Генрих Иоффе: Прощание с корифеем. Три рассказа

Loading

В домишках заброшенного нашего переулка не то что ванн не было, а водопровод вообще отсутствовал. Воду в ведрах таскали из уличных чугунных колонок. Посему банные дни были у нас вроде красных дней календаря. И вот 5 марта 1953 г. пошли мы с моим квартирным соседом Колькой в баню.

Прощание с корифеем

(три рассказа)

Генрих Иоффе

 Генрих Иоффе Рассказ про старуху Алехину, живущую на сундуке

Переулок, в котором Славка жил с самого своего рождения, до войны еще находился в приличном виде. А за военные годы большинство его двухэтажных домишек — деревяшек похужали, обшарпались. Сильне других славкин дом. Он стоял в нижней точке покатого переулка и его жилой подвал заливали дожди и мутная речка Синичка с ее грязью и всяким хламом. А над подвалом — два этажа, на каждом по площадке с двумя квартирами. Над квартирой, где проживало семейство Алехиных — чердак, там домохозяйки развешивали для просушки белье. Но чтобы забраться на чердак, надо было к притолоке двери алехинской квартиры подставить деревянную лестницу. Женщины поднимались и спускались по ней с опаской и просили находившихся на площадке:

— Не подержите лесенку покуда я управлюсь?

И пока они «управлялись» дверь в квартиру Алехиных должна была быть приоткрыта так, чтобы с обеих сторон можно было видить: на чердаке идет работа, осторожно.

До войны семейство Алехиных состояло из 5 человек: глава семьи Семен Алексеевич — бухгалтер какого-то учреждения. Его посадили перед самой войной. В доме шептались, что ночью пришли военные с какими-то «понятыми» и увели старшего Алехина. За что — никто не знал. Потом забрали и Сережку. Этого за участие в какой-то шайке. Остались Татьяна Петровна — жена Семена Алексеевича и их дети — старший Венька, учившийся в автошколе на шофера и дочь Шурка, требовавшая, чтобы ее называли Сашкой. Были у них всех смуглые и красивые лица, как у артистов.

* * *

Славкина же семья жила на 2-м этаже, и Славка редко поднимался на 3-й. Там и без него хватало «держателей лестницы» для входа на чердак. Но как-то раз славкина соседка тетя Лена, постиравшая белье, попросила его пойти с ней наверх и подержать там лестницу. Пошли. Славка хорошо знал «технологию» подъема на чердак и сделал все как положено. Хотел было остаться на площадке, подождать пока тетя Лена спуститься, но его позвали из алехинской квартиры. Зайдя, он оказался в прихожей, которые в доме назывались «передними». Окон в них не было, и с потолка тускловато светила лампочка. Пахло кухней.

— Вот молодец, что пришел, — сказала Татьяна Петровна, позвавшая Славку. — Помоги-ка мне бабку на другой бок перевернуть: тяжеленная!

В дальнем углу Славка увидел большой старинный сундук, обитый по краям потускневшей от временм медью. На нем, покрытая одеялом, сшитым из многочисленных цветых лоскутов, лежала старуха. Одеяло доходило ей до шеи, а на подушке неподвижно лежала необычно большая, совершенно круглая голова. Голова эта даже напугала Славку, и он, оказав помощь Татьне Петровне, осторожно отодвинулся от сундука.

— Боишься? — спросила Татьяна Петровна, — А чего бояться-то? Ей все тут холодно, она и заматывает голову платками. Голова и разбухает. Нашел чего пугаться пионер.

Она принесла из кухни помятую алюминвую миску с какой-то едой и поставила ее на сундук возле старухи. Та не шевельнулась.

С чердака спустилась тетя Лена и тоже вошла в «переднюю». Взглянув на сундук, сказала Татьяне Петровне:

— Мать-то в коридоре попрежнему держите? Лучше бы уж в богодельне на Божедомке, да есть ли она? А так перед людьми-то не совестно? Вон даже Славка как-то съежился.

— А где прикажешь держать, — ответила та, — Вениамин вон невесту себе приискал, вот-вот приведет. А Шурка уже и привела. Говорит, он полковник. А по мне что полковник, что солдат: и тому и тому место требуется. Она помолчала, потом продолжила:

— Ты вот вроде бы меня укоряешь, а и меня участь бабкина может не миновать. Как войду в старость, на этот же судук детки меня и положат…

Когда они для чего-то пошли на кухню, старуха, кряхтя, повернулась и тихо произнесла:

— Сынок, поди-ка. Ложку подай мне, они забыли.

Славка подошел. Старуха высвыбодила руку из-под одеяла и положила иссохшую, с синими жилами ладонь ему на голову. Он чувствовал, как дрожит ее рука, отвернулся и вытер глаза.

* * *

Проходили года, а Святослав Григорьевич не забывал Алехиных, «переднюю» в их квартире, сундук и лежавшую на нем старуху с замотанной платками головой. А как-то он в старом журнале наткнулся на стихи поэта и переводчика И. Тхоржевского и запомнил их:

Легкой жизни я просил у Бога:
Посмотри, как мрачно все кругом.
Бог ответил: подожди немного,
Ты меня попросишь о другом.
Вот уже кончается дорога,
С каждым годом тоньше жизни нить,
Легкой жизни я просил у Бога,
Легкой смерти надо бы просить.

Прощание с корифеем

В домишках заброшенного нашего переулка не то что ванн не было, а водопровод вообще отсутствовал. Воду в ведрах таскали из уличных чугунных колонок. Посему банные дни были у нас вроде красных дней календаря. И вот 5 марта 1953 г. пошли мы с моим квартирным соседом Колькой в баню. Баня эта — Рижская-находилась в Банном переулке, недалеко от Рижского вокзала. Стоимость мытья — уже не помню — кажется, четвертак, не больше. При мужской части имелась парикмахерская. Стрижки — бокс и полубокс. Цена — пятиалтынный. Мы стриглись — полубокс….

Заходим с Колькой в «пространщическую» (это где раздеваются). И только разложили свои шмутки, как бац! Радиоблин со стенки обухом по голове: Корифей дуба дал! Вообще-то этого уже ждали, но все-таки не какой-то дядя Вася, а Корифей и не просто Корифей, а Корифей всех Корифеев!

Нам еще повезло: мы не все успели с себя снять, а другие либо совсем голые стоят, либо одна нога в полотняной кальсонине, а на второй прыгает, еще одну кальсонину поймать старается. Корифей дуба дал, а тут потеха. Пиво и водку уже помытые не допивают, боятся: забыли про закон Петра Великого — «после бани грязное белье продай, а выпей!».

Я говорю Кольке:

— Давай домой, а то мало что может быть! Не каждый день корифеи в ящик играют… Кто-нибудь что-либо ляпнет, заберут всех! Мотаем отсюда!

… Во дворике нашего дома Пашка — слесарь с завода «Борец» (недалеко от Бутырской тюряги) крутил какую-то проволоку. Увидив нас, спросил:

— Прщаться с Усатым пойдете? Он был генералус, а такой вроде только у одних китайцев.

— Ну у китайцев — это что, — сказал Колька…

* * *

Похороны Корифея назначили на 9 марта 1953 г. Вся Москва поднялась и двинулась. Сотни тысяч людей разными путями двигались к Охотному ряду, в Колонный зал, где лежал неподвижный Корифей. Я позвонил своему школьному другу Виталию:

— Пойдем?

— Давай.

В это время он уже был женат на своей однокурснице по МГУ маленькой, худенькой, с большим пучком черных волос на затылке Вальке.

В огромной толпе пересекли Самотеку и двинулись на Трубную. Неподалеку от нас кто-то сказал:

— А вон там по покойному бабы плачут. Верно сказано: у них волос длинный, ум короткий.

Ему ответили:

— Гляди договаришься.

Я повернулся, чтобы увидеть говоривших, но их поглотила вечерняя темнота.

* * *

На Трубной шло «людское мессиво». Выход на Неглинную был заблокирован машинами, пехотной и конной милицией, а с Рождественского спуска на Трубную площадь все стекали и стекали новые людские толпы. Они потащили и нас троих вверх по Петровскоому скверу. Никто из людей, силой «слепой» толпы поднимвшихся вверх к площади Пушкина, не мог и думать, что там будет «гулять» смерть…

Недалеко от Пушкинской площади Петровскй сквер (на обеих линиях) тоже оказался перекрытым автомашинами — полуторками и трехтонками. Если бы мы находились где-то в середине толпы, напиравшие снизу прижали бы нас к выстроенным в линии машинам и раздавили нас, как козявок. Так и случилось со многими.

Но мы шли в первых рядах, а главное были молодыми и крепкими. Пробившись к одной из машин, Виталий уцепился за борт и перевалился в кузов. Выхватив из людской свалки Вальку, он потянул ее зашиворот и головной пучек наверх, к себе. Я подталкивал снизу. Она кричала от боли, но ее крики глохли в воплях осатаневшей от страха толпы. И вот все трое мы — в кузове, спасительном кузове полуторки! С некоторыми другими, оказавшимися здесь, мы протолкались к противоположному борту кузова и спрыгнули на землю. Впереди была спасительная Пушкинская площадь, свободная от зловещих толп, а позади, там, за рядами машин смертельная давка… Бегом мы добежали до Тверской, до памятника Пушкину (он не был еще перенесен) и остановились.

— Нет,-сказал Виталий, — к Колонному залу переулками и закоулками пробиваться не будем. Хватит с нас. Поворачиваем назад, к дому. Прощай, Корифей!

* * *

На другой день я встретил Кольку. Он ненвидел Корифея: его отец третий год сидел то ли за политику, то ли за за торгмахинации.

— Ну, — спросил меня Колька,-проводил Великого Хана Большого Улуса в последний путь?

— Нет, не смог.

— Я тоже. А между прочим, я так в бане и не был. Пойдем?

И мы пошли. Все в пространьщической было прибрано и чисто. Пространьщик, бывший владелец извоза, толстый Кузьма Цапов (его раскурочили в 1930-м году) принес нам и себе по 100 граммов водки и паре пива.

— Ну, теперича за все хорошее и всех хороших, — сказал он.

— А этого, который копыта отбросил, к каким отнесешь?,-спросил Колька.

— Наверху решат. А нам как скажут.

— Хитер ты, отец.

— Поживи с мое..

Крым

«Наши песни носим в сердце с колыбели»
(А. Островский)

Когда же это было? В начале перестройки-перекройкн..

Кто первым подал мысль о поездке в Коктебель — не помню. Может, я, а, может, Виталий.

И вот сидим в своем купэ, ждем попутчиков. Минут через 15 являются две интеллигентные дамочки. Поздоровались и сразу:

— Молодые люди, не могли бы вы….

Мы не дали им договорить.

— Можем, можем… С нашим удовольствием! Пожалуйста, занимайте оба нижних места. Мы — верхние птицы!

Кинув рюкзаки наверх, забрались на врхние полки. А внизу шло какое-то копошение, шуршание бумаг, позвякивание стаканов и ложечек. Наши попутчицы готовились в дорогу. Темнело, но свет в купэ еще не включали. Наконец, лязгнув буферами и набирая скорость, состав стал отходить от станции. Поехали…

Поезд шел уже в полной темноте. Только железнодорожные фонари, на мгновение осветив окна, стремительно уносились назад, исчезая во мраке. В такие минуты бывает легкая печаль ложится на сердце. Я взглянул на Виталия. Слегка постукивая по стенке пальцами в такт мелодии, он тихо напевал свою любимую —

Я трогаю русые косы,
Ловлю твой задумчивый взгляд,
Над нами весь вечер березы
О чем-то чуть слышно шумят.
Березы, березы,
Родные березы не спят.

Он пел тихо и на нижних полках его пение едва ли было слышно. Наши спутницы о чем-то вели свой разговор. Я стал подпевать.

Березы, березы,
Родные березы не спят…

Свесив голову вниз, спросил:

— Простите, вам не мешает наша хрипота? Мы можем и прекратить.

— Нет, нет, — ответил голос снизу.— Не мешает. Нисколько.

— Не грустновато поем? Что-нибудь повеселее?

Не дожидаясь ответа, мы вместе запели:

Костры горят далекие,
Луна в реке купается,
А парень с милой девушкой
На лавочке прощается.
Глаза у парня ясные,
Как угольки горящие,
Не то, чтобы прекрасные,
Но вобщем подходящие…

— Ну как? ,-спросил Виталий –Это повеселее? Гениальная по простоте песня. А простота — заключительная мысль гения.

Снизу ответили:

— Пойте, что хотите. Нам нравится Пойте..

— Мы люди печальнные. Хотя печаль наша светла:

Пароход белый, беленький,
Черный дым над трубой,
Мы по палубе бегали,
Целовались с тобой…

Ах, ты, палуба, палуба.
Ты меня раскачай. .
Ты тоску мою, палуба,
Разгони о причал…

— Не слишком весело,-сказали снизу-но, пожалуйста, пойте еще.

Разговор на нижних полках смолк. Там прислушивались к нашему пению..

— Не повезло вам,-сказал Виталий,-грустныые попутчики вам достались. Жизнь наша грустная. Вот мы сейчас еще споем:

Надежда мой компас живой,
А удача — награда за смелость,
А песни довольно одной,
Чтоб только о доме в ней пелось…

Наступила тишина. Внизу всхлипнули. Синий ночник в купэ помигал и погас.

— Ну, вот это сигнал к окончанию концерта,-сказал я.-Начальство приказывает спать. Отбой..

— Нет, нет,-раздался голос из темноты.-Пойте. .. У вас хорошо получается! Пойте!

Мы негромко запели:

Когда весна придет не знаю,
Пройдут дожди, сойдут снега,
Но ты мне улица родная
И в непогоду дорога…

Это Рыбников пел, — сказал Виталий. — Как пел! Я кинокадры видел. Он поет в присутствии Монтана. Тот слушал с напряжением.

Снизу спросили:

— А что-нибудь из времен войны можно?

— Можно!

Знаю я, у окна старая мать,
Поминая меня, будет вздыхать,
Ты не вздыхай обо мне,
Ты не горюй обо мне.
Возвратится домой
Твой сын родной…

Ну, и напоследок что-нибудь из Бернеса!

Запели:

Когда домой товарищ мой вернется,
За ним родные ветры прилетят.
Любимый город другу улыбнется,
Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд.

Утром поезд пришел в Феодосию. Здесь мы расстались с нашими спутницами. У них были путевки в какой-то местный санаторий, а нам надо было на старый дребезжащий автобус., шедший в Коктебель. Попрощались. Они долго благодарили нас за песни, которые мы пели.

— На обратном пути тоже пойте,-говорили они.

— Если встретимся. Будем петь старые романсы. Вот например «Ямщик, не гони лошадей.» Сами плачим…

* * *

Сколько лет прошло? Нет уже беззаветного моего друга. А мне все снится и снится наша поездка в Коктебель, песни, которые мы с Виталием распевали, лежа на верхних полках покачивающегося вагона, наши случайные попутчицы и их голоса-

— Пойте, пойте еще!..

А что же теперь петь?

Недавно прочитал в некой статье, что советские песни опасны (!) , т.к. вызывают ностальгию по прошлому. Зачем оспоривать глупца? Но что же теперь петь? Михаил Светлов писал: «Новые песни придумает жизнь». Не придумала. Мудрое изречение гласит:

«Можно спеть песню о прошедшей любви, но нельзя спеть песню о пропавших деньгах».

И все поются и поются те песни., которые мы с Виталием когда-то давно пели в поезде двум дамочкам…

Ночью звезды вдаль плывут по синим рекам,
Утром звезды тают без следа.
Только песня остается с человеком,
Песня верный друг твой навсегда.

Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Генрих Иоффе: Прощание с корифеем. Три рассказа

  1. Заметил: Генрих Иоффе не часто возникает на страницах Мастерской. Может быть поэтому его появление становится заметным. Заметным своим неторопливым повествованием. Заметным каждым выверенным словом.Заметным обыденностью сюжетов. Это лишь кажущаяся обыденность. Из неё произрастают ВРЕМЯ, ЛЮДИ, СОБЫТИЯ.

    Реплика уважаемого Л.Беренсона:»Отличные рассказы, точны — словом и чувством — о времени и о себе в нём. Да. усатый корифей и его похороны, чердаки и спальные сундуки, тоскливая безнадёга, но мы были молоды, и песни были прекрасные. Спасибо автору.»
    Со всеми словами соглашусь кроме двух:»тоскливая безнадёга».
    Странная вещь: рассказы, казалось бы, о временах далёких. Так почему же «тоскливая безнадёга» ощущается сегодня, в 21 веке?
    Наверное потому, что рассказы эти о темах вечных.

    «Вот уже кончается дорога,
    С каждым годом тоньше жизни нить,
    Легкой жизни я просил у Бога,
    Легкой смерти надо бы просить.»

    О Корифее: да не о нём, собственно, речь. Речь о ненависти и страхе…
    Крым — это ностальгическое. ««Наши песни носим в сердце с колыбели»
    (А. Островский)

    И великолепная канва к этому рассказу — песни. Ностальгические. Песни о времени прошедшем… В перестройку, где разворачивается действие рассказа, таких песен уже не пели.
    «Надежда мой компас живой,
    А удача — награда за смелость,
    А песни довольно одной,
    Чтоб только о доме в ней пелось…

    Наступила тишина. Внизу всхлипнули. Синий ночник в купэ помигал и погас.»

    Завидую и искренне восхищаюсь автором.

  2. Отличные рассказы, точны — словом и чувством — о времени и о себе в нём. Да. усатый корифей и его похороны, чердаки и спальные сундуки, тоскливая безнадёга, но мы были молоды, и песни были прекрасные. Спасибо автору.

  3. Хорошие рассказы, но из них прёт такая безнадёга — даже из последнего…

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.