Лев Сидоровский: Вспоминая…

Loading

Конечно, он никакой свадьбы своей младшей дочери в Таврическом дворце с битьем посуды из Эрмитажа тоже не устраивал. Но мне хватило впечатлений от того, как лихо его кортеж всякий раз вкатывал в «Свердловку» — больницу для городской номенклатуры. Там у хозяина Смольного был СВОЙ корпус и СВОИ врачи.

Вспоминая…

О Серапионовых братьях, о Николае Ежове, Сергее Мартинсоне и Григории Романове

Лев Сидоровский

1 ФЕВРАЛЯ

«СЕРАПИОНОВЫ БРАТЬЯ»
100 лет назад в Петрограде
родилась знаменитая литературная группа

ВПЕРВЫЕ про «Серапионовых братьев» узнал я, дорогой читатель, еще в школе, когда мы, провинциальные мальчишки, тогда, в конце 40-х, в обязательном порядке на уроке «прорабатывали» погромный доклад Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград». В частности, изничтожая нашего любимого писателя Зощенко, именуя его и «пошляком», и «хулиганом», главный идеолог страны восклицал: «Кто такой Зощенко в прошлом? Он являлся одним из организаторов литературной группы так называемых «Серапионовых братьев»». Приводил слова Зощенко из его статьи за 1922 год: «Вообще писателем быть очень трудновато. Скажем, та же идеология… Требуется нынче от писателя идеология… Этакая, право, мне неприятность…» Далее следовала цитата из сочинения той же поры другого «серапионовца» — Льва Лунца: «С кем же мы, Серапионовы братья? Мы с пустынником Серапионом. (…) Мы пишем не для пропаганды. Искусство реально, как сама жизнь, и, как сама жизнь, оно без цели и без смысла, существует потому, что не может не существовать». И Жданов резюмировал: «Такова роль, которую «Серапионовы братья» отводят искусству, отнимая у него идейность, общественное значе­ние, провозглашая безыдейность искусства, искусство ради искусства, искусство без цели и смысла. Это и есть проповедь гнилого аполитицизма, мещанства и пошлости…» А по поводу гениального Зощенко делал однозначный вывод: «Пусть убирается из советской литературы!»

Спустя пяток лет в Ленинградском университете профессор Евгений Иванович Наумов, который читал будущим журналистам цикл лекций по советской литературе, «Серапионовых братьев» обошел молчанием. Когда я поинтересовался — почему, ответил как-то невразумительно. Впрочем, его можно было понять: хотя Жданов отдал концы в еще 1948-м, а Сталин — только-только, постановление ЦК ВКП (б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» оставалось в полной силе, и «запрещенный» Михаил Михайлович Зощенко вместе с постигшей ту же участь Анной Андреевной Ахматовой здесь, на невском берегу, уже который год были, по сути, лишены легальной возможности зарабатывать на кусок хлеба…

Миновало еще немало лет, пока справедливость не восторжествовала. И «Серапионовы братья» тоже вернулись из небытия…

* * *

В ФЕВРАЛЕ 1919-го при петроградском издательстве «Всемирная литература» открылась Студия художественного перево­да. Причем сразу выяснилось: молодые люди, которые пришли по объявлению, желают овладеть не только искусством этого само­го художественного перевода, но и вообще литературным мас­терством. Вот и преобразовались в Литературную студию, заодно перебравшись в только что открывшийся на углу Невского и улицы Герцена (которая еще недавно называлась Большой Морской) «Дом Искусств». Здесь им посчастливилось слушать лекции Виктора Жирмунского, Андрея Белого, Виктора Шкловско­го, Корнея Чуковского, посещать семинары, которыми руководи­ли Евгений Замятин (проза), Николай Гумилев (поэзия), Михаил Лозинский (стихотворный перевод).

Прошло время, и из этой массы выделились те, кто составил ядро группы «Серапионовы братья» — так назывался кружок друзей в их любимом одноименном романе немецкого романтика Эрнста Теодора Амадея Гофмана.

На тех страницах друзья-приятели оказываются вместе после долгой разлуки, и один из них — Киприан — рассказывает о своей встрече с безумным графом П. Граф вообразил себя пустынником Серапионом, который при римском императоре Деции бежал в Фиваидскую пустынь, а позже принял мученическую смерть в Александрии. Все попытки друзей переубедить его наталкивались на непоколебимую уверенность графа, что весь окружающий нас мир — иллюзия и создание человеческого духа. Для Гофмана был важен этот отказ героя от объективной действительности и уход в мир свободного воображения. Всего в сборнике — двадцать две истории: «Щелкунчик и мышиный король», «Мастер Мартин-бочар и его подмастерья», «Мадам Скюдери» и другие, которые поведали друг другу названные братья.

Для группы молодых писателей, объединившихся тогда в Петрограде, главным в этой книге был принцип свободы воображения, порождающего новую реальность…

Кстати, первоначально мыслилось иное название группы — «Невский проспект», которое следовало бы понимать двояко: и как отсылку к отразившемуся в творчестве молодых авторов «петербургскому мифу», придуманному Гоголем, чье влияние можно найти почти у каждого «серапиона»; и как своеобразную эмблему «серапионовского» быта, поскольку комната Михаила Слонимского, где долгое время они встречались, единственным окном выходила как раз на Невский…

* * *

ПЕРВОЕ заседание состоялось 1 февраля 1921 года — от этого дня шло «серапионовское летоисчисление». Почти сразу прием новых членов был ужесточен, а затем и прекращен вовсе. «Канонический» состав группы: Лев Лунц, Илья Груздев, Михаил Зощенко, Вениамин Каверин, Николай Ильин, Михаил Слонимский, Владимир Познер, Елизавета Полонская, Константин Федин, Николай Тихонов, Всеволод Иванов. Сегодня порой в этот список включают Ахматову, Шкловского и некоторых иных авторов, поскольку у молодых литераторов было немало друзей и единомышленников, которые, регулярно посещая «серапионовские» собрания, участвовали в обсуждении новых произведений. Однако, не являясь «серапионами» в полном смысле слова, не были они и «гостишками» — так именовали здесь людей случайных или не слишком близких группе, которых допускали на открытые собрания. Но все же чаще всего заседали исключительно в узком кругу, где присутствовали одни «братья».

Они и приветствовали друг друга весьма своеобразно: «Здравствуй, брат, писать очень трудно!» — не случайно именно так потом Каверин озаглавил одну из своих мемуарных книг. Исток этой фразы — в письме Федина Горькому, где автор говорил о сложности литературного ремесла: «Все прошли какую-то неписаную науку, и науку эту можно выразить так: «писать очень трудно«». Алексей Максимович восторженно откликнулся: ««Писать очень трудно» — это превосходный и мудрый лозунг». Знаменитый писатель проявил к молодым собратьям по перу интерес отнюдь не случайный. Его стараниями литературная группа не только формировалась, но и, по сути, выжила: ведь, благодаря горьковскому ходатайству, «серапионам» были оформлены продуктовые пайки, подобрана одежда, по его рекоменда­ции им высылались посылки «ARA» («Американской административной помощи»). Кроме того, он оказывал денежную поддержку, пропагандировал творчество «серапионов» за границей, договаривался о переводе их произведений на иностранные языки и следил за соблюдением авторских прав.

Их идейным и художественным руководителем был Евгений Замятин. В декларациях, отвергая принципы пролетарской лите­ратуры, они открыто подчеркивали свою аполитичность. Наиболее полно позиции «серапионов» выражены в той самой статье, под­писанной Лунцем, которую (помните?) цитировал разъяренный Жданов. Там автор заявляет, что для них не стоит вопрос — с коммунистами или против коммунистов, за революцию или против революции: «Мы с пустынником Серапионом». А Зощенко заявлял прямо: «С точки зрения партийных я беспринципный человек… Я не коммунист, не монархист, не эс-эр, а просто русский…»

Их альманах, изданный в 1922-м, по тематике и стилистике был весьма разнообразен. Посвященные современности расс­казы Всеволода Иванова («Синий зверюшка») и Зощенко («Виктория Казимировна») были написаны в традициях сказовой прозы, творение Лунца «В пустыне» представляло достаточно вольную интерпретацию библейского сюжета, посвященного исходу евреев из Египта, а Слонимский в том же жанре («Дикий») соотносил две сюжетные линии — современную, где существует портной Авраам Эпштейн, и вневременную, где имя Авраам прочитывается, как имя библейского патриарха. Здесь же Никитин («Дези») пытался взглянуть на человеческий мир глазами… тигрицы, а Федин («Пёсьи души») — собаки, ну а Каверин («Хроника города Лейпцига за 18… год») как бы напоминал читателю о Гофмане и других немецких романтиках с их фантасмагориями, намеренно форсированными характерами и страс­тями… Всё это читателями было встречено благосклонно. Но вот автобиографии «серапионов», появившиеся вскоре в журнале «Литературные записки», полные не только иронии, но и ёрничества, вызвали совсем иной прием.

* * *

ОДНАКО это объединение ни по политическим, ни по литературным симпатиям участников не было однородным. Между декларациями и творческой практикой большинства «серапионов» наблюдалось противоречие. Если часть «братьев» действительно стремилась соответствовать заявленным принципам аполитичности, то другие пытались осознать подлинное значение процессов советской действительности. Так, Всеволод Иванов опубликовал повесть «Бронепоезд № 14-69» (которая потом стала сверх популярной пьесой) и другие произведения партизанского цикла. А в творчестве Николая Тихонова некоторые стихи той поры вообще объявили классикой советской революционной поэзии, например: «Гвозди б делать из этих людей: крепче б не было в мире гвоздей». (Потом, в канун войны, он сложит совсем иные строки, воистину гениальные: «Я хочу, чтоб в это лето, // В лето, полное угроз, // Синь военного берета // Не коснулась ваших кос, // Чтоб зелёной куртки пламя // Не одело б ваших плеч, // Чтобы друг ваш перед вами // Не посмел бы мёртвым лечь». Ну а в блокаду выдаст, хотя и весьма далёкое от такого совершенства, но очень тогда людям необходимое: «Под грохот полночных снарядов, // В полночный воздушный налёт, // В железных ночах Ленинграда // По городу Киров идёт…»). В общем, отсутствие у них единства литературно-политических и творческих принципов вызвало резкое недовольство Замятина, который заявил в печати, что почти все «серапионовы братья» «сошли с рельс и поскакивают по шпалам». Да и Лунц, в конце концов, вынужден был признать: «У каждого из нас есть идеология, есть и политические убеждения, каждый хату свою в свой цвет красит».

Вскоре Лунц — в 23 года — умер, Познер эмигрировал. «Годовщины», на которые они непременно собирались в первый день февраля, становились всё грустнее. Точку поставили в 1929-м…

* * *

А ЧТО же дальнейшая судьба «серапионов»? Михаил Михайлович Зощенко, уничтоженный «партией и правительством», тихо скончался в 1958-м… Николай Семенович Тихонов, похоронив свой поэтический дар и одновременно получив все высшие госу­дарственные награды, к тому ж возглавлял Советский комитет защиты мира, а это значит — путешествовал по матушке-земле из края в край… Константин Александрович Федин, тоже сплошь увешанный «цацками» (только орденов Ленина — четыре!), тоже Герой Соцтруда, а еще и академик, прочно основался среди писательских «вождей», однако идеи своей молодости предал и ничего по-настоящему путного не создал… А вот Николай Николаевич Никитин, Всеволод Вячеславович Иванов, Михаил Леонидович Слонимский, Елизавета Григорьевна Полонская, Илья Александрович Груздев и Вениамин Александрович Каверин (из всех «серапионовых братьев» он — автор «Двух капитанов» и еще очень многих замечательных книг — оставил этот мир последним) до конца своих дней писали честно и жили достойно…

Этот снимок «Серапионовых братьев»
из 1921-го (слева направо):
Константин Федин, Михаил Слонимский, Николай Тихо¬нов,
Елизавета Полонская, Михаил Зощенко, Николай Никитин,
Илья Груздев, Вениамин Каверин

* * *

4 ФЕВРАЛЯ

«КРОВАВЫЙ КАРЛИК»
81 год назад завершил свой преступный путь
Николай Ежов

ЕГО ИМЯ и до, и после войны в нашей семье произносили шепотом, потому что за те два проклятых года сгинуло у нас четыре родственника. Были они бесконечно далеки от всякой политики, занимали скромнейшие конторские должности (а один вообще на местном машиностроительном заводе имени товарища Куйбышева вкалывал слесарем) и вот не понятно за что попали, как тогда со всех стен радостно провозглашали плакаты, «в ежовые рукавицы». По-моему, объявили всех их японскими шпи­онами, поскольку до Токио от нашего ангарского берега было куда ближе, чем, к примеру, до Берлина или Лондона… Впро­чем, и многочисленных соседей в нашем дворе эта беда сторо­ной не обошла тоже. А еще, когда я стал чуток старше, с отв­ращением показала мне однажды мама припрятанный ею листок из отрывного календаря за 1938-й с такими вот стихами очень знаменитого в ту пору казахского акына Джамбула Джабаева: «В сверкании молний ты стал нам знаком, // Ежов, зоркоглазый и умный нарком. // Великого Ленина мудрое слово // Растило для битвы героя Ежова. // Великого Сталина пламенный зов // Услышал всем сердцем, всей кровью Ежов! // Спасибо, Ежов, что, тревогу будя, // Стоишь ты на страже страны и вождя!» В общем, «вели­кого Сталина пламенный зов услышал всей кровью…» Только — своею ли кровью?..

* * *

ЕГО КАРЬЕРА впечатляет: получив, согласно собственно­ручной же записи в анкете, «незаконченное низшее» (два класса начальной школы), но зато имея, как хвастался один из ге­роев Аркадия Райкина, «хорошие анализы», Ежов в двадцать семь лет — секретарь Марийского обкома (дело быстро завалил и был отозван), в двадцать восемь — Семипалатинского губкома (здесь тоже не заладилось), в двадцать девять — Казахского крайкома, еще через три года он — в ЦК! И скоро занял там важный пост заведующего орграспредотделом, то есть стал ве­дать всеми партийными кадрами, а потому подчинялся непос­редственно Сталину.

(Прежде эту должность занимал Иван Михайлович Москвин, к которому тогда еще цековский новичок Ежов мигом втесался в друзья: частенько заглядывал к гостеприимным Москвиным домой и там вовсю нахваливал блинчики с вареньем, изготовленные радушной Софьей Александровной. Спустя время, в 1937-м, «признательный гость» прикажет «контру» Москвина расстре­лять, а «члена семьи изменника Родины» Софью Александровну за те блинчики «отблагодарит» ссылкой в казахстанский ла­герь).

Ну а пока что завотделом ЦК Ежов вел себя скромно, ка­зался весьма доступным и приятным, любил выпить и погулять, хорошо пел и даже сочинял стишата. Во всяком случае, Бухарин считал его человеком «доброй души» (что скоро эта «добрая душа» сделает с Бухариным!). В 1933-м он уже — председатель Центральной комиссии по чистке партии. На XVII съ­езде избран заместителем председателя Комиссии партийного контроля. А в начале 1935-го стал секретарем ЦК и вместо Ка­гановича КПК возглавил.

* * *

И ВОТ в 1936-м, 25 сентября, из Сочи в Политбюро пришла телеграмма: «Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост наркомавнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблаче­ния троцкистско-зиновьевского блока. Сталин, Жданов». На­завтра так и случилось, причем новоиспеченный нарком сохра­нил за собой и все партийные должности. Однако от Политбюро получил строгий наказ: «Девять десятых своего времени отда­вать НКВД».

Что ж, он постарался!.. Первым делом, собрав руководящий состав НКВД, предупредил:

— Вы не смотрите, что я маленького роста. Руки у меня крепкие, сталинские. Предупреждаю, что, невзирая на чины и ранги, буду сажать и расстреливать всех, кто посмеет тормо­зить дело борьбы с врагами народа…

А спустя некоторое время, уже в 1937-м, на февраль­ско-мартовском пленуме ЦК, с трибуны угрожающе сообщил:

— За несколько месяцев не помню случая, чтобы кто-ни­будь из хозяйственников и руководителей наркоматов по своей инициативе позвонил бы мне и сказал: «Товарищ Ежов, что-то мне подозрителен такой-то человек, что-то там неблагополуч­но, займитесь этим человеком»…

Суровое предупреждение незамедлительно дало желанные результаты, но Ежова уже было не остановить. Так, на июнь­ском пленуме заявил, что «существует законспирированное контрреволюционное подполье, страна находится на грани новой гражданской войны, и только органы госбезопасности под муд­рым руководством товарища Сталина способны ее предотвратить». Как бы в подтверждение этих слов, назавтра централь­ные комитеты всех республик, все обкомы и крайкомы получили за подписью Сталина телеграмму: мол, кулаки, которые после ссылки возвращаются в родные места, «являются главными за­чинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных выступ­лений». В общем, начиная «большой террор», Сталин и Ежов действовали тандемом…

* * *

И УСТРЕМИЛИСЬ в «глубинку» из Москвы разнарядки: столь­ко-то тысяч осудить на смертную казнь, столько-то — отправить в лагеря. А в ответ полное энтузиазма местное руководство ста­ло просить: ну, пожалуйста, увеличьте нам норму! Что ж, если «на местах» есть такое рьяное желание, отчего ж не увели­чить? Одновременно Ежов отправлял на положительную резолюцию Сталину (а тот, в свою очередь, заставлял на них расписаться и ос­тальных членов Политбюро) списки высокопоставленных «врагов народа», которых военный трибунал в обязательном порядке должен приговорить к «высшей мере». Тут же неутомимый нарком издал новый приказ — по аресту жен изменников Родины. И про ихних ребятишек не позабыл: старшеньких — в колонии, млад­шеньких — в детские дома. И Красную Армию, начиная с маршала Тухачевского, на сорок тысяч командиров с удовольствием обезглавил… А всего в 1937-м доблестные чекисты «забрали» 936 750 человек, из которых расстреляли 353 074 (то есть, больше, чем каждого третьего); а в 1938-м — за решеткой ока­зались 638 509, из которых 328 618 (каждый второй) были уничтожены сразу.

* * *

РОСТ у тщедушного Ежова составлял всего 151 санти­метр. Вероятно, испытывая в связи с этим жгучий комплекс не­полноценности, глава НКВД проявлял неимоверный садизм. Нап­ример, время от времени любил демонстрировать тому или иному следователю, как надо «правильно» допрашивать: собственно­ручно врезал кулаком в физиономию очередного не сознавшегося «врага народа». И Сталину очень нравилось, что подобной черновой работы «Ежевичка» (вот так нежно своего любимца на­зывал) не гнушается. К тому же Иосиф Виссарионович обожал рядом с ним фотографироваться: ведь при таком соседстве ве­ликий вождь, сам низкорослый, казался высоченным богаты­рем…

За «выдающиеся успехи» Ежову присвоили звание генераль­ного комиссара государственной безопасности (по современной иерархии это — маршал), наградили орденом Ленина, а на Север­ном Кавказе небольшой городок Сулимов переименовали в Ежово-Черкесск. Его портреты были повсюду, список его должнос­тей всё рос и рос: кандидат в члены Политбюро, член оргбюро и секретарь ЦК ВКП (б), председатель Комиссии партийного контроля, заместитель председателя Комитета резервов Совета труда и обороны, член исполкома Коминтерна, депутат Верхов­ного Совета СССР и Верховных Советов всех союзных республик, а также нескольких авто­номных — Татарской, Башкирской, Удмуртской и нем­цев Поволжья…

Однажды, переполненный признательностью к вождю за такие барские милости, Ежов направил в ЦК, Верховный Совет СССР и Верховный Совет РСФСР записку с холопским предложением: переименовать Москву в Сталинодар. Но на сей раз холуй просчитался: Сталина такой «подарочек» (который в стране мог быть воспринят очень не однозначно) не умилил, а, наоборот, ра­зозлил. Преданный, неутомимый, однако неумный нарком вождя уже раздражал. Кроме того, из Управления НКВД по Ива­новской области поступил «сигнал»: Ежов «готовит теракты против советского правительства и лично товарища Сталина», а еще — «является гомосексуалистом». К тому же, востребовав от Ежова агентурные донесения на членов Политбюро, Сталин спра­ведливо предположил, что вот данные-то о нём самом — как «сту­каче» царской охранки — бдительный Николай Иванович до поры до времени припрятал. И ведь так и было!..

В общем, с «кровавым карликом на толстой подошве» (получил такое прозвище даже в собственной, чекистской среде) надо было кончать. Постановление СНК и ЦК «об извра­щениях в работе НКВД» стало прелюдией к лишению Ежова всех высоких постов и аресту. Как говорится, «мавр сделал свое дело» и далее интересовал Сталина исключительно в роли козла отпущения, на которого удобно списать собственные грехи: мол, «ежовщина» виновата…

Это произошло в ноябре 1938-го. А еще раньше, в апреле, Ежова по совместительству назначили и наркомом водного транспорта: так, по испытанной схеме, отодвинув главного че­киста в сторону, Сталин готовил его к аресту и суду…

* * *

ОРДЕР на арест подписал новый нарком Лаврентий Берия. Ежова обвинили в «изменнических, шпионских взглядах, связях с польской и германской разведками и враждебными СССР правя­щими кругами Польши, Германии, Англии и Японии», в заговоре и подготовке государственного переворота, намеченного на 7 ноября 1938 года. Всю эту чушь Ежов, естественно, признал. А еще сообщил, что с пятнадцати лет пристрастился к мужеложеству. Свою речь на суде закончил пафосно:

— Передайте товарищу Сталину, что умирать буду с его именем на устах.

Так и случилось. Когда вечером 4 февраля 1940 года, сразу после суда, в подвале здания Военной коллегии на Ни­кольской, Ежова приготовили к расстрелу, он сначала запел «Интерна­ционал», а потом воскликнул: «Да здравствует Сталин!»

* * *

СПУСТЯ годы, в 1995-м, вышедшая на пенсию преподава­тельница музыки Наталья Николаевна Ежова обратилась в Глав­ную военную прокуратуру с просьбой о реабилитации своего приемного отца: мол, человек действовал не по личной прихо­ти, а — согласно указаниям Сталина — исполнял государствен­ный долг.

Да, действительно, свои приказы-инструкции Ежов писал только с санкции Сталина и других членов Политбюро, но, как следует из архивных документов, всю черновую работу по подготовке преступных приговоров проводил сам. И очень даже рьяно. (Один коллега по работе говорил: «Он не умеет останавливаться»).

Поэтому ответ, который получила дочь, был категоричен: «Реабилитации не подлежит»…

Палач — персонально и со своим покровителем.
А также — очень популярный тогда плакат
насчёт «ежовых рукавиц»

* * *

6 ФЕВРАЛЯ

КОРОЛЬ ГРОТЕСКА
122 года назад родился Сергей Мартинсон

В ОЧЕРЕДНОЙ раз перелистывая свою старую телефонную книжку, дорогой читатель, наткнулся я на запись: «Сергей Александрович Мартинсон, 258-83-82». И вспомнилось, как однажды набрал этот московский номер, а на другом конце провода такой знакомый — высокого тембра, «носо­вой» — голос мигом отозвался: «Внимательно вас слушаю…» И вот, получив согласие на встречу, прикатил я в столицу, а там проследовал по улице Горького до ее пересечения с Тверс­ким бульваром, где в доме № 17 (который москвичам, да и при­езжим был особо известен благодаря магазину «Армения»), в квартире № 14, обитал знаменитейший артист.

Впрочем, жилище этого мастера экранной эксцентрики, ко­роля гротеска, вопреки моим ожиданиям, оказалось весьма скромным: всего две небольшие комнаты, сплошь увешанные фо­тографиями дочерей и внуков. Хозяин, хоть и встретил раннего гостя в импозантном халате, выглядел каким-то одиноким, грустным, неухоженным. Дабы поднять Мартинсону настроение, я сходу стал вспоминать, как в детстве обожал его Дуремара и Керосинова, как хохотал над его Гитлером, которого так проу­чил бравый солдат Швейк, но Сергей Александрович лишь скупо отозвался: «Всё это штучки давно минувших дней…» Однако, узнав, что гостю довелось увидеть его и в «Бесприданнице», которую Театр киноактера, к счастью, привозил на невские бе­рега, улыбнулся: «А вот это уже не «штучки». Кстати, я ведь тоже питерский…»

* * *

ДА, ОН РОДИЛСЯ в Петербурге. Его отец, инженер-строитель, выходец из Прибалтики, страстно увлекался театром, му­зыкой, интересовался живописью, дружил с драматическими и оперными артистами. В городской квартире Мартинсонов и на даче, в Сиверской, подолгу гостили московские и провинциаль­ные знаменитости. Композитор Скрябин нередко исполнял здесь свои новые произведения. Такие музыкальные вечера впечатле­ние на мальчика производили ошеломляющее: ему постоянно хо­телось в ритме этих могучих звуков двигаться. К тому же на даче, в летнем театре, Сережа был допущен на репетиции, даже видел, как артисты гримируются, и ему мечталось самому вот так же перевопло­щаться. А пока, чтобы привлечь внимание гостей, наряжался то дворником, то поваром, утрировал их манеры, по­вадки, речь…

В пятом классе гимназии стал участником любительского драмкружка, но его первая роль там была пустячком. Зато на следующий год в судьбе мальчика произошло весьма серьезное событие, о чем свидетельствует самая настоящая, напечатанная в типографии программка, которую Сергей Александрович мне показал. Программка гласит: «При благосклонном участии ар­тисток театра А.С. Суворина (Малый театр) В.Ф. Кручининой-Ва­луа и Е.П. Чудовской, учениками гимназии и реального училища Г.К. Штемберга поставлен будет «Ревизор» Н.В. Гоголя…» И да­лее, в перечне действующих лиц и исполнителей: «Петр Ивано­вич Добчинский, городской помещик — Уч. 6 кл. С. Мартинсонъ».

Однако после школы вместо театрального вуза, по требо­ванию родителей, оказался в Технологическом. И тут его приз­вали в Красную Армию, где инструктор политотдела Мартинсон не только руководил художественной самодеятельностью, но и сам в спектаклях играл. Ну а когда военная служба закончи­лась, всё же стал студентом Института сценического искусства. (На вступительном экзамене так читал монолог Бориса Годунова, что приемная комиссия плакала от хохота). В архиве артиста сохранились рецензии на первые спектакли, в которых отмеча­ется его «резкий гротеск», «темперамент», «отличная техни­ческая тренировка». На сцене «Вольной комедии» огромный ус­пех в его исполнении имел эксцентрический танец-пантомима «балерины», в «Свободном театре» — столь же выразительные танцевальные па, забавные песенки и вообще сверкающий каскад остроумных трюков…

Ну а потом, слава богу, Мартинсона заметили Козинцев и Трауберг, которые создали киностудию под названием «Фабрика эксцентрического актера», и там его очень своеобразный та­лант оказался как нельзя кстати. Вот тогда-то кинозритель увидел в «Похождениях Октябрины» министра-капиталиста-интер­вента Куллиджа Керзоновича Пуанкаре, в образе которого Мар­тинсон, кроме прочего, бегал по островерхим крышам, прогули­вался по перилам балкона, отплясывал канкан на куполе Исаа­кия… Причем все эти и другие головокружительные (учтите: кас­кадеров и компьютеров тогда не было!) трюки, подчеркивающие отличную спортивную и акробатическую подготовку, артист сам вы­полнял с бесстрастным выражением лица, как это тогда же де­лал заморский Бастер Китон… А в фильме «Чёртово колесо» Мартинсон сыграл скрипача-дирижера из ночного притона на Лиговке столь экспрессивно, столь изобретательно, что трехминутный эпизод чуть ли не затмил собой всё остальное действо…

* * *

ОКАЗАВШИСЬ чуточку «знаменитым», Мартинсон перебрался в Москву и на сцене Театра Революции сразу же проявил себя так, что сам Мейерхольд переманил его в свой ГосТИМ. Там он здорово выступил в эрдмановском «Мандате», а особенно — в уже памятном с гимназической поры гоголевском «Ревизоре». Однако на сей раз, это был Хлестаков, которому даже сам Все­волод Эмильевич и актеры (что вообще-то в театре случается чрезвычайно редко) на репетициях аплодировали!

Он познал шумный успех и в других ролях, и в иных кол­лективах. И звездою Мюзик-холла стал тоже вполне заслуженно: выходил в цилиндре, взмахивал тростью, щелкал пальцами и, легко пританцовывая, пел изящную французскую песенку. А то вдруг оказывался совсем на себя вроде бы не похожим, напри­мер — полным лиризма Скамейкиным в спектакле «Под куполом цирка», по мотивам которого Григорий Александров потом сни­мет знаменитый «Цирк» с песней «Широка страна моя родная…»

К тому же в это время и у маститого Якова Протазанова в кинокоме­дии «Марионетки» Мартинсон сыграл парикмахера-короля Соля (никчёмнейшего человека-марионетку) столь буффонно, что один рецензент в восхищении воскликнул: «Ай да шут гороховый на троне!», а другой назвал артиста «самым превосходным в стране эксцентриком». За Солем последовали другие киногерои — в «Острове сокровищ», «Друзьях из табора», «Семье Оппен­гейм»… Ну а мы, ребятня, мигом запомнили в «Золотом ключи­ке» его противного Дуремара…

* * *

КОГДА появился фильм «Антон Иванович сердится», уже шла война. Рассказанная там милая музыкальная история с Целиковской и Кадочниковым в главных ролях чуточку отвлекала ки­нозрителя от тревожных мыслей, а прохиндей лжекомпозитор Ке­росинов, якобы восемь лет сочиняющий «физиологическую симфо­нию в четырех пароксизмах», откровенно нас веселил. Помню, как взрывался зал хохотом, когда выяснялось, что выполненный им по заказу директора филармонии романс — просто вариант известной шутливой песенки: «По улицам ходила большая кроко­дила…» Его невежество, его снобизм («Публика будет визжать и плакать!»), его паразитизм были очень узнаваемы…

А потом Мартинсон вдруг предстал перед нами в образе (пожалуй, в советской кинематографии это случилось впервые) поганого Гитлера! Сер­гей Юткевич снял веселый фильм-сказку «Новые похождения Швейка», где известный бравый солдат (его играл Борис Тенин) сражался с бесноватым фюрером. Стилистика центрального обра­за определила суть всего фильма: буффонада! В соответствии с этим решал образ своего персонажа и Мартинсон. Вспоминаю, напри­мер, как Гитлер в сцене раздачи наград извлекал железные кресты из… воздуха, словно заправский иллюзионист. А в фи­нале он обретал облик беснующегося животного, заключенного в клетку… В общем, буффонада и гротеск для Мартинсона и его коллег, которые зло высмеяли гитлеровский рейх, стала воис­тину оружием, которое тоже приближало нашу Победу…

И вслед за этим в чеховской «Свадьбе» мы узрели его те­леграфиста Ятя — не очень умного, наивно восторженного, ради рюмки водки способного сносить унижения и мечтать об элект­ричестве…

Когда до конца войны оставалось всего три месяца, на экраны вдруг вышла «Сильва», на которой лежала печать безвкусицы и штампов, перекочевавших из самых дурных опереточных спектаклей. И лишь Бони в исполнении Мартинсона — изящный, блестящий, легко и красиво под свою же песенку («Без женщин жить нельзя на свете, нет…») танцующий, полный не только юмо­ра, но и лиризма, — оказался там безупречен…

Ну а после войны любимым фильмом у мальчишек был, бе­зусловно, «Подвиг разведчика». Все реплики оттуда мы знали наизусть, например: «За победу! — и после паузы, — За нашу победу!» Или: «Вы болван, Штюбинг!» Но не менее популярным, чем ге­рой-разведчик Федотов в исполнении Павла Кадочникова, был глупый и наглый адъютант начальника охраны в ставке Гитлера, мот и кутила, эгоист и пошляк Вилли Поммер, которого блиста­тельно играл Сергей Мартинсон…

Не буду далее перечислять его киногероев (особо можно бы выделить Лебедева в пырьевском «Идиоте» или угольщика Фи­липпа в птушковских «Алых парусах»), но только отмечу с го­речью: по-настоящему значительных, с в о и х ролей в родимом ко­медийном жанре, да и не в комедийном (таких, например, как пронзительно сыгранный им на сцене уже упоминавшийся ранее Каран­дышев, или Живновский в «Смерти Пазухина», или Князь К. в «Дядюшкином сне») Мартинсон на экране, увы, не дождался…

* * *

ПОМНИТСЯ, в 1972-м знаменитый ведущий «Кинопанорамы» Алексей Яковлевич Каплер рассказывал мне, что на записи оче­редной передачи спросил Мартинсона: «Как это тебе, Сергей Александрович, удалось так сохраниться?» И тот ответил: «Я всегда был человеком легкомысленным и никогда не делал того, чего мне делать не хотелось». Такой поворот беседы телевизи­онное начальство сочло легкомысленным, и эпизод вырезали…

Звание «заслуженного» он получил только в пятьдесят, «народного России» — в шестьдесят пять, «народного СССР» — не удостоили. Зато к восьмидесятилетию вручили (ах-ах!) ор­ден Трудового Красного Знамени…

Как-то «король гротеска» посетовал на то, что любить на экране ему не довелось. Да что там любить — даже поцеловать его на экране никто не удосужился! А вот в жизни любил немало. Его первую жену, балерину, обвинили в «шпионаже» и уничтожили. Их дочь живет в Америке, но отца к ней хотя бы на месяц («Говорите, «народный»? Хочет глянуть на внуков? А вдруг не вернется!») так и не выпустили… Вторая жена родила ему На­ташу, которая немного снималась в кино и выступала на эстра­де…

Сам Мартинсон не порывал с кинематографом фактически до конца жизни. Но стала подводить память. Поэтому на съемках фильма «И смех, и слезы, и любовь» текст роли ему подавали в наушник, и восьмидесятипятилетний артист, повторяя слова, импровизировал буквально перед камерой…

* * *

А ТОГДА наш разговор почему-то не склеился. Мой собе­седник не смог освободиться от хандры, капризничал и лишь чуть-чуть оживился после, когда мы спустились вниз, пересек­ли улицу Горького — и там, как раз напротив его дома, в ресторане ВТО, Сергея Александровича очень любезно усадили за особый, «мартинсоновский», столик…

Поэтому полноценного газетного интервью у меня тогда не получилось — вот почему и сегодняшний рассказ о «короле гротеска», увы, не столь ярок, каким мог бы стать…

Сергей Мартинсон

* * *

8 ФЕВРАЛЯ

МАЛЕНЬКИЙ ДИКТАТОР
98 лет назад родился Григорий Романов,
который в Ленинграде ненавидел культуру
и намеревался стать генсеком

ХОРОШО помню, дорогой читатель, как в 1983-м, еще за месяц до 7 февраля, все ленинградские редакции, что называется, «стояли на ушах»: ведь приближался знаменательный юбилей — шестидесятилетие самого Григория Васильевича Романова! Между тем, к неудовольствию юбиляра, эпохальное событие выпадало на понедельник, когда во всей стране, от Бреста до Камчатки, из огромного количества разных газет многомиллионные читатели довольствовались лишь одной-единственной — центральной «Правдой». Те мои коллеги, которые этому местному правителю тайно не симпатизировали (меж собой мы его называли «ГЭВЭ»), уже загодя довольно потирали руки: мол, даже ты, всемогущий ГЭВЭ, против календаря не попрёшь и вожделенный указ о том, что наконец-то стал «гертрудой», в подведомственных тебе изданиях прочитаешь лишь назавтра!.. Как же они были наивны… За неделю до «великой даты» из Смольного последовало высочайшее распоряжение: «В предстоящий понедельник, 7 февраля 1983 года, «Ленинградская правда», «Вечерний Ленинград» и «Смена» выходят, причём — в праздничном оформлении». Ну а в самый канун столь долгожданного дня завотделом пропаганды Царев лично посетил каждую редакцию, детально ознакомился с планом «особо праздничного номера» и, конечно же, дал «очень ценные указания»…

* * *

МАЛОРОСЛЫЙ, с какими-то бесцветными глазами, он держался надменно. Пред ним, Хозяином Ленинградской Земли, трепетали… Разве в далеком 1923-м мужики и бабы из деревеньки Зихново, что на Новгородчине, могли предвидеть, какое фантастическое будущее выпадет младенцу, у которого было имя полуумного старца Распутина и фамилия недавно расстрелянного царя? Учился в школе, поступил в судостроительный техникум, по призыву ушел на войну, где стал связистом и в госпитале встретил будущую жену. После Победы окончил «Корабелку», на Заводе имени Жданова конструировал суда, затем в 1955-м возглавил там же партийную организацию и спустя всего пятнадцать лет — Ленинградский обком КПСС. Скоро и в Политбюро стал своим.

Успехи Романова были налицо. Например, только за одну из пятилеток, с 1976-го по 1980-й, около миллиона ленинградцев получили отдельные квартиры, а за десять лет здесь было построено почти сто миллионов квадратных метров жилья. Кроме того, он создал в городе мощную систему профтехучилищ для подготовки рабочих кадров только со средним образованием, первые научно-производственные объединения, а на селе — крупные специализированные объединения по производству овощей, мяса и молока, все колхозы области преобразовал в совхозы (потому что государственную собственность считал более прогрессивной), открыл семнадцать станций метрополитена, начал возводить дамбу. При нем был разработан комплексный план социального развития Ленинграда до 2005 года… И при всём этом он же душил культуру, искусство, свободу, ненавидел интеллигенцию, был неприкрытым антисемитом, изгонял из города артистов, поэтов, художников — в общем, сделал всё, чтобы превратить Ленинград в «великий город с областной судьбой». В подтверждение этих слов приведу несколько фактов из той поры. И прежде всего — некоторые случаи (а было их, подобных, еще много) из собственной биографии: как я ощущал тринадцатилетнюю «эпоху Романова», так сказать, на собственной шкуре…

* * *

ОСЕНЬЮ 1970-го Ленинградский обком ВЛКСМ меня, специального корреспондента «Смены», премировал поездкой с группой студентов на десять дней в Стокгольм. Поскольку в капиталистических странах прежде бывать не довелось, обрадовался, подготовился. И вдруг накануне отъезда звонит инструктор отдела пропаганды обкома партии Саша Осипов, с которым мы прежде вместе выпускали многотиражки: он — в вузе, я — на заводе. Интересуется: «Ну что, уже собрал чемодан?» Отвечаю весело: «Собрал». Он: «Разбирай, путешествие отменяется». Я ошарашенно: «Почему?» Он доверительно: «Потому что не женат». А потом — тихо: «Да и отчество твое подкачало». Я подавленно: «Кто так распорядился?» Он — почти шепотом: «Такова нынче установка от Романова». Я бросил трубку и, разъяренный, тут же накатал в обком, на имя Романова, короткое письмо, в конце которого поставил вопрос ребром: «Так что же, любовь к жене больше, чем любовь к Родине?» Ответа, естественно, не дождался…

Другой эпизод. Летом 1973-го, оказавшись на выходных в Одессе, за пару дней подготовил из этого очаровательного города весьма забавный, на целую полосу, репортаж. Конечно, был он пронизан неповторимым одесским юмором, тем более что одним из героев «нетленки» стал тогда легендарный капитан одесской сборной КВН Валерий Хаит. Я вытащил его из дома в скверик, что на площади Мартыновского, и провел блиц-интервью, из которого много чего узнал. Например: «Как сказал Исаак Ньютон, летом на Ланжероне яблоку негде упасть»… Однако хорошо понимая, что за подобную «легковесность» обком, где главным — Романов, «Смену» не похвалит, для «серьезности» разыскал в Одессе еще одного человека, и тоже — легендарного: Никифора Дмитриевича Голубенко. Мальчишкой он видел восставший броненосец «Потемкин» и, когда хоронили Вакуленчука, вместе со всеми шел под красным знаменем. В первую мировую — бежал из немецкого плена. В гражданскую — с Котовским этот город освобождал. В Великую Отечественную — возглавил партизанский отряд, который тридцать месяцев не давал оккупантам покоя, причем вместе с Голубенко там, в одесских катакомбах, были жена и два сына. Да еще на хозяйственной работе себя прославил. В общем, фигура весьма колоритная, не зря же тогда, в 1973-м, его тут величали «главным человеком Большого Фонтана» (так в Одессе называется один из районов).

Вернулся в редакцию, показал репортаж и фотоснимки начальству. В ответ услышал слова одобрения. Однако с публикацией решили подождать до моего возвращения из отпуска, который начинался через день-другой.

Тот отпуск проводил я на Пицунде, в Доме творчества журналистов и кинематографистов Грузии. Море, сосны и (самое для меня на отдыхе главное) люди вокруг — интереснейшие: Высоцкий с Влади, Герасимов с Макаровой, Иоселиани, Суходрев (личный переводчик Хрущева, Брежнева), Ботвинник… Почти у всех взял интервью. Причем наиболее крепким орешком оказался Отар Иоселиани, который вообще журналистов не жаловал. А у меня, слава богу, получилось.

Возвратился в Питер, и вот уже беседа с Иоселиани — на странице «Смены». А назавтра там же — тот самый репортаж из Одессы. Коллегам и читателям, вроде, всё понравилось. Однако еще через день последовал вызов в Смольный, где на меня за «две политические ошибки» обрушилась почти площадная ругань: «Великий Ленин называл кино «важнейшим из искусств», а Иоселиани сравнивает свою профессию кинорежиссера с профессией официанта!.. И зачем было переться в местечковую Одессу, а затем этот еврейский город еще воспевать?!» Так что идеи Романова вовсю торжествовали… В общем, схлопотав «строгача», оказался потом в долгой опале… А в 1976-м совершил я «самую крупную политическую ошибку», потому что «в те дни, когда вся страна смотрит фильм про товарища Леонида Ильича Брежнева «Повесть о коммунисте», опубликовал в «Смене» свои размышления насчет совсем других, «второстепенных» кинолент — «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году», «Чапаев»…

* * *

И НЕ ЗАБЫТЬ, как в октябре 1971-го, накануне 60-летия Аркадия Райкина, пришел я в знакомую квартиру на Кировском проспекте, где сразу почувствовал: беда! В глазах Аркадия Исааковича была какая-то беспредельная тоска, даже — слезы. И поведал он, что в последнее время вдруг стал получать из зрительного зала (хотя хорошо известно, что во все времена зритель Райкина неизменно любил) разные мерзкие записки — про какие-то бриллианты, которые он якобы недавно вместе с останками матери в гробу переправил в Израиль. (На самом деле Елизавета Борисовна скончалась еще в середине 50-х). И показал мне некоторые из этих грязных посланий, словно бы составленных одной рукой. Да, складывалось ощущение, что кто-то, невидимый и могущественный командует этими авторами, водит их перьями — тем более что на одном предприятии во время лекции «о международном положении» докладчик из райкома партии сии «слухи» публично подтвердил… Ну, а после скромно отмеченного юбилея Романов уже и не скрывал, что Райкина терпеть не может. По его распоряжению, упоминать имя великого артиста в пределах Ленинградской земли в газетах, журналах, на радио, на телеэкране было строжайше запрещено. Однажды Аркадий Исаакович признался мне, как трудно ему переносить эту дичайшую «ленинградскую блокаду». Тогда как раз приспело его 70-летие, и на праздничном вечере в ДК имени Первой Пятилетки я намеревался прочесть веселую «юбилейную оду». Однако накануне ее затребовали в Смольном, где суровый страж стал угрюмо читать мое творение вслух. Наконец дошел до такого места: «Своих родителей едва ли // Вы оценили до конца: // Собор Исакием назвали // Не зря — в честь Вашего отца…» Обкомовец рявкнул: «Это на что же намек? Исаакиевский собор еще, слава богу, русский!» В общем, участь «оды» была решена… И совсем скоро, не желая больше терпеть романовский гнёт, Райкин вместе с театром невский берег покинул…

* * *

ТОЧНО так же в 1979-м вынужден был поступить мой друг с университетской поры, истинный ленинградец-петербуржец, замечательный артист Сергей Юрский, чей профиль пришелся не по нраву Романову настолько, что работникам радио и телевидения официально объявили: «Все передачи с участием Юрского снять, к новым не допускать, изъять даже упоминания фамилии!» Тут же обком вычеркнул его из списка на присвоение звания народного артиста РСФСР. Одновременно этим блестящим лицедеем, который не одобрил вторжения наших танков в Прагу, заинтересовался и КГБ… На закате жизни в одном интервью Романов горделиво заявит: «С проявлением антисоветских настроений я боролся неустанно. В этом мне помогало Пятое управление Комитета госбезопасности и лично Виктор Васильевич Черкесов». (Как грустно, что бывшая моя коллега, которую я знал с ее юного возраста, позднее за этого самого Черкесова вышла замуж).

И гениальному Товстоногову, в чьем театре Юрский работал, Романов тоже здорово испоганил жизнь: почти каждый спектакль БДТ встречал в штыки. Особенно дорого Георгию Александровичу достались «Три мешка сорной пшеницы» — про то, как на излете войны в колхоз приезжают хлебозаготовители и хотят отнять три последних мешка с зерном, припасенных на весенний посев. Именно после того скандала хозяин Смольного нагло предложил выдающемуся режиссеру написать заявление об уходе… Вот почему в январе 1981-го до отказа заполненный зрительный зал Большого драматического, где Владислав Стржельчик (сыгравший на экране, как известно, и Александра I, и Александра II) отмечал свое 60-летие, особенно бурно реагировал на такие строки из моей поздравительной «поэмы»: «Да, и в кино он правит балом, // Поскольку за короткий срок // Уж всех Романовых сыграл он — // Лишь одного пока не смог». Кто-то с галерки даже крикнул: «И слава Богу!» — и снова вспыхнула овация…

А Дмитрий Сергеевич Лихачев рассказал мне, как Романов остановил публикацию его книги «Византийские легенды», редактором которой была Софья Полякова. Пригласил к себе в Смольный — и сходу: «Зачем таких людей к работе привлекаете?» Лихачев: «Каких?» Романов: «Тех, которых не нужно». Лихачев: «Евреев, что ли?» Романов: «Да, евреев. Они стоят на антисоветских позициях, и мы должны препятствовать их деятельности». Дмитрий Сергеевич молча поднялся и покинул кабинет. (В другой раз Романов заявил, что «все евреи — это граждане страны, которая наш потенциальный противник»). Кстати, издание в Ленинграде пронзительной «Блокадной книги» Алеся Адамовича и Даниила Гранина Романов запретил тоже, потому что «в ней много про страдания и ничего про руководящую роль партии». И в отношении Ольги Берггольц этот антигерой моего повествования был безобразен, и Иосифа Бродского выставил за кордон, и Сергея Довлатова к этому же принудил, а Константина Азадовского отправил на Колыму…

* * *

КОНЕЧНО, за очаровательной певуньей Людмилой Сенчиной он (о чём сплетничала вся страна) никогда не волочился и никакой свадьбы своей младшей дочери в Таврическом дворце с битьем посуды из Эрмитажа тоже не устраивал. Но мне хватило впечатлений от того, как лихо его кортеж всякий раз вкатывал в «Свердловку» — больницу для городской номенклатуры, к каковой автор этих строк в 1981-м неожиданно тоже оказался причастным. Там у хозяина Смольного был СВОЙ корпус, СВОИ врачи, и пару раз я вблизи обнаруживал этого важного карлика в окружении бдительных охранников на прогулке… Как хорошо, что в 1983-м сей маленький диктатор с большой надеждой на пост генсека наш город покинул, а в 1985-м Горбачев отправил его на пенсию. И как странно, дорогой читатель, что теперь на фасаде дома № 1/5 по улице Куйбышева в его честь красуется мемориальная доска…

Григорий Романов
Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Лев Сидоровский: Вспоминая…

  1. Лев Сидоровский: Вспоминая…
    Фев 08, 2021
    ———————
    Григорий Романов. Да-а!
    Я с ним никогда не встречался, но вот с дочкой его, Валентиной в Москве в 1993 году был хорошо знаком. Она в то время занималась скупкой-продажей недвижимости. А в столице в ту пору этот род деятельности по криминальности шел сразу за детоубийством. Запоминающаяся дама, типа пятнистой акулы. Была она замужем за человеком очень незаурядным по фамилии Кулаков.
    Пришлось мне с ним как-то встретиться — моему тогдашнему шефу казалось, что от этого будет какая-то польза. Да и мне интересно — что же у Вальки за муж?
    Ну, пришел я со своим помощником, который с этим Кулаковым и с Валентиной знаком по своей прошлой работе в Военно-Промышленном комитете в Российский Союз промышленников и предпренимателей. Встречу нам назначили не где-нибудь, а в пустовавшем в тот момент кабинете Вольского.
    Заходим. Этот, к кому пришли, представляется: «Академик Кулаков». Ну, что это за разговор? Академик Кулаков, Доктор Иванов, Кандидат Шапиро, Дворник Степанов … . Я ему говорю: «Здравствуйте, меня зовут Сергеем Александровичем».
    Ну, поговорили. Сразу стало понятно, что говорить-то, собственно, не о чем. Никаких разумных предложений у него нет, так, пришел понадувать щеки.
    Расстались. Я своему помощнику говорю: «Он у вас что? Всегда такой».
    «Это ты насчет «академика»? Не обращаяй внимания, у него маленько мания величия. А так-то он простой член-корреспондент».
    Но это я к тому, что зря в Политбюро не брали. Судя по Валентине — на лету перекусит, если нужно.

Добавить комментарий для Сергей Эйгенсон Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.