Лев Сидоровский: Вспоминая…

Loading

Был март, солнце искрилось в кружевах инея, и она сно­ва пришла в сады Лицея. И стала рисовать прямо на снегу… Пушкин, Натали, Кюхельбекер, Дельвиг… А через три дня, 6 марта 1969-го, — разрыв врождённой аневризмы сосудов мозга (как у Андрея Миронова восемнадцать лет спустя). Нади не ста­ло. И снег растаял…

Вспоминая…

О создателях «Ну, погоди!», о «сером кардинале» Суслове, об Илье Эренбурге, Исааке Дунаевском, Викторе Гусеве, Наде Рушевой и Владиславе Стржельчике

Лев Сидоровский

«НУ, ЗАЯЦ, ПОГОДИ!..»
52 года назад вышел пилотный выпуск
знаменитого мультсериала

КОГДА это началось? Более полувека назад, в 1969-м. Сшибая урны, развязной походочкой вышел на экран пройдоха Волк с наглым черным носом. Узрев на балконе Зайца, полез вверх за добычей, как заправский альпинист, по канату под мелодию популярной песенки: «Парня в горы возьми, рискни…», — и мы потеряли покой. С тех пор бегает Волк за маленьким зверьком, произнося сакраментальную фразу: «Ну, Заяц, пого­ди!..» — сколько поколений мальчишек и девчонок выросли на этом… А мне в конце 1972-го посчастливилось встретиться со всеми теми, кто к нашей, без сомнения, самой популярной мультяшке имел непосредственное отношение…

* * *

ПРЕЖДЕ всего наведался к сценаристам — Феликсу КАМОВУ, Александру КУРЛЯНДСКОМУ и Аркадию ХАЙТУ. В ходе интервью на вопросы они отвечали весьма темпераментно, и разобраться в этом веселом шуме, кто какую фразу произнес, оказалось свыше моих сил. Первым делом, помню, поинтересовался: кому же пер­вому пришла в голову эта идея — чтобы Волк бегал за Зайцем? В ответ — общий хохот:

— Волку! Кому же еще?!

Трудно ли им сочинять втроем?

— Самое трудное собраться вместе, ведь живем в разных концах города. Но когда сочиняем вот так, в компании, каждый про себя думает: «А почему именно я должен ломать голову?» Однако, если вдруг ничего не получается, сидим час, два, молчим, и каждый терзает себя вопросом: «А зачем, собственно, мне эти двое? Помолчать я могу и один…»

Есть ли у них при сочинении сценария хоть какое-нибудь разделение ответственности?

— Конечно. Хайт с Курляндским имеют дипломы инжене­ров-строителей, и поэтому, если по сюжету необходимы ка­кие-то строительные конструкции или дорожные машины, то за это отвечают они. А вот если Волк откуда-то летит, куда-то падает, то за это уже отвечает Камов, ибо по профессии он — авиационный инженер…

А как родилась сама фраза: «Ну, погоди!»?

— Все началось с того, что мы придумали маленькие сюже­ты — на минутку-полторы. Поскольку они были связаны едиными персонажами, возникла необходимость объединить их в один большой фильм. А значит — нужна фраза, которая, с одной сто­роны, показывает, что сюжет закончился, а с другой — дает возможность рассказать следующую историю. Так и возникло — «Ну, погоди!» Это не точка, а многоточие…

Их фильм смотрят с интересом и взрослые, и дети. На кого всё-таки рассчитывали, когда писали?

— Только на детей, от пяти до двенадцати лет. Если картина нравится ещё и взрослым, то это их личное дело. Но взрослые почему-то к шутливой мультяшке предъявляют свои, особые требования. Например, на одной зрительской конференции какой-то студент заявил, что лично его Волк ничему не учит, не заставляет думать… Если, судя по этому заявлению, студента не научил думать весь профессорско-преподавательский коллектив, то почему столь сложную задачу должен решать наш неграмотный Волк?

Жалко ли им своего Волка?

— Немного жалко. А вообще-то наш Волк — это для страны Советов весьма знаковый социальный тип. Во все приключения он попадает по собственной дурости: постоянно создает себе трудности, которые потом сам же мужественно преодолевает…

* * *

ЗНАМЕНИТОГО режиссера Вячеслава Михайловича КОТЁНОЧКИНА (он прежде уже успел снять почти сто мультяшек, среди кото­рых такие славные, как, например, «Необычный матч» или «Ля­гушка-путешественница») я застал в тот момент, когда он только-только переступил порог квартиры и снял тюбетейку, потому что вернулся из Ташкента. Целую неделю солнечный Уз­бекистан смотрел «Ну, погоди!» Вячеслав Михайлович поведал:

— Давно мечтал о фильме остро гротескового характера, и, когда авторы принесли сценарий про Волка и Зайца, понял, что за картину строит драться. После первой серии уяснил: мы выпустили джинна из бутылки! И правда: Волк и Заяц сразу стали нам неподвластны, они сами уже диктуют нам ситуацию… А сколько писем получаю с новыми вариантами сценария! Например, один бухгалтер из Кзыл-Орды предложил, чтобы Волк оказался в тюремной камере и там пел: «Сижу на нарах, как король на именинах…» Наконец его повели на работу, и далее в сценарии дословно так: «Заяц улизнул от Волка, и Волк стал падать по строительным лесам, сшибая по пути лисиц, енотов, хорьков и прочих мелких уго­ловников…» Но главные предложения все-таки от детей: их — тысячи!

* * *

КОГДА я заглянул к художнику-постановщику Святозару Кузьмичу РУСАКОВУ, он как раз работал над эскизами к будущей серии. Оказывается, каждый фильм — это 14400 рисунков, а ес­ли учесть варианты, то раз в десять больше. В общем, десять минут на экране — полгода напряженного труда. Первыми изоб­разили Волка и Зайца Русаков с Котёночкиным, а оживили их Виктор Арсеньев, Олег Комаров и другие художники-мультипли­каторы.

* * *

НАРОДНЫЙ артист СССР Анатолий Дмитриевич ПАПАНОВ спешил на репетицию в свой Театр Сатиры, поэтому на вопросы был вы­нужден отвечать почти скороговоркой.

— Почему роль Волка предложили именно мне? Наверное, под руками никого больше не было. Кстати, подобного зверюгу озвучиваю не впервые, так что я не только «народный», но и «многоволчец»!.. Основная творческая сложность при решении данного образа — большая конкуренция на эту роль со стороны актеров, играющих зайцев… Полностью ли перевоплощаюсь в своего героя? Если бы перевоплощался полностью, то, навер­ное, киностудии уже бы не существовало: столько серий подряд в волчьей шкуре — это, знаете ли, чревато… Какое место за­нимает эта работа а моей актерской биографии? Я еще не расс­тавил свои роли по полкам, но уже чувствую, что Волк — это не так-то просто… Например, однажды получил письмо, в котором ребята обещают моему Волку учиться только на «хорошо» и «отлично»… А недавно в одном концерте меня объявили так: «Выступает исполнитель роли Волка в фильме «Ну, погоди!» Анатолий Папанов!» Я даже обиделся: неужели в искусстве больше ничего и не сделал, кроме как за кадром пять раз про­рычал?

* * *

ПРОДОЛЖАЯ «мультяшные» встречи, я пришел по очередному адресу, нажал кнопку звонка — и невольно вздрогнул, потому что услышал из-за дверей такой родной голосок… того самого Зайца: «Кто там?» Так я встретился с Кларой Румяновой.

Сразу же выяснилось, что Клара — наша землячка: да, ро­дилась на берегах Невы, а училась в Москве. Там, во ВГИКе, играла очень серьезные роли — например, Кармен. И в то же время умела имитировать детей, даже грудных… Мультиплика­торы про это разузнали — и Кларе уже было не отвертеться… Так мы услышали голоса и Чебурашки, и Козлика, «который счи­тал до десяти», и Паровозика из Ромашкова, и Мышонка-Белая шкурка, и Малыша, который дружит с Карлсоном…

— Почему роль Зайца предложили именно мне? Да потому, что в жизни я — ужасная трусиха: боюсь темноты, грозы и пь­яных. А вот Папанова, хотя мой Заяц все время бегает от его Волка, — ни капельки! Анатолий Дмитриевич очень добрый и не рычит, когда опаздываю на озвучивание… Зато от ребятишек достаётся: дразнятся. Представьте: выходит из подъезда впол­не солидная дама, а вслед ей: «Ну, Заяц, погоди!»

* * *

ВСЕГО они успели до «перестройки» выдать шестнадцать серий. В 1988-м создателям фильма присудили Государственную премию СССР. В 1993-м вышли 17-я и 18-я. Камов еще в 1973-м переехал в Израиль — поэтому его фамилию из титров убрали. (Уже многие годы Феликс Кандель — это его подлинная фамилия — там популярнейший писатель). Нет уже с нами Папанова, Румяновой, Русакова, Хайта. В нояб­ре 2000-го скончался народный артист России Вячеслав Михай­лович Котёночкин.

В 2005-м его сын Алексей Котёночкин снял 19-ю и 20-ю серии, после чего заявил: «Наши герои имеют свою социальную привязку, а социальная привязка Волка (такой ху­лиган, увлекающийся Высоцким и битлами) устарела еще в 70-е годы. Кроме того, уже нет в живых людей, которые работали над предыдущими сериями. Пришлось брать молодых — Игоря Христен­ко и Ольгу Звереву, у которых совсем другая школа. Они рабо­тают в ином жанре. Я вижу все недостатки, но сделал, как мог. Если продолжение все-таки последует, то это уже будет совсем новый сюжет».

Такой вот грустный финал у блистательного фильма, автору которого сегодня бы исполнилось девяносто три…

Вот такими я их всех тогда запечатлел
(слева направо и сверху вниз):
Вячеслав Котёночкин, Святозар Русаков,
Анатолий Папанов, Клара Румянова,
Александр Курляндский, Аркадий Хайт и Феликс Камов.
Фото Льва Сидоровского

* * *

А это — тот самый, легендарный нулевой (пилотный) выпуск будущего знаменитого мультсериала (все серии здесь).

* * *

25 ЯНВАРЯ

«СЕРЫЙ КАРДИНАЛ»
39 лет назад умер Михаил Суслов

ОДНАЖДЫ, в середине 70-х, я разыскал в Петродворце (историческое название Петергоф тогда было отменено) герои­ню повести Даниила Гранина «Клавдия Вилор». Эту звучную фа­милию — Вилор (Владимир Ильич Ленин — Организатор Революции) — Клавдия Денисовна придумала себе еще до войны. И когда в августе 1942-го, защищая Сталинград, она, политрук роты, тя­жело раненая, оказалась в фашистском плену, а потом ее — в кровавых бинтах, в порванной одежде, босую, избитую — приво­локли к гестаповцам, то на вопрос: «Кто ты?» бросила в их физиономии: «Я — комиссар Вилор!» Избежать казни и вырваться на волю ей удалось чудом, и после красноармеец Вилор снова била фашистов… И вот слушал я рассказ Клавдии Денисовны про непростую ее жизнь, а напротив, в застеклённой рамке, на красивом бланке ЦК КПСС, красовалось обращенное к ней письмо, которое заканчивалось так: «С коммунистическим приветом! М. Суслов». Увидев мой недоуменный взгляд, собеседница пояснила: «В сорок втором Михаил Андреевич, первый секретарь Ставрополь­ского крайкома, отправлял меня не фронт…» «Ну уж так вот лично он!», — хотел было я возразить Клавдии Денисовне, поскольку никакой симпатии Суслов у меня давно не вызывал, но сдержал­ся: зачем расстраивать комиссара?..

* * *

В ТОМ сорок втором Суслову было поручено возглавить подполье и партизанское движение края. Однако партизанские отряды на ставропольщине действовали разрозненно, их созда­ние здесь явно не удалось…

А почему вообще он занял столь высокую должность? Какие такие дороги привели Михаила Андреевича в кресло первого секретаря?

Родился в 1902-м, как и подобало настоящему большевику — «в бедной крестьянской семье»: случилось это в селе Ша­ховском Хвалынского уезда Саратовской губернии. В 1921-м — уже член партии и москвич: учился на рабфаке, потом — в Институте народного хозяйства. Причем с «троцкистско-зиновьевской оп­позицией» на студенческой скамье боролся столь активно, что стал инспектором в Центральной контрольной комиссии ЦК ВКП (б) и Наркомате рабоче-крестьянской инспекции. Ну а там и далее, в Комиссии советского контроля при СНК СССР, особо отличился в многочисленных партийных «чистках». В конце концов «дочистились» до того, что весь партактив оказался унич­тоженным — и это дало, в частности, Суслову возможность мол­ниеносного продвижения по карьерной лестнице. Убежденный проводник сталинской кадровой политики, он в 1937-м оказался секретарем Ростовского обкома, затем — депутатом Верховного Совета РСФСР. И вот уже после этого — в подарок за его восторженное выступление на страницах печати по пово­ду «великого творения товарища Сталина «Краткого курса исто­рии ВКП (б)», а также за свою «большевистскую бдительность» — получил пост первого секретаря Ставропольского крайкома. И тут — война…

* * *

В КОНЦЕ 1944-го был направлен в Литву, где возглавил Бюро ЦК ВКП (б). Наделённое «чрезвычайными полномочиями», оно по сути стало в республике высшей властью. Выступал за ужес­точение репрессивных мер по отношению к «врагам народа», вовсю боролся с «буржуазным национализмом» — в общем, «лесных братьев» уничтожал беспощадно. Попросил Берию перебросить туда еще девять полков НКВД, чтобы из каждого уезда депортировать «пятьдесят — шестьдесят семей главарей банд и наиболее злостных бандитов». На самом же деле, высланных оказалось куда больше, и я, например, хорошо помню замечательного парня Юр­ку Мисюнаса, который с родными тогда оказался у нас, на ан­гарском берегу… В 1945-м военный трибунал войск НКВД ма­ленькой Литвы осудил по 58-й статье восемь с половиной тысяч, из которых полтысячи приговорил к расстрелу. А Михаил Андреевич всё продолжал считать, что трибунальцы «либеральничают»…

Эти его действия здорово усилили нелюбовь литовцев к России, но Сталин, наоборот, был весьма доволен.

И вот уже Суслов — в ЦК: заведует отделом внешней политики. Потом, возглавив ключевой отдел пропаганды и агитации, оказался под началом Жданова. Торопя события, предложить распустить Ев­рейский антифашистский комитет, но ему сказали: «Рано». Ско­ро эта его идея оказалась воплощенной в жизнь, к тому же на­чалась борьба с «безродными космополитами» — вот тут Михаил Андреевич развернулся. Составлял записки о «засоренности» различных ведомств евреями, докладывал Сталину и Жданову о том, что во многих учреждениях культуры и науки «укоренилось низкопоклонство и угодничество перед заграницей и иностран­цами, потеряны бдительность и чувство советского патриотизма». И началась новая «чистка». Только физики-теоретики в этом антисемитском погроме уцелели, потому что Курчатов доходчиво объяснил Берии, что без Ландау, Леонтовича, Фрум­кина, Френкеля, Гинзбурга, Лифшица, Гринберга, Франка и прочих подобных «нечистых» ядерную бомбу не создать…

В мае 1947-го Сталин сделал Суслова секретарем ЦК и на­чальником управления ЦК по проверке партийных органов, что дало ему новую возможность расправляться с «подозрительны­ми». Так, был приговорен к двадцати пяти годам лагерей свет­лый человек, директор Издательства иностранной литературы Борис Леонтьевич Сучков. Возражать Суслову позволял себе только руководитель Союза писателей Фадеев. А вообще началь­ство ценило Михаила Андреева, в первую очередь, за то, что не пропускал ничего «опасного», ни себе, ни другим не позво­лял никаких «отклонений». Поэтому в 1949-м и «Правду» дове­рили ему редактировать, а в 1952-м — избрали в Президиум ЦК.

Однако смерть Сталина едва не стала концом полити­ческой карьеры, поскольку Маленков ценил Суслова совсем не высоко, а Молотов отзывался о нем вообще с презрением: «Провин­циал и большая зануда». Но малограмотному Хрущеву услуги «не­вероятно образованного» Михаила Андреевича, который «читал Ленина с карандашом в руке», понадобились, и его вновь пристроили в Президиум ЦК. О-о, там он сразу проявил свою «муд­рость»: в 1956-м, побывав в Будапеште и не найдя с венгерс­ким руководством общего языка, предложил ввести на берега Дуная советские войска — «для подавления антикоммунистичес­кого восстания». А летом 1957-го, председательствуя на из­вестном пленуме и произнеся там главную обличительную речь, помог Никите Сергеевичу расправиться с участниками «антипар­тийной группы», кстати — своими личными недругами: Молото­вым, Маленковым, Кагановичем… (Ну а спустя семь лет, когда будут изгонять уже самого Никиту Сергеевича, тоже выступит с весьма пламенным антихрущёвским спичем).

* * *

ОН помнил наизусть все идеологические формулировки и, если видел что-то новое и потому ненадёжное, опасное, не­медленно вычёркивал. Перемен боялся патологически. И Хрущева предупреждал, что «оттепель» при дальнейшей демократизации может превратиться в наводнение, которое всё снесет. Как го­рестно вспоминал потом Никита Сергеевич, именно Суслов под­сунул ему, несведущему, справку о якобы «антисоветском романе» «Доктор Живаго» и таким образом помог жестоко расправиться с Борисом Пастернаком, что быстро привело нобелевского лауреата к тра­гическому концу. И против публикации повести Эммануила Каза­кевича «Синяя тетрадь» «главный идеолог» возражал категоричес­ки, ибо там впервые была сказана правда о том, что, оказывается, вместе с Лениным под крышей шалаша в Разливе скрывался и отъявленный «враг народа» Зиновьев… А Василию Гроссману этот «партийный цербер» иезуитски заявил: мол, ваш «арестованный» нами роман «Жизнь и судьба», возможно, напечатают, но лет так через двести, что тоже мгновенно свело гениального писателя в могилу… Однажды, в 1961-м, узрев киноплакат, на котором был запечатлён странный, диковатый тип (это Сергей Юрский в новой комедии Эльдара Рязанова изображал снежного человека), Сус­лов надолго избрал так и не увиденный им фильм «Человек ни­откуда» мишенью для беспощадной критики… В 1962-м, вслед за Хрущевым, этот, как его уже называли в народе, «серый кардинал» посчитал позицию Солженицына полезной для партии и советского государства. Но после «Ивана Денисо­вича», при Брежневе, все остальные его книги, естествен­но, терпеть не мог («Не нервничайте, товарищ Твардовский, делайте, как советует Центральный Комитет!») и всячески приветс­твовал изгнание Александра Исаевича из СССР. Заодно благословил ссыл­ку академика Сахарова в Горький и вообще всяческие преследования дис­сидентов. (А вот художника Илью Глазунова, который написал парадный портрет самого хмурого из секретарей ЦК — наоборот — пригрел).

Так что не зря Хрущев в своих мемуарах особо подчерк­нул, что этот антигерой моего повествования, будучи лично «человеком честным и глубоко преданным коммунистическим иде­ям», тем не менее, всегда усердно выполнял, да и продолжает выполнять «функции главного околоточного»; что его «поли­цейская ограниченность» наносит стране огромный вред…

* * *

НО в общем-то, Михаил Андреевич Никиту Сергеевича, пока тот был при власти, своей «идеологической надёжностью» впол­не устраивал. Как позже устраивал и Брежнева. Хотя порой даже достаточно убогого Леони­да Ильича сусловское начётничество тяготило. Например, после одного выступления «главного идеолога» недовольно пробурчал окружающим сотоварищам: «В зале, наверное, заснули. Знаете, как сваи в фундамент забивают, так и у Михаила — ни одного живого сло­ва, ни одной мысли, всё — тысячу раз сказанное и писан­ное…» Словно сам-то генсек был великий оратор…

И, тем не менее, при Брежневе роль Суслова в партии возрос­ла: кроме идеологии, в полном его ведении оказались культура, цен­зура, образование. «Серый кардинал» легко вершил судьбы слу­жителей муз, запрещая и разрешая книги, спектакли, фильмы, музыку… Еще он считался докой в международных коммунисти­ческих делах, хотя, например, оказавшись в Лондоне, был обескуражен: оказывается, там семья простого электрика из четырех че­ловек занимает дом аж в шесть комнат!.. И гонение на интелли­генцию, которая после хрущёвской «оттепели» подняла голову, вдохновлял ожесточённо. И вместе с прочими старцами из Политбюро решение о вводе советских войск — сначала в Чехословакию, потом в Афганистан — поддержал горя­чо…

* * *

ВЕРНЫЙ идеям Октябрьской ревоюции, он и сына назвал не Ваней или Васей, а по-новому — Револием. Внешне Андрей Михайлович был похож на киношного комического бухгалтера — тощий сутулый очкарик, нелепый, готовый по-профессорски своим высоким голоском «дать петуха», далёкий от всякой военно-спортивной выправки. Слыл трезвенником, во всём ценил умеренность, молодецкими забава­ми (охота, баня, женщины) не увлекался. Свой день расписывал по минутам, вплоть до обязательного стакана чая с лимоном в 13.00. Даже дома ходил в костюме. Зимой облачался в старое тяжелое пальто с каракулевым воротником, на голове примятым «пирожком» красо­валась неизменная папаха. Единственный среди чле­нов Политбюро, и вообще в ЦК, непременно носил калоши. Летом на даче с охранниками пытался играть в волейбол…

А инсульт его, почти восьмидесятилетнего, хватил в 1982-м, 25 января, от потрясения — когда узнал, что прямое отношение к «бриллиантовой мафии» имеет дочь Брежнева — Га­лина: ведь это бросало страшную тень на «дорогого Леонида Ильича», а значит — и на саму родную Коммунистическую партию Советского Союза!..

Похоронили «выдающегося коммуниста» со всеми почестями на Красной площади, причём — рядом со Сталиным. Ещё в этом ряду тогда были — Свердлов, Дзержинский, Фрунзе, Калинин, Жданов, Ворошилов, Бу­дённый. Позднее к ним присоединились Брежнев, Андропов, Чер­ненко. Такая вот компания…

Для всех вождей Суслов почти полвека был «своим»…

* * *

26 ЯНВАРЯ

РАЗЯЩЕЕ И МУДРОЕ ПЕРО!
130 лет назад родился Илья Григорьевич Эренбург

ЭТО имя, дорогой читатель, хорошо запомнил я еще мальчишкой, потому что тогда, в военную пору, «Восточно-Сибирская правда» регулярно перепечатывала его статьи из «Красной звезды», «Правды», «Известий», и, случалось, учительница на уроке их нам, малышам, читала вслух… Казалось бы, совсем не предназначенные для детского уха, они, тем не менее, наши души будоражили… В общем, Илья Эренбург для нас был в одном ряду со знаменитым радиодиктором Юрием Левитаном…

Ну а потом уж довелось мне открыть его повести, романы, а мемуары под названием «Люди, годы, жизнь», без преувеличения, стали моей настольной книгой, воистину «энциклопедией XX века», к которой с начала 60-х и до сего дня обращаюсь постоянно. Вот и всякий раз перед поездкой в Париж снова эти страницы перелистывал — дабы потом там опять пойти по его адресам…

Весной 1965-го, когда страна готовилась отметить двадцатилетие Победы, я позвонил Эренбургу с просьбой об интервью для газеты «Строительный рабочий», к которой тогда, увы, имел прямое отношение. Как мне показалось, Илья Григорьевич на том конце провода аж вздрогнул: «Что за корявое название! Кто такое придумал? Почему не просто «Строитель»?» Я сказал, что придумал Ленинградский обком КПСС. Он вздохнул: «Да, дикость… Простите, но вынужден вам отказать — много работы, а возраст немалый, надо спешить… К тому ж прихворнул…» Спустя два года его не стало…

* * *

РОДИЛСЯ он в Киеве, но скоро стал москвичом. Рядом с пивоваренным заводом, где отец был директором, располагался дом Толстого, и мальчик часто видел, как Лев Николаевич гулял по Хамовническому и Божениновскому переулкам. Обнаружив в кладовке комплект «Нивы» с «Воскресением», прочел роман залпом и подумал: «Толстой знает всю правду». Однажды Толстой пришел на завод и попросил отца пока­зать, как варят пиво. Они обходили цехи, Илюша не отставал ни на шаг. Ему было обидно, что великий писатель, оказывается, ростом ниже отца. Толстому подали в кружке горячее пиво. Попробовал, сказал: «Вкусно» — и вытер рукой бороду. Объяснил отцу, что пиво может помочь в борьбе с водкой…

Наступил 1905-й. В гимназии мальчик познакомился с Бухариным. Тот был старше на три года и вовлек юного приятеля в революционную деятельность: Илья распространял листовки, выполнял поручения большевистского подполья. В 1908-м «районного агитатора» арестовали и после пяти месяцев тюрьмы выпустили под залог. Желая избавиться от пристального наблюдения полиции, уехал (все-таки, дорогой читатель, как тогда это было просто!) в Париж. Там оказался на собрании большевистской группы, где выступал Ленин. Илья попросил слова и в чём-то оратору возразил, однако получил приглашение в гости. Назавтра разыскал дом на улице Бонье. Слушая его, Ленин несколько раз повторил Крупской: «Вот прямо оттуда… Знает, чем живет молодежь…» Потом его накормили. (Много лет спустя Илья Григорьевич прочтет в воспоминаниях Надежды Константиновны про то, как Владимир Ильич отозвался о первой книге их юного парижского гостя, чья партийная кличка была Лохматый: «Это, знаешь, Илья Лохматый, — торжествующе рассказывал он. — Хорошо у него вышло») … Оказавшись в Вене, общался с Троцким. Но скоро профессиональные революционеры надоели ему своей нетерпимостью и узкой замкнутостью на одних и тех же вопросах революционной тактики. В общем, в партийной работе разочаровался, от большевиков откололся, и вообще место «политики» в его жизни с той поры заняла поэзия.

* * *

В КАФЕ «Вашетт» официант с благоговением показал продавленный диван: «Здесь всегда сидел господин Верлен…», и он написал о «бедном Лелиане» (так называли Верлена в старости): «За своим абсентом, молча, тёмной ночью // Он досиживал до утренней звезды, // И торчали в беспорядке клочья // Перепутанной и грязной бороды…» Один за другим выходили его поэтические сборники («Стихи», «Я живу», «Вздохи из чужбины»), получившие благоприятные отзывы Брюсова. Переводил Верлена, Вийона, Рембо, Аполлинера… За чтением и сочинением стихов целыми днями просиживал в кафе «Ротонда» на Монпарнасе, где собирались Пикассо, Ривера, Модильяни, Шагал, Сутин, Аполлинер, Жакоб, Волошин… (Какое волнение, дорогой читатель, ощутил я, оказавшись в тех же стенах! И теперь в моем доме, под стеклом, — салфетка из «Ротонды» с автографами постоянных посетителей знаменитого кафе, среди которых, конечно, и роспись Эренбурга). Много путешествовал: Голландия, Бельгия, Италия…

Когда началась Первая мировая, пытался записаться во французскую армию, но по здоровью был забракован. Стал писать для российских газет о событиях на Западном фронте, выезжая под Верден, в другие опасные точки… Узнав об отречении царя, возвратился в Москву. В начале 1918-го издал поэтический сборник «Молитва о России», где нарастающий в стране хаос принял образ умирающей матери, над которой глумятся большевистские варвары. Его стихи нравились Маяковскому, Пастернаку, Мандельштаму. Ведал устройством быта беспризорников. Мучился над вопросом: что ждет Россию?

Возник замысел романа, но сосредоточиться на этой работе в Москве не получалось. Благодаря Бухарину стал одним из первых, кто выехал за границу с советским паспортом. В бельгийском городке Ля Панн за двадцать восемь дней создал «Необычайные приключения Хулио Хуренито и его учеников». О чем роман? Некий мексиканец Хулио Хуренито (дань дружбе с Диего Риверой), претендующий на роль учителя жизни, собрав учеников разных национальностей, отправляется путешествовать по Европе, Африке и Советской России. Цель — подорвать священные мифы Европы, ее самодовольные представления о религии и политике. Участникам вояжа становится ясно, что главными проблемами XX века (подумать только: автор в этом был убежден еще тогда, в 1921-м!) будут немецкий фашизм, советский тоталитаризм и еврейский вопрос. Первые два, хоть и замешаны на разных идеях господства — националистической и интернациональной, тем не менее, обнаруживают немало сходных черт. Евреи же оказываются врагами и тех, и других. Причем массовые убийства евреев Эренбург на этих страницах предвосхитил. Даже угадал, что к Японии будет применено сверхмощное оружие…

Потом, перебравшись в Берлин, он написал сборник новелл «Тринадцать трубок» и несколько романов: «Жизнь и гибель Николая Курбова», «Трест Д. Е.», «Любовь Жанны Ней» — всё это было занимательно по сюжету, высмеивало как советские, так и европейские нравы, вызывало яростные споры. Ну а вслед за тем явились на свет Божий его парижские романы: «Рвач», «В Проточном переулке», «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца»… В конце 20-х годов осознал, что поднимающему голову фашизму реально может противостоять только сталинский тоталитаризм, между которыми «нет даже полоски ничьей земли».

В 1932-м стал парижским корреспондентом «Известий», а это сделало его в Европе (где книги Эренбурга вовсю издавались) из частного лица официальным представителем писателей, ставших на сторону Советской власти. Одновременно через него же Советы получили возможность устанавливать прямые контакты с европейскими интеллектуалами, чем не раз пользовались в политических целях. Но, кроме газетной работы, Илья Григорьевич в ту же пору «выдал на гора» и очередные романы — под такими названиями: «День второй», «Москва слезам не верит», «Не переводя дыхания», «Книга для взрослых»… Обстановка в мире была неспокойной — фашизм всё больше поднимал голову, и Эренбург направил Сталину письмо: предлагал создать максимально широкую антифашистскую организацию писателей, которая должна стать центром общественной антинацистской коалиции. Идея Сталину понравилась… А европейские интеллектуалы уже били тревогу: ведь пророчества Эренбурга из «Хулио Хуренито» начинали сбываться! Увы, Всемирный конгресс писателей в защиту культуры, состоявшийся в Париже, ради которого Илья Григорьевич сделал немало, реального столкновения с фашизмом не предотвратил.

И спустя год, в 1936-м, Эренбург отправился в сражающуюся Испанию не только как газетчик, но и как политик, использующий свои связи для укрепления левых сил. Там он подружился с личным эмиссаром Сталина Михаилом Кольцовым, главой советской дипломатической миссии Марселем Розенбергом, советским консулом в Барселоне Владимиром Антоновым-Овсеенко. Спустя два года, оказавшись после пора­жения республиканцев на короткое время в Москве, Эренбург стал свидетелем судилища, приговорившего его старого друга Бухарина к расстрелу. Та же участь ждала Кольцова, Розенберга, Антонова-Овсеенко… Вернулся в Париж и наблю­дал, как 14 июля 1940 года туда вошли оккупационные немецкие войска. Об этом он скоро поведает в романе «Падение Парижа»…

* * *

В ТРАГИЧЕСКИЕ дни Великой Отечественной он написал стихи, в которых были такие строки: «Они накинулись. Неистовы, // Могильным холодом грозя, // Но есть такое слово «выстоять», // Когда и выстоять нельзя…» Все без малого четыре года он, уже весьма не молодой человек, — блистательный корреспондент «Красной звезды». Про ту его работу можно поведать много, но я из тысяч свидетельств приведу лишь два. Первое принадлежит Константину Симонову:

«В одном из больших объединенных партизанских отрядов существовал следующий пункт рукописного приказа: «Газеты после прочтения употреблять на раскрутку, за исключением статей Ильи Эренбурга». Это поистине самая краткая и самая радостная для писательского сердца рецензия, о которой я когда-либо слышал. Когда думаешь об Эренбурге, хочется, прежде всего, сказать, что он принят на вооружение нашей армии…»

Второе — маршалу Баграмяну:

«Перо Эренбурга воистину было действеннее автомата».

Да, его перо было не только разящим, но и мудрым. И на Нюрнбергском процессе присутствовал он по праву.

* * *

К ТОМУ ЖЕ вместе с Соломоном Михоэлсом, Перецом Маркишем, Давидом Бергельсоном Эренбург стоял во главе Еврейского антифашистского комитета, который в нашу общую Победу тоже внес немалую лепту. А потом стал работать над «Чёрной книгой» — сводом документов о катастрофе советских евреев во время немецко-фашистской оккупации. Но в 1947-м «Чёрная книга» в СССР была запрещена. Следом — убит Михоэлс, разогнан Государственный Еврейский театр, ликвидирован ЕАК, уничтожены почти все, кто туда входил. Началась эпоха позорной борьбы с «безродным космополитизмом», завершившаяся преступным «Делом врачей».

Почему Сталин заодно не уничтожил и Эренбурга? Навер­ное, потому, что этого мудрого, авторитетнейшего далеко за пределами Советской страны человека можно было демонстрировать перед всем Западным миром в качестве главного доказательства того, что антисемитизма в СССР, якобы, нет. Тем более что Илья Григорьевич, создавший в ту пору романы «Буря» и «Девятый вал», как посланец своей страны вовсю колесил по Земному шару, весомо участвуя в Движении сторонников мира…

* * *

УДИВИТЕЛЬНАЯ способность подбирать нужное слово не подвела его и в 1954-м, когда выпустил повесть «Оттепель», давшую название целому периоду в общественно-политическом развитии страны. Ну, а с трудом продиравшаяся сквозь цензуру многотомная мемуарная книга «Люди, годы, жизнь», где, в частности, впервые появились творческие портреты Цветаевой, Мандельштама, Таирова, Фалька, Михоэлса, Мейерхольда, Модильяни, Аполлинера, Пикассо, Жакоба, Десноса, Паскина, Риверы, Шагала, дала толчок развитию самиздата: по рукам стали ходить сборники упомянутых им писателей, поэтов, репродукции творений «запрещенных» художников… А после отставки Хрущева начало набирать обороты правозащитное движение, и Эренбург многим диссидентам оказывал поддержку. Вот и письмо в защиту Синявского с Даниэлем подписал, а также письмо-протест против готовящейся реабилитации Сталина… Его ненавидел Кочетов (кто теперь помнит этого ничтожного автора творения под названием «Секретарь обкома»?), на него лил грязь Шолохов…

Он скончался в 1967-м, 31 августа. Это был второй день судебного разбирательства по делу диссидента Владимира Буковского. Опасаясь, чтобы похороны не превратились в очередное выступление против цензуры, официально ни о гражданской панихиде, ни о месте погребения власти не объявили. Тем не менее людей, чтобы проститься с Ильей Григорьевичем, пришло (как подсчитали наблюдатели из КГБ) никак не меньше пятнадцати тысяч…

Илья Григорьевич Эренбург

* * *

30 ЯНВАРЯ

ПЕСНИ, ПОЛНЫЕ СОЛНЦА
121 год назад, 30 января 1900 года,
родился великий мелодист
Исаак Осипович Дунаевский

ЕГО ПЕСНИ ворвались в мою жизнь рано-рано, озарив скупое на развлечения детство солнечным светом. Да и потом, военной порой, наполненной, естественно, совсем другими ме­лодиями, когда черная тарелка радиорепродуктора вдруг дарила что-нибудь «из Дунаевского», на душе стано­вилось не так муторно…

А увидеть композитора «живьём» посчастли­вилось уже в ЛГУ, под сводами белоколонного Актового зала. Отвечая на наши вопросы о жизни и творчестве, Исаак Осипович то и дело подсаживался к роялю, «иллюстрируя» свой рассказ песнями, которые мы, конечно, хорошо знали…

* * *

ОН РОДИЛСЯ в самом начале двадцатого века на Полтавщине, где уютно расположилась маленькая Лохвица. Наверное, для будущей звездной судьбы мальчика оказалось весьма кстати, что мама славно пела и играла на разных инструментах, а дядя Самуил, чудаковатый гитарист, к тому ж обладал единственным во всей округе граммофоном. В общем, совсем не случайно все пять братьев Дунаевских стали музыкантами. Ну а младший, Исаак, уже в шесть лет бегал пальцами по клавишам фортепиано и даже — благодаря всё тому же дяде — овладел нотной грамотой, в семь — начал «концертировать» по домам родичей, в девять — сочинил первые музыкальные опусы, среди которых был и романс «Звёзды ясные, звёзды прекрасные»…

В 1910-м семья перебралась в Харьков, где мальчика потряс оперный театр: там пели Шаляпин, Баттистини, Титта Руф­фо, а за пультом красовались Никиш, Кусевицкий, Рахманинов, Танеев… В 1918-м с золотой медалью окончил гимназию, через год — сразу по двум классам, скрипки и композиции, — консервато­рию. Оказавшись в числе оркестрантов «Драматического театра Синельникова», быстро обратил на себя внимание знаменитого провинциального режиссера, после чего из скри­пача-концертмейстера превратился в дирижера и даже музыкаль­ного руководителя коллектива. К тому ж стал сочинять музыку к многочисленным спектаклям — по Мольеру, Гольдони, Роллану, Метерлинку… Вот тогда-то к нему и приклеилось милое имя «Дуня», которым Дунаевского до конца дней будут называть родственники, друзья и коллеги…

А дальше — Москва, где он «заправлял музыкой» и в эст­радном «Эрмитаже», и в Театре сатиры. К тому же на сцене Оперетты попробовал себя и в этом «легкомысленном» жанре, когда один за дру­гим были предъявлены публике исполненные дивных мелодий развесёлые спектакли: «Женихи», «И нашим, и вашим», «Соло­менная шляпка», «Ножи», «Полярные страсти», «Миллион терза­ний». А в провинции еще шла «Карьера премьера»…

В 1929-м получил приглашение в Ленинградский «Мю­зик-холл», где счастливо встретился с Леонидом Утесовым и его ново­рожденным «джазом». Их сразу вспыхнувшая дружба принесла великолепные плоды — такие, к примеру, как искромётное джаз-обозрение «Музыкальный магазин», которое, кстати, подсказало идею кинофильма «Весёлые ребята»…

* * *

К ЭТОМУ моменту Дунаевский уже искусно владел всеми приемами джазовой оркестровки. Причем намеренно избегал «грязных», «скрежещущих» аккордов, которыми грешили другие композиторы, делал акцент на четких завораживающих ритмах, непременно стараясь вызвать музыкой хорошее настроение.

Вот и в «Весёлых ребятах» это проявилось очень убеди­тельно. Леонид Осипович Утесов рассказывал мне про потрясе­ние, испытанное им и режиссером Григорием Александровым, когда Дунаевский впервые показал обоим, какой представляет музыку будущей киноленты:

Поражённый Александров молча смотрел на композитора, ведь сквозь музыкальные картины, набросанные Дунаевским, он вдруг увидел кадры еще не созданного фильма…

И каким ошеломительным оказался результат! Ну, вспомни­те: «Марш весёлых ребят» («Легко на сердце от песни весё­лой…»), песня Кости («Сердце, тебе не хочется покоя…»), песня Анюты («Я вся горю, не пойму — отчего…»), а еще — «музыкальная драка», частушки («Разгорелся наш утюг…»), прочие мелодические шедевры вроде «нашествия стада на виллу», муль­типликационные заставки и многое другое). Не зря тогда же, в Венеции, на Второй международной кинематографической выстав­ке, фильм заслужил Золотой кубок!

* * *

НУ А ДАЛЬШЕ началось просто невероятное: один за другим — всё новые и новые фильмы (за шесть лет — шестнадцать!) с его музыкой. И КАКОЙ!.. Например, в «Трёх товарищах» мажорно и одновременно очень тепло звучало: «Каховка, Каховка, родная винтовка…». В «Цирке» — пленительный «Лунный вальс» («В ритме вальса все плывёт…»), и могучая «Песня о Родине» («Широка страна моя родная…»), и светлая колыбельная про то, как «сон приходит на порог…». Во «Вратаре» — «Эй, вратарь, готовься к бою!…»). В «Искателях счастья» — и задорная, так называемая, «Еврейская комсомольская»: «На рыбалке у реки тянут сети рыбаки…», и другая — преступно ныне забытая лирическая жемчужина: «Ой, ты, сердце, сердце девичье, не видать мне с тобой покоя…», где каждая нота, кажется, так и просит: «Пропой меня…». А в фильме «Светлый путь» — «Марш энтузиастов»: «Нам нет преград ни в море, ни на суше…» (Над стихами сегодня можно ирони­зировать, но музыка-то великолепная!). А в «Моей любви» — «Ждать любовь не надо, явится нежданно…». А в «Детях капи­тана Гранта» — и лукавая песенка Паганеля: «Жил отважный ка­питан…»; и та, что исполняет Ро­берт — про «весёлый ветер»; и блес­тящая увертюра, о которой Шостакович сказал: «Это симфоническое произведение большого накала и темпера­мента!»… Ну и «Волга-Волга» — вся прямо-таки пронизанная песнями («Вьётся дымка золотая, придорожная…», «Дорогой широкой, рекой голубой…»), симфоническими карти­нами, куплетами («Удивительный вопрос: почему я водо­воз?..»), музыкальными эпизодами, танцевальными ритмами. И, конечно, главный там шедевр — песня про Волгу, «красавицу народную, как море, полноводную», которая — всякий раз в новых оркест­ровых вариациях, музыкально «разрастаясь» от кадра к кадру, сама, словно могучая волна, переливалась с экрана в наши ду­ши…

* * *

ДА, МЕЛОДИИ Дунаевского были волшебны. Сам он признавался: «Мелодия — это живое, дышащее существо, у которого свои органы чувств, свои повадки, привычки, капризы. Я за мелодию говорящую, вызывающую смех, улыбки, слезы, грусть, радость, горе, скорбь, надежду, мрак, просветление…» К тому ж только что начавшийся расцвет звукового кино тоже способствовал этому феерическому успеху. Его песни (именно не «хиты», не «шлягеры», а просто Песни с большой буквы!) во многом определили звуко­вой фон очень не простых тридцатых годов. Ему было трудно, ибо вспахивал музыкальную целину в эпоху, когда преобладали песни походов, лозунгов, манифестаций, а он первым воспел совсем иной строй чувств, создавал музыку лирическую, сер­дечную, полную радости, не сознавая, вернее — не позволяя себе осознать, сколь далека была его радость от действитель­ности… Мелодии Дунаевского ответили надеждам поколения, принявшего октябрьский переворот как революцию, идеализиро­вавшего ее, стремившегося, несмотря ни на что, к свету, к любви, к вере в свою страну, у которой — замечательное будущее…

Тем не менее, некоторые музыковеды называют Ду­наевского «придворным композитором», «запевалой сталинской эпохи», утверждая, что он, как никто другой, был обласкан вождем. Это не совсем так. Да, были высокие гонорары, ордена, депутатство в Верховном Совете, но со Сталиным Дунаевский ни разу не встречался и никогда не участвовал (как многие его коллеги) в знаменитых ночных кремлевских застольях. К тому же всю жизнь оставался беспартийным… Сейчас в Интернете можно про­читать, что «отца всех народов» (которому музыка Дунаевского очень нравилась, особенно — мелодии из «Волги-Волги») разоз­лила маловыразительная «Песня о Сталине» («От края до края, по горным вершинам…»), по поводу которой он якобы сказал: «Товарищ Дунаевский приложил весь свой замечательный талант на то, чтобы эту песню о товарище Сталине никто не пел». Но ведь музыку этой «Кантаты (а не песни) о Сталине», звучавшей по радио с утра до ночи, на слова некоего Инюшкина, сочинил вовсе не герой моего повествования, а тот самый Александров, который потом использовал мелодию своего «Гимна партии большевиков» для Гимна Советского Союза. Насчет же подобного творения Дунаевского (я навёл все необходимые справки) абсолютно неизвестно…

* * *

ТОГДА, в тридцатые, он, безусловно, пережил расцвет творчества: мог одновременно работать над несколькими филь­мами; а еще — вдохновенно руководил ансамблем песни и пляски Ленинградс­кого дворца пионеров и очень не формально возглавлял Правление Ленинградского отделения Союза советских композиторов…

Потом, в годы Великой Отечественной, во главе ансамбля Центрального Дома культуры железнодорожников, объехал с кон­цертами всю страну. И создал великолепный, на стихи Марка Лисянского, марш о Москве («Я по свету немало хаживал…»), который теперь стал гимном нашей столицы…

А после войны из всех окон доносилось: «Каким ты был…» и «Ой, цветёт калина…» Удивительный ку­десник, он порой соединял, вроде бы, несоединимое: например, песня, посвященная столь серьезной и модной тогда теме, как «борьба за мир», вдруг зазвучала с экрана так задушевно, так нежно («Летите, голуби, летите…»), что, казалось, сама по­могала этому полету белых птиц. И по такому же поводу сочи­нил ослепительную музыку оперетты «Вольный ветер»…

На выпускном вечере («балов» у нас в Сибири не было) мы, маль­чики с девочками из соседней «женской», кружились под его «Школьный вальс»…

Как хорошо, что на невском берегу уже спустя год после той уни­верситетской встречи с композитором, весной 1955-го, в Боль­шом зале Филармонии, мне дважды посчастливилось оказаться на его авторских концертах. Дирижируя, улыбчивый маэстро с двумя лауреатскими значками на лацкане фрака блеском молодых глаз подбадривал ма­лышей из детского хора и вместе с ними тихонечко шептал: «Ребята! Ребята! Скворцы прилетели! Скворцы прилетели! На крыльях весну принесли…» Казалось, беду ничто не предвещало…

* * *

ЗАДУМАЕМСЯ: какое наследие! Более ста чудо-песен и ро­мансов, тринадцать оперетт, три балета, две кантаты, восемь­десят хоров, сорок два кинофильма и более восьмидесяти дра­матических спектаклей, а еще — музыка для эстрадных и джазо­вых оркестров, симфонические и фортепианные произведения… Не удивительно, что его талант у менее способных коллег (ка­кая знакомая ситуация!) вызывал жгучую зависть, которая, в свою очередь, по­рождала происки (зло «остроумничали»: «Иссяк Осипович…») и предательства. Поэтому, в частности, те так обрадовались, когда газета опубликовала клевету на его стар­шего сына Евгения. Исаак Осипович страдал… А младшенький — «незаконный» Максим — жил со своей мамой отдельно, и от это­го отцу тоже было очень горько…

И вот 25 июля, когда уже за­вершал работу над опереттой «Белая акация», больное сердце не выдержало… Причем сообщение о кончине великого компо­зитора в «Правде» отчего-то оказалось столь лаконичным, что кто-то, «догад­ливый», пустил подленький слушок насчет самоубийства…

* * *

СТРАСТНО влюблённый в его мелодии, я вместе с коллегой Эрленой Каракоз в марте 1968-го, под маркой газеты «Смена», организовал Ленинградский вокальный конкурс «Весенний ключ». Обеспокоенный тем, что уже тогда возникшие первые ВИА вовсю навязывали аудитории свою «электромузыку», которую считаю «мёртвой», добился, дабы в нашем конкурсе музыка была только «живой» и каждый исполнитель непременно исполнил какую-либо из песен Дунаевского. Собственно, Исааку Осиповичу он и посвящался. Это событие в городе стало настоящим музыкальным праздником, среди лауреатов которого, в частности, оказалась прежде никому не известная Таисия Калинченко. Потом, год за годом, «Весенний ключ», овеянный именем Исаака Дунаевского, повторился ещё не раз, и все финальные концерты, по-прежнему вёл ваш покорный слуга…

А в 1970-м, 30 января, я опубликовал в «Смене» очерк, посвящённый 70-летию великого композитора. Утром только присел позавтракать — звонок в дверь. Открываю: незнакомый седоватый мужчина. Протягивает руку:

— Разрешите представиться. Семён Осипович Дунаевский. Младший брат Исаака Осиповича.

Я ошалел. Смотрю: за спиной гостя улыбается мой сосед из квартиры напротив, профессор ЛИАПа Даниил Михайлович Эйдус.

Тут же всё разъяснилось.

Часом раньше Семён Осипович — тоже, как и старший брат, народный артист РСФСР, создатель, художественный руководитель и главный дирижёр знаменитого Народного ансамбля песни и танца Центрального дома детей железнодорожников (в котором, кстати, делали первые шаги Валентина Толкунова, Майя Кристалинская, Олег Даль и некоторые иные «звёзды») прибыл в Питер, потому что вечером в Большом зале Филармонии должно было состояться юбилейное, в честь Исаака Осиповича, торжество. Покинув вагон «Красной стрелы», тут же, на вокзале, в газетном киоске, приобрёл свежий номер «Смены». Развернул, а там про брата — большущий материал. Зачитался. Потом на такси прикатил, как заранее договорились, к старому другу, математику Дане Эйдусу. Показал газету: «Здорово написано! Надо позвонить в «Смену», поблагодарить». Даниил Михайлович усмехнулся: «Зачем звонить в редакцию? Лучше — в дверь. Тем более, что она — напротив»… В общем, тогда я ещё раз убедился в том, что мир тесен…

Да, как уже упоминал выше, все пять братьев Дунаевских стали музыкантами: Исаак и Зиновий — композиторами, Семён и Михаил — дирижёрами, Борис — хормейстером. И сын Исаака Осиповича, Максим, вовсю сочиняет мелодии тоже, причем иногда — славные. Но заодно, увы, пребывает в постоянной жажде самопиара, бесконечной саморекламы (особенно — насчёт то ли семерых, то ли восьмерых жён), что лично мне глубоко не симпатично. В общем, до папы ему, пожалуй, ой как далековато…

Исаак Осипович Дунаевский

* * *

ЖИЛ ПОЭТ НА МОСКОВСКОМ ПРОСТОРЕ…
112 лет назад родился Виктор Гусев

УВЫ, ныне этот человек почти забыт, хотя до сих пор звучат его дивные песни, и по нескольку раз в году показыва­ют его давным-давно полюбившиеся нам кинофильмы. Ну вспомни­те хотя бы ленту про свинарку Глашу и пастуха Мусаиба:

Хо­рошо на московском просторе,
Светят звёзды Кремля в сине­ве,
И, как реки встречаются в море,

Так встречаются люди в Москве…

Тогда, в самый первый год войны, вся страна, конечно, очень переживала и за Ленинград, оказавшийся во вражеском кольце, и за Москву, к окраинам которой гитлеровцы подошли совсем близко. И поэтому с совсем особым волнением люди воспринимали и эту мелодию Тихона Хренникова, и эти строки:

Нас весёлой толпой окружила,
Подсказала простые слова,
Познакомила нас, подружила
В этот радостный вечер Моск­ва…

И когда пришло известие, что фашисты под Москвой нако­нец-то разгромлены, зрители в кинотеатрах (а среди них — и мы, мальчишки, тоже!) радостно подпевали столь полюбившимся нам киногероям Марины Ладыниной и Владимира Зельдина:

И в какой стороне я ни буду,
По ка­кой ни пройду я тропе, —

Друга я никогда не забуду,
Если с ним подружился в Москве…

Конечно, ничего не знал я тогда про человека, который, живя «на московском просторе», придумал и Глашу, и Мусаиба, и вообще всю эту историю — в общем, написал сценарий (чуть ли не наполовину — в стихах), да и слова песен тоже сочинил. Звали его Виктор Гусев…

* * *

ПОСКОЛЬКУ ни газеты, ни телека­налы о нём почти не вспоминают, я, раздобыв скупые сведения, сам постараюсь поведать о славном поэте, драматурге, сценаристе, которому не выпало дожить и до тридцати пяти…

Коренной москвич, который, по признанию одного режиссёра, обладал «абсолютно пушкинским даром лёгкости»», он сочинил про Москву столько, как никто другой:

Ты мне колыбельную пела,
Я вырос в просторах твоих.
Заря моей жизни горела
На башнях твоих вековых…

«Выходец (как тогда писали) из семьи служащего», Виктор родился в 1909-м, на исходе января. И потом вся его короткая жизнь была связана c тихим Подсосенским пе­реулком. Окончив на Покровке школу, решил показаться в сту­дию при Театре Революции. Ему было только шестнадцать «с хвостиком», но экзаменаторам сказал, что уже семнадцать. Рассказ Зощенко в его интерпретации имел у строгих судей ус­пех, и Виктор стал ЮНИОРом, то есть — Юным Исполнителем От­ветственных Ролей. Хотя «ответственные роли» не шли дальше бессловесных лакеев, гостей, пассажиров и масс, кричащих в финале «ура!». Скажем, в «Конце Криворыльска» изображал во­енного курсанта, стоящего с клинком наголо, а в исторической драме «Барометр показывает бурю» сначала был представителем «народных масс», преданных Гапоном, потом — солдатом, в эти самые «массы» стреляющим, и затем — членом Государственной ду­мы… Однажды Гусеву доверили выносить на сцену флаг, кото­рый был грязный и мятый. Допустить такое кощунство аккурат­ный Виктор, естественно, не мог, поэтому взял священное по­лотнище домой, ночью выстирал, выгладил и, завернув в газе­ту, принес на спектакль…

В общем, актерских способностей проявить Вите так и не удалось, зато в каждом номере закулисной стенгазеты появля­лись его стихи, пародии, дружеские шаржи. Например, когда в уже упоминавшимся выше спектакле «Барометр показывает бурю» его приятель, будущий драматург Исидор Шток, во время действа повредил себе нос, в стенгазете мигом возникла карикатура и такие строчки: «Стоит фигура, как вопрос, // Чело печально хмуря, // И этот знаменитый нос // Показывает: «Буря!»

* * *

Среди прочих ЮНИОРов Виктор выделялся завидной эрудици­ей. На его доклады — об Ипполите Тэне или об истории Худо­жественного театра — собирались даже преподаватели. Без вся­кой шпаргалки рассказывал о мейнингенцах, Гордоне Крэге, Че­хове…

В 1926-м Театр Революции он покинул — чтобы лет че­рез десять вернуться сюда уже в качестве драматурга. Ну а пока пробился на Высшие литературные курсы имени Брюсова. Этот очень застенчивый, даже боязливый «очкарик» каким-то чу­дом попадал на все выступления Маяковского, посещал все весьма модные тогда литературные диспуты, где скрещивали копья Безыменский, Жаров, Уткин, Сельвинский, Багрицкий…

А сам писал (хотя дальше подмосковной Салтыковки никуда еще не ездил) о море, о Волге:

Здравствуй, Волга! Синие просторы,
Дымка дальней тающей земли.

По пути встречаясь, разговоры
Здесь ведут гудками корабли…

Или — подобную «путевую романтику»:

Мы проложим путь-дорогу
От восхода до заката

Через тропик Козерога
Сквозь пассаты на экватор…

Либо — вот такую «исповедь» от лица своего поколения:

И мы рядами на борьбу
Идём, забыв про страх,

И покорённую судь­бу
Несём в своих руках…

Печататься начал в 1927-м. В стихах обращался к другу:

Мы с тобою встретились в метель
В бурный шквал семнадцатого года.
Вдалеке свинцовая шрапнель
Выла в небе зимней непогодой.
Рвали грозы неба чёрный шёлк,
Пели ночи дальней канонадой,
Ты навстречу выстрелам пошёл
Со своим замученным отрядом…

Хотя, конечно, не могло быть у восьмилетнего мальчишки «в бурный шквал семнадцатого года» товарища — командира отряда.

Вскоре вышла первая книжка, раскритикованная Маяковским за «грошовый романтизм». И тогда, решив вырваться из замкнутого литературного мирка, он, что называется, «ринулся в жизнь»: нашел свое место на новорожденных предприятиях (в частности, выпускал многотиражку на Уралмашстрое, вникая во все тамошние «мелочи»), ко­лесил по кубанским степям, изучал быт окраинных народов, стал своим и среди красноармейцев… Всё это, да еще идея социализма, будоражило его душу, рождало стихи, полные быто­вой достоверности, которые, благодаря максимальной оператив­ности, пожалуй, можно отнести к жанру лирико-героического фельетона…

А еще он начал писать песни, из которых сразу всем пон­равилась вот эта:

Полюшко-поле,
Полюшко, широко поле!
Едут по полю герои,
Эх-да Красной Армии герои…

И эта:

Служили два друга в нашем полку,
Пой песню, пой,

Если один из друзей грустил,
Смеялся и пел другой…

И было стихотворение «Слава», которое тогда на смотрах художественной самодеятельности исполняли почти все школьни­ки и студенты. Там герой, которого не приняли в консервато­рию, возвращается на завод:

Слава моя, профессор,
как вид­но, иного рода,

Она не поёт, моя слава, —
неволить её не хочу.

Слава моя скрывается
в цехах моего завода,

И я её, вместе с орденом,
всё-таки получу!..

За стихами появилась с тем же названием пьеса, обошед­шая все сценические площадки страны. После столь же охотно театры ставили «Сына Рыбакова», «Весну в Москве» (которую уже после войны ленинградцы даже экранизировали в виде фильма-спектакля с Галиной Короткевич в главной роли). Работоспособности Гусева окружающие удивлялись. Он страшно торопился, будто чувствовал: срок жизни короток… Всего на­писал восемь больших пьес, несколько одноактных, пять кинос­ценариев, либретто двух опер, оперетты «Жизнь актёра», несколько сотен стихотворений и песен…

* * *

ПРИБЛИЖЕНИЕ войны ощущал очень остро. Готовил к ней чи­тателей, зрителей, слушателей: потому что уже работал на ра­дио. По состоянию здоровья (тяжёлая форма гипертонии) освобожденный от воинского призы­ва, он двадцать второго июня возглавил в Радиокомитете литературную редакцию и скоро превратил свое вроде бы «не военное» дело в оружие. Не покидал поста почти круглые сутки. С первых дней войны вёл передачи «Слушай, фронт», а когда немцы подошли к Москве — «Говорит Западный фронт». Вёл репортаж с Красной площади о том легендарном параде в 1941-м, 7 ноября… Превозмогая сильнейшие головные боли, в пере­рывах наскоро лечился — и писал, писал, писал… В тяжелей­шую для Москвы пору, когда его «свинарка» с «пастухом» чуть-чуть отвлекали людей в кинозале от навалившейся беды, Гусев и сам всё чаще подходил к микрофону:

Перелистай историю России,
Прочти её за годом год подряд,
О мужестве, о храбрости, о силе
Народа нашего страницы говорят…

Письма эвакуированной жене посылал тоже в стихах:

Напиши письмецо скорее,
Я прошу тебя, милый друг.
Что поделаешь? Наше время —
Это время не встреч, а разлук.
Потому-то я так упрямо
В этот поздний московский час
Двадцать слов твоей телеграммы
Перечитываю двадцать раз…

Леонид Утесов на фронте неизменно пел его «Васю Крючки­на» («Вдоль квартала, вдоль квартала взвод шагал…»), Клав­дия Шульженко — про моряков из Одессы («За Одессу милую, за родимый дом, за друзей-товарищей в битву идем…»), хор Александрова — «Есть на севере хороший городок…» А Гусев уже мечтал о Победе:

Под бомбёжкой, в огне и в холоде,
В затемнённой своей норе
Мы мечтаем о светлом городе,
Что стоит на высокой горе…

И в эти же суровые дни, в разгар ожесточенных боев, засел за сценарий (естественно, в стихах) о том благословенном дне, которого так ждали и до которого было еще так далеко…

* * *

И УВИДЕЛИ мы эту киноисторию — про артиллеристов Васи­лия Кудряшова и Павла Демидова, про Варю и ее подруг… Хотя когда-то я уже писал о ней подробно, хочу вместе с вами сно­ва, хотя бы очень кратко, хоть чуть-чуть вспомнить…

Вот — по набережной, мимо древних кремлевских стен, идут москвичи на строительство укреплений. Звучит му­жественный марш:

На грозную битву вставайте,
Защитники русской земли!
Прощайте, прощайте, прощайте, прощайте!
По­жары пылают вдали…

Варе с девчатами надо спешить туда, «на окопы», Кудряшову и Демидову — обратно на фронт…

А потом — их новая встреча, в прифронтовом лесу. Нежный вальс среди берез:

На вольном, на синем, на Тихом Дону
По­ходная песня звучала.
Казак уходил, уходил на войну,
Не­веста его провожала…

Не исчезает из памяти и такой эпизод: Варя с боевыми подругами-зенитчицами по дороге к фронту на одном разъезде видят бронепоезд, к которому шагают бойцы — под упругий ритм марша:

Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой,
Идём на смертный бой за честь своей страны…

В командире броне­поезда, который, чуть прихрамывая, опирается на палку, Варя вдруг узнает Кудряшова. Короткий счастливый диалог:

— Буду помнить тебя, пока буду жив…

— И я тоже…

— В шесть ча­сов вечера после войны!

— У Кремля! На мосту! Над рекой…

Трогается эшелон. Ветер доносит до бронепоезда девичьи голоса:

И мы уезжаем далече,
И песня звучит в синеве:
До встречи, до встречи, до встречи, до встречи…
Прощайте, до встречи в Москве…

И наши герои встретились — в назначенный срок, в назначенном месте. И расцвели над ними гроздья фейерверка…

Юным читателям сегодня и не представить, с каким чувс­твом мы на всё это смотрели тогда, в сорок четвертом: ведь война-то еще продолжалась, и еще гибли на фронте наши родные и близкие… А композитор Тихон Хренников в апреле сорок пя­того наблюдал, как накануне решающего сражения за Берлин эту их общую картину-легенду, которую снял Иван Пырьев, о будущей Победе воспринимали воины генерала Чуйкова. Потрясенный композитор, видя их глаза, слыша их смех, не в силах был сдержать слезы: «Ведь, наверное, большинство из них, таких сейчас счастливых, смотрят кино в последний раз…»

* * *

С ТОЙ ПОРЫ эти слова — «В шесть часов вечера после вой­ны» — стали для наших людей символом надежды и встречи. Как хо­рошо, что Виктор Гусев их придумал! Но сам поэт ни фильма, ни Дня Победы не застал: его жизнь оборвалась в начале 1944-го, 21 января…

* * *

ЕЩЁ раз спрошу: помнят ли его сегодня? Едва ли. Снова убедился в этом совсем недавно, когда в одном из ноябрьских номеров «Санкт-Петербургских ведомостей» прочёл о том, что первой блокадной зимой на Ораниенбаумском «пятачке» хор участников солдатской самодеятельности вместе со зрителями исполнял: «Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовёт Отчизна нас! И МНОГО тысяч батарей за слёзы наших матерей, за нашу Родину — огонь, огонь!» Ну, во-первых, не «МНОГО тысяч батарей», а «сотни тысяч батарей». А, во-вторых, зимой 41-42-го годов исполняться этот марш никак не мог. Потому что впервые он прозвучал в 44-м, в фильме «Шесть часов вечера после войны».

Да, сегодня, к сожалению, имя «певца Москвы» Виктора Гусева для большинства из нас ассоциируется лишь с популярным спор­тивным телеведущим Первого канала. А он — как раз внук героя моего рассказа! И, между прочим, живет внук в подмосковном поселке Внуково — на улице, которая названа в честь его нав­сегда оставшегося молодым деда. Такие дела…

Виктор Гусев и кадр из кинофильма
«В шесть часов вечера после войны»

* * *

31 ЯНВАРЯ

ОНА РИСОВАЛА СЕРДЦЕМ…
69 лет назад родилась гениальная девочка — Надя Рушева

ОДНАЖДЫ, дорогой читатель, ноябрьским вечером 1971-го, в мой крохотный «сменовский» кабинет зашел высокий, худощавый мужчина со здоровенными связками папок-этюдников в обеих руках: «Здравствуйте, я — Николай Константинович Рушев. Можно на сутки оставить у вас рисунки моей дочери? Мне понравилось, как вы написали об ее выставке во Дворце искусств, которая сегодня закрылась, а в Доме писателя откроется послезавтра. Так что позвольте, пожалуйста, этим этюдникам здесь переночевать…». Я был ошеломлён… Конечно, с огромной осторожностью принял на «ночёвку» бесценное богатство, но Николая Константиновича сразу не отпустил: раскрыв несколько папок, он бережно перебирал листы, рассказывая о своей гениальной, так рано, два с лишним года назад, скончавшейся Наде…

* * *

А ВЕДЬ по-монгольски имя Надежда — Найдан (так ее сначала и называли в семье) означает «вечноживущая». Там, в Улан-Баторе, она родилась. Отец преподавал рисунок в художественном училище, а мама, Наталья Дайдаловна Ажикмаа, одна из первых балерин Тувы, в Монголии работала балетмейстером и сама солировала в концертах.

Надя начала рисовать, как, все дети, совсем маленькой. Первые сюжеты — самые традиционные: домики, человечки, больше напоминающие голова­стиков. Впрочем, родители не придавали этому увлечению ни­какого значения. Когда девочке ис­полнилось семь, все вместе по­ехали в Ленинград. И начались чудесные маршруты: из Русско­го музея — в дом № 12 на Мойке, из Летнего сада — в Эрмитаж… В Эрмитаже провели несколько дней, уходили обычно самыми последними: отец с матерью ждали на диванчике, пока Надя насытится созерцанием античных ваз и скульптур…

Эта встреча с нашим городом в душе семилетнего, ребенка всё перевернула. После поездки в альбоме сразу появились трид­цать шесть рисунков на тему «Сказки о царе Салтане» и се­рия «Подвиги Геракла», потому что ленинградскими вечерами ей еще читали на сон книжку «Мифы древней Греции». Нет, это уже были не детские каракули. Вместо милых маловразумитель­ных человечков и зверюшек — Геракл. Просматривал я листы — и узнавал всё новые и новые его подвиги. А еще узнавал героев пушкинских фантазий и русских сказок, персонажей «Илиады» и «Одиссеи»…

И потом за десять лет появи­лось более десяти тысяч рисун­ков. На брегах Невы мы увидели только двести — мизерную часть. В эти же дни Надины выставки собирали людские толпы в Алма-Ате и Киеве, Кишиневе и Уфе, Калинине, Тамбове, Брянске… Николай Константинович мне сказал, что сейчас у него с женой — заявки от сорока музеев и картинных гале­рей.

Впрочем, в сравнении с обыч­ными художниками и даже уча­щимися художественных школ она рисовала очень мало. Все­го-то полчаса перед сном, когда уже были сделаны уроки, оформ­лена стенгазета, выполнены раз­ные прозаические домашние обя­занности. И еще она для своего возраста неве­роятно много читала. Книги питали фан­тазию, заставляли взяться за пе­ро…

* * *

ЕЁ ЛИНИЯ — упругая, без поправок — восхищает. А ведь в этой твердости — особенность детского рисунка: никаких сомнений, никаких трудностей… Все естественно, легко, свобод­но. Пела в искусстве свою тему, как птица — песню. Тем же са­мым пером, каким делала уро­ки, за полчаса в каком-то одном ей ведомом упоении выполняла по тридцать рисунков, которые потом влекли людей в выставоч­ные залы. Линию вела плавно-плавно, мягко, и складывалось впечатление, будто она уже ви­дит рисунок и всего-навсего его обводит. Чувство пропорции — феноменальное, а если и допустит вольность, то только ради выразительности, ведь в ис­кусстве дважды два — не всегда четыре. Вот и на листе «Батман», который я здесь привожу, но­га балерины — чуть-чуть длин­нее, чем это бывает в жизни. И сделала так Надя специально — иначе бы не возникло ощущение полёта.

Балет Надя любила, это — от мамы. Мама-балерина ввела девочку в мир «Спящей красавицы» и «Лебединого озе­ра», показывала ей разные по­зиции классического танца. Еще раз, дорогой читатель, вглядись в рисунок: хоть и называется «Батман», но ведь на листе уже не просто застывшая позиция, а движение… Сама Надя предпочитала танцы современные: разные «шейки» и «сам­бы», и, сдвинув после уроков парты в угол, лихо отрабатывала с друзьями модерные па.

* * *

ВГЛЯДИСЬ, дорогой читатель, в другой лист: Пушкин. Пушкин для нее возник еще при первой встрече с городом на Неве. Снова при­ехала сюда в шестьдесят вось­мом, на зимние каникулы. Пер­вым делом — в дом на Мойке! Но к дому подступиться не так-то просто. Заняла очередь — и скорей к месту дуэли, чтобы всё представить, всё ощутить… Отме­рила десять шагов на снегу и по­бледнела: «Это ж убийство! Ведь этот негодяй стрелял почти в упор…» А потом, задумчивая, возвратилась той самой дорогой, ка­кой везли ее Пушкина, и долго-долго бродила по дому, оглушён­ная и повзрослевшая. Зашла к директору музея, раскрыла папку с рисунками. Директор не пове­рил, что это ее работы. Приш­лось тут же взять фломастер. Директор всплеснул руками: «С такими рисунками мы вас не выпустим…». Приняли решение: в июне — выставка.

И выставка, состоялась. Снача­ла в Выборгском дворце культу­ры, потом — в Доме ученых. Это была счастливая пора. Старей­ший писатель Арнольд Ильич Гессен как-то сказал ей: «До двадцати лет Пушкин себя не ри­совал, хотя потом щедро раз­брасывал автопортреты на полях рукописей. Восполни, Надюша, этот пробел…» И вот теперь она рисовала Пушкина. Рисовала без конца. Пушкин на руках у няни, Пушкин в семье, Пушкин с друзьями-лицеистами… Лицейский период очень трогал Надю, ведь она сама — школьница, ведь этот Пушкин — ее сверстник. И она ходила по садам Лицея, гру­стила в его келье, фантазирова­ла… Тогда-то и возник набросок, который я здесь публикую… А ря­дом — Наталья Гончарова, еще совсем юная, шестнадцатилетняя московская красавица. Видимо, Пушкин только-только вручил ей пер­вую записку, и она благосклон> но ее приняла…

* * *

С НАТУРЫ Надя не рисовала: не было для этого ни вре­мени, ни определённой школы. Исключение — автопортреты. За­глянет в зеркало, а потом уже — по памяти. И не очень подробно. На одном из них — хмурая, со­средоточенная (тогда работала над «Мастером и Маргаритой»). А вообще-то на рисунках она ча­ще — с большими раскрытыми гла­зами, немножко удивлёнными.

«Мастера и Маргариту» прочитала в «Артеке», где была участницей III Всесоюзного пионерского слёта. Там же и начала иллюст­рировать. Видела в этой книге и лиризм, и историю, и сатиру… А «Маленький принц» Сент-Экзюпери привлек ее мыслью: «Само­го главного глазами не уви­дишь. Зорко одно лишь серд­це». И после ее кончины Лев Кассиль скажет: «Она рисовала сердцем»…

Иллюстрируя роман Толстого, не могла отделать­ся от саднящей мысли: очень нужен женщинам и детям мир, очень тяжела для них война. Как юно, как по-своему она прочи­тала «Войну и мир»: любимый Пьер спасает чужого ребенка при пожаре Москвы; перед Со­ветом в Филях Кутузов приголу­бил шестилетнюю Малашу, уго­стил сахаром и оставил здесь же, на печке; окрылённый Петя Ро­стов гибнет в первом бою…

И сколь улыбчиво ее перо! Вспоминаю разных кентавриц, нимф, сатиров. Даже ведьмы и лешие у нее добрые… А что она проделывала с сиренками, кото­рые и с детьми водятся, и в Дом мод прогуливаются, и в кафе за­сиживаются. А еще, оказывается, после стирки развешивают су­шиться свои хвостики, как тру­сики…

Нет, совсем не случайно, познакомившись с ее искусством, Ираклий Андроников написал: «То, что это создала девочка гениальная, становится ясным с первого рисунка…».

* * *

БЫЛ март, солнце искрилось в кружевах инея, и она сно­ва пришла в сады Лицея. О На­де снимали фильм. Пока опера­тор перематывал пленку, она схватила прутик и стала рисовать прямо на снегу… Пушкин, Натали, Кюхельбекер, Дельвиг… Опера­тор приник к кинокамере, чтобы хоть что-то успеть…

А через три дня, 6 марта 1969-го, — разрыв врождённой аневризмы сосудов головного мозга (как у Андрея Миронова восемнадцать лет спустя). Нади не ста­ло. И снег растаял…

* * *

ОНА лежит, теперь — рядом с отцом, на Покровском кладбище. Около десяти тысяч её рисунков — в Российском фонде культуры (вот бы их — в ЕЁ МУЗЕЙ!). Её «Кентаврёнок» давно стал эмблемой кинофестиваля «Послание к Человеку». А далеко-далеко в небе, дорогой читатель, — её звёздочка: малая планета № 3516 обрела имя Нади Рушевой…

Такой была Надя…
«Мастер». «Пушкин-лицеист». «Кентаврёнок».
«Маргарита». «Наталья Гончарова». «Батман»

* * *

«УЖ ВСЕХ РОМАНОВЫХ СЫГРАЛ ОН,
ЛИШЬ ОДНОГО ПОКА НЕ СМОГ…»
100 лет назад, 31 января 1921 года,
родился Владислав Игнатьевич Стржельчик

ЕГО нет с нами уже больше четверти века, но старые питерские театралы помнят: раньше последний день января, когда случался очередной юбилей замечательного артиста, всякий раз под крышей дома на Фонтанке превращался в яркий, в очень веселый праздник. Потому что Владислава Игнатьевича любили, и эта зрительская любовь прямо-таки выплескивалась из партера, из лож, с галерки туда — на сцену, к Стржельчику…

* * *

А ВПЕРВЫЕ Владислава Игнатьевича увидел я почти семь десятков лет назад, в «Рюи Блазе»: высокий, изящный красавец в завитом парике и расшитом камзоле — Стржельчик был чертовски хорош! Тогда, в начале пятидесятых, БДТ среди популярных театров не числился, тогда ломились мы в Александринку, на чьей сцене пиршествовали знаменитые «старики», а в Большой драматический больше строем маршировали солдаты. Но, при всём том, утверждаю: когда в доме на Фонтанке давали «Рюи Блаз», зритель сюда спешил — «на Стржельчика». Особенно — зрительницы, которые хорошо знали: в ролях обаятельных, молодых пылких любовников, героев разных классических комедий — Клавдио, дон Хуана, Флориндо Ареттузи — Стржельчик неподражаем! Как отразил я позже в посвященной ему шутливой оде:

Вопили дамы: «Ух ты! Ох ты!
Он — из красавцев мировых!»
И стон стоял до самой Охты,
И даже — до Пороховых…

Для «не местных» поясняю: Охта и Пороховые — питерские районы.

Между прочим, было поклонницам заметно и то, что, демонстрируя свои на редкость выигрышные внешние данные, кумир вместе с ними чуть снисходительно любуется и собой…

* * *

КАК хорошо, что, придя сюда в пятьдесят шестом, мудрый Товстоногов за этой белозубой улыбкой, за этой утонченной изысканностью манер разглядел в актере такие возможности, о каких он, быть может, сам и не подозревал… И уже в первой работе, выполненной под руководством Георгия Александровича, в образе преуспевающего дельца Грига из «Безымянной звезды», примитивную душонку своего внешне весьма элегантного, даже неотразимого героя артист вывернул наиз­нанку с такой безжалостностью, что про Грига сразу стало ясно: король-то голый…

А потом на этой сцене явился воистину звездный спек­такль, горьковские «Варвары», и в дивном ансамбле — рядом с Дорониной, Ольхиной, Лебедевым, Копеляном, Луспекаевым — талант Стржельчика засветился совсем особыми, совсем новыми гранями. Случилось, по сути, второе рождение актера. Сыграв впервые «возрастную» роль, он пронзительно показал сокруше­ние иллюзий своего Цыганова, его позднее и горькое прозрение…

И после, год за годом, мы радостно открывали для себя всё нового и нового Владислава Стржельчика — в «Горе от ума», «Четвертом», «Карьере Уртура Уи», «Идиоте». Наконец — в «Трех сестрах», где его Кулыгин оказался самым прекрасным, самым отчаянно великодушным среди показанных на сцене чеховских интеллигентов. И еще: именно он позволял ощутить нам меру духовного обнищания самых лучших людей…

Нам был интересен и совестливый Саша Машков из «Традиционного сбора»; и Генрих Перси из «Генриха IV» с его фанатичным представлением о рыцарской чести; и Грегори Соломон из «Це­ны» — почти девяностолетний еврей-оценщик, так сказать, носитель идеальных представлений о человеческих взаимоотношениях: эту роль, явившуюся, может быть, одной из вершин актерского лицедейства вообще, он потрясающе играл четверть века!

И каким же неожиданным после этого старика, полного боли, трагедии, явился старикан совсем иной, комически-водевильный — имею в виду князя Вано Пантиашвили из «Ханумы». В об­щем, совсем не случайно, когда в БДТ праздновалось 60-летие Владислава Игнатьевича, я читал там со сцены и такие хулиганистые строки:

В обворожительном экстазе,
Уже двенадцатый сезон
Он в «Хануме», в обличье Князя,
Поёт приятней, чем Кобзон.
В пленительном восточном раже
Такие крутит па-де-де,
Что как-то крикнул: «Асса!» даже
Один сотрудник МВД…
А наш герой, как говорится,
Едва закончив фуэте,
Вновь со спектакля мчит в столицу,
Потом с «Мосфильма» — в БДТ.
Когда он, взмыленный, вчера
Явился на родном вокзале,
Кричали девушки: «Ура!» —
И в воздух чепчики бросали.
Да, и в кино он правит балом,
Поскольку за короткий срок
Уж всех Романовых сыграл он,
Лишь одного пока не смог…

Да, одиозного первого секретаря Ленинградского обкома, ставшего затем секретарем ЦК, изобразить ему не удалось. А так на экране «породистый» артист сыграл и Николая Первого, и Александра Второго, и еще кое-кого из Романовых… Вдоба­вок к российским государям — императора французского Наполе­она. Ну и Николая Рубинштейна, Андрея Туполева — да разве всех перечислишь? Но непременно упомяну про его роль, сде­лавшую Стржельчика ЗНАМЕНИТЫМ СРАЗУ НА ВСЮ СТРАНУ, потому что генерал Ковалевский из многосерийного телефильма «Адъютант его превосходительства», потомственный дворянин, который служит монархии верой и правдой, мгновенно покорил зрителя своим непоказным благородством, большой душевной красотой…

* * *

ТО ПРАЗДНОВАНИЕ его 60-летия, о котором я вспомнил выше, прошло ну очень здорово: ведь юбилей получился не столь­ко торжественным, сколько озорным. А шутку юбиляр обожал. Поэтому был в восторге и от ошибки, которую в тот день допустила моя родимая газета «Смена»: публикуя на первой полосе рядом два правительственных указа (один — о награждении Стржельчика орденом Октябрьской революции, другой — о награждении города Ломоносова орденом Отечественной войны 1-й степени), строчки перепутала, и вышло, что у Стржельчика — орден Октябрьской революции 1-й степени… Когда утром я передал (домами мы соседствовали) Владиславу Игнатьевичу газетный номер с этим «ляпом», он расхохотался: «Такого ж ордена нет даже у Брежнева!» Пришлось мне спешно отразить сей факт в «закулисной» стенной газете БДТ под названием «Амаркорд», которую выпустил там как раз к юбилею:

Стржельчик от Указа в раже,
Кричит, танцуя ча-ча-ча:
«Такого ж ордена нет даже
У Леонида Ильича!»

Приведу ещё несколько строк из той моей юбилейной «оды». Например — про его в фильме «Освобождение» роль генерала армии, начальника Генерального штаба Антонова:

… В известной киноэпопее
(Тому уж, верно, десять лет)
Он в генеральской портупее
Входил в главнейший кабинет.
Был вид его такой духовный,
Был так красив его удел,
Что все пять серий сам Верховный
Лишь на Стржельчика глядел!
Играл он роль Наполеона,
И все пять лет, что съёмки шли,
Взирала на него влюблённо
Сама Ростова Натали.
Когда такие Бонапарты,
То в фильме ж спутаны все карты…
Вмешалась вовремя рука
Железного Бондарчука…
Давно и в телепередачах
Он вышел на передний план:
Заполнил Владислав Игнатьич
Собой и голубой экран…

Или — другой отрывок:

… Вновь визу получив по праву
И полон творческих надежд,
В Стокгольм он едет и в Варшаву,
В Париж летит и в Будапешт…
А летом вновь помчит без лени —
От Аргентины до Тюмени!
Даёт с размахом БДТ
В передвиженье «либертэ»!
А нынче — в «Волгу» спозаранку:
Артисту по душе езда!
И всё поёт, крутя баранку:
«ГАИ, ГАИ — моя звезда!..»
Концерты — в Луге и на БАМе…
Иль просто ходит за грибами,
Или сидит у речки зря,
Поймать пытаясь пескаря…
Увы, сегодня рыбы мало,
Напрасно с удочкой стеречь:
Уж рыба-молот рыбу меч
Перековала на орала…

Кирилл Лавров тогда возглавлял Ленинградское отделение ВТО, а Стржельчик был его заместителем:

… Известно всем: он держит слово
И к людям полон нежных чувств.
Он — заместитель у Лаврова,
Он — главный во Дворце искусств!
Ещё одна его приметы:
Пусть годы мчатся чередой, —
Средь депутатов горсовета
Он сердцем — самый молодой!..
Конечно, это скажет всякий:
Он так вписался в город наш,
Как Медный всадник и Исакий,
Как Эрмитаж и Эр. Беньяш…

Услышав это, Раиса Моисеевна Беньяш, самая уважаемая в БДТ критикесса, которая сидела в первом ряду, с криком «ура», под хохот всего зала, вскочила со своего места… Заключительные строфы в адрес юбиляра тоже были восприняты очень тепло.

А спустя годы, когда в БДТ вновь торжественно отмечалось его 70-летие, я опять выдал со сцены «оду», которая начиналась так:

Хоть сединой Вы убелённый,
Но где те семь десятков лет?
Ведь снова, «пылкий наш влюблённый»,
От Вас спасенья дамам нет!..

* * *

НО, увы, частенько потом случалось мне видеть его грустным. Казалось бы, внешне у этого артиста, что называется, от Бога, всё шло хорошо: сегодня — сжигаемый внутренним пламенем Сальери, завтра — легкомысленный и взбалмошный «этот пылкий влюбленный» Барни Кэшмен, послезавтра — Городулин из пьесы Островского «На всякого мудреца довольно простоты»… Однако улыбался всё реже. Очень тяжело переживал кончину Товстоногова… Помню, в январе девяносто первого, когда приблизилось его 70-летие, говорил мне с горечью:

— Какой, к черту, юбилей, когда льется кровь — и в стране, и в мире… В Прибалтике — беда, жертвы, а по Цент­ральному телевидению демонстрируют пошлые шоу — дрянная музычка, на­тужное веселье, почти раздетые девочки… Странно, дико! Причем люди в массе этого веселья, по-моему, отнюдь не разделяют. Сужу даже по своему зрителю. Скажем, в спектакле «Этот пылкий влюбленный» в начале есть реплики, выписанные Саймоном столь дивно, что мы с Алисой Бруновной всегда знали: мгновенная реакция зрителя — смех — обеспечен. Так раньше было всегда. Но последние месяцы атмосфера зала заметно меняется, вызвать улыбку куда сложнее. Видно, люди устали и отключиться в театре от своих забот до конца не могут… А может, моя профессия теперь вообще никому не нужна?..

Я решительно возражал: мол, сколько доброго в разных ролях вы дали и продолжаете давать людям! Он вздохнул:

— А сколько ролей не сыграл… Фамусова, Гаева, Яго… И с Арбениным мой «поезд» уже ушел…

Потом от мрачных мыслей чуть отвлекся. Вспомнил, как в тридцать восьмом, двадцатого марта, очень знаменитый тогда Борис Бабочкин (на киноэкране — Чапаев) принял его в труппу вспомогательного состава Большого драматического и спустя месяц Стржельчик уже играл в «Кубанцах». Как осенью сорокового призвали на действительную. Воинскую подготовку проходил в 24-м корпусном артполку, потом, в войну, командовал орудием, получил звание старшего сержанта. Если обстановка на фронте позволяла, их, «артис­тов», собирали в агитвзвод или ансамбль, давали концерты, потом — опять в часть… Только в сорок шестом вновь вышел на знакомую сцену близ вод Фонтанки… За прошедшие с той поры сорок пять лет, случалось, получал завидные приглашения в различные столичные коллективы, но изменить БДТ, предать не только родного зрителя, но и сыгранных тут сценических героев — выше его сил…

— Однажды меня спросили: что, прежде всего, ищу в своих героях? Откровенно говоря, в таком вот общем плане никогда над этим не задумывался. Что же я в них ищу? Пожалуй, прежде всего — доброту, и это, может, потому, что на войне особенно остро ощутил, каким бывает зло. Да, прошедшую войну пропускаю через себя снова и снова, с болью вспоминая, как много мальчиков из нашего класса так и не вернулось с фронта…

Мог ли он хоть на мгновение вообразить себя в какой-либо иной профессии?

— Однажды в перерыве между съёмками «Войны и мира», под Мукачевом, меня пригласил на прогулку лесник. Молодой человек в экзотической шляпе с пером был в лесу — как в собственном доме: разные зверюшки его понимали, птицы садились на плечо… Человек был с природой «на ты», и в мое сердце невольно закралась хорошая зависть…

А в коллегах больше всего ценил «полную самоотдачу»:

— Конечно, это вовсе не означает, что на сцене нужно орать, но вот не щадить себя в искусстве — непременно…

* * *

КОГДА-ТО Товстоногов сказал о нем: «Подобные актеры создают вокруг себя ту этическую атмосферу, без которой Театр с большой буквы невозможен». В общем, и ролей артисту хватало, и самые высокие правительственные награды и звания (Герой Соцтруда, «народный СССР», лауреат) его не обошли, к тому же после Лаврова возглавлял Санкт-Петербургское отделение Союза те­атральных деятелей России…

И вдруг — страшная, несправедливо для этого доброго человека мучительная болезнь. Жутко вспоминать, каким я увидел Владислава Игнатьевича летом 1995-го в санатории «Дюны», куда артиста привезли после операции на головном мозге. Еще совсем недавно импозантный, солнечный красавец, он теперь в инвалидной коляске был невесом, истончён, наголо острижен и только повторял, повторял без конца: «Да-да, да-да…»

Его не стало 11 сентября. И потом этот Артист от Бога в последний раз лежал на сцене своего единственного театра, а люди к нему всё шли и шли…

Таким я его запомнил в самом начале 1950-х…
Отмечаем приближение Нового, 1982-го…
После провозглашения «оды»
в честь его 70-летия
на сцене БДТ 31 января 1991 года…
Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Лев Сидоровский: Вспоминая…

  1. Клара Румянова чудесная и милая на фото! Есть полная фотография? То есть не коллаж, а само фото?

  2. Спасибо. Хорошие и уважительные воспоминания о достойных лицах, украшавших тогдашнюю не так чтобы красивую действительность. Зря затесался Суслов. Разве что для контраста.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.