Начиная с предвоенной поры, он был эталоном мужской кра­соты, добра, мужества — в общем, воплощённой на экране мечтой о со­ветском человеке XX века. Его лучезарная улыбка на фото­портретах, которые продавались в каждом киоске «Союзпечати», хранилась в миллионах девичьих альбомов.

Вспоминая…

О Евгении Самойлове, Оскаре Фельцмане и Алле Ларионовой

Лев Сидоровский

14 ФЕВРАЛЯ

АКТЁР БЕЗУПРЕЧНОГО СТИЛЯ
15 лет назад, 17 февраля 2006 года,
скончался Евгений Валерианович Самойлов

ОСЕНЬЮ 1954-го, дорогой читатель, среди питерских теат­ралов возник радостный переполох: Охлопков привез сюда свое­го знаменитого «Гамлета» с Евгением Самойловым в главной ро­ли. Столичный Театр имени Маяковского гастролировал на сцене Выборгского дворца культуры, билета было не достать. И тогда я, второкурсник ЛГУ, узнав, что в массовке «Гамлета» заняты студенты нашего Театрального института, задумал аферу…

Явился в ДК пораньше, со служебного хода, и, кивнув вахтеру («Привет, папаша! Я из массовки»), двинулся было за кулисы. Однако он меня остановил: «Одну минуточку! Проверю по списочку! Ваша фамилия?» Побледнев от волнения, называ­юсь. Старичок близоруко шарит по списку, а я стою, не жив, не мертв… «Вот и Сидоровский», — вдруг констатирует вахтер. Пораженный совпадением, деланно смеюсь: «А вы что, сомневались?» — «Да не сомневался, но должен для по­рядка проверить, а то всякие-разные под видом артистов тут шляются… Надо крестик поставить. Вот только куда ручка подевалась?» Я радостно: «У меня ручка есть! Давайте отмечусь!» Поднимаю к глазам список и никакого однофамильца там не обнаруживаю, а вот Соколовский — да, присутствует. Против него-то и залепил жирный крест…

Прошел по коридору, где уже полно было артистов, кото­рые курили, болтали… Кое-как обнаружив выход в фойе, ока­зался, наконец, в уже переполненном зрительном зале. Куда сесть?! Обратился к капельдинеру левой «директорской» ложи: «Я занят во втором акте, в первом посижу у вас». Она: «Пожалуйста!» — и принесла стул. Посмотрев первый акт, сиганул к капельдинеру правой «директорской»: «Я был занят в первом акте. Можно досмотреть спектакль у вас?» Расплылась в улыб­ке: «Ну, конечно же! Только схожу за стулом…»

«Гамлет» понравился мне очень. Позже, кроме экранного Смоктуновского, увижу в роли датского принца и Козакова, и Ольбрыхского, и Высоцкого, и Шакурова, а тогда эту знаменитую пьесу Шекспира на отечественных подмостках после долгого перерыва возродил лишь один Николай Павлович Охлопков, и нам совсем по новому открылся популярнейший киноактер, который теперь, уже на сцене, обнажил всё свое страстное сердце художника. Да, в образе Гамлета, проницательного психолога и мыслителя, мощно проявился темперамент прежде всего именно мысли Самойлова, сумевшего сотворить героя высокого интеллекта, — в общем, мне тоже посчастливилось стать тогда свидетелем как бы второго рождения артиста…

Однако высказать всё это лично Евгению Валерьяновичу смог лишь спустя два десятка лет, когда однажды после пред­варительного звонка (номер телефона 257-39-04 сохранился в старой записной книжке) недалеко от станции столичного метро «Сокол», на улице, носящей имя главного румынского коммунис­та Георгиу-Дежа, наведался к нему в гости. История про то, как нахальный студент пробрался в ДК на «Гамлета», хозяина квартиры повеселила…

* * *

НАЧИНАЯ с предвоенной поры, он был эталоном мужской кра­соты, добра, мужества — в общем, воплощённой на экране мечтой о со­ветском человеке XX века. Его лучезарная улыбка на фото­портретах, которые продавались в каждом киоске «Союзпечати», хранилась в миллионах девичьих альбомов. Тонкое интеллигент­ное лицо выдавало аристократическое происхождение. Но оказа­лось, что это не так:

— Никаких дворянских корней у меня нет. Отец с мало­летства трудился на Путиловском, в пушечном цехе. Правда, его мама была замужем за англичанином, который, видимо, тоже не был лордом: еще до моего рождения нелепо погиб, попав под паровоз, на котором работал. А другой мой дед торговал в Костроме…

Его детство прошло в том районе Питера, который назы­вался Нарвской заставой. Отец, весьма уважаемый на заводе рабочий высшей квалификации, смог приобрести трехкомнатную квартиру в частном доме рядом с парком «Екатерингоф», где мальчик проводил уйму времени — всю жизнь потом ему снились те пруды, ботик на воде, дворец петровской эпохи… Посколь­ку Валерьян Саввич с каждой получки непременно покупал кни­ги, в семье собралась солидная библиотека. Вечерами усаживал детей за обеденный стол под зеленой лампой и читал вслух-то тургеневский «Бежин луг», то гоголевские «Мертвые ду­ши»… Еще отец обожал Александринку и, когда Евгений под­рос, непременно брал отпрыска с собой… Так под влиянием неуемного родителя сын увлекся литературой, театром, а еще — живописью: частенько сбегал с уроков в Эрмитаж и Русский му­зей, мечтая поступить в Академию художеств. Однако приятель, который в будущем видел себя только артистом, уговорил его «за компанию» сдать экзамены в частном училище бывшего «актера императорских театров» Николая Николаевича Ходотова. После экзаменов вывесили списки: Самойлова приняли, друга — нет…

Среди их преподавателей оказался и Леонид Сергеевич Вивьен, который из своих студентов на Литейном проспекте, в бывшей Голландской церкви, организовал «Молодежный театр», — так герой моего повествования вместе с Юрием Толубеевым и Васи­лием Меркурьевым вышел на сцену. Роли ему доставались чаще всего характерные: в «На дне» — Кривой Зоб, в «Шторме» — Председатель Укома… При этом был так интересен, что, когда столичный Театр имени Мейерхольда гастролировал на невском бреге, сам Всеволод Эмильевич пригласил «характерного» акте­ра (в природе таланта которого чутко уловил яркий темпера­мент и склонность к героике) к себе, на амплуа молодого ге­роя. И потом Мастер в правильности своего выбора убедился не раз — особенно удалась Самойлову роль Чацкого.

— Увы, Всеволода Эмильевича уже вовсю травили. Чуть ли не каждый день в газетах появлялись убийственные статьи. На генеральной репетиции не разрешённого потом спектакля «Как закалялась сталь», где я играл главную роль, оказался ассистент Александра Довжен­ко, который искал актера на кино-роль Щорса...

Страстный романтик Довженко в пояснении к сценарию о «Щорсе» писал: «Подберите мне такое чистое, такое светлое лицо, которое передаст всю святость этого человека…». Ге­ниальный режиссер просил начинающего киноактера (за спиной которого на экране были лишь «Случайная встреча» и «Том Сойер») в ра­боте над ролью непременно «идти от себя». И всё получилось! Осознавая чужой внутренний мир как собственную душу (сие правило станет для артиста в творчестве определяющим), искренне смог донести до зрителя революционную романтику своего героя, его страстную веру, благородство, интеллект… В двадцать пять лет стал лауреатом Сталинской премии. Потом их у него будет еще две.

* * *

ДА, Александр Петрович Довженко вообще во всех своих фильмах был полон особого пафоса, который во многом опреде­лил стиль сталинского кинематографа. Одной из основ этого стиля являлся некий Надмирный Человек, освященный той вели­чайшей идеей, что ведет человечество в светлые коммунисти­ческие дали. И Самойлов в рамках такого стиля с удивительной естественной органичностью воссиял яркой звездой…

Если весьма средненький фильм Григория Рошаля «В поис­ках радости», где Самойлов воплощал образ Кирилла Ждаркина, в нашей памяти и не мог задержаться; если в «культовой» (как теперь принято говорить) ленте Григория Александрова «Свет­лый путь» (про вчерашнюю деревенскую «золушку» Таню Морозову, ставшую пе­редовой ткачихой, «кавалершей» ордена Ленина) у нашего героя роль была, хотя и важная, но всё же не столь выигрышная, как у Любови Орловой; то уж в лири­ческой кинокомедии Константина Юдина «Сердца четырёх» он развернулся вовсю…

Ну, вспомни, дорогой читатель, этого не просто ослепи­тельно красивого, но и (что совсем не одно и то же) сверх обая­тельного, подтянутого, остроумного старшего лейтенанта, командира роты Петра Колчина, который (под милую мелодию Юрия Милютина: «Всё стало вокруг голубым и зелёным…») в летних «Юрьевских лагерях», к неудовольствию ученого-биолога Глеба Заварцева (в изображении флегматичного Павла Шпрингфельда) сначала, вовсе не желая того, влюбляет в себя ветренную студентку Шурочку (озорно сыгранную Людмилой Целиковской), а потом, наоборот, добивается ответного чувства от ее суровой старшей сестры — доцента математики Галины Мура­шовой (чей образ явился большой удачей Валентины Серовой). Посмотрев «Сердца четырёх», даже коллеги по цеху стали восп­ринимать Самойлова этаким романтиком, что Евгения Валерьяно­вича ужасно нервировало. Ведь одно дело — преодолев кордон поклонниц на выходе из театра, «огородами» пробирать­ся домой, и совсем другое — когда уже в родном коллективе от назойливых приставаний и многозначительных взглядов актрис нет никакого покоя. «Ну, не гожусь я на пускание пузырей,— гово­рил он. — Терпеть не могу имитацию страсти и прочие ужимки!» Этот фильм был снят в 1941-м, тут же грянула Великая Оте­чественная — и на экран его (как «несвоевременный») не выпустили. А сегодня вся инфантильность, открытость, даже на­ивность его героев еще острее помогают людям понять произо­шедшее в стране с того черного 22 июня по май 1945-го… Хо­рошо помню восторг, который мальчишкой испытал, увидев, как и все, эту освобождённую от долгого «ареста» киноленту уже в последние ме­сяцы войны, почти одновременно с другой, которая называлась — «В шесть часов вечера после войны»…

Ах, как хорош был там лейтенант Василий Кудряшов — в ненависти к врагу, в любви к своей Вареньке: Евгений Самой­лов и Марина Ладынина играли страстно, пели восхитительно — и вся страна вслед за ними мигом подхватила эти мелодии Ти­хона Хренникова: «Артиллеристы, Сталин дал приказ…»; «Казак уходил, уходил на войну…»; «До встречи, до встречи, до нашей Победы, до вечера после войны!» И люди тоже заранее стали назначать свидания «в шесть часов вечера после войны»: москвичи — на мосту, у Кремля; жители других городов — в иных местах. Нынешним молодым моим современникам невозможно представить, что значил тогда и этот фильм Ивана Пырьева, и его же иные — «Трактористы», «Богатая невеста», даже тысячу раз оплеванные ретивыми критиками «Кубанские казаки». Уже более полувека Пырьева принято именовать «лакировщиком», а на самом деле его кино эффективно сопротивлялось ужасу и безнадёжности той сталинской эпохи, «качало кислород» измученному народу. И Ев­гений Самойлов тоже был среди тех, кто очень поддерживал людские силы, согревал им сердца…

* * *

ПОТОМ мы увидели его на экране и генералом Скобелевым в «Героях Шипки»; и лейтенантом Буруновым в «Адмирале Нахимо­ве»; и Михаилом Фрунзе в «Крушении эмирата»; и вновь генера­лом, на сей раз — Кэмброном, в «Ватерлоо»; и Пименом в «Бо­рисе Годунове» — перечислять можно долго. И в творческом коллективе, который возглавлял Николай Охлопков, кроме Гам­лета, почти за тридцать лет сыграл много достойного. А после почти сорок блистал в Малом театре — например, вот отзыв Ге­оргия Свиридова про его Ивана Шуйского в «Царе Фёдоре Иоан­новиче»: «Потряс до слёз! Такого образа я вообще больше не видел!»

Народный артист СССР, трижды лауреат, он, по собствен­ному признанию, «никогда не имел никаких ценностей — ни ма­шины, ни роскошной дачи, ни шикарных костюмов». Нынешние «светские журналюги» (я их отличаю от журналистов) такого актера, дорогой читатель, мгновенно нарекли бы «секс-символом», стали бы уточнять, «когда он проснулся знаменитым», выискивать длинную череду всех его женщин, а он шестьдесят два года прожил в счастливом браке с одной-единственной любимой женой. И дети удались: они тоже не фальшивые, а настоящие. Гениальной Тать­яне Самойловой, чтобы в 1957-м потрясти мир в фильме «Летят журавли», вовсе не надо было от отца отрекаться, а наоборот — у него учиться. Чему прежде всего? Безупречному пониманию стиля. И его сын Алексей — тоже в Малом…

Евгений Валерьянович выходил на сцену даже в девяносто четыре года. Его не стало в 2006-м, 17 февраля. Красивый, талантливый человек безупречного стиля, он обрёл последнее упокоение вовсе не на «престижном» Новодевичьем, а на Ваганьковском…

* * *

18 ФЕВРАЛЯ

«АДРЕСОВАННАЯ ДРУГУ,
ХОДИТ ПЕСЕНКА ПО КРУГУ…»
100 лет назад родился Оскар Борисович Фельцман

НА ДНЯХ, дорогой читатель, Интернет мне подсказал, как — с помощью их «пособия» — мигом став и поэтом, и композитором, могу сходу сочинить поп-песню. Оказывается, для того, чтобы создать настоящий хит, надо сначала «найти вдохновение» для её текста («Если вы любите общаться, то отправляйтесь в оживлённые места, а если предпочитаете тишину, то можно посидеть на берегу водоёма»). Потом — «сосредоточиться на одной теме» («Не нужно писать песню о любви, смерти, депрессии, мечтах и познании одновременно; одной темы будет достаточно, чтобы впоследствии слушатели не теряли нить и могли сосредоточиться»). Далее — «перефразировать старое на новый лад» («Все темы — вроде любви, печали, радости, тоски, надежды и доверия уже давно воспеты. Попробуйте привнести в тему что-то новое или выразить её новыми словами»). Ну и «придумать структуру текста» («Обычная структура поп-песни выглядит примерно так: куплет, развитие, припев, куплет, проигрыш припев»). Ещё надо бы «добавить в текст рифмы» («Введите в поисковую строку нужное слово и добавьте в запрос слово «рифмы». Отобразится список подходящих рифм, из которых следует выбрать самые лучшие варианты»). А после остаётся лишь «подобрать музыкальное сопровождение»…

Действительно, как просто!

Вот и появляется в репертуаре, скажем, Алсу такой «шедевр»:

Я пойду чуть-чуть поплачу
И скажу, как мне печально.
Сердце отвезу на дачу,
Горе утоплю нечаянно…

А у Королёвой в дуэте с Маршалом — такой:

Несёт меня знамение,
Моей любви забвение.
Я знаю, не убудет,
Занежь меня, зарежь.
Нас страсть с тобой рассудит.
Сегодня ночь надежд…

А у Билана:

Где-то с тобою рассветы
Тебя уносят.
Вместе не надо. Укрою кого-то рядом…

А у Софии Ротару:

Легче мне не станет и тебе не станет,
Но не в этом суть.
Навсегда запомни этот белый танец,
А хочешь — забудь…

А в поп-группе «Виагра»:

Направляй меня своею рукой,
Заслони собою от полнолуния.
Я готова быть ведомой тобой —
Чем выше любовь, тем ниже поцелуй…

А у Егора Крида:

Мне нравится, мне нравится,
Когда красавица мне улыбается.
Мне нравится, так нравится,
Когда твоя любовь с моей играется…

Причём, пожалуй, за исключением Крида, у которого «любовь играется», остальные исполнители от неразделённой любви чаще всего страдают. И Билан от неё корчится, как в адовом огне. И певица МакSим скулит без конца — как будто её прищемили. И Меладзе, Гагарина, Лепс, разные Жанны, Светы, Васи… А Басков, наоборот, лоснится: неизменно самодоволен, вне зависимости от того, «кинули» его или не «кинули» — ему всё по кайфу. Даже не созерцая его физиономии, ощущаю, как «натуральный блондин», со своей фирменной ванильной улыбочкой беря какую-нибудь, пусть не такую уж и высокую ноту, ждёт немедленных целований-рукоплесканий публики и растекается в сироп:

Я люблю, когда есть ты и рядом я,
Без тебя я не могу прожить и дня.
Не люблю, когда есть ты и нет меня,
Где цвела вишнёвая весна моя…

Да, такая вот «вишнёвая весна», а вернее — попсовая мерзость царит и в многочисленных концертных залах, и на радио, и на телевидении. Кстати, сочиняют эту чушь собачью (они ведь уверены, что обладают и поэтическим, и композиторским даром!) чаще всего сами же «звёзды» — и Гагарина, и МакSим, и Губин, и Михайлов, и Агутин, и Арбенина, и Свиридова, и Натали, и Дейнеко, и… Перечислять можно до бесконечности. К тому же выдают эти свои «творения» зрителям-слушателям чаще всего «под фанеру». Ну, вспомни, дорогой читатель, как однажды Юрий Шевчук записал на видео внешне яркое, якобы «живое» выступление Киркорова, во время которого запыхавшийся Филя, едва успевая за фонограммой, еле-еле произносил песенные слова…

* * *

ПРОСТИ, дорогой читатель, за столь длиннющее вступление. Но я просто не в силах обо всём этом с особым отвращением не думать перед тем, как поведать тебе, наоборот, о замечательном, от Бога, мелодисте Оскаре Борисовиче Фельцмане, который родился ровно сто лет назад…

* * *

СПЕША к нему ради интервью для газеты, я по дороге, на углу улиц Горького и Огарёва, минуя здание, облицованное красным гранитом, невольно вспомнил: а ведь именно этот дом в творчестве композитора отражён тоже. Построенный вскоре после войны, он был украшен тем самым камнем, который в сорок первом к Москве подвезли фашисты — поскольку сразу после захвата советской столицы намеревались соорудить здесь грандиозный монумент. Вот герой моего повествования вместе с поэтом Робертом Рождественским и создали мощную балладу, которая так и называется — «Дом номер девять»:

… И камень стал теплей,
И встретил свой рассвет.
Дом номер девять на улице Горького,
Дом номер девять на улице Горького
В этот гранит одет…

Как тут же выяснилось, жил композитор почти рядом. Из его окна, выходящего на улицу Огарёва, выпархивали к людям божественные мелодии, которым чаще всего была предназначена счастливая судьба…

* * *

ОСКАР Борисович решил сразу разъяснить гостю, где у этих мелодий исток:

— Родился я в Одессе, на Малой Арнаутской. Когда мне исполнилось пять лет, мама привела своё сокровище к профессору Столярскому, легендарному скрипичному педагогу: у него занимались Додик Ойстрах, Буся Гольдштейн, Лиза Гилельс… В Одессе была такая традиция — непременно показать ребёнка Столярскому, чтобы Пётр Соломонович определил, есть у того способности к музыке или нет. У меня их Столярский обнаружил. Однако спустя две недели я заявил: «Господин профессор, больше у вас учиться играть на скрипке не хочу». Столярский удивился: «Что, мальчик, не нравится, как учу?» Я ответил: «Нет, всё нравится. Но хочу играть не стоя, а сидя». Он вздохнул: «Тогда, мадам Фельцман, срочно ведите его к Берте Рейнгбальд, у которой ваше чадо, сидя, будет учиться игре на рояле»… Совсем скоро я, шестилетний, стал сочинять музыку. Не симфонии, конечно, а робкие пьесы (впрочем, одну из первых, которая называлась «Осень», в 1931-м высоко оценил Шостакович! — Л. С.), подбирая их на рояле. А ноты записывал мой папа. Он был в Одессе знаменитым хирургом-ортопедом, о котором говорили: «Самый лучший пианист среди врачей и самый лучший врач среди пианистов!»…

Уже к пятнадцати годам он много выступал и как пианист (исполняя Шопена, Рахманинова, Баха, Бетховена), и всерьёз занимался композицией. Школу закончил по двум специальностям. Далее — Московская консерватория, композиторский факультет, класс профессора Виссариона Яковлевича Шебалина. А в 1941-м, эвакуированный в Новосибирск, стал молоденьким секретарём Сибирского отделения Союза композиторов СССР. Сочинял там музыку для местной филармонии и ленинградской Александринки. К тому же за две недели одарил Московский театр оперетты своим в этом жанре первенцем по пьесе Валентина Катаева «Синий платочек». Однако «Правда» на это почему-то отозвалась злрбно. Зато под той же крышей сразу после войны другие его оперетты — «Воздушный замок» и «Суворочка» — имели успех, а в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко — «Шумит Средиземное море». Одновременно сотворил «Концерт для скрипки с оркестром» в трёх частях.

И вот в 1954-м мы по радио в исполнении Леонида Утёсова услышали его самую первую, на стихи Виктора Драгунского и Людмилы Давидович, по колориту — какую-то очень «одесскую» песню:

Теплоход, теплоход уходит в море, теплоход!
Свежий ветер сердцу вторит и поёт:
«Не печалься дорогая, всё пройдёт!»
Теплоход, он идёт навстречу зорям в шуме вод,
Словно лебедь, на просторе он плывёт —
Теплоход…

Песенка пришлась всем по душе, воодушевлённый композитор стал успешно сочинять дальше. Тогда-то и возникли, на стихи Ольги Фадеевой, непритязательные «Ландыши», про которые первой поведала нам Гелена Великанова:

Ты сегодня мне принёс
Не букет из пышных роз,
Не тюльпаны и не лилии.
Протянул мне робко ты
Очень скромные цветы,
Но они такие милые.
Ландыши, ландыши —
Светлого мая привет.
Ландыши, ландыши —
Белый букет…

Фельцман:

— Меня попросили написать песню — лёгкую, танцевальную, для открытия летнего эстрадного сезона в саду «Эрмитаж». Что ж, сочинил быстро, передал ноты Гелене Великановой и впервые уехал отдыхать на юг. Через неделю получаю телеграмму: «Вся Москва поёт твои «Ландыши». Поздравляем». Вернулся — и сразу ощутил, что такое слава…

И этот нежный фокстротик, который мигом зазвучал из каждого окна, вдруг подвергся самой настоящей репрессии.

Фельцман:

— Да, «Ландыши» стали слишком популярными, а у нас ведь не любят, когда кто-то «высовывается». Тогда, в пятьдесят пятом, «наверху» для очередного доклада срочно понадобились «примеры пошлости в искусстве». За подсказкой обратились в Союз композиторов, и там завистливые мои коллеги хором завопили: «Ландыши»! Так самый обычный шлягер тут же стал всесоюзным символом безвкусия, чуть ли не рушащего все наши устои. В общем, текст был запрещён, и по радио звучала иногда только мелодия. Так что у меня, вслед за Мендельсоном, появилась своя «Песня без слов»…

— Но ведь народ, Оскар Борисович, помню, своего отношения к «Ландышам» не изменил…

— Конечно. В полной мере я это ощутил через пару лет, во время «Музыкального автопробега Москва — Ленинград», когда вместе с Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем, Тихоном Хренниковым, Александром Островским и Серафимом Туликовым давал концерты во всех на этом пути, так сказать, населённых пунктах: по настоятельной просьбе секретарей горкомов и райкомов, непременно каждое наше выступление завершалось «запрещёнными» «Ландышами».

— После критика поутихла?

— Да что вы! Только вернулись домой, как снова читаю в газетах: «Какая же эти «Ландыши» — пошлость!» Вакханалия продолжалось двадцать три года…

— Помню, примерно в ту же пору на экраны вышел фильм «Матрос с «Кометы»», где Глеб Романов прославился вашей, с Михаилом Матусовским, песенкой про «самое синее в мире Чёрное море моё»…

— А вот в министерстве культуры, на коллегии, меня за неё жутко долбали: мол, совершенно не запоминается и вообще вся в том фильме музыка чужда советскому человеку. Спас Рубен Симонов, который вдруг попросил всех прислушаться к тому, что напевают за окном, на строительных лесах (шёл ремонт фасада здания министерства), девушки. А они напевали как раз: «Самое синее в мире Чёрное море моё…»

— Зато уж «пыльными тропинками далёких планет», которые прозвучали сразу после объявления о запуске первого спутника Земли, вы все свои «грехи» вмиг искупили…

— О-о-о, это была целая эпопея. Помните, на Всесоюзном радио имела успех воскресная передача «С добрым утром!»?..

— Ещё бы! Кстати, там же, в самом начале, непременно звучала ваша песня: «С добрым утром, с добрым утром и с хорошим днём!..»

— Да, так вот однажды, в самом начале октября 1957-го оттуда мне звонят: «Оскар, это военная тайна, но послезавтра в космос запустят первый искусственный спутник Земли. Надо срочно такое событие сопроводить хорошей песней! Сможешь?» Я: «Музыку — да, но у меня же нет текста». Они: «Недавно мы приняли на работу одного мальчика, который уверяет, что справится». Спустя пару часов этот мальчик, которого звали Володя Войнович, мне позвонил и продиктовал ныне всем известный текст. Ещё спустя пару часов звоню на радио: «Завтра можно записывать. Ансамбль нужен в таком составе…» В общем, я продирижировал, Володя Трошин спел, и 4-го октября вся страна услышала: «Заправлены в планшеты космические карты…» Потом нашу песню взял в космос Гагарин (после чего я мгновенно оказался в Гжатске, у его родителей), затем, в августе 1962-го, её дуэтом распевали, летая на разных космических кораблях, Николаев и Попович, после которых её же с трибуны Мавзолея исполнил Хрущёв…

— Как это?!

— А так. В честь благополучного возвращения космонавтов на Красной площади был митинг. И вдруг Хрущёв в своей речи говорит: «Голоса у меня, конечно же, нет, но я и без него спою…» И затянул: «На пыльных тропинках далёких планет…» А я стою внизу рядом с главным редактором «Правды» Сатюковым. Услышав, как Хрущёв поёт, Сатюков накинулся на тут же присутствующего своего зама: «Как могло случиться, что у нас, в «Правде», не были напечатаны ноты и текст этой прекрасной песни?!» Потом — ко мне: «Оскар Борисович, если мы вам сейчас дадим нотную бумагу, сможете от руки, прямо тут, не отходя, всё написать?». Я: «Смогу». Вмиг появилась разлинованный лист — и я всё сделал. Было два часа дня. А вечером вышел специальный выпуск «Правды» с нашей песней. И назавтра, уже в утреннем выпуске, её напечатали снова…

— Пожалуй, в этом же ряду и ваше «Огромное небо»…

— Да, пришёл ко мне как-то взволнованный Роберт Рождественский с газетой: «Прочти эту заметку!» А там — про трагедию, которая случилась на днях. У наших лётчиков в мирном небе над Берлином отказал двигатель. Могли катапультироваться, но тогда самолёт рухнул бы на жилые кварталы, и они, еле дотянув до леса, погибли. А в городе никто так и не узнал, какая трагедия в небе разыгралась… Роберт: «Можно об этом написать песню?» Я: «Нужно, причём — песню-балладу»… Так родилась наша первая баллада, исполненная Эдитой Пьехой. Ансамбль «Дружба» и его солистка отнеслись к «Огромному небу» с поразительной взволнованностью…

* * *

ДА, я помню, дорогой читатель, как замер концертный зал, когда мощно, почти до крика, прозвучало:

Стрела самолёта рванулась с небес,
И вздрогнул от взрыва берёзовый лес!..

А потом — тихо-тихо:

Не скоро поляны травой зарастут…

И — широко, печально:

А город подумал, а город подумал,
А город подумал: «Ученья идут!»

Так Фельцман и Рождественский положили начало циклу, состоящему из нескольких частей: «Огромное небо», «Баллада о знамени», «Баллада о бессмертии», «Дом номер девять»…

Оскар Борисович пояснил:

— Мне кажется, что баллада даёт большие возможности для рассказа о событии, для разнообразного повествования, в котором меняются ритм и характер изложения. Баллада — это более сложно, чем просто песня. Я стремлюсь излагать баллады так, чтобы для восприятия они были нетрудными и где-то с песней смыкались…

Особенно потрясла меня «Баллада о красках». Помнишь, дорогой читатель: было у мамы два сына. Один — рыженький:

Был он рыжим, как из рыжиков рагу,
Рыжим, словно апельсины на снегу.
Мать шутила, мать весёлою была:
«Я от солнышка сыночка родила…»

А другой — чернявенький:

А другой был чёрным-чёрным у неё.
Чёрным, будто обгоревшее смольё.
Хохотала над расспросами она,
Говорила: «Слишком ночь была черна!..»

И вот «в сорок первом, сорок памятном году», когда наступил час защищать Родину, поклонились сыновья маме в пояс и ушли. И довелось им потом узнать «рыжий бешеный огонь и чёрный дым», злую зелень застоявшихся полей, серый цвет прифронтовых госпиталей»… В общем, отвоевали мальчики до самой Победы, вернулись, слава Богу, целыми к своей маме и… (Вот пишу сейчас, а в горле — комок):

… Оба сына. Оба-двое, Плоть и стать.
Золотистых орденов не сосчитать.
Сыновья сидят рядком — к плечу плечо.
Ноги целы, руки целы — что ещё?
Пьют зелёное вино, как повелось…
У обоих изменился цвет волос.
Стали волосы — смертельной белизны!
Стали волосы смертельной белизны!
Стали волосы смертельной белизны! —
Видно, много белой краски у войны.

По-моему, это — гениально! Не случайно же, когда «Балладу о красках» исполнял Иосиф Кобзон, люди в зале рыдали…

Да и вообще у Фельцмана с соавторами, по-моему, пустых, бесцветных, банальных творений не случалось никогда. Ну, вспомни, дорогой читатель:

Как много мы встречаем в жизни глаз,
Они глядят внимательно на нас,
Они ласкают нас, порой бранят.
Они без слов о многом говорят…

Или:

Дунай, Дунай,
А ну, узнай,
Где чей подарок!
К цветку цветок
Сплетай венок,
Пусть будет красив он и ярок…

Или:

На тебе сошёлся клином белый свет,
На тебе сошёлся клином белый свет,
На тебе сошёлся клином белый свет,
Но пропал за поворотом санный след…

Или:

Ничего не вижу,
Ничего не слышу,
Ничего не знаю,
Ничего никому не скажу…

Или:

Тот мужчина, кто отважен
И душою не продажен,
Только тот мужчина!..

Или:

Расскажи ты мне, дружок,
Что такое Манжерок.
Может, это островок,
Может, это городок…

Или:

Я вас люблю, я думаю о вас
И повторяю в мыслях ваше имя…

Или:

А любовь, как песня,
Возникает в сердце.
Только эта песня
Для двоих для нас.
Если полюбилась,
Значит, будет петься,
Значит, к счастью слова,
Музыка нашлась…

У самого-то композитора к словам, которые ему писали только хорошие поэты (кроме уже выше упомянутых Роберта Рождественского и Михаила Матусовского, — Андрей Вознесенский, Расул Гамзатов, Евгений Долматовский, Игорь Кохановский, Марк Лисянский, Лев Ошанин, Владимир Харитонов, Игорь Шаферан, Михаил Танич, Наум Олев), музыка находилась всегда. И исполняли его песни (кстати, Фельцман считал, что у песни — три соавтора: композитор, поэт и исполнитель) наряду с тоже выше названными Леонидом Утёсовым, Геленой Великановой, Владимиром Трошиным, Эдитой Пьехой (её Фельцман обожал особо), Иосифом Кобзоном — лишь истинные наши «звёзды: Марк Бернес, Майя Кристалинская, Валентина Толкунова, Муслим Магомаев, Лев Лещенко, Эдуард Хиль, Юрий Гуляев, Георг Отс, Олег Анофриев, Мария Пахоменко, Леонид Серебренников и, конечно же, дорогая моя подруженька Анечка Герман…

Словно подслушав эти мои мысли, Оскар Борисович тогда подчеркнул:

— Мои поэты — как правило, крупные личности, которые не размениваются на мелкие темы, в их стихах — настоящие чувства. И исполнителей подбираю такого же толка. Чаще всего мы становимся друзьями. Кстати, такое в ы с о к о е общение и меня самого держит в форме…

Я поинтересовался:

— У вас есть очаровательная песенка про то, что «адресованная другу, ходит песенка по кругу, потому что круглая земля». Случалось ли, чтобы вот так, «ходя по кругу», ваша песня когда-то, где-то вас же самого удивила?

— Да именно вот эта! И не где-нибудь, далеко за океаном (хотя и там такие встречи бывали), а в Москве! Однажды, когда здесь проходил концерт-конкурс под названием «Мелодии друзей», дирижёр Юрий Силантьев пригласил меня на репетицию. Так вот, оркестр сыграл какой-то аккомпанемент, и Силантьев спрашивает: «Знаешь эту песню?» Я: «Впервые слышу». Он: «Да это же твоя «ходит песенка по кругу», только — в венгерской инструментовке». И правда: когда Януш Кош исполнил её под оркестр, я своё детище признал, а весьма оригинальная инструментовка даже понравилась. Потом Кош получил первую премию…

— Кого из наших песенников вы можете назвать гением?

— Пожалуй, лишь Исаака Осиповича Дунаевского…

— А что скажете, ну, допустим, об очень модном ныне Игоре Крутом?

— Весьма средний сочинитель. Во всяком случае, у него нет ни одной, так сказать, «песни-визитки», какие обрели мои современники: у Блантера — «Катюша», у Соловьёва-Седого — «Подмосковные вечера», у Пахмутовой — «Надежда»… Увы, сегодня в эфире царит огромное количество серых, абсолютно никчемных якобы «песен», какие прежде было и не представить в самом жутком сне. А ведь над автором, казалось бы, теперь никто не стоит, никто не мешает писать, как хочет…

— Ваш сын, много лет живущий в США выдающийся пианист и дирижёр Владимир Фельцман, не раз признавался, что его любимый композитор — Бах. Так что ваша семья, как говорится, — «от Баха до Оффенбаха». А ведь и вы когда-то писали симфоническую музыку…

— Володю за границу не выпускали восемь лет… Когда он был маленьким, обычно, как только я заканчивал новую песню, стучал в дверь: «Папа, когда ты умрёшь, эта песня останется?» Чаще всего я отвечал: «Наверное, нет». Сын хорошо понимал лёгкую музыку, но, увлёкшись ещё в студенчестве Бахом, пошёл по другому пути. Поначалу и я тоже считал, что песня — это что-то очень несерьёзное, легкомысленное. В общем — не симфония. Но потом понял, что это — абсолютно равноценные искусства! Да, песня, которая длится 3-4 минуты, может нести в себе эмоциональный заряд такой силы, до какой не всякая симфоническая вещь дотянет…

* * *

СОЗДАВ за свою жизнь (подумать только!) около тысячи пятисот песен, он покинул нас в 2013-м, 3 февраля.

На этом, дорогой читатель, свой рассказ об Оскаре Борисовиче Фельцмане обрываю. А за длиннющее, но лично для меня очень важное вступление, если можешь, прости…

* * *

19 ФЕВРАЛЯ

САМО ОЧАРОВАНИЕ!
19 февраля 1931 года родилась Алла Ларионова

В ИЮНЕ 1957-го, дорогой читатель, Ленинград отмечал свое 250-летие. Да-да, вовсе не в мае 1953-го, на который выпадала эта дата (тогда только что умер Сталин, и «Ленинградское дело» еще остава­лось в силе), а спустя четыре года. Причем Хрущев, который с верными соратниками примчал сюда сразу после Пленума ЦК, где разгромил «предательскую группу в составе Маленкова, Молотова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова», с три­буны на Дворцовой площади под возмущенный гул многих тысяч трудящихся масс заявил: «А ведь эти ренегаты делали всё, чтобы сорвать и ваш праздник»…

У нас в Университете тогда шла сессия, но всё равно мы успевали побывать на разных «мероприятиях», самым грандиозным из которых было могучее действо на стадионе имени Кирова, поставленное самим Товстоноговым. А еще, несмотря на эк­замены, не было свободного места в нашем белоколонном Актовом зале, куда на встречу с нами вдруг пришли самые любимые из молодых киноартистов — Алла Ларионова и Николай Рыбников. После того разговора мы к ним прониклись душой еще больше и потом небольшой группой провожали, как выяснилось, молодоженов до «Астории», вовсю распевая по дороге под началом обаятельного Коли только-только впервые прозвучавшие на экране песни его киногероев: «Когда весна придёт, не знаю…» и «Не кочегары мы, не плотники…» А я при этом всё не мог оторвать глаз от Аллочки (которую все называли тогда «Анной на шее»), любуясь ее бездонными очами, золотом ее волос (в них словно заблудилось солнце!), чуть-чуть вздернутым носиком (особенно — фигурным вырезом ноздрей) и устами, которые (вспомните Марину Цветаеву) — «сплошное целование», с очень волнующей, чуть влажной, наверное, капризной нижней губкой…

С той поры минуло тридцать два года, и в сентябре 1989-го я встретил обоих в Ялте, в Доме творчества «Актёр». Я там отдыхал, а они жили в отеле «Ореанда». По вечерам вместе с такими же знаменитыми коллегами на сцене Летнего театра, в сиянии софитов, выступали с очень популярной тогда програм­мой «Товарищ Кино», а утром всей компанией наведывались на наш пляж. И вот тут, на лежаках, без костюмов и макияжа, выглядели, увы, совсем иначе. Николай Николаевич Рыб­ников, весьма располневший, с мизерным остатком седых волос, в основном дремал под тентом. А какая-то усталая Алла Дмитриевна чаще всего грустно смотрела на морской прибой… Однажды я подсел, представился, напомнил про ту встречу в 1957-м — и мы разговорились. И потом еще три дня, пока они Ялту не покинули, я то и дело включал диктофон, выпытывая у обоих про то, что было раньше…

* * *

ЕЕ РОДИТЕЛИ познакомились на Гражданской войне, в дивизии Котовского. А после в Москве отец работал директором райпищеторга, мама — завхозом детского садика. Когда грянула Великая Отечественная, отец ушел в ополчение, а эвакуированные из столицы мама с доченькой оказались в татарском городке Мензелинске. Мама день и ночь трудилась, а девочка с фиалковыми глазами после школы в единственном местном госпитале читала раненым стихи. (Спустя годы, когда вместе с Зиновием Гердтом снималась в фильме «Фокусник» и случайно узнала, что он тоже тогда в мензелинском госпитале лежал, улыбнулась: «А меня не запомнили?» Добрый Зиновий Ефимович театрально вскинул руки: «Ну как же, Аллочка, — на всю жизнь!»).

Потом снова оказались под московским небом. Летом мамин детсад обычно выезжал на дачу, и доченька там отдыхала. Как-то заявилась к ним с киностудии ассистент режиссера, кото­рая искала ребятишек для съемок. Долго упрашивала Валентину Алексеевну отпустить дочь, но та — ни в какую… Спустя время с таким же предложением к Аллочке, уже восьмикласснице, киношники обратились на улице — и она воскликнула: «Да!» Ее поставили на учет в актерский отдел «Мосфильма» и стали приглашать в массовку. Впервые мелькнула на экране в картине Райзмана «Поезд идет на восток», который и сейчас, спустя больше семи десятилетий, по телевизору нет-нет да и покажут…

* * *

ОКОНЧИВ школу, оказалась во ВГИКе, на курсе знаменитого Герасимова. Когда Сергей Аполлинариевич узнал, что режиссер Александр Птушко, который собирался снимать фильм «Садко», предложил его студентке Ларионовой — без всяких проб! — роль Любавы, ревностно ей это запретил. Еле-еле мэтра уговорили. Потом сам признал, что ошеломляющая славянская красота Аллы немало поспособствовала успеху картины. Да и Иван Переверзев был там очень хорош. Совсем недавно сыграв в «Первой перчатке» боксера Никиту Крутикова, своей мужественной внешностью мигом покорил сердца всех отечественных девиц, и вот теперь Алла тоже не смогла устоять. Их роман продолжался довольно долго, но жениться Переверзев, увы, не собирался…

* * *

СКОРО, в 1953-м, творческую группу фильма «Садко» пригласили на Венецианский фестиваль. Это известие всех их потрясло: ведь до 1947-го советских кинематографистов на зарубежные фестивали вообще не звали, да и после особым вниманием не баловали. Перед отъездом делегацию принял Анастас Микоян — инструктировал, разъяснял, напутствовал… Ну а по­том, кроме каналов и других красот несравненной Венеции, Аллу в отеле прямо-таки потрясли… чулки горничной:

— Я даже расплакалась, ведь таких у меня никогда не было. Мы всё больше носили простые, в резиночку… Да что чулки! Всем нашим актрисам перед этой поездкой платья пошили из… одинакового материала! Слава Богу, хоть фасоны были разные, да еще туфлями друг с другом обменивались — вот и создавалось ощущение разнообразия… Кстати, платья по возвращении в Союз мы должны были сдать…

Ее успех был фантастическим! Газеты писали: «Самая молодая, самая веселая, самая красивая!», «Солнце Венеции в волосах у Аллы!» Их «Садко» получил главную награду фести­валя — «Золотого льва», и режиссеры с продюсерами тут же наперебой кинулись к Алле с заманчивыми посулами. Но на все эти предложения сниматься за нее лживо отвечали официальные лица: «Что вы?! У Ларионовой съемки расписаны на десять лет вперед!»

Когда вернулась, Исидор Анненский предложил ей главную роль в своем — по рассказу Чехова — фильме «Анна на шее».

* * *

АХ, как она там была хороша — само очарование! Роскошно смотрелась рядом с обладающим безукориз­ненными манерами, парижским шармом, врожденным аристократиз­мом Александром Вертинским (высшим проявлением сексуального влечения в кино той поры стала фраза его Князя: «Как я зави­дую этим цветам…» — имелся в виду букетик, приколотый к пеньюару Анюты). Феерически танцевала мазурку с кумиром сво­его детства — Михаилом Жаровым! Да, «Анна на шее» стала ее звездным часом, и все зрители, без разбора, тогда в Ларионову влюбились. А следом это всенародное к ней чувство стало еще более страстным, потому что страна увидела ее графиню Оливию в шекспировской «Двенадцатой ночи», которую на «Ленфильме» снял Ян Фрид. И совсем кинозрители не догадывались, что их Божество живет с родителями в… полуподвале:

— Ванна находилась прямо на кухне. Мы прорубили два окна на улицу, чтобы было посветлее. Но, увы, пришлось их всё время держать зашторенными. Потому что с улицы в окна, дабы глянуть на меня, лезли поклонники…

* * *

БЫЛО бы странно, если бы вокруг красавицы Ларионовой не поползли разные пикантные слухи. А тут еще любвеобильный ми­нистр культуры Александров в нее втюрился, пригласил на ужин. И вдруг министра как раз за увлечение женским полом (после фельетона в «Правде») с треском выпирают с работы, причем в список его «гарема» досужая молва зачисляет и Аллу. Завистницы на «Мосфильме» сплетничали, что Александров купал возлюбленную в ванне с шампанским, и, прослышав про это, директор студии Пырьев издал распоряжение, запрещавшее якобы «морально нестойкой» актрисе сниматься. Так она оказалась в «черном списке», который принес ей мрачные времена… Наконец не выдержала: в письме на имя нового министра культуры Михайлова буквально потребовала, чтобы на гнусных вымыслах раз и навсегда был поставлен жирный крест. И своего добилась.

* * *

КСТАТИ, когда с Аллой случилась эта беда, многие «друзья», прослышав о негласном решении «не пущать» больше актрису в кино, сразу исчезли. Только давний дружок по ВГИКу Коля Рыбников оставался ей верен и потом первым поздравил с «реабилитацией». Шесть лет был он в нее влюблен. Шесть лет, казалось, абсолютно безнадежно добивался ответного чувства. Впрочем, она, чьи открытки-фотографии в киосках «Союзпечати» продавались миллионными тиражами, каждый день со всей страны получала сотни писем (порой на конвертах значилось просто: «Москва, Ларионовой»), многие авторы которых тоже, как Рыбников, предлагали руку и сердце. Однако роман с Переверзевым продолжался… Но однажды, когда в канун 1957-го Николай узнал, что Иван поступил с Аллой подло, он сразу же прилетел в Минск, где она снималась в «Полесской легенде», и сказал: «Будь моей женой». И утром 2 января пришли они в минский ЗАГС, оказавшись самыми первыми в наступившем году на белорусской земле молодоженами…

* * *

ЭТО БЫЛА одна из самых красивых в стране семейных пар. Жили в великолепной пятикомнатной квартире, с камином, в центре Москвы, воспитывали двух дочерей, много снимались и, как положено, представляли советской кино на зарубежных кинофестивалях. Как-то в Аргентине на прощальном банкете к Алле подошла невысокая светловолосая женщина и в пояс, по-русски, поклонилась: «Хочу выразить свой восторг вашей красотой! Вас нельзя не заметить! Я — Мэри Пикфорд». Алла вскочила со стула как ужаленная. Боже! Сколько о ней слышала и видела ее рядом с Игорем Ильинским в старом, еще немом, фильме «Поцелуй Мэри Пикфорд»!.. А в Бразилии Алле сказала очень добрые слова королева итальянского кино Анна Маньяни…

Увы, в 70-е творческая карьера Рыбникова и Ларионовой стала завершаться, потому что на смену им на экран пришли другие молодые. В 80-е Алла Дмитриевна кино практически оставила. Лишь об одном жалела: не дали поработать с Чарли Чаплином, который очень хотел ее снять, но не пробил косность советских чиновников от кинематографа… Николай Николаевич на возрастные роли тоже психологически не смог перестроиться. Начал выпивать, полнел и время от времени садился на диету. На даче выращивал и консервировал овощи. Слава Богу, их постоянно занимали в программе «Товарищ Кино»…

* * *

ИМЕННО в такую пору я их и встретил. Когда прощались, Алла Дмитриевна записала в моем блокноте:

«129272, Москва, 2-я ул. Марьиной рощи, 14, кв. 111, тел. 289-81-02».

Потом несколько раз им позвонил… Но через год, 22 октября 1990 года, незадолго до шестидесятилетия, Николаевич Николаевич этот мир покинул. И она (которая всегда говорила: «Я за Колей как за каменной стеной»), будучи не в силах оставаться в доме, где все напоминало о любимом, шикарную пятикомнатную квартиру поменяла на двушку-хрущевку. Переехала, но вещи разобрать не смогла: они покоились в коробках, а она колесила по стране с антрепризным спектаклем — старалась забыться в работе.

Так прошло почти десять лет. И вот в 2000-м, 25 апреля, в Страстную неделю, перед Пасхой, тихо, во сне, скончалась — говорят, подобная смерть уготована только праведникам. Теперь они рядом на Троекуровском кладбище…