал киноленту первый заместитель председателя КГБ Семён Кузьмич Цвигун. А под другим псевдонимом, «С. Днепров», он издал серию книг, по которым поставили фильмы: «Мы вернем­ся», «Фронт без флангов», «Фронт в тылу врага», «Фронт за линией фронта». (Правда, осведомленные люди называли имена профессиональных писателей, которые «помогали» Цвигуну в ли­тературном творчестве, а его киносценарии приписывали Вадиму Трунину — автору замечательного «Белорусского вокзала»). Эти кинокартины большей частью были посвящены партизанскому дви­жению, и самого Цвигуна стали считать видным партизаном, хо­тя всю войну он провел в тылу. Главного героя, майора Млынс­кого, роль которого потом исполнял Вячеслав Тихонов, генерал писал с себя, но стройного красавца-актера весьма полноватый Семён Кузьмич не напоминал абсолютно. Кстати, его жена тоже твори­ла прозу, подписываясь: «Розалия Ермольева»…

Однако широко прославился Цвигун отнюдь не этими произ­ведениями, а в основном — благодаря своей… смерти.

* * *

НЕКРОЛОГ в «Правде» гласил: «… Советское государство понесло тяжелую утрату. 19 января 1982 года после тяжелой продолжительной болезни скончался советский государственный деятель, член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР, Герой Социалистического Труда, первый заместитель Председателя КГБ СССР генерал армии Семён Кузьмич Цвигун… Светлая память о Семёне Кузьмиче Цвигуне, верном сыне партии, государственном деятеле, навсегда сохранится в сердцах советских чекистов, всех советских людей…».

Те, кто умели читать между строк, сразу поняли: что-то не то… Цвигун не был назван «выдающимся деятелем», и даже более низкое по кремлевским ранжирам определение «видный» тоже не было употреблено. Более того: под некрологом не ока­залось трех ключевых подписей руководителей партии и прави­тельства. И это было особенно странно, потому что многие знали: Цвигун — близкий друг Брежнева, и даже — его свояк, женаты на родных сестрах. Наверное, все-таки на двоюродных, потому что жену Брежнева звали Викторией Петровной, а Цвигу­на — Розой Михайловной.

Другом генсека Семён Кузьмич стал еще в те времена, когда Брежнев возглавлял компартию Молдавии, а Цвигун был там же заместителем председателя МГБ. Поговаривали, что тог­да под молдавским небом начал раскручиваться мощный корруп­ционный скандал, но Цвигун его замял, и имя Леонида Ильича осталось незапятнанным. Понятно, что потом Брежнев об этом помнил и своему спасителю помогал. Так почему же в некрологе на смерть члена ЦК обязательной подписи генсека не оказалось?

Уже через несколько дней после похорон агентство «Франс Пресс» сообщило: «В московских кругах упорно говорят о том, что родственник Брежнева и его креатура в КГБ Семён Цвигун не умер, а покончил жизнь самоубийством…» Между тем, в некрологе — помнишь, дорогой читатель? — было сказано, что Цвигун «скончался после тяжелой продолжительной болезни», и близкие Семёна Кузьмича получили на руки «медсвидетельство» о его скоропостижной смерти. А Роза Михайловна рассказывала в приватной беседе, что, когда она склонилась над гробом, чтобы покойного мужа на прощание поцеловать, то увидела на виске Семёна Кузьмича пулевое отверстие, которое не смог скрыть даже грим…

* * *

ЧТО за человек был Цвигун? Родился на Украине: в селе Стратиевка — Чичельницкого района Винницкой области. Неглу­пый и целеустремленный, поступил в одесский педагогический институт, который окончил в 1937-м, и потом два года в сельской школе преподавал историю. Однако 1939-й стал в его карьере переломным. Дело в том, что «большой террор» нанес основательный урон «боевым рядам» и самого НКВД, где до этой чистки, кстати, большинство сотрудников не имели даже сред­него образования. И вот, когда Ежова сменил Берия, в органы безопасности срочно потребовались спецы именно с дипломной «корочкой». Так там оказался и сельский учитель, беспартий­ный Семён Цвигун. Что ж, попал в контрразведку и почти сразу получил партбилет. Согласно «официальной» биографии — войну прошел в «особых отделах» — на Юго-Западном, Южном, Севе­ро-Кавказском, Сталинградском, Донском и Западном фронтах. Однако неофициальные источники утверждают, что Цвигун «фрон­та не нюхал», а сразу был отозван из военной контрразведки в тыл, где занимался заготовкой сельхозпродуктов для партноменклатуры. Ну а после войны — высокий пост «в органах» Мол­давии, после возглавлял КГБ Таджикистана и Азербайджана.

И в мае 1967-го о нем вспомнил Брежнев. В ту пору Лео­нид Ильич, укрепляя свой клан, всё упорней собирал вокруг себя друзей молодости. Таким образом, высокие посты заняли, в частности, «днепропетровцы»: например, Василий Кузнецов стал первым заместителем председателя Президиума Верховного Совета СССР, Николай Тихонов — председателем Совета Министров СССР, Анд­рей Кириленко — секретарем ЦК… А вот новый глава КГБ Анд­ропов «человеком Брежнева» не был. Хорошо помня, какую роль в устранении Хрущева сыграл председатель КГБ Семичастный, генсек приставил к Юрию Владимировичу, «для пригляда», про­веренного человека и даже родственника — Цвигуна.

Всего полгода Семён Кузьмич пробыл просто замом Андро­пова, а с ноября стал Первым заместителем. Рядом, также по поручению Брежнева, следил за Андроповым другой его зам — Цинёв. Оба агента генсека Юрия Владимировича не отпускали ни на миг: про каждый его шаг и вздох Леонид Ильич узнавал мгновенно… Конечно, это постоянное присутствие Цвигуна и Цинёва, которые постоянно что-то докладывали лично Брежневу, ставило Андропова в щекотливое положение: он должен был на них то и дело оглядываться, искать к обоим особые подходы, заниматься дипломатией — вместо того, чтобы требовать ре­зультатов в работе.

Кроме того, Цвигун, который значительно дольше, чем Андропов, находился в «органах» на руководящих должностях, считал, что Андропов — ловкий царедворец со Старой площади, не способный разобраться в системе государственной безопасности и тонкостях контрразведки. Поэтому Семён Кузьмич предп­ринимал попытки дискредитировать Юрия Владимировича — чтобы, столкнув его с «золотого крыльца», самому стать председате­лем КГБ СССР.

* * *

БЫЛИ ли основания у генсека и, конечно, у его прибли­женных опасаться Андропова? Пожалуй, да. Особенно — после октября 1979-го, когда в Берлине, на приеме в честь 30-летия ГДР, Леонид Ильич вдруг поднялся и как-то странно спросил присутствующих: «А чего все эти тут делают?» И почти сразу за тем постыдным случаем лидеры соцлагеря хором завопили о том, что в СССР не жалеют, насильно держат на посту несчастного, больного Брежнева, ко­торый уже ничего не соображает… Казалось бы, вот тут-то, в самом начале 80-х, Юрию Владимировичу и рвануть во власть! Как вдруг — известие о кончине совсем еще молодого, по крем­левским меркам, 64-летнего Семёна Цвигуна, который чуть ли не официально считался соглядатаем за Андроповым и, как предполагалось, должен был мешать его антибрежневским помыс­лам. Вот и неудивительно, что сие событие породило множество слухов…

* * *

ИТАК, есть версия официальная — о внезапной, естествен­ной смерти, которую все отвергают, и неофициальная — о смер­ти насильственной. Главный кремлёвский медик тех лет акаде­мик Евгений Чазов в своих мемуарах пишет, что у Цвигуна был рак, после операции обнаружились метастазы, и Семён Кузьмич решил уйти из жизни сам. Солидарен с ним и генерал Филипп Бобков, в ту пору — начальник 5-го управления КГБ: «Брежнев был потрясен смертью Цвигуна, но не решился поставить под­пись под некрологом самоубийцы». Однако — два существенных «но». Во-первых, Цвигун не оставил посмертной записки: обыч­но в такой ситуации люди к самоубийству готовятся. Во-вто­рых, непонятно: зачем ему, у которого есть личное оружие, потребовался пистолет охранника?

Действительно, как рассказал охранник, он в Усово, на даче, расчищал от снега дорожки. Вдруг — Цвигун: «Дай-ка посмотреть твой пистолет». (Как будто раньше не видел «Мака­рова» у своего «прикрепленного»). А потом, не выпуская пис­толя и словно не зная расположения собственной дачи, поче­му-то поинтересовался: «Куда ведет эта дорожка?» Охранник пожал плечами: «Никуда, к забору». Цвигун вздохнул: «Вот и хорошо, что никуда». Подошел к забору и застрелился… Ди­кость какая-то… Если человек заранее решил уйти из жизни, то вряд ли стал бы стреляться вот так, на глазах у посторон­него.

Причем в тот миг на даче, оказывается, находилась и супруга: они из города приехали вместе, Роза Михайловна вошла в дом, а Семён Кузьмич решил погулять. И вдруг ей сообщают, что он скончал­ся. Причем, как жена сообщила в своем интервью, она не по­няла, отчего муж умер: просто увидела его тело, кровь на виске — и решила, что упал, виском ударился… Кстати, те, кто знали Цвигуна хорошо, утверждали: этот жизнелюб, проведав про свою болезнь, непременно бы боролся до самого последнего конца, — использовал бы тибетские травы, акульи плавники, да хоть шаманов…

* * *

ВОЗВРАЩАЮСЬ к мемуарам Чазова. Еще Евгений Иванович там пишет, что Брежнев «подсел» на наркотики и только один Цвигун продолжал генсека ими снабжать. В связи с чем Андропов имел с генералом разговор: «Семён, кончай это дело. Вдруг с Лео­нидом Ильичем что-нибудь случится — это будет выглядеть, как будто виноват ты…» А через несколько дней у Брежнева, действительно, произошел очередной приступ астении, он пол­ностью потерял над собой контроль — и это было тоже как раз после приема таблеток, которые мог дать ему Цвигун. Дальше Чазов эту тему не развивает — мол, вывод делайте сами… А вывод напрашивается такой: Цвигун, поняв, что своими действиями едва не убил дорогого Леонида Ильича, в порыве угрызения со­вести с собой покончил. Но это слишком уж попахивает «беллетристикой»…

* * *

ВТОРУЮ, наиболее известную версию самоубийства героя моего повествования в своих мемуарах развивает генерал КГБ Вячеслав Кеворков. Если верить ему, то всё обстояло так. Цвигуна вызвали в ЦК и сообщили, что при расследовании круп­ного дела по коррупции обвиняемые дали неопровержимые показания: Цвигун брал взятки. Тот спросил, знает ли Брежнев. Ответили, что пока нет. Попросил сутки на размышление — и застрелился.

Возможно ли такое? В Москву Цвигун приехал с поста председателя КГБ Азербайджана, а в закавказских республиках были свои традиции и отношений, и подношений. Но значит ли это, что и Цвигун «брал»? Свидетельство Кеворкова на сей счет единственное. Однако, по словам одного из заместителей, а потом и председателя КГБ СССР Виктора Чебрикова, после смерти Цвигу­на в его служебном сейфе нашли три банки с драгоценностями, а также крупную денежную сумму… Пожалуй, всё это могло остаться в сейфе лишь в том случае, если бы Цвигун решил застрелиться неожиданно.

* * *

ТОГДА же корреспондент агентства «Рейтер» писал: «Осведомлённые московские круги утверждают, что гибель Цвигуна связывается с именем артиста Бориса Буряце, вхожего в дом Брежнева». Что ж, Буряце в ту пору — фамилия в столице из­вестная: солист Большого театра, «роковой цыган», любовник Галины Брежневой. В ходе расследования по его делу вскрылась связь Буряце с уголовной группой, похитившей бриллианты у знаменитой дрессировщицы Ирины Бугримовой. Сюда же логично вписывалась и гибель 11 декабря 1981 года известной актрисы Зои Федоровой, которую застрелили, а драгоценности из квартиры похити­ли… Следствие по обоим делам велось под контролем Цвигуна. И если бы оно было доведено до конца, то, в первую очередь, ударило бы по непосредственному покровителю и другу Семёна Кузьмича — Брежневу…

Историк Рой Медведев пишет: «Как и следовало ожидать, на следствии по делу Буряце много раз всплывали имена Галины Брежневой, ее друзей Колеватова (директора Союзгосцирка — Л. С.) и Соколова (директора «Елисеевского магазина» — Л. С.), жены Щёлокова (министра МВД — Л. С.) и некоторых других людей, да­же допрашивать которых без санкции Политбюро ЦК КПСС никто не решался. Поэтому Юрий Андропов поручил Цвигуну обсудить сложившуюся ситуацию с Сусловым — вторым лицом в секретариа­те ЦК и в Политбюро…»

Однако перепуганный услышанным Суслов счёл, что любое упоминание фамилии генсека в столь мерзком контексте — полный скандал, а еще — компрометация самой Коммунистической пар­тии Советского Союза! Разговор получился нервным, даже психованным. Коса наш­ла на камень… И, вернувшись домой, Цвигун пустил пулю в висок. А восьмидесятилетний Суслов, который решительно не разделял его точку зрения на борьбу с коррупцией, почти сра­зу после похорон, 25 января, замертво рухнул в своем кабине­те, сраженный инсультом…

* * *

В ОБЩЕМ, то ли Цвигун боролся с коррупцией и, не поддержанный в этой святой страсти «главным идеологом», поставил точку в своей жизни? То ли сам был коррупционером и именно поэтому от страха перед Брежневым покончил с собой?

Однако есть еще и четвертая версия. Будто в то утро на даче генерал уже садился в машину, чтобы ехать на Лубянку, как его позвали к телефону. Вошел в дом, а через минуту — его порученец с известием: «Семён Кузьмич застрелился». Вот так: не на улице, а в доме, и не из пистолета охранника, а непонятно из чего… Психологичес­ки подобная ситуация выглядит ну совершенно нереальной: в самом деле — если человек задумал стреляться, он едва ли станет такое делать на бегу…

Тогда, может, все-таки не самоубийство, а убийство? Тем более что, если задуматься, причин для этого немало. Одни говорят, что убрали Цвигуна по приказу кого-то из брежневс­кого окружения — чтобы не копал глубже дело Буряце и тем са­мым не марал доброе имя Леонида Ильича. Другие утверждают, что дело «бриллиантовой мафии» было закручено Андроповым — дабы через подобный компромат свалить Брежнева. А преданный генсеку Цвигун мог бы докопаться до правды. В результате именно по приказу Юрия Владимировича, которому вообще надоел пригляд за собой такого вот «государева ока», Семёна Кузьми­ча и ликвидировали… Причем косвенное подтверждение этому есть. Ну, вспомни, дорогой читатель: о подробностях рассле­дования по делу «бриллиантовой мафии» тогда, в начале 80-х, не знали только грудные дети; и сплетни о связях Галины Брежневой с ворами, мошенниками и убийцами пересказывались на каждой советской кухне. Кто же мог выступать, так ска­зать, «рекламщиком» этой весьма злободневной кампании? Конечно, КГБ. А кто имел власть приказать чекистам подобным «пиаром» заниматься? Только шеф КГБ Андропов, который спит и видит, как бы убрать генсека Брежнева и избавиться от его соглядатая Цвигуна… Так что, получается, смерть Семёна Кузьмича была только в интересах Юрия Владимировича…

* * *

ЕСТЬ медицинский документ, который приводит Рой Медве­дев:

«Усово, дача № 43, 19.01.1982, 16-55. Пациент лежит ли­цом вниз. Около головы обледенелая лужа крови. В области правого виска огнестрельная рана с гематомой. Констатирована смерть».

Конечно, эта бумага не дает ответа на вопрос, кто имен­но пустил пулю в голову Семёна Цвигуна, но, по край­ней мере, вариант естественной смерти с ее помощью отметается начисто. Узнаем ли мы, дорогой читатель, когда-нибудь об этом тёмном, запутанном деле всю правду? Едва ли…

* * *

20 ЯНВАРЯ

ПОД СТЯГОМ БАЛТИКИ
Возвращаясь к давнему кинокадру,
где знаменосцем на Параде Победы–
наш земляк Рэм Жуков
(родился 20 января 1924 года)

ЭТОМУ хроникальному кинокадру 75 лет — он сделан в Москве, на Параде Победы. Идут знаменосцы воен­но-морского полка, и древко, над которым развевается гордый стяг Краснознаменного Балтийского флота, сжимает в руках главстаршина Рэм Жуков.

* * *

О, СЕМЬЯ Жуковых очень интересная! Здесь, в частности хранится такой документ:

«Мы, рядовые бойцы, командиры и политработники 20-го желбата, собравшись 26 марта 1924 года, настоящим отмечаем торжество нового быта и свидетельствуем рождение нового гражданина СССР, Рэма Жукова, вступающего в нашу пролетарс­кую семью через Революционные Октябрины. Давая тебе имя в честь Революции, Электрификации и Мира — этапов, через кото­рые человечество должно приобщиться к светлому будущему — коммунистическому строю, мы приветствуем в тебе будущего труженика, поборника коммунистических идей и творца этого будущего».

Еще, согласно документу, бойцы 20-го отдельного желез­нодорожного батальона приняли над новорожденным шефство, за­числив его в свои списки молодым красноармейцем, а военкому батальона Федору Жукову наказали:

«… Комячейка твердо убеждена, что Вы, как отец, воспи­таете Вашего сына в духе коммунизма…».

* * *

КОГДА сын с отличием закончил военно-морскую спецшколу, шел третий день войны… Спустя неделю он стал курсантом «Дзержинки», а осенью в составе морской пехоты комсорг роты разведки Рэм Жуков сражался под Москвой. Во время своего первого боевого крещения уничтожил шесть гитлеровцев, троих взял в плен — об этом подробно рассказано в сборнике «Дзер­жинцы в боях за Родину».

Тогда он в деревеньке за линией фронта узнал от местного мальчишки, в какой избе немцы. Подошел — заперто. Постучал. Оттуда голос: «Вас ис дас?» Жуков тоже по-немецки: «Их» («я», то есть). Дверь распахнулась, и Рэм вскинул автомат: «Хенде хох!» Немец мигом — руки вверх, а второй гитлеровец замешкался, потому что его руки были заняты ухватом, которым пытался вытащить из печи чугунок с какой-то, судя по запаху (наши разведчики дня три не ели) вкуснятиной. Вдруг разбивается окно, влетает граната и, не взорвавшись, крутится на полу. Жуков — за порог, а там, в канаве, — одно­полчанин уже вторую лимонку для броска приготовил. Сказал Рэм, уже по-русски, всё, что о нем думал, — и назад, в избу, к чу­гунку со щами. Только хотел зачерпнуть ложкой — кто-то на печи ше­баршит: еще немец! Этот, третий, когда Жуков вывел его на улицу, оказался комендантом местного гарнизона. Один из на­ших, который здесь был в плену, стал молить Жукова: «Разреши мне эту сволочь расстрелять! Он нас заставлял бегать по сне­гу, бил палкой…» Но Рэм сказал, что убивать врагов надо в бою, и всех троих отправил к своим, через линию фронта…

А в перерыве между боями он писал стихи:

В окопе, в жидкой темноте,
У огрызающихся дотов,
Лежит всю ночь на животе
Огнем прижатая пехота…

Однажды, когда вот на такой дот шли в атаку — по глубо­кому снегу, перебежками (бросок метров на пятнадцать, а после сразу упасть, прижаться, и снова — вперед!), вдруг кто-то по спине — прикладом. Обернулся — никого. Оказалось: пуля из проклятого дота прошла как раз вдоль спины, даже на тельняшке две дырки оставила…

В том же сборнике есть такие его строки:

И если нужно будет биться снова,
Пусть позовет страна — в нас дышит месть!
Мы к битвам новым яростным готовы
И на любой приказ ответим: «Есть!»

После боев в Подмосковье дзержинцам пришлось снова браться за учебу. Училище было временно эвакуировано в Баку, однако и там они не только постигали знания, но и продолжали воевать: на легоньких «ПЗБ» («плавающая защитная батарея») сопровождали по Каспию к Волге наши танкеры с нефтью, оберегая их от фа­шистских стервятников…

Наконец наступило долгожданное Девятое мая: главстарши­на Жуков вместе с другими курсантами восторженно палил у Петропавловки из ракетницы — и в небе распускались цветы не­мыслимого фейерверка…

* * *

А ПОТОМ им объявили, что в Москве будет Парад Победы. Приказ по училищу гласил:

«… Выделить в парадную роту курсантов с высокой успе­ваемостью, отличников боевой и политической подготовки, име­ющих ладную строевую выправку…»

Старшиной парадной роты назначили Жукова.

Готовясь к торжественному дню, сначала печатали шаг на Дворцовой. Приехали в Москву — и снова репетиции… Наконец долгожданный момент наступил. Во главе парадного полка ВМФ на блестящую от дождя брусчатку Красной площади вступили пять знаменосцев с ас­систентами: Северный флот, Балтийский, Черноморский, Днеп­ровская и Дунайская флотилии… Нести стяг балтийцев довери­ли Жукову. Рэм — правофланговый. На его фланельке — орден Отечественной войны, медали защитника Москвы и Кавказа, а еще — совсем новенькая, полученная уже здесь, в самый канун парада: «За победу над Германией»…

Впоследствии знаменосец не раз увидит это на киноэкра­не: полки героев, идущие торжественным маршем мимо Мавзолея, где, на трибуне, рядом со Сталиным, — его тезка, маршал Жуков (в связи с чем заместитель начальника «Дзержинки», капитан первого ранга Константин Константинович Редько весело конс­татировал: «Могу смело утверждать, что на Параде Победы было по крайней мере два Жукова!»), и себя среди них. А тогда на площади, всё было, как в тумане: рвалось из рук бело-голубое полотнище, и сердце в такт маршу билось просто оглушитель­но… Кстати, как раз при подходе к Мавзолею случился казус: полотнище балтийцев на резком ветру зацепилось за штык вин­товки в руках ассистента и даже закрыло тому лицо. Шагая вслепую, ассистент отчаянно прошептал Жу­кову: «Ничего не вижу! Рвани!» И Рэм рванул, оставив на зна­мени, увы, отметину, впрочем, с трибуны Мавзолея незамет­ную…

* * *

КОГДА ему исполнилось сорок, посвятил своему другу — по «Дзержинке», фронту и работе — Владимиру Михайловичу Ахутину стихи, которые начинались так:

Мы юность начали в войну,
В семнадцать мы считали раны.
Не удивляясь, седину
Мы замечаем очень рано.

Из тех, с кем вместе шли мы в бой,
Осталось меньше половины.
Средь них стоим и мы с тобой —
Сорокалетние мужчины…

Когда я с ним познакомился, у капитана первого ранга в отставке, доктора тех­нических наук, Почетного профессора Инженерно-экономического университета Рэма Федоровича Жукова было четыре ордена и более двадцати медалей. Заслуженный изобретатель РСФСР, он ког­да-то в Институте повышения квалификации работников судпрома организовал и возглавил первую в стране кафедру деловых игр и конкретных ситуаций. Затем в Политехе создал и долго руко­водил кафедрой педагогики. После в ИНЖЭКОНе занялся активны­ми методами обучения. Увы, серьезная травма ноги дальнейшей энергичной деятельности помешала, но Рэм Федорович все равно, как говорится, «оставался в строю». И, хоть всегда жил ярко, самым главным днем, не раздумывая, называл 24 июня 1945 года. Потому что только там, на Крас­ной площади, до самого конца ощутил, какое это великое счастье — Победа!

А его отец, когда увидел Рэма на киноэкране, запла­кал… И стало тогда Федору Устиновичу, бывшему военкому ба­тальона, яснее ясного, что комячейка 20-го отдельного желба­та, напутствуя весной 1924-го его сына в жизнь, не ошиб­лась…

Я тоже уверен, что своих необычных «крёстных», а также «шефов» младший Жуков отнюдь не подвел, хотя в наши дни ни о каком «коммунистическом будущем» речь, слава богу, давно уже уже не идет…

* * *

23 ЯНВАРЯ

«НЕ ВЕСЬ УМРУ…»
235 лет назад родился Огюст Монферран

КОГДА БЫ, дорогой читатель, я ни подхо­дил к Дворцовой площади со стороны Певческого мостика, всякий раз открывающаяся отсю­да картина зачаровы­вает: разлёт площади с Алек­сандровской колонной, а вда­ли — золотой купол Исаакия, словно шлем богатырский… Человек, который задумал и сотворил и эту колонну, и этот собор, родился двести тридцать пять лет назад. Его имя — Огюст Монферран…

* * *

ЧТО МЫ знаем о его жизни до отъезда из Франции в Пе­тербург? Окончил Парижский лицей. Путешествовал по Ита­лии, знакомясь с ее знамени­той архитектурой. Учился в Королевской специальной шко­ле архитектуры. Служил в ар­мии, участвовал в сражениях, имел ранения. Всё это дало молодому зодчему жизненный опыт, научило дисциплине. И в тридцать лет он связал свою дальнейшую судьбу с Рос­сией…

* * *

ПОБЕДОНОСНОЕ заверше­ние войны с Наполеоном повысило международный пре­стиж России, предъявило но­вые требования к облику Пе­тербурга: сама архитектура столицы призвана была отра­зить силу русского государст­ва, народное величие, воин­скую доблесть. Как раз в год появления на невских берегах Монферрана, в 1816-м, здесь возник «Комитет по делам строений и гидравлических ра­бот» — чтобы «столицу сию воз­вести nо части строительной до той степени красоты и со­вершенства, которые бы по всем отношениям, соответст­вуя достоинствам ее, соединя­ли с тем вместе общую и ча­стную пользу». В состав коми­тета, возглавляемого талант­ливым инженером Бетанкуром, вошли архитекторы Росси, Ста­сов, Модюи, Михайлов 2-й, ин­женер Базен… И вот однажды явился к Бетанкуру молодой французский архитектор с ре­комендательным письмом. Оз­накомившись с его графиче­скими работами, тот нашел в них «много вкуса и изящест­ва». Вскоре перед «старшим чертежником» Монферраном встала огромная задача — оформить Исаакиевскую пло­щадь, перестроив Исаакиевский собор так, чтобы он занял достойное место в архитек­туре городского центра.

* * *

ЕЩЕ В 1717-м по про­екту Маттарнови на невском берегу, рядом с Адмиралтей­ством, примерно там, где сей­час находится Медный всад­ник, была заложена каменная церковь Исаакия. Сооружался храм десять лет, а просущест­вовал недолго: после пожара разобрали. В 1761-м намети­ли место для церкви на вновь создаваемой площади, ныне — Исаакиевской. Проект собора выполнил Ринальди. Однако строительство затянулось: к концу XVIII века здание было доведено лишь до главного карниза… Автор проекта отбыл за границу, постройку завершал Бренна, который разрушил изящный замысел предшественника: вместо намечавшегося легкого пятиглавия возвел один широкий купол; вместо начатой уже высокой стройной колокольни возникла другая — низкая, неудачная по пропорциям… В общем, сооружение, оконченное в 1800 году, получилось приземистым, отнюдь не украсившим центр столицы… Снова потребовалась коренная перестройка здания. Новый храм, согласно рескрипту, «должен был и снаружи и внутри по богатству и благородству архитектуры представлять всё, что возбуждает удивление в самых ве­ликолепных церквах Италии». Участникам конкурса предла­галось придумать «средства к украшению храма, вместо имеющейся главы и колокольни сделать форму купола, кото­рая придала бы величие и кра­соту зданию, способ украше­ния площади». Сколь велико­лепны имена тех, кто решил попробовать в этом деле свои силы: Воронихин, Камерон, Кваренги, Руска, Стасов, То­мон… Однако ни один из представленных проектов при­нят не был. Выбор пал на Монферрана.

Молодой зодчий составил двадцать четыре проектных варианта собора в формах ар­хитектуры различных истори­ческих стилей: романском, го­тическом, византийском и в классических формах Древней Греции и Рима. Был проект и в стиле Возрождения, даже — в духе китайской и индийской архитектур. Представленный материал настолько ошеломил царя, что Монферран тут же был назначен придворным ар­хитектором и вскоре занял должность начальника чертеж­ной «Комитета по делам стро­ений и гидравлических работ», то есть, по существу, возгла­вил крупную проектную ма­стерскую.

Итак, ему предстояло решить задачу, в архитектурной практике России встретившую­ся впервые: перестроить круп­ное здание и одновременно увеличить его объем, невзирая на неблагоприятные условия и сырую, болотистую почву.

Приняв идею пятиглавия как традиционную для России фор­му храма, Монферран сохра­нил два старых пилона и ал­тарную часть ринальдиевской церкви. Однако изменил план, сделав его удлиненным, и тем самым увеличил здание в дли­ну при сохранении прежней ширины и высоты сводов. С северной и южной стороны проектировались колонные портики. Глава собора стави­лась с таким расчетом, чтобы при обозрении ее с различных точек и расстояний образ са­мого сооружения оставался ясным, цельным и органично связанным с ансамблем Двор­цовой, Сенатской и Исаакиевской площадей.

* * *

ТОРЖЕСТВЕННАЯ закладка состоялась 26 июня 1818 года.
Беспрецедентное в России строительство требовало огромных денег, материалов и
людских ресурсов. Была утверждена специальная «Комиссия построения Исаакиевското собора» под председательством графа Головина, однако Монферран считал вмешательство царского сановника в решение чуждых ему технических вопросов для дела вредным, из-за чего между ними постоянно возникали столкновения. Да, архитектор противился всему, что так или иначе мешало строительству: стремился оградить себя от случайных исполнителей, иметь хороших и дельных подрядчиков, мастеров и рабочих, добросовестных поставщиков материала, оборудования… Притом его постоянно занимала мысль: как получше механизировать процесс невиданной по размаху стройки? Поэтому, в частности, придумывались различные приспособления для транспортировки тяжелых гранитных блоков. Поэтому же для разработки конструкций и расчетов привлекались круп­нейшие русские и европейские специалисты.

Сооружение Исаакиевского собора шло четыре десятиле­тия. Сколько же за это время пришлось решить здесь слож­нейших строительных проб­лем! Например, устройство сплошного фундамента: ведь собор получился очень тяже­лым, и болотистый петербург­ский грунт без надежной опо­ры такую нагрузку бы не выдержал. Монферран и его помощники придумали блестящий выход: в котлован под здание были забиты 24000 сосновых просмоленных свай, на которые положили ростверк из гранитных плит. Сваи уплотнили грунт, что по­зволило плавно передать на него всю эту колоссальную массу.

Кроме того, в ходе строи­тельства архитектору при­шлось не раз переработать проект. Постепенно внешний облик собора несколько изме­нился: большой купол занял в общей композиции положение доминирующее, а форма его стала более вытянутой. Малые купола колоколен приблизи­лись к центру и были теперь решены в виде небольших легких павильонов. Добавление к двум шестнадцатиколонным портикам двух восьмиколон­ных, с западной и восточной сторон, позволило объединить все четыре фасада и придало зданию за­вершенность. Затем зодчий заменил круглые в плане ко­локольни на квадратные с двумя монолитными колоннами по углам и восстановил ниши с дверьми в портиках. На чер­тежах появились окончатель­ные размеры здания: общая высота — 101,88 метра, наруж­ная длина — 102,24…

Сложной проблемой стало сооружение гигантских пор­тиков. Подъем и установка со­рока восьми гранитных моно­литных колонн весом в сто четырнадцать тонн каждая — эта операция при уровне стро­ительной техники того време­ни, без преувеличения, потряс­ла всех отечественных и ино­странных специалистов. Затем предстояло на огромную высо­ту водрузить двадцать четыре колонны барабана купола — каждая весом в шестьдесят че­тыре тонны! Что же ка­сается купола собора, то Монферран первым в исто­рии архитектуры Петербурга разрешил на практике вопрос о прочности подобного со­оружения, созданного полно­стью из металла.

Золотое сияние «шапки» Исаакия видно издалека, но как же был тяжел здесь труд позолотчиков! Купола собора золотились так называемым «огневым способом»: на ли­сты меди наносилась амальга­ма — раствор золота и ртути; затем листы нагревались, ртуть испарялась, а золото ровным тонким слоем покрывало по­верхность. Чтобы предохра­нить рабочих от ядовитых паров, им выдавали осо­бые стеклянные маски с труб­кой для дыхания. Однако при­митивное приспособление по­могало плохо: более шестиде­сяти позолотчиков отравились ртутью.

Четыреста с лишним кило­граммов червонного золота пошло на позолоту куполов и внутреннего убранства. Мала­хит, лазурит, различные сорта мрамора украшают своды и стены собора. А еще — бо­лее шестисот декоративных скульптур, картин, мозаик, ис­полненных Бруни, Брюлловым, Витали и другими лучшими мастерами академической шко­лы позапрошлого века…

С 1858 года Исаакиевский собор — главный храм сто­лицы Российской империи. По­сле октябрьского переворота некоторое время оста­вался действующей церковью, но в 1928-м был закрыт. С 1931-го Исаакий превратился в музей. В дни Великой Отечественной здесь хранились эвакуирован­ные коллекции пригородных дворцов-музеев. Колонны со­бора, кровля, витражи постра­дали от обстрелов, холод и сырость вредно повлияли на его внутреннее художествен­ное убранство. После войны здание реставрировано. Но экскурсантам гиды почему-то прежде всего демонстрировали абсолютно абсурдный в том уникальном интерьере «маятник Фуко». Сейчас, слава Богу, того «маятника» и след простыл, Собор как музей — во всем великолепии, а в особых случаях здесь свершается и праздничное богослужение…

* * *

ВЗГЛЯНЕМ еще раз на Исаакий… Какое удивительное сочетание красок дают серый мрамор, красный гранит, бронза, золо­то… Как всё это сияет в сол­нечных лучах! Зимой же, ког­да колонны покрывает иней, они кажутся высеченными из белого мрамора… А рядом — дру­гое славное творение Монферрана: дом князя Лобанова-Ростовского, знаменитый «дом со львами», когда-то воспетый поэтом: «… на площади Петро­вой, где дом в углу вознесся новый, где над возвышенным крыльцом с подъятой лапой, как живые, стоят два льва сторожевые…» (Правда, после недавней реконструкции «дом со львами» уже не совсем тот, монферрановский). А чуть дальше, на Дворцовой, на монумен­тальном пьедестале, — колос­сальная гранитная колонна, ставшая памятником героизму русского народа в битве с Наполеоном, задуманная и вы­полненная тоже этим зодчим. Пройдем к дому № 43 на Большой Морской: когда-то Монфер­ран соорудил его для завод­чика-миллионера Демидова. Подойдем и к соседнему дому № 45: его Монферран возвел для княгини Гагариной… А сам архитектор последние годы жил на Мойке, в доме № 86, причем парадный двор при особняке превратил в сво­еобразный музей под откры­тым небом, разместив здесь произведения античного искус­ства.

Великий зодчий скончался спустя месяц после открытия Исаакия. Еще задолго до смер­ти в своем завещании он про­сил «о всемилостивейшем со­изволении, дабы тело мое было погребено в одном из подземных сводов означенной церкви, построение коей мне поручено». Однако Александр II эту «особого рода просьбу» почему-то не удовлетворил, и вдова Монферрана увезла его тело в Париж…

* * *

И ТЫ, дорогой читатель, минуя Певческий мостик, перед Дворцовой площадью, пожалуйста, свой шаг чуть придержи: еще раз глянь — на «Алек­сандрийский столп», на золо­той шлем Исаакия…

Для свое­го герба Огюст Монферран выбрал такие слова: «Не весь умру». Он был удивительно прозорлив…