В нашем доме всегда было пианино. Одно и то же. И не хухры-мухры, а Блютнер 1897 года (для тех, кто понимает). Когда-то, еще до войны, его купили моей тогда еще маленькой маме, чтоб не нарушить традицию и, как положено в приличной еврейской семье, научить ребенка музыке.
Зельев переулок
Рассказы из книги «Дом общей свободы», издательство «Арт Волхонка», 2020
Татьяна Хохрина
ЗЕЛЬЕВ ПЕРЕУЛОК
Сегодня ночью был ужасный ветер. Квартира у нас огромная, окна здоровые, хоть и начали топить снова, но холод собачий и сплю я плохо. А тут еще дождь лупил в стекла так громко, что казалось, что звук уже не снаружи, а внутри. Становилось как-то не по себе, тем более, что дома я была одна. Муж в командировке, дочка живет отдельно, а я ночью, в капоте, как ключница Агафья, шаркая, обходила вверенную территорию и во всех углах и закоулках мне мерещились чьи-то тени и профили, и, только околев окончательно, я ненадолго снова ныряла под одеяло в тщетой попытке уснуть. А вместо сна ко мне возвращалась совсем другая жизнь, в другом масштабе времени, возраста и места…
Мы жили в двухкомнатной 24-х метровой квартире в хрущевке на Преображенке. В шестиметровой комнатке устроились я и бабушка, а в восемнадцатиметровой — мама с папой и очень быстро появившаяся моя младшая сестра. Я чем дольше живу, тем больше недоумеваю, откуда тогда дети брались! Вот когда легко было бы скрепы-то вколачивать! Не иначе как дух святой супружеским парам помогал, если учесть плотность населения большинства квартир. Даже то коротенькое время, что нас в квартире было четверо, четверо в квартире нас не было никогда. Во-первых, примерно с октября по апрель с нами практически безвылазно жила бабушкина сестра. Она незадолго до моего рождения вернулась из Заполярья, из Дудинки, где 11 лет прожила за оградой лагеря, в котором сидел ее муж. Дождалась, пока его уже после смерти Сталина, в 55 году сактировали по болезни, там же через две недели его похоронила и приехала под Москву. Сначала жила с нами, потом дядьку реабилитировали, выплатили ей даже какую-то компенсацию, да и сама она на Севере подработала, так что удалось купить однокомнатную кооперативную квартиру на первом этаже. В Малаховке, недалеко от нашей дачи. Поэтому с середины мая до середины сентября она, встав пораньше, приходила к нам и уходила затемно. В сентябре мы переезжали в Москву, тетки хватало на месяц, а дальше, подхватив вечный чемоданчик с металлическими уголками, в середине октября чуть свет она скреблась в нашу московскую дверь и оставалась с нами до первомайских праздников. Поэтому мой маленький раскладной диванчик мне доставался только в октябре и мае. Остальное время на нем спала бабушкина сестра, а я — на раскладушке в большой комнате.
Младшей сестре тоже не сильно везло. Только она выросла из решетчатой детской кроватки, в которую, к счастью, более зрелая родня не помещалась, и обрела кресло-кровать (пыточное прокрустово ложе, откровенно говоря) устроиться на нем ей удавалось крайне редко. Мама и бабушка пол жизни прожили на Украине, поэтому оттуда в Москву тек неиссякаемый ручей родни, которая училась, лечилась, судилась, одевалась, просвещалась, отдыхала, эмигрировала и всё — с ночевкой у нас. Поэтому чаще, чем в собственной постели, мы с сестрой обнаруживали себя то под столом на старом ватном одеяле, то на сдвинутых креслах, то у родителях в ногах. Мы не жили в коммуналке, но впоследствии мой коммунальный опыт заставил меня убедиться, что та наша жизнь мало от коммунальной отличалась. Даже напротив, не имея строгого коммунального регламента, мы, как на птичьем базаре, толклись и теснились, оттирая друг друга и обходя бесконечные чемоданы, мешки и коробки, чтоб прорваться в душ или туалет.
Мы жили очень скромно материально. При этом за стол пятиметровой кухни, как правило, садились человек 7-8, а если приходили еще мои школьные приятели или родительские друзья, то и все 12-15. В этом была какая-то загадка, какая-то неэвклидова геометрия, но нам не было тесно, никто никому не мешал, не возмущался и не ужасался. Бабушка хлеще, чем фокусник Копперфильд, из одной курицы, стакана риса, пакета картошки и пары яблок умудрялась сделать шесть блюд и десерт, никто не успевал удивиться этому, а понаехавшей родне даже не приходило в голову прихватить из Донецка или Симферополя корзинку черешни или груш. Люди жили неделями и месяцами, ели, пили, спали, бросали в общую кучу грязное белье и ощущали себя, как принято тогда было официально формулировать, в семье единой. Причем в прямом смысле. Может, именно поэтому мама с папой тоже не находили в этом ничего особенного, не раздражались, до кучи дополняли этот ноев ковчег компанией своих друзей, и у нас было очень весело. Кстати, никто сроду не то что уроки наши не поверял, а и точно не помнил, в каком мы классе учились, что не мешало нам прекрасно окончить лучшую московскую школу. Вообще я сейчас часто думаю, что мы, дети, о тех взрослых, родных и друзьях, знали куда больше, чем они — о нас, и тем более больше, чем сегодня знают о старших молодые. И в этом, кстати, связь поколений и близость с родителями как раз воплощались.
Поскольку народу было полно, суеты много, на детях никто не концентрировался, не впадал в ступор при виде разбитых коленок, не оплакивал двойки и потерянные шапки, не носился с нами, как со святыми мощами, не искал у нас болезни и не ждал от нас нобелевских открытий на ранних рубежах. Наоборот, мы, предоставленные вроде сами себе, помнили, что надо застелить в этом сумасшедшем доме постель, вынести мусор, накапать бабушке валокордин и глазные капли и купить к ужину свежего хлеба. За десять лет школы моей сестры родители были там, может, раза два. Остальное время на учительские экзекуции таскалась я, отчего, кстати, и между собой, и с учителями мы с сестрой находили общий язык только легче. В хрущобе нашей слышимость была сквозная с первого этажа по пятый, двери были папиросные, через подъезд было ясно, кто сегодня печет пироги, соседи ходили друг к другу по делу и без, дети мотались из квартиры в квартиру. И это тоже было неплохой альтернативой сегодняшних клубных тусовок. Я, кстати, совершенно не умиляюсь и не идеализирую то время и ту жизнь. . Боже упаси! И условия, и быт, и качество жизни было собачьим и нищим, в большинстве своем слаще морковки мы ничего не видали. И зависть была, и ненависть, и мордобой, и пьянка, и чурка черножопая, и жидовская морда. Все то же, что и всегда, даже хуже, поэтому, может, только в этой родственно-соседской связке и была некоторая опора и спасение. Сосед-хирург лечил, резал и вскрывал нарывы, соседка-учительница подтягивала по математике или русскому, соседка-портниха за ночь из старой шторы шила выходное платье, сосед-шофер перевозил вас на дачу или волок бабку в больницу, а мои родители в четыре руки писали исковые заявления, жалобы, обращения в милицию и прокуратуру и ходатайства об УДО.
Только к глубокой ночи этот картонный муравейник стихал на короткое время. И в нашей квартирке наконец все расползались, как солдаты на биваке, на свои временные лежбища. Дети и соседи возвращались в свои клетки, похрапывала приезжая родня, кряхтели старухи, мама домывала на кухне посуду, папа в ванной читал самиздат. Да, кстати, очень часто, в этот миг хрупкой тишины, у нас раздавался звонок в дверь и сдавленный шепот произносил кодовую фразу:» Это я, Веня Кукис, я только пришел сменить носки…» Это племянник моей мамы, глава спортивной команды из Донбасса, держал у нас свой чемодан и раз в два дня, к ночи, забегал сменить бельё… Когда мы с сестрой были детьми, этот звонок Вени Кукиса звучал для нас, как корабельная рында, извещающая о конце дневной вахты…
Тот дом стоит в Зельевом переулке до сих пор, но соседей тех уже нет. Кого нет в Москве, кого — в России, кого — на этом свете. Мы все разъехались, живем в несравнимо более человеческих условиях, бываем друг у друга все реже, неохотно и церемонясь, будто хорошая жизнь встала на страже нашего покоя и не хочет, чтоб кто-то в ней удостоверился. Сейчас я почти не знаю своих соседей и мне не придет в голову бегать по подъезду в поисках пятерки или стакана сахара. По всем проблемам мы обращаемся к профессионалам, не выносим сор из избы, бесконечно укрепляем замки и двери, усиливаем охрану, умножаем число комнат и удобств, при первой возможности разъезжаемся с детьми. И, конечно, это правильно и более нормально. И, конечно, мы желаем детям еще более спокойной, сытой и комфортабельной жизни, чем себе, не отягощенной нежданными гостями и незапланированными неудобствами. И теперь мы, как правило, вздрагиваем, когда кто-то звонит без предупреждения в дверь. Я таких звонков побаиваюсь. И всегда с надеждой хочу услышать: «Это я, Веня Кукис, я только пришел сменить носки…»
ЭТОТ ФОКСТРОТ НАМ СТОИЛ ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ
В нашем доме всегда было пианино. Одно и то же. И не хухры-мухры, а Блютнер 1897 года (для тех, кто понимает). Когда-то, еще до войны, его купили моей тогда еще маленькой маме, чтоб не нарушить традицию и, как положено в приличной еврейской семье, научить ребенка музыке. Этот многострадальный инструмент только с нашей семейкой пережил войну, эвакуацию и десяток переездов из города в город и из квартиры на квартиру. Мама окончила музыкальную школу и музыкальное училище, профессионально играла, но судьба распорядилась таким образом, что стала она юристом, а не пианисткой. Мы с сестрой тоже усердно все школьные годы колотили по клавишам, но результаты были куда жиже маминых и перспектива конкурса Чайковского нам не грозила. Как любил острить наш папа, «этот фокстрот нам стоил десять тысяч». И дочка моя, честно отзанимавшись несколько лет, понесла по жизни «К Элизе» и «Турецкий Марш», не посягая на большее. Однако расстаться с пианино даже не приходило в голову — слишком много и многих оно помнило, нет-нет да кто-то из нас в романтической тоске присаживался на крутящийся стульчик и извлекал фальшивые неуверенные звуки. Да и более близкие к музыке друзья не раз давали нам на нем домашние концерты, так что пианино прописано в нашем доме навсегда. Но однажды у него появился конкурент.
Более двадцати лет назад мы купили квартиру у одного не очень известного писателя. Бывшие хозяева, разъезжавшиеся по разным направлениям, судорожно пристраивали ставшую ненужной мебель, а нас наградили здоровым полуторо репетиционным роялем Шредер 1926 г. Он был неземной красоты, но занимал две трети огромной гостиной и мы понимали, что для нашего не очень симфонического семейства получается многовато музыки на один квадратный метр. Надо было оставить что-то одно. Колебались мы недолго, с Блютнером я расстаться отказывалась категорически, поэтому на выход было предложено выдвинуться Шредеру. Но это оказалось не так уж просто.
Сначала, не скрою, я попробовала его продать. Надо сказать, что я вообще оказалась бездарна по торговой части, а уж с таким специфическим товаром, как рояль, особенно. Я дала объявление и ко мне потянулся народ. Топча в только купленной и отремонтированной квартире сияющий паркет грязными башмаками, в самое неподходящее время приходили незнакомые люди, как правило группой по трое-четверо, куда обычно входил унылый юный исполнитель, решительная мама или оба родителя, уверенные, что для судьбы Ван Клиберна или Юдиной их отпрыску не хватает только рояля, и самый для меня страшный человек — их настройщик или эксперт по инструменту. Пока юное дарование глазело по сторонам, ковыряло в носу или кадрилось с моей дочкой, а родители взахлеб перечисляли его достижения, хмурый дядька, достав из кармана какие-то скорее плотницкие, нежели музыкальные орудия, бесцеремонно и варварски начинал курочить несчастный рояль, внедряясь в его чрево. Потом обычно эти люди почему-то говорили, что вообще-то им нужно пианино, или что рояль, оказывается, очень большой, или что они бы хотели белый (хотя то, что он черный было известно и до вскрытия), рассуждали о дороговизне (хотя я назначала самую скромную цену и сразу предупреждала, что готова еще уступить. После они уходили, а мой муж, чертыхаясь, прилаживал деревяшки на место до следующего раза.
Где-то после десяти попыток продажи, я решила, что не суждено, тем более что инструмент мне отдан даром и, видимо, высшие силы требуют от меня умерить алчность и проявить такую же щедрость. Так что следующим номером я начала рояль дарить. Это тоже оказалось дело непростое. Имея вокруг несколько приятелей-музыкантов, я надеялась на скорое прощание со Шредером, но — дудки. Все, кто до этого причмокивал и цокал языком, якобы вожделея рояль и завидуя моему неожиданному приобретению, вдруг начал говорить примерно то же, что и несостоявшиеся покупатели, так что Шредер не двигался с места. Наконец, я вспомнила о знакомом — руководителе детского любительского хора, все время сетовавшем на чудовищное состояние своего единственного раздолбанного инструмента. На какое-то мгновение я почувствовала себя меценатом Саввой Морозовым, покровительствующим искусствам и молодым дарованиям, и торжественно сообщила приятелю, что одариваю его и его коллектив шикарным немецким роялем. Реакция была довольно вялой, но если бы только это…
— Ладно, привози во вторник, — сказал он.
— Я привози???
У меня перехватило дыхание!
— Приезжай и забирай!
— То-есть я еще должен сам его вывозить? — заныл он. — Небось, тыщ пять сдерут, чтоб его вынести и довезти. А то и семь.
— Что ты хочешь сказать? Что я тебе должна его приволочь??
— Не, ну ты же даришь… Да и кто у нас повезет? И понесет? А бюджета у нас на это нет… Конечно, неплохо бы старые дрова выбросить и Шредер поставить, но как?…
Я ждала месяц. Одариваемый не подавал признаков жизни. Но когда удавалось до него дозвониться, подтверждал мечту иметь такой инструмент, говорил об обделенных детях и готовности принять подарок. Сердце — не камень, еще Островский говорил… Тихо матерясь, я заказала и оплатила грузовик, двух лихих здоровенных парней, которые, посвистывая, на ремнях снесли многострадальный Шредер с моего девятого этажа и увезли в сторону детского творчества. Известия о доставке я не дождалась, униженно звонила сама, получила выговор, что рояль чуток расстроен, и больше получателя не видела и не слышала.
Гостиная показалась мне особенно просторной, светлой, а главное — тихой, и я поняла, что совершенно не доросла до серьезной академической музыки, хотя Блютнер полюбила еще горячей.
Рассказы из книги «День общей свободы», издательство «Арт Волхонка», 2020
или
Рассказы из книги «Дом общей свободы», издательство «Арт Волхонка», 2020
Первое — описка!
Спасибо. «Энциклопудия», как всегда — текст вычитываешь, в заголовке ошибку пропускаешь. Исправлено.
Ну, а теперь-то можно выдвинуть Т.Хохрину по раздеду «Проза»?
Мастеру браво! — скажу и я, присоединяясь к Л.Беренсону.
Как её бабушка из скудного провианта сотворяла пристойный гостевой обед, так и внучка из воспоминаний о богато/бедной жизни в хрущёвках, выпекает первоклассную прозу. Мастеру браво!