Владимир Алейников — 75!

Loading

Редакция Портала сердечно поздравляет нашего автора, замечательного русского поэта, прозаика, переводчика, художника Владимира Дмитриевича Алейникова с юбилеем — 75-летием! Желаем юбиляру крепкого здоровья, долгих лет и новых публикаций! Сейчас их в журнале «Семь искусств» — ровно 75!

Владимир Алейников — 75!

Владимир Алейников читает стихи на своём творческом вечере
в «Новом пространстве Театра Наций», Москва, 22 января 2020

Интервью с Владимиром Алейниковым

Беседует Юрий Татаренко

— Вы давно в основном живете в знаменитом крымском уголке — Коктебеле, где толпы отдыхающих. Живете, по сути, отшельником. Нет ли тут парадокса? В свое время Ленин говорил, что нельзя жить в обществе и быть свободным от него. Заметили самоизоляцию-2020, слышали вообще о ней? Где проще выживать поэту — в мегаполисе или келье?

— В Коктебель я впервые приехал в мае 1964 года — и сразу же понял, что когда-нибудь буду здесь жить. Потом, в течение двадцати семи лет, часто приезжал сюда. Хорошо знал Марию Степановну Волошину, Марию Николаевну Изергину, старых коктебельцев волошинского круга, различных ярких людей — и творческих, и представителей свободолюбивой интеллигенции. Эти дружбы и знакомства оказались долгими и прочными. Постоянно живу здесь с 1991 года — тридцать лет. В Москву приезжаю лишь изредка. Толпы отдыхающих — остаются где-то в стороне и вовсе не мешают мне, я их просто не замечаю. Я не курортничаю, а работаю. Затворничество — давно привычное для меня поведение и состояние. И — надёжная защита от всевозможных нынешних безобразий. Это не значит, что я изолирован от мира и словно обитаю в какой-то келье. У меня есть семья. Иногда меня навещают друзья и знакомые. Несмотря на моё богемное прошлое, человек я домашний. И привык именно так, в отдалении от суеты, жить и работать. Стадность — не для меня. Общество — может меня сознательно замалчивать. А если когда-нибудь спохватится — вспомнит обо мне. Моя личная свобода — повсюду со мной. И самим собою остаюсь я в любых обстоятельствах, всегда. Сейчас, из-за коронавирусных запретов и ограничений, как и прочие жители нашего посёлка, нахожусь я на самоизоляции. Выживать поэту — везде непросто. Но выживать — надо. Если сохранён дар. Если, к тому же, есть драгоценная возможность — жить независимо и постоянно работать.

— Говорил ли кто-нибудь, что вы поразительно похожи на Волошина, легенду Коктебеля столетней давности. Как к этому относитесь? Находите ли нечто общее в жизни и творчестве Волошина и Алейникова?

— Разумеется, меня пытались разные люди сравнивать с Волошиным, находить внешнее сходство. Но это — поверхностное суждение. На Волошина я непохож. Если что и есть общее — это половина казацкой запорожской крови и у меня, и у него. Жизнь и творчество — разные. И судьбы — разные.

— Официально объявлено о грядущей реконструкции набережной в поселке. Какие ожидания у вас в связи с этим? Стройплощадка у самого моря — это может быть «всерьез и надолго». Какого памятника не хватает Коктебелю, по-вашему?

— Разговоры о реконструкции коктебельской набережной ведутся давно. И станет ли это реальностью — вопрос. Памятник здесь можно поставить — молодой коктебельской свободе крылатых шестидесятых в условиях советского времени.

— Вы прожили ровно три четверти века. Есть ли у вас любимый вальс, чей размер — тоже три четверти?

— Три четверти века — это много или мало? Надо постараться ещё пожить, чтобы многое высветлилось и прояснилось. Чуковский совершенно правильно говорил, что писателю в России надо жить долго. С возрастом, пусть и с некоторым запозданием, в новом столетии приходят и внимание современников, и понимание. Впрочем, этого было у меня вдосталь и в молодые годы, в среде нашего андеграунда. Тогда меня в Отечестве не издавали. А известность и даже слава — были. Само время было другим. Люди были отзывчивее, доброжелательнее, чем сейчас. Поэтов своих, особенно неофициальных, любили и ценили. И страдальцев — а было у меня в прежнюю эпоху столько сложностей, неприятностей, гонений, что перечислять это не хочется, — на Руси всегда любили и помогали им. Трудной была эпоха — но и хорошего было тогда немало. Есть что вспомнить. Любимых вальсов у меня несколько. Называть их не стану. Перечень их нежданно может и возрасти.

— С высоты своих 75 лет какой совет дали бы нынешним молодым литераторам? Писать «меньше, да лучше», если вновь вспомнить вождя мирового пролетариата?

— Никаких советов молодым литераторам давать не буду. И тем более — учить их жить. Гумилёв однажды сказал Ахматовой: «Аня, если я когда-нибудь кого-нибудь буду учить жить, ты меня сразу же отрави». Он правильно всё понимал. Всевозможные псевдоучителя жизни есть и теперь, к сожалению, да только проку от них нет никакого. И советчиков развелось многовато. Какие-то мастер-классы устраивают. Зачем? Кто их проводит? Они что, звёзды литературы? Это не так. Разве можно кого-то научить писать? Сплошной литературный институт, да и только. На поверку — чушь и бессмыслица. Писать меньше, да лучше, или больше — это уж как у кого получится, насколько дыхания хватит и способностей. Дело не в количестве, а в том, литература это или заурядная писанина.

— Осенью прошлого года навещал вас. Помнится, вы посетовали, что не оцифрован ваш большой личный архив. Какие-то подвижки планируются в этом году?

— Я вовсе не сетовал на то, что не оцифрован мой архив. Говорил я о том, что надо приводить в порядок множество моих неизданных текстов разных лет, стихов и прозы, поступательно перепечатать их, внести в компьютер. На это нужно время. А сделать это могу только я сам. В годы прежних моих бездомных скитаний, в семидесятых, утраты моих текстов были велики и частично невосполнимы. Но внушительный свод этих писаний всё-таки сохранился. Некоторые важные для меня вещи — уцелели. Нередко — чудом. Иногда — знакомые, которые сберегли мои бумаги, уже через десятилетия возвращали их мне. Изрядную часть давних стихотворений и поэм восстановил я по памяти здесь, в Коктебеле, когда у меня открылась вторая память, как я её называю. Так вот, поступательно, собирался весь массив моих текстов, которым пора заняться. В общей сложности — это несколько больших томов. Сожалеть и вздыхать об утраченном — не хочу. И не такое в прежнюю эпоху бывало. Хорошо, что выжил. Жертвы, замечу, полезны. Но не в таком количестве, как у меня. Да что поделаешь! Слава Богу, есть живые свидетельства многолетней моей работы. Понемногу начал разбирать сохранившиеся рукописи. Надеюсь, когда-нибудь издадут хотя бы часть этого добра.

— У вашего покорного слуги есть такие строчки: «Писать стихи со словом «Путин» можно — другой вопрос, кто будет их читать?» Прокомментируете?

— Надо писать такие стихи, которые кто-нибудь, пусть и не сразу же, а через какое-то время, всё-таки будет читать. Хлебников давно сказал об этом в стихотворении «Ещё раз, ещё раз я для вас звезда…»

— В предъюбилейный год у вас было довольно много журнальных публикаций — в «Крещатике», «Интерпоэзии», «Звезде», «Неве», «Детях Ра», «Зинзивере», «Семи искусствах», «Юности», «Слове-Word», «Эмигрантской лире», «Нижнем Новгороде», «Зарубежных записках», «Сибирских огнях», «Камертоне», «Новом свете», «45 параллели», «Сетевой словесности», «Доне»… В новом году не намерены снижать темпа?

— Дело не в темпе. Так нынче получается. Текстов — и стихов, и прозы, — у меня много. При советской власти меня четверть века не издавали на родине. И меня тогда знали, как одного из основных героев нашего отечественного андеграунда и одного из основных авторов самиздата. Нелегко было десятилетиями выдерживать груз множества неизданных произведений. Ведь работал я и в минувшие годы постоянно, несмотря даже на самые сложные обстоятельства. Поэтому пусть теперь, в новом столетии, публикуют мои вещи и в бумажных, и в интернетовских изданиях. Я это заслужил. Читатели у меня — есть.

— В вашей первой подборке-2021 прочел, что вам не дают покоя «затерянные в роздыхе удачи». О чем речь? Какая из этих потерь невосполнима?

— Вы исказили строку моего стихотворения. Надо так: «Сумел бы я и нынче наверстать затерянное в роздыхе удачи — да ей страницы легче пролистать, а быть неизъяснимою — тем паче». Здесь всё понятно. А нечто важное для меня — пусть остаётся тайной.

— Вторая цитата — оттуда же: «Книга есть на земле, что мудрее зеркал». Вопрос мой, возможно, наивен: такая книга — одна-единственная?

— Пусть современники догадаются, что это за книга.

— Бог троицу любит — поэтому процитирую вас в третий раз! Вы рады тому, что «ветер, веющий с полей, наполнит наши кубки над рекою». За что поднимете свой кубок?

— Река, о которой говорю я в этом стихотворении — скифский Пантикапес, теперешний Ингулец. На его берегах, в Кривом Роге, на Украине — моей Великой Скифии — я вырос. За что мне поднимать мой кубок? За то, чтобы

тот бред, который сейчас происходит на Украине, закончился. Мой родной дом в Кривом Роге, дом, где я столько всего написал, полностью разграбили нынешние фашиствующие мерзавцы. Исчезли сотни отцовских картин — а он ведь был замечательным художником. Исчезли многолетние, важнейшие мамины записи — а она была выдающимся педагогом. Пропал весь наш домашний архив — рукописи, письма, фотографии, книги. Вырубили наш сад.

Растащили из дома абсолютно всё. В довершение бесчисленных безобразий — какой-то местный наглый торгаш этак запросто отнял у меня дом, хотя есть на дом и на участок у меня все документы. И никто из земляков, годами усиленно афишировавших любовь и уважение ко мне и к моим писаниям, ничем не помог мне. Один из местных журналистов опубликовал в газете статью «Сохраним для потомков дом поэта», но его призыв не услышали. Так вот родина, руками негодяев, отблагодарила моего отца и меня за то, что мы оба всю жизнь воспевали её в нашем творчестве. Некуда мне теперь ехать. Да и опасно. Мне и в прежние, домайданные годы открыто угрожали расправами. Видимо, считают меня москальским писателем. Хотя, в отличие от местного разношёрстного населения, происхожу я из древнего казацкого запорожского рода. Как и Гоголь, и Алексей Константинович Толстой, и Ахматова, и Нарбут, и Зощенко, и Катаев, и некоторые другие русские писатели. Больше нет былого рая. Всё хорошее из прежних лет, связанное с моей родиной, — осталось лишь в памяти. Даст Бог, я ещё напишу об этом. Недавно один мой земляк прислал письмо с новостями. На Украине вовсю идёт украинизация. С 16 января в сфере обслуживания следует говорить только на мове. С июля запретят издание книг на русском языке. Потом дойдёт очередь до газет. Деградация населения от этого ускорится. И появится ли у людей свет на их пути — вопрос, пока что остающийся без ответа. Горько и тяжело осознавать, что продолжается на Украине сплошное разрушение всего разумного. Когда начнётся созидание? Никто не знает. И всё-таки надежда на это — есть у меня.

— Ощущаете ли такую субстанцию, как «предстихи»? Из чего она состоит?

— Что это за субстанция? Ну и словечко! Может быть, состояние — перед появлением стихов? Состояния такие — бывают разными. Иногда — приходится намучиться, прежде чем напишешь несколько строк. Иногда — почему-то маешься. Иногда — ждёшь, покуда не ощутишь особый зов, не услышишь необходимый, первоначальный звук, за которым потом сама выстроится вся музыка. В любом случае — нужен некий личный опыт, что-то всерьёз пережитое, чтобы возникли стихи.

— Что помогает вам «домолчаться до стихов»?

— Помогает — умение ждать. Давно уже ставшее у меня настоящим искусством.

— Когда стихи написаны, что происходит сразу после этого?

— Мало ли что происходит! Иногда сразу понимаешь, что написал серьёзное, достойное стихотворение. Порой — необходимо какое-то время, чтобы самому понять то, что написал интуитивно, в трансе, в порыве. Бывает — усталость чувствуешь. Но нередко — и радость. Для меня всегда важен сам процесс написания вещи, движение речи. Написанное стихотворение я могу отложить в сторону — и надолго забыть о нём. В нужное время — оно само напоминает о себе. Мыслю я книгами, циклами. Когда я пишу книгу, то живу словно в особом измерении. Свои стихи и прозу я не разделяю. В моей прозе тоже вдосталь поэзии. На то она и проза поэта.

— Как различаете хорошие стихи и не очень? А хорошие и великолепные?

— Для этого есть чутьё. И — опыт.

— Что относите к системе табу в литературе — и искусстве в целом?

— Конечно, есть некоторые табу. Потому что в литературе и в искусстве необходимы порядочность, благородство, человечность. А вседозволенность — сомнительное, уродливое и вредное порождение нашего затянувшегося как бы времени, напрочь лишённое долговечности и ясного, целительного света.

— Давно ли ваш читательский интерес переходил в читательский восторг?

— Мой читательский интерес — весьма избирательный. А мой читательский восторг — довольно редок. С возрастом повышается требовательность — и к самому себе, и к тому, что я читаю.

— Необходимые составляющие поэта — любовь к языку, чувство прекрасного, наблюдательность, отзывчивость. А что ещё?

— Дар.

— Как вы думаете, возможна ли интеграция писательских сообществ — СПР, СРП, СПМ, МСПС, ПЕН-центра и других? Когда, на какой платформе? В конце прошлого года учреждена Ассоциация союзов писателей и издателей, ее возглавил молодой прозаик Сергей Шаргунов, главред журнала

«Юность». Каковы ее перспективы, как вы полагаете?

— Наверное, трудно отдельные писательские организации, каждая из которых — словно некое воинское подразделение со своими правилами, интересами, пристрастиями и прочим, объединить в огромное войско. Такое под силу, пожалуй, только лидеру уровня Чингиз-хана. Посмотрим, что получится в итоге. В нашей стране всё бывает. В том числе и чудеса.

— В людях поселился страх заболеть коронавирусом. А какая зараза страшнее — вирусы наживы, равнодушия, бездарности?

— Предательство.

— Лучший способ монетизации литспособностей?

— Не понимаю, о чём вы спрашиваете. Мне, в мои годы, с моими несомненными заслугами перед отечественной словесностью, признанными современниками, за изданные книги и за журнальные публикации никаких гонораров не платят. А если, довольно редко, что-то всё-таки платят — это символические суммы. Живу я в основном на пенсию. Да и то налоговики четыре раза отбирали у меня пенсию за многие месяцы, из-за крохотных гонораров. Приходилось приносить им справки, объяснять, что я нигде не работаю, что я писатель, что это скромные гонорары. На это налоговики заявили, что, если бы я подрабатывал дворником, то пожалуйста, а писателям — не полагается. Вспоминая название одной телепередачи, грустно говорю: такие времена!..

— В списке авторитетов современного общества поэтам отводится «… надцатое» место. Как относитесь к этому?

— На какое бы место современное общество не отодвигало бы поэтов, настоящая поэзия будет жить всегда.

— Что можете простить талантливым коллегам — пьянство, лень, невежество, эгоизм?

— Я столько всего в жизни прощал моим коллегам, что осталось только обрести ореол святости. Коллеги от этого — не изменились.

— Что любите и что не любите?

— Суровый вопрос. Люблю-то, что люблю. Не люблю-то, что не люблю.

— Насколько сильно ваше чувство азарта?

— В молодости это чувство было мне хорошо знакомо. В зрелые годы стал я более сдержанным человеком.

— Приведите пример своего спонтанного поступка!

— В шестидесятых, в Сухуми, вдруг, чтобы проверить себя на прочность, заплыл в море, в сильнейший шторм. Часа три не мог выплыть. Но чудом выбрался на берег.

— Поэзия это метафоры, неологизмы, афористичность, авторская интонация — а что еще?

— Я уже говорил об этом в одном интервью. Поэзия — это крылатое горение.

— Помечтаем. Приглашает вас президент России и спрашивает, чем помочь. Что ответите?

— Никто никогда никуда меня не пригласит и ничем не поможет. Всю жизнь я надеюсь только на самого себя.

— Писательское счастье — это ежедневное вдохновение или любовь миллионов?

— Откуда возьмётся это ежедневное вдохновение? Да ещё и любовь миллионов? Что это за мифическое писательское счастье? Жизнь писателя — это дар, огромный труд, мучения, сомнения, терзания, редкие радости. Это путь, который надо пройти с достоинством, выжить даже в самых сложных обстоятельствах, суметь сохранить дыхание родной речи, продлить её возможности — и, преодолев бесчисленные испытания, всё же победить.

— Какие книги вас изменили в детстве?

— Некоторые книги — помогли мне стать самим собой.

— Представьте: летят в самолете прозаик, поэт, драматург, переводчик, критик. А на всех только два парашюта. Кому бы их выдали?

— Это уже почти анекдот. Пусть все эти литераторы крепко держатся друг за друга и прыгают с двумя парашютами. Авось благополучно приземлятся.

— Почему писателям-профессионалам не платят госстипендию 30 000 в месяц?

— Спросите об этом у властей.

— Приведите пример удачной экранизации. Я бы прежде всего назвал военные истории — «Звезда», «В августе 44-го». А вы?

— Более-менее удачные экранизации были, наверное. Затрудняюсь назвать что-то конкретное.

— Прилепин считает, что Водолазкин достоин Нобеля. А вы так о ком сказали бы?

— Многие понимающие современники считают, что я давно заслужил эту премию. Кстати, осенью мои доброжелатели, среди которых были и серьёзные издатели, снова говорили о том, что надо выдвинуть меня на Нобеля. Если хотят — пусть выдвигают. Ещё в 1996 году были разговоры об этом, даже информация в печати появлялась. Но следует помнить, что эта премия — прежде всего политика. А я политикой никогда не занимался. И вряд ли нобелевский комитет прозреет и дорастёт до понимания моей поэзии и прозы.

— Видите ли вы региональных авторов, способных продолжить ряд классиков — Шукшин, Вампилов, Астафьев, Распутин?

— Таких авторов я не знаю.

— С точки зрения поэта — что такое оптимизация усилий?

— Чьих усилий? В какой области — оптимизация? Расплывчатый вопрос. Надо бы спросить поточнее.

— Современный человек станет абсолютно беспомощен в быту, как только отключат электричество. Вам не страшно думать о такой перспективе?

— Когда в прежние годы в Крыму нередко отключали электричество, я зажигал свечу или керосиновую лампу — и работал. И беспомощным себя вовсе не чувствовал. Хорошую школу прошёл, закалился, полезный опыт обрёл.

— Что чувствуете, когда известные люди становятся героями криминальной хроники? За решетку угодили футболисты Кокорин и Мамаев, актер Ефремов…

— А что я могу чувствовать? Этим людям надо было вести себя по-человечески.

— Если бы встретили сейчас себя молодого, что сказали бы, от чего отговорили бы?

— Ничего не сказал бы — и ни от чего не стал бы отговаривать. Что было-то было. Значит, суждено было сквозь все испытания пройти.

— Графоман — кто говорит: «Пишу не хуже других!» А для вас это кто? Чем опасно сообщество графоманов?

— Они существовали и существуют в любые времена. Говорить о них — нет смысла.

— В известной строчке Заболоцкого «Душа обязана трудиться!» на какое слово ставите ударение?

— Ставлю ударение на всех трёх словах.

— Какие события рифмуются в вашей жизни?

— События в моей жизни и рифмовались, и выглядели белым стихом, и верлибром, и даже прозой.

— Лучший способ распространения стихов — это?

— Написать достойные стихи. А читатели, рано ли, поздно ли, найдутся. Тогда и начнётся распространение.

— Стихи — автопортрет поэта или портрет эпохи?

— Стихи — это прежде всего настоящие стихи. В них — синтез, концентрация всевозможных деталей, примет, компонентов. Именно поэтому в них есть и автопортрет поэта, и портрет эпохи.

— Почему сейчас нет мощных поэтических группировок, какими были СМОГ или «Московское время»?

— Потому что каждому времени — свои песни. «Московское время» мне малоинтересно. Слишком уж оно практичное, пристроенное. А наш СМОГ — это и драматизм, и трагизм, и — в творчестве наиболее одарённых участников нашего содружества — новизна, продлевающая жизнь речи. Следует подчеркнуть, что СМОГ — не какая-то там группировка, с выпивоном, разговорами об искусстве и чтением стихов, а именно творческое содружество.

— Кому из режиссеров доверили бы экранировать вашу прозу?

— Феллини — уже нет. А больше — некому.

— Лучшее начало творческой встречи с читателями — это… ?

— Почувствовать, что тебя понимают.

— Поэтические турниры — профанация поэзии или расширение читательской аудитории?

— Это разновидность шоу.

— Умножать красоту — единственная задача искусства?

— Почему так вот, с места в карьер, именно умножать? Вначале постарайтесь её сохранить.

— Русский язык стремительно меняется — в него активно приходят заимствования, смайлики, новые грамматические конструкции. К чему это может привести?

— Русский язык универсален и непобедим. Всё он перемелет, всё ненужное отбросит — и выживет. Это основной язык человечества, на основе которого были впоследствии созданы прочие, искусственные языки.

— Писатели идут в политику — скажет ли им спасибо русская литература?

— Литература и политика — разные области. В настоящей литературе — правда. В политике — ложь. Разве за это кто-нибудь скажет спасибо?

— Вопрос о неоднородности культурного зрительского сообщества. В театрах и филармониях аншлаги — в отличие от выставочных залов и мест, где проводятся литвечера. Как приобщить к поэзии театралов?

— Минувшей зимой у меня был творческий вечер в Москве, в Новом пространстве Театра Наций. Большой зал был битком набит людьми. Устроители радовались: аншлаг! И слушали меня замечательно. А после чтения ко мне стояла длинная очередь моих слушателей и читателей, с моими книгами в руках, желающих, чтобы я подписал им книги. Той же минувшей зимой состоялся мой творческий вечер и в музее Зверева, великого художника, давнего моего друга. И снова зал был полон. В последние годы на людях читаю стихи я редко. И читать стало мне трудно. Понимаю, что хотя бы изредка читать стихи людям надо. Хорошо, что есть в наше время и слушатели, и читатели, и знатоки стихов. Поэтому оба вечера стали радостью для меня.

— Ваш самый счастливый год?

— 1962 год. Тогда, в шестнадцать лет, стал я писать стихи, которые были именно моими, сразу же узнаваемыми, полнокровными, наполненными щедрым светом и новизной изъяснения. Их было много. И они доселе не изданы. Но они — живут. И когда-нибудь, надеюсь, будут изданы. Как и прочие мои неизданные вещи разных лет — стихи и проза. Вспомним Бунина: «Молчат гробницы, мумии и кости, — лишь слову жизнь дана: из древней тьмы, на мировом погосте, звучат лишь Письмена. И нет у нас иного достоянья! Умейте же беречь хоть в меру сил, в дни злобы и страданья, наш дар бессмертный — речь».

* * *

Генрих Кранц

Пока Джульетта бреется

Когда по душевной необходимости, а иногда и вовсе случайно в очередной раз открываешь книгу Алейникова, первым делом ощущаешь невольное опасение: а вдруг первоначальное ощущение оказалось ложным? А что если, сейчас прочтешь два—три стихотворения и внезапно, как нож под сердце, войдет понимание, что все ложь, все неправда, и нет в этих стихах ничего волшебного, первозданного, мощного, того, что захватило с головой в первый раз, когда посчастливилось прочесть удивительные строки совсем незнакомого поэта.

К счастью, подобные мысли быстро развеиваются — густая, тяжелая, но при этом прозрачная и свежая, как только что извлеченный из улья мед, поэзия пропитывает все поры, входит в сердце и душу, наполняет светом и воздухом. Да и как можно не податься этому шамански завораживающему и гибко изворачивающемуся «лопотанью»?

И повеленья полутон
Над ходом времени обратным
Оставил нас с открытым ртом
И лопотанием невнятным, —
И в уверении крутом
Уже разверзлась ширь дневная —
А где-то в ливне золотом
Ещё купается Даная.

Здесь и музыка, и ритм, почти рембрандтовская оточенная и хлесткая кисть. А сколько точности и философской глубины в этом:

Но трагичней, чем призрачный вес
Облаков, не затмивших сознанья,
Эта мнимая бедность небес,
Поразивших красой мирозданья.

И такие стихотворения у Алейникова встречаются на каждом шагу. Точнее, на каждом взмахе, поскольку этот крымский отшельник работает широкой, щедрой кистью, не скупясь одаривая читателей своим первостатейным даром.

На мой взгляд, одно из самых ценных качеств Алейникова—поэта (он еще и прекрасный прозаик, и незаурядный художник), это высокий поэтический регистр, на котором он работает на протяжении всей жизни. Это очень трудно — достойно, со спокойным мужеством удерживать взятую, когда—то высоту. Тот, что ходил в горы, знает — если достиг первоначальной цели, нужно спуститься и, хорошенько подготовившись, идти на штурм следующей вершины. И надо быть или безумцем, или отчаянным храбрецом, чтобы снова карабкаться вверх, не давая себе передышки.

Но Алейников как раз из таких. Возможно, именно этим можно объяснить его непростую, причудливо складывающуюся поэтическую судьбу. Ведь имя поэта делает его окружение — где был бы Бродский, если бы не его американские друзья—профессора, которые объяснили нужным людям, что это за поэт и какой степенью таланта он наделен. У Алейникова в силу разных обстоятельств таких друзей не оказалось. Те же, кто был рядом, со временем или измельчали или не выдержали высоты, на которую упрямо и неустанно тянул их этот выдающийся горовосходитель. А в этих случаях сошедшие с дистанции нередко пытаются объяснить неприятие не собственной духовной смертью, зачастую случающейся еще при жизни, а трансформацией поэтического таланта своего бывшего товарища.

Впрочем, не исключено, что рядом с поэтом были и есть и подлинные почитатели его таланта (недаром Алейникова регулярно выдвигают на Нобелевскую премию — понимают масштаб!). Но не факт, что он бы такой помощью воспользовался. Ведь другим ценнейшим его качеством является предельная независимость. Он мог бы давно и вполне успешно «капитализировать» свой незаурядный талант, как это и сделали некоторые из тех, кто начинал с ним в еще в 60—е. Но он не такой, и строчки Анненнского «Какие подлые не пожимал я руки, не соглашался с чем?» к Алейникову категорически не применимы.

И этими своими качествами — высотой поэтического духа, бескомпромиссностью и независимостью, то, чем изначально обладает всякий незаурядный талант — ему многие и ставят в вину, принижая масштаб его дарования.

И этому тоже удивляться не стоит. Евтерпа, муза поэзии и музыки, судя по всему, уже давно игнорирует наше совсем не поэтическое и чересчур деловитое время. То ли возмутившись тем, что здесь происходит, то ли устав от наглости всякого рода самозванцев, она уже давно сошла сцены и эту ее роль сегодня исполняют все, кому не лень. Почти также, как в Англии XVI века, когда все женские роли в театре исполняли мужчины. Вспоминается, как однажды Карл ІІ, король Англии, живший в 60—х годах XVII века, пришел посмотреть на трагедию Шекспира. Спектакль задержали, и разгневанный монарх поинтересовался, в чем дело. «Джульетта бреется» — был ответ.

Во времена, когда Джульетта (или Евтерпа, если хотите) занята неподобающим для себя делом, истинные таланты находятся в тени. Так было и Англии XVIII, которая не замечала гения Китса, и в России во второй половине XIX, упорно не замечавшей Тютчева. Того самого, который в порыве отчаяния выкрикнул: «Все отнял у меня казнящий бог», а потом, устыдившись собственного стона, смягчил проникновенным: «И нам сочувствие дается, как нам дается благодать».

Это ему вторит Алейников, корни которого произрастают из благодатного чернозема русской лирики:

И здесь, и дальше, и везде,
Судьбой обязанный звезде,
Неугасимой, сокровенной,
Свой мир я создал в жизни сей
Дождаться б с верою своей
Мне пониманья во вселенной.

Как—то Тургенев, прекрасный чувствующий поэзию, написал в письме к Фету «… о Тютчеве не спорят; кто его не чувствует, тем самым доказывает, что он не чувствует поэзии…».

То же самое можно сказать и поэзии Алейникова. И не исключено, что та тревога, о которой я говорил в начале текста, проистекает из смутной неуверенности в собственном поэтическом обонянии. В наше ковидное время его легко можно потерять. И потерять безвозвратно.

Особенно сегодня, когда Джульетта все еще бреется…

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Владимир Алейников — 75!

  1. Уважаемый Владимир Дмитриевич!
    Начал читать в «Неве» № 1 этого года Вашу статью. Все замечательно!

  2. Поздравляю Вас с юбилеем, Владимир Дмитриевич! Здоровья, счастья и удачи! И главное, побольше стихов!

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.