Часто, натыкаясь в радио — и телеэфире на очередную «попсовую» пошлятину, с грустью вспоминаю: «Песня хороша только тогда, когда и звук, и слово, и мелодия, и мысль слились в одно целое…». А мы, дорогой читатель, теперь вместо такого чуда имеем, увы, лишь чушь со­бачью…

Вспоминая…

О Василии Лебедеве-Кумаче, Ирине Бугримовой и Алексее Германе

Лев Сидоровский

20 ФЕВРАЛЯ

«ЛЕГКО НА СЕРДЦЕ ОТ ПЕСНИ ВЕСЕЛОЙ!..»
Полемические заметки о творчестве
Василия Ивановича Лебедева-Кумача
(5 августа 1898–20 февраля 1949)

СЕГОДНЯ утром, дорогой читатель, радио «Россия» порадо­вало меня очередным «шедевром»: «Я подарю тебе любовь, // Ты будешь в облаках купаться, // Забудешь ты печаль и боль, // Ты будешь целый день смеяться…» Мелодия, естественно, была того же уровня, причем повторилось это заклинание раз двад­цать. Хоть и привык в эпоху «попсы» и ейных «звёзд» ко вся­кой галиматье, все ж стало мне нынче как-то особенно тошно. И с тоской вспомнилось, какие дивные песни возникали (при совдепии много чего у нас не было, но вот песни хорошие бы­ли), когда объединяли свои таланты, допустим, Исаковский и Блантер, Фатьянов и Соловьев-Седой, Долматовский и Фрадкин, Дунаевский и Лебедев-Кумач… Правда, Василий Иванович Лебе­дев-Кумач — фигура очень не однозначная, и захотелось мне, дорогой читатель, тебе про него кое-что поведать…

* * *

РОДИЛСЯ под московским небом в 1898-м, причем, как и Ио­сиф Джугашвили, в семье сапожника. Настоящая фамилия — Лебе­дев, к которой он потом весьма удачно присоединит (очевидно, в честь «революционного» красного цвета) приставку «Кумач». В 1917-м записал в дневнике: «У меня есть подсознательная жизнерадостность, которая иногда пробивается наружу, но всегда живёт во мне, боря тоску…» И еще: «Я хочу всё оп­равдать, всё любить…» Переводил Горация, но скоро понял, что на древней Элладе карьеры не сделаешь, и бурно включился в идеологическую реальность советской власти. С 1919-го по 1921-й — в Бюро печати управления Реввоенсовета и в военном отделе «Агит-РОСТА»: сочинял рассказы, статьи, фельетоны, частушки для фронтовых газет, лозунги для агитпоездов. Од­новременно на историко-филологическом факультете МГУ овладе­вал знаниями. С 1922-го стал постоянным автором «Рабочей» и «Крестьянской» газет, а также — «Гудка» и журнала «Красноар­меец». Приняв участие в создании знаменитого «Крокодила», потом там и трудился. Да и в «Лапте» его стихи появлялись регулярно.

Разоблачал «классовых врагов»: «… Но приглядитесь зор­че и копните // Их прошлое, привычки и уклад, // И сразу станут видимыми нити, // Которые людьми руководят…» Далее следовал список потенциальных врагов советской власти — как бы поэти­ческая инструкция к действию для соответствующих «органов». В общем, «Гимн НКВД» в его творчестве — видно, не случайная веха… И подрастающую молодежь наставлял: «Будь упорным, умным, ловким, // Различать умей врагов, // И нажать курок винтовки // Будь готов! Всегда готов!» Каких врагов? Мо­жет, и таких, как мальчишка-хулиган из его поэмы «Случай в школе», на которого, по примеру Павлика Морозова, патриотично «настучала» отличница Оля: «Увидел врага — давай отпор, // Не трусь, как гнилой обыватель. // Судим не только убийца и вор — // Судим и укрыватель. // И тем, кто хочет творить и расти // В великой советской школе, // Надо подчас поучиться пойти // К ма­ленькой школьнице Оле». Ну и, конечно, «мудрого вождя» вовсю (впрочем, как и другие коллеги) воспевал, даже «Гимн партии большевиков» сочинил: «Славой овеяна, волею спаяна, // Крепни и здравствуй во веки веков, // Партия Ленина, Партия Сталина, // Мудрая партия большевиков!..»

* * *

ВСЕ ЭТО так… Но, с другой стороны, кто лучше него (по мнению друзей, «жизнерадостного идеалиста»), тогда же, в содружестве с братьями Покрасс, смог столь нежно воспеть Москву: «Утро красит нежным цветом стены древнего Крем­ля…»? Кто еще из поэтов так украсил песнями веселые фильмы, которые в суровые тридцатые годы были нашим людям очень необходимы? Вот лишь некоторые, созданные им на чарующие мелодии Исаака Осиповича Дунаевского. В «Веселых ребятах»: «Легко на сердце от песни веселой…»; а еще: «Сердце, тебе не хочется покоя…»; или: «Я вся горю, не пойму отчего…». В «Волге-Волге»: «Словно тучи, печально и долго // Над страной проходили века, // И слезами катилася Волга, // Необъятная наша река…»; или: «Вьётся дымка золотая, придорожная…». В «Богатой невесте»: «Тёплыми стали // синие ночи, // чтоб сияли, чтоб не спали // молодые очи…»; или: «Ой вы, кони, вы кони сталь­ные, // Боевые друзья — трактора…»; или: «А ну-ка, девушки! А ну, красавицы! Пускай поет о нас страна!..». Во «Вратаре»: «Эй, вратарь, готовься к бою — // Часовым ты поставлен у во­рот!..». В «Детях капитана Гранта»: «А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер!..»; или: «Жил отважный капитан…». В «Цирке» Любовь Орлова шагала по Красной площади с песней: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит чело­век…». Тогда, в 1936-м, Большой Террор еще не обрел свой во всем ужасе кровавый размах, но эти слова уже звучали кощунственно. И все-таки утверждаю: сама по себе «Песня о Родине» ве­ликолепна! Не случайно же стала неофициальным гимном стра­ны… А еще в том фильме была милая колыбельная — помните: «Ночь приходит на порог. Сладко, сладко спи ты…» А в филь­ме «Остров сокровищ», который «омузыкалили» он и Никита Бо­гословский, мы чутко внимали песенке Дженни: «Я на подвиг тебя провожала — над страною гремела гроза…»

* * *

ДА, КАК ПОЭТ-ПЕСЕННИК он, безусловно, был одарен, но одновременно являлся и мифологизатором советской действительности. Его лирические творения постоянно звучали не только по радио, но и просто на домашних вечеринках, даже во дворах — тогда (при отсутствии магнитофонов и «караоке») лю­ди любили петь сами по себе. И Лебедев-Кумач был им очень нужен… Партия и Правительство его заслуги год за годом от­мечали орденами: в 1937-м — «Трудовое Красное Знамя», в 1938-м — «Знак Почета», в 1940-м — «Красная Звезда»… Став депутатом Верховного Совета РСФСР, выступил там с речью в стихах: «Товарищи депутаты Верховного Совета! // Быть может, впервые в истории земли // В народный парламент вошли поэты, // А вместе с поэтами рифмы вошли…».

Ну а потом в шапкозакидательском фильме Ефима Дзигана «Если завтра война…» на музыку братьев Покрасс он выдал: «… И на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом…» Ах, как в 1941-м, после 22 июня, люди эту песню возненавидели…

* * *

ОДНАКО тогда же, сразу после гитлеровского вторжения, он создал воистину Великую Песню. Бывший редактор «Красной звезды» Давид Ортенберг вспоминал, что, готовя первый «воен­ный» номер, он позвонил Лебедеву-Кумачу:

— Василий Иванович, газете нужны стихи…

— Когда?

— Не позже завтрашнего утра.

И утром в его кабинет вошел светлоглазый человек с зо­лотистой шевелюрой, протянул лист бумаги, где поверху значи­лось: «Священная война». Это словосочетание Лебедев-Кумач нашел в своем сердце из всех соотечественников самым первым. Назавт­ра стихи были опубликованы. Через два дня руководитель Крас­нознаменного ансамбля песни и пляски Красной Армии Александр Васильевич Александров положил их на музыку — и еще через два дня на перроне Белорусского вокзала, откуда люди отправ­лялись на фронт, мощно прозвучало: «Вставай, страна огром­ная! Вставай на смертный бой!..» Настанет время — и критики назовут эту песню музыкальной эмблемой Великой Отечествен­ной. Специалисты скажут о ее необычности: марш, написанный трехдольным размером. Но тогда, на перроне, люди ничего это­го знать не могли. Для них это была просто песня. Может быть, самая последняя в их жизни. А у нас, мальчишек, слы­шавших ее потом по радио много раз в день, мурашки пробегали по коже от сурового пафоса, вобравшего в себя и горечь, и боль, и гнев, переплавленные в неукротимую силу отпора, — в то, что поэт так точно назвал «яростью благородной». И мы тоже в своей школе и в подшефном госпитале пели: «Гнилой фашистской нечисти загоним пулю в лоб…»

Повторяю: Великая Песня! Однако есть мнение о том, что якобы ИМЕННО ЭТИ стихи еще в 1916-м сочинил в Рыбинске школьный учитель Александр Боде, а спустя два десятилетия, в предчувствии Второй мировой, отправил их в Москву, Лебеде­ву-Кумачу. Неужели тогда, в Первую мировую, могли явиться на свет такие мощные строки? К тому же в Российском государственном архиве литературы и искусства, вроде бы, хранится чер­новик «Священной войны» с многочисленными вариантами, сде­ланными (как всегда, карандашом) рукою Василия Ивановича. И всё же что-то тут не так. Плагиат?!

* * *

ВПОЛНЕ возможно. Тем более что кое-что знаю нечто подобное и по поводу другого его творения…

В самом начале 60-х, когда я много писал для эстрады (стихотворные фельетоны, пародийные куплеты и прочее), на Малой Садовой, в помещении «Ленэстрады» («Ленконцерта» еще не сущест­вовало), познакомился с Фаиной Марковной Квятковской, тоже «авторшей». Она была не только поэтесса, но и композитор. Так вот, однажды, заглянув в ее коммуналку на улице Салтыко­ва-Щедрина, узнал много интересного. Оказывается, когда-то, в Польше, сочиняла Фаина песенки. В 1931-м особо популярными стали танго «Аргентина» и — на стихи Анджея Власты — фокс­трот «У самовара», который распевала вся Польша: «Под само­варем сидзи млода Маша…» Вскоре представители германской фирмы «Полидор» заключили с ней контракт на выпуск пластин­ки, но попросили сделать перевод с польского на русский, поскольку рассчитывали на успех пластинки среди русских эмиг­рантов — в Берлине, Риге, Белграде, Париже… Перевела сама, ведь родилась в Крыму и полькой считалась лишь по отчиму… В том же году пластинка вышла миллионным тиражом, несколько экземпляров из Риги попали в Москву, и в 1932-м Леонид Уте­сов под свой оркестр запел: «У самовара я и моя Маша…», а потом записал песенку в студии «Музтрест». Однако в отличие от выходных данных на пластинках «Полидора», где значилось: «Музыка Фани Гордон, слова Анджея Власта», на нашенской было указано: «Обработка Андрея Дидерикса (был у Утесова такой музыкант — Л. С.), слова Василия Лебедева-Кумача». Бороться «с многоорденоносным депутатом Верховного Совета», который ежемесячно имел с «Самовара» немалый куш, Фаина Марковна бо­ялась… Лишь много позже, в 1972-м, после ее заявления о праве на авторство, ВАПП сорокалетнюю ошибку наконец испра­вил, а фирма «Мелодия» прислала гонорар — аж в 9 рублей 50 ко­пеек!..

* * *

ПОСЛЕ войны Лебедев-Кумач сочинил совсем немного. Самое хорошее – пожалуй, со старым другом Дунаевским, для «Весны»: «И даже пень в весенний день берёзкой стройной стать желает…». А с Василием Павловичем Соловьевым-Седым — для «Первой перчатки». Помните: «Во всём нуж­на сноровка, закалка, тренировка…» И там же: «Милый друг, наконец-то мы вместе. Ты плыви, наша лодка, плыви…»

Но его «лодка» плыть уже не могла… «Жизнерадостный идеалист» и жуткий самоед записал в дневнике: «Болею от бездарности, от серости жизни своей…» Да, он не мог уже воскликнуть: «Легко на сердце от песни веселой!» Наступила тяжелейшая депрессия — и в 1949-м, 20 февраля (ему был всего лишь пять­десят один год), сердце Василия Ивановича остановилось. А страна продолжала петь: «Сердце, как хорошо на свете жить…»

Часто, натыкаясь в радио — и телеэфире на очередную «попсовую» пошлятину, с грустью вспоминаю, как рассуждал он: «Песня хороша только тогда, когда и звук, и слово, и мелодия, и мысль слились в одно целое…». А мы, дорогой читатель, теперь вместо такого чуда имеем, увы, лишь чушь со­бачью…

* * *

«ИЛИ ЦЕЗАРЬ, ИЛИ НИКТО…»
20 лет назад не стало Ирины Николаевны Бугримовой

В ДАЛЁКИЕ послевоенные годы, дорогой читатель, одним из очень не многих развлечений мальчишек нашего сибирского городка был цирк-шапито, который каждое лето раскрывал свой купол близ Крестовоздвиженской церкви, что на углу улиц Ленина и Тимирязева. А у меня там ещё был «блат», потому что отец моего приятеля Фольки Буковского дирижировал в цирке оркестром, и пару раз за сезон добрый дядя Яша непременно встречал нас у входа, который — «для артистов», и потом пристраивал у себя, на оркестровом балкончике, сбоку.

Вот оттуда-то однажды и увидел я, как под «дяди Яшины» фанфары и марш в ажурную клетку ворвались золотистые львы, а следом за ними на манеж стремительно вышла стройная женщина в белоснежном, сверкающем блестками костюме, в лакированных сапожках, с пур­пурным плащом за плечами. И началось представление… Легко, словно играючи, вела напряженный пое­динок с царями зверей она — первая советская дрессировщи­ца львов, тогда — заслуженная артистка РСФСР, про которую в нашей «Восточно-Сибирской правде» написали: «Царица среди царей!».

Когда представление закончилось, и за кулисами я разгорячённую, с букетами цветов, укротительницу неожиданно повстречал, выпалил: «Спасибо, тётя Бугримова!» Она улыбнулась: «Как тебя зовут?» Я смутился: «Лёва» Она: «Лев? Тогда добро пожаловать в мой прайд!» Так я впервые услышал это название львиной семьи.

И ровно через два десятка лет, под куполом шапито уже на невском бреге, снова увидел её, блистательную, тогда уже единственную среди женщин нашего цирка народную артистку СССР. Когда страсти на арене (лев — в воздухе, лев — на канате, львы — в пирамиде) стихли, мы в её артистическом вагончике засиделись допоздна…

* * *

НАПОМНИВ о той нашей давней, на ангарском берегу, встрече, я первым делом поинтересовался:

— Ирина Николаевна, девочки обычно мечтают о профессии врача, балерины, ки­ноактрисы… Ну а дрессировка хищников — это, казалось бы, отнюдь не удел слабого пола?

Она развела руками:

— Сколько себя помню, всегда очень лю­била животных. Вероятно, сказалось влияние отца, ветеринарного врача. У отца было много работы, его часто приглашали в зоо­сад, на ипподром, в цирк. Всякий раз в цирк брал с собой и меня. Он лечил лоша­дей, собак, обезьянок, а я рядом, уже цирком очарованная, пережи­вала… Росла здоровой и ловкой. В семье была четвертой дочерью, и родители, мечтавшие о сыне, воспитывали меня «под мальчика». Я лазала по деревьям, бегала, прыгала… В то же время любила танцы и училась в ба­летной студии, играла на рояле, увлекалась театром. Потом серьезно занялась спортом, была чемпионкой Украины по легкой атле­тике. Кроме того — коньки, плаванье, вер­ховая езда: кубки, дипломы, жетоны, завое­ванные мною на тех соревнованиях, сейчас хранятся в музее Киевского цирка… Да, цирк оказался превыше всего. Прео­долев некоторую растерянность мамы, не ожидавшей от меня такого «трюка», ре­шила вместе со знаменитым мотогонщиком Александром Буслаевым (скоро он стал моим мужем) освоить в цирке не виданный досель но­мер. Это был первый советский механический аттракцион — «Полет на санях». В лыжном ко­стюме я садилась в металлические сани, за­крепленные под самым куполом, и летела с бешеной скоростью вниз по особому скату, который обрывался метрах в трех от арены. Сани, подброшенные трамплином, делали го­ловокружительную петлю, пролетали через подвешенное над манежем вращающееся кольцо и опускались в сетку. Полет был опа­сен, каждое движение рассчитывалось чуть ли не по миллиметру, малейшее невнимание или упущение грозило гибелью, но я скоро при­выкла к риску и работала почти спокойно… А потом захотелось чего-то нового: может, новых опасностей, но и новых достижений. Так встретилась со львами.

— Почему именно со львами?

— Потому что лев красив и могуч. В са­мой природе его есть какие-то ему одному присущие властность и гордость. Он не лю­бит подчиняться, характер его сложен и про­тиворечив. В гневе страшен, доходит до бешенства, не знающего границ. При этом умен, сообразителен, быстро понимает, чего от не­го хотят, но повинуется неохотно. Дрессиро­вать льва очень трудно, не то что, допустим, медведя, который свободно ходит на зад­них лапах и вообще во всем старается ко­пировать человека. Медведю не нужна клет­ка — надень намордник и выводи за веревку на улицу. Лев намордника не признает, и по улице с ним не погуляешь. Ну, если толь­ко с маленьким. В то время с дрессированными зверями выступали в основном зарубежные артисты. Наших мастеров было мало: талантливое по­коление Дуровых работало больше с домаш­ними животными или с «мирными дикими», вроде обезьян, морских львов, слонов. Хищ­ников дрессировали, пожалуй, только Борис Эдер и Николай Гладильщиков, а женщин — дрессировщиц львов не было вообще ни од­ной. И я решила стать первой. По моей просьбе в цирк привезли трех маленьких львят… И тут мне вспомнилось детство. Однажды я увидела у отца книгу, на обложке которой значилось: «Кай Юлий Цезарь». Звучное и не­знакомое имя поразило слух. И вот теперь я решила это красивое и знаменитое трой­ное имя разделить между тремя братьями-львятами. И еще я запомнила с детства вы­ражение, созданное в древности людьми, вероятно, желавшими прожить свою жизнь не бесследно: «Aut Caesar, aut nihil» — «Или Цезарь, или никто». Оно cтало для меня чем-то вроде жизненного кредо.

— А если бы я вдруг ре­шился поменять профессию и тоже стать дрессировщиком, что для этого нужно?

— Нужно очень многое, поэтому лучше сразу откажитесь от столь рискованного зигзага. А конкретнее: необходима беспредельная любовь к жи­вотным, воля, смелость, чувство меры и само­обладание. Кроме того, как и в любом дру­гом искусстве, требуется умение создать образ, ибо, как это ни парадоксально зву­чит, зрители, которые, казалось бы, специ­ально смотрят на «выступающих зверей», прежде всего следят за человеком, за артистом. Удастся дрессировщику сотворить образ, импонирующий публике, — его ждет успех. Не удастся — его работа, пусть даже очень сильная по трюкам, окажется серой, не про­изведет и сотой доли того впечатления, на которое он рассчитывал. Увы, еще случается видеть на арене работу, напоминающую скучную репетицию или унылый класс. Нет замысла, исполнитель не в состоянии «подыграть» своим питомцам, он не в образе. Мне, например, в создании пер­вого номера очень помогли не только физи­ческая закалка, но и занятия музыкой, ба­летом. Ведь дрессировщик на манеже дол­жен владеть искусством пантомимы, уметь точно и выразительно двигаться, причем без аффектации и позировки, плавно и ор­ганично… Всем этим премудростям я семнадцатый год учу моего ближайшего помощника Бори­са Бирюкова, который, надеюсь, скоро бу­дет выступать с собственным аттракционом. Но на это потребовалось все-таки семнадцать лет ежедневной изнурительной работы…

— Неужто ни разу не пожалели о том, что избрали столь опасную профессию?

— Ни разу. Наоборот, с каждым годом все больше убеждаюсь, что нашла себя. В этой работе сумела применить все свои природ­ные данные, все способности. И потом, чи­сто по-человечески, это же очень приятно — каждый вечер создавать романтический об­раз смелой, волевой, сильной женщины. При­ятно потом и читать письма зрителей.

— Но ведь, признайтесь, бы­вает же на манеже страшно?

— Конечно. Это вообще страшная профес­сия. И я волнуюсь перед каждым выступле­нием, знаю, что возможны всякие неожидан­ности, сюрпризы. Вот журналисты пишут: «Мужественная, смелая…» А это мужество, эта смелость в нашем деле абсолютно естествен­ны. Только мы об этом стараемся не ду­мать, работаем — и всё. Хищник есть хищ­ник, и палец в рот ему не клади. Слабого львы не признают. Они сами многому нау­чили меня, например, видеть, чувствовать зверя спиной, моментально реагировать… А всяких страшных историй было сколько угодно. Вот в Лодзи, например, не успела отскочить от льва, и тут же почувствовала сильнейший удар в лицо {по силе это — удар боксерской перчатки плюс когти). На ногах устояла. В клетке падать вообще нельзя, хищники мгновенно бросаются на падаю­щего. Зажала кровоточащую рану (вату передали через прутья) и продолжала рабо­ту — без оркестра, в звенящей тишине. Шквал оваций обрушился, когда последний зверь покинул клетку. А я в этот момент чуть не потеряла сознание… Но вместе с опасным достаточно случалось в моей работе и забавного. Однажды зимой во время представления какой-то папаша из первого ряда положил шубку своей дочери на барьер. В это время я покоилась на «ков­ре» из животных, и цирк был погружен в полумрак. Хитрая львица Наташа, увидев ря­дом незнакомый предмет, быстро схватила его через прутья и, когда вспыхнул полный свет, оказалась на тумбе с шубой в зубах. Узрев в облике своей подруги нечто новое, звери насторожились. В любое мгновение можно было ожидать свалки. Пришлось тут же удалить Наташку с манежа. Когда по­том, за кулисами, из ее клетки еле-еле вы­тянули несколько жалких клочков меха, ма­ленькая девочка захлопала в ладоши: «Тетя Бугримова, спасибо, что ваш лев съел ста­рую шубу, теперь мне папа купит новую!» Пришлось дирекции оплачивать этот непред­виденный счет.

— А в обыденной жизни, в по­вседневном быту вы кого-нибудь или чего-нибудь боитесь: мышей, темноты, высоты, грозы?..

— Нет, и в повседневности, верьте — не верь­те, чувство страха мне незнакомо. Не боюсь ни мышей, ни пауков. Змей, правда, избе­гаю, они мне просто неприятны. К высоте отношусь спокойно, ведь не зря же когда-то начинала с воздушного номера. По самым темным улицам хожу смело, за рулем обо­жаю быструю езду.

— Ну а обычных, прозаичных, домашних животных не презираете?

— У меня всегда жили собаки, но не лох­матые болонки, а элегантные фокстерьеры, доберман-пинчеры. Последним был дог. Больше заводить собак не буду, уж очень тяжко их терять. Другая моя страсть — ло­шади. Для собственного удовольствия много лет занималась высшей школой верховой езды и показывала этот номер в цирке па­раллельно с львиным аттракционом. Ну а кошка — животное довольно глупое, беста­ланное…

— Неужто львы все до одного талантливые?

— Отнюдь. Взгляните им в глаза. 0ни же по-разному чувствуют, по-разному понимают и разное умеют. В своей работе предпочи­таю, чтобы мои питомцы прошли такой путь — «ясли», «детский сад», «школа». На­чинаю с азов. Так легче воспитать, изучить животное. А изучив, подобрать роли и трюки по характеру. В общем, разгадываю способности «артистов» и раздаю им роли.

— Наверное, у вас дома львиные шкуры? Одобряете эту охотничью традицию?

— Нет, память о бывших питомцах храню только в фотографиях. К охоте вообще бы­стро охладела, моя натура воспротивилась этому виду спорта, хотя когда-то стреляла неплохо.

— Как же укротительница хищников отдыхает? Чужды пи ей обычные женские слабости?

— Отдыхаю крайне редко и мало, в основ­ном, когда сплю. Но всё равно снятся, увы, все больше львы. Как художественный руководитель представления и ярая бес­сменная общественница провожу в цирке почти всё время. Отпуск предпочитаю на при­роде и непременно у воды. Что же касается женских слабостей… Люблю красиво оде­ваться, дома всегда цветы. А вот от духов пришлось отказаться давно: приучать хищ­ника к одним духам нет смысла, а инород­ные запахи он не переносит. В талисманы не верю, верю только в себя.

— Каким музам, кроме цирка, ещё по­клоняетесь?

— Музыке. Музыка для меня — это преж­де всёго Чайковский и Шопен. Когда была маленькой, засыпала обычно под вальсы Шо­пена, которые играла мама. Если позволяет время, хожу в кино, но сама со своими под­опечными в кино никогда не снимаюсь, по­тому что люблю зверя живого и люблю жи­вого зрителя, с которым вступаю в непосред­ственный контакт во время представления… Снимаю собственные любительские фильмы, я ведь много повидала разной экзотики: Ку­ба, Мексика, Иран, Кувейт… Да и свою стра­ну изъездила вдоль и поперек.

* * *

КОГДА я уходил, Ирина Николаевна предупредила: «От клеток держитесь по­дальше. По технике безопасности нель­зя приближаться к ним ближе, чем на метр». И хоть над каждой решеткой внуши­тельно значилось: «Осторожно — хищник!», теперь я испытывал к этим золотистым кра­савцам какую-то новую, неведомую ранее симпатию, и мне даже показалось, что один из них на прощание дружески подмигнул корреспонденту газеты, поднял хвост и по­махал кисточкой. Все-таки тезка…

* * *

ПРОШЛО еще несколько лет, и в 1973-м я «взял интервью» у знаменитого, того самого, из рязановского кинофильма о «необыкновенных приключениях итальянцев в России», льва Кинга, который однако «в знак благодарности» прорвав мои штаны, оставив на ноге внушительные царапины. А в 1976-м во время выступления во Львове бугримовские львы (львы во Львове!) напали на свою укротительницу, после чего манеж она навсегда покинула. Потому что — помните: «Или Цезарь, или никто». Ну а дальше, в 1979-м, Ирина Николаевна стала Героем Социалистического Труда, потом, мужественно восприняв кражу фамильных бриллиантов, в марте 2000-го отметила свое 90-летие и в 2001-м, 20 февраля, скончалась.

* * *

21 ФЕВРАЛЯ

«ЭПОХА БЕЗДАРЕЙ…»
82 года назад родился
великий кинорежиссёр Алексей Герман

НАКАНУНЕ нынешней «не очень круглой даты», дорогой читатель, перебирал я в мыслях разные свои встречи с Алексеем Германом. И подумалось: а ведь тот наш с ним разговор, который состоялся в унылом 1992-м, весьма актуален и сегодня, Ведь положение, в котором «Ленфильм» находится до сих пор, — удручающее.

Тогда Алексей Юрьевич только-только приступал к съемкам фильма «Хрусталёв, машину!», и его владения на «Ленфильме» располагались в помещении ещё недавнего парткома. Так вот, пришёл в этот самый «партком», а там все стены сплошь закрыты старыми фотографиями: Сталин, Берия, Молотов, Каганович и прочие «соратники», вождь в гробу, его знаменитая Ближняя дача, Москва начала 50-х, люди той поры (лица, одежда, предметы быта)… Рядом — фото-пробы актёров, и, что удивительно, их глаза — тоже словно из того времени… Помню, когда преж­де смотрел картину «Мой друг Иван Лапшин», больше всего поразило, что лица, глаза — именно оттуда, из тех 30-х… Те­перь, в 1992-м, поделился этим своим ощущением с Германом, недоумевая: как, мол, добивается такого эффекта? Угрюмый Герман усмехнулся:

— Конечно, каждая эпоха рождает свои глаза… У меня четверо стажёров, будущих кинорежиссеров, я на них возлагаю большие надежды, — но вот, один их них недавно вдруг гово­рит: «Алексей Юрьевич, вместо того, чтобы заниматься с нами режиссурой, вы слишком много заставляете нас просто подби­рать типажи». Я ему: «Володя, а ведь это и есть режиссура. Самое главное в искусстве режиссера — умение поймать лицо. Все остальное — техника»… Обрати внимание на наши фото-щи­ты: они разбиты по определенному плану — «народ» и «населе­ние». У Солженицына есть примерно такая мысль о наших на­чальниках: они любили народ, но их всегда раздражало населе­ние. Вот посмотри — народ: он подан крупно, он красив, хоро­шо одет, каждое лицо выразительно. И вот — население: «ик­ра», масса, ни одного лица… Теперь взгляни-ка через лупу: «икра» превращается в людей. Оттуда, из той эпохи, смотрят люди, люди, люди…

— Хочу верить, Алёша, что у нынешнего твоего фильма путь на экраны будет не таким долгим и трудным, как у всех трёх пре­дыдущих…

— Не трёх, а четырёх…

— Почему четырёх? «Проверка на дорогах», «Двадцать дней без войны», «Лапшин»…

— До этого, в шестьдесят восьмом, мы с Григорием Ароно­вым сняли картину «Седьмой спутник» — о «красном терроре»: «Не око за око, а тысяча глаз за один, тысяча жизней буржуа­зии за жизнь вождя! Да здравствует красный террор!..» Там, в принципе, — история заложников, которые сидят, совершенно безвинные, и которых потом расстреливают. Для шестьдесят восьмого всё это было довольно отважно. Потом копия потеря­лась — и здесь, на студии, и в прокате, и в Москве. Невозм­ожно стало достать ни одной. Прошло время. Года четыре назад был в «Останкине» мой творческий вечер, и тоже потребовались кадры из этого фильма, но копии опять нет. Я удивляюсь. Вдруг приносят старый документ — акт об изъятии картины — с пятнадцатью подписями, которые скрепляли примерно такие ре­золюции: «жестокость», «гадость», «издевательство над рево­люцией»… Всё это мы засняли, но тут приходит милая женщи­на: «Алексей Юрьевич, если это в передаче останется, меня уволят, потому что показывать подобный документ права не имела». Что мне было делать? Позвонил главному редактору, попросил убрать… Следующая лента, «Проверка на дорогах», пролежала на полке пятнадцать лет…

— Хотя история давняя и кое-что об этом ты уже расска­зывал, но, всё же хочу уточнить: все-таки что их раздражало там больше всего — дегероизация партизанского движения?

— Больше всего они обозлились на меня за то, что есть там власовец, и я его не четвертовал… А ведь никто не зна­ет, что это такое — «власовцы»: надел немецкую шинель — и что, значит, уже «власовец»?.. На самом деле с сорок первого года при каждой немецкой дивизии существовали вспомогательные войска. Считалось — добровольческие объединения, а на самом деле это были несчастные пленные в немецких шинелях, которые выполняли строительные работы, вели шоссе и так да­лее. А власовцы и значок РОА появились уже потом. Знаю об этом прежде всего от Героя Советского Союза разведчика Ники­форова: он в подобные «добровольческие соединения» лазал не раз… Что же касается «дегероизации» в фильме партизанского движения, то тут киноначальников возмущало многое. Ну, нап­ример: почему командир отряда Локотков маленького росточка? Получается, у Льва Толстого капитан Тушин мог быть ростом невелик, а у Германа — ни в коем случае. А главное, что их беси­ло в картине, — это антисталинские интонации, жалость и сострадание к людям, так сказать, — «абстрактный гума­низм»… В общем, картину надолго положили на полку. Но при этом директора уволили, студии велели вернуть в казну всю стоимость фильма. Меня на студии поначалу жалели, тогда я ещё не пользовался какой-то поддержкой. Кое-как позволили снять «Двадцать дней без войны», но и с ней волынка тянулась год примерно. Слава Богу, был Константин Михайлович Симонов, который устроил оглушительный скандал, картину посмотрел Зи­мянин, а у них с войны сложились добрые отношения, это и спасло… Ну а потом — «Лапшин», после которого меня со сту­дии выгнали окончательно. Тогда на «Ленфильме» я слыл уже абсолютным неудачником, и поэтому со мной на всякий случай предпочитали не здороваться…

— Логика «Премудрого Пескаря»?

— Естественно. Говорят, в Древнем Риме, когда уже сов­сем было разложение, стали приветствовать воров. Прежде быть вором считалось постыдным, а теперь, если узнавали, что удачливый сенатор что-то украл, его приветствовали. Так и со мной, неудачником, по той же логике, в начале восьмидесятых годов двадцатого века здесь, на студии, почти никто не здоровался…

— Навер­ное, «Лапшин» бесил начальников точкой зрения на эпоху?

— Да, точкой зрения. Ведь теперь как считается: 1935-й год — это одни мерзавцы, одни лагеря… Но было же совсем не так! Жили прекрасные люди, читали стихи, верили в советскую власть, умирали за неё. Рабы идеи, они считали, что обладают ключами в какое-то счастье. Не все, конечно, — были среди них и мерзавцы, отпетые негодяи, но я старался делать фильм про тридцать пятый год достаточно беззлобно. Однако в Госки­но решили, что это — «ревизия эпохи». Меня вызвал главный редактор: «Алексей, вполне достаточно, что ты уже отобрал у советского народа правдивое представление о Великой Отечест­венной войне (конечно, он здорово преувеличивал мою скромную роль в этом деле), но учти: 1935-й мы тебе на поругание не отдадим!» Какое такое «поругание»? Просто я пытался рассказать о поколении своего отца. Рассказать с позиции человека, который знает их дальнейшую судьбу. Рассказать о симпатичных лю­дях, которые на «корабле дураков» плывут в свою собственную смерть: мне же точно известно, ЧТО с ними случится! Это фильм-предчувствие…

— Ну, когда били тебя, так сказать, «правые», это понятно. Но «левые»-то почему?

— Меня поначалу всегда, обгоняя «правых», обвиняли именно «левые». Когда-то Панаева сказала, что в России су­ществуют две жандармерии — «правая» и «левая». У «правой жандармерии» — штыки, сабли, тюрьмы, виселицы. А «левая» этого лишена, зато имеет полную возможность человека просто оболгать и таким образом запугать. Это тоже — власть. И это — сильная жандармерия, я на себе её удары ощутил вполне. Например, именно «левая жандармерия» по поводу «Проверки на дорогах» кричала, что Герман сделал «просталинский» фильм. И заткнулась лишь тогда, когда «правая жандармерия» обрушила на фильм совсем другие обвинения. Ну и относительно «Лапши­на» даже кое-кто из моей же группы заявлял, что картину Гер­ман сделал исключительно в угоду советской власти — чтобы получить награды, премии. Мол, поэтому герои картины такие чудные. Замолчали — лишь когда «правые» меня опять выгнали. Так что плюхи я получал и от «правых», и от «левых»…

— Вспоминаю бурный конфликт на «Ленфильме»: Гер­ман — один против всех. Такое, во всяком случае, складыва­лось впечатление. Расстановка сил, прямо скажем, невыигрыш­ная. Как это всё-таки было? С чего разгорелся сыр-бор?

— А как-то сам по себе, как прелое сено загорается… Моя подруга, журналистка из «Комсомолки» Ольга Кучкина, при­сутствовала при одном довольно частном споре. Записала его и сделала статью. Статьи заранее я не видел, но Кучкину люблю и ей доверял. И вот эта статья, где Ольга приводит мои мысли, появилась. А мысли мои состояли в том, что монстр под названием «Ленфильм» и другой монстр, под названием «советс­кое кино», в ближайшее время лопнут. Потому что в таком виде существовать уже не могут. Наверное, говорил я с перебором и зря уж так сильно обвинил директора киностудии Голутву. Но, как ни странно, именно с ним у меня сохранились нормальные деловые отношения. И совсем иные — с «дворнёй», которая вок­руг директора вьётся. Поскольку «дворне» надо выслужиться (а тут я еще уволил редактора — большого любителя писать доносы на своих коллег и собирать на них досье), бросились строчить во все издания, изображая меня барбосом, клеветником, выжив­шим из ума маразматиком. Вот ещё пять минут назад я был гор­достью студии — и хлоп: «оказался наш отец не отцом, а сукою». Они писали: в кино всё чудесно, и «Ленфильм» в послед­нее время на разных фестивалях завоевал столько наград, а Герман видеть этого не желает. (Кстати, половину этих наград заслужила возглавляемая, да и придуманная мной маленькая мастерская — «первого и экспериментального фильма»). Голутва, кстати, эту мою правоту понимал. Другое дело, что мы находи­лись на разных позициях. Но ситуация у него действительно была безвыходной… Вот недавно на телеэкране разговор с Ро­ланом Быковым. Его спрашивают: «Чья сейчас в кино эпоха?» Отвечает: «Эпоха бездарей». Абсолютно точно — бездарей…

— Но ведь тогда письмо, осуждающее твою оценку деятель­ности «Ленфильма» и его директора, подписали и достойные люди…

— Не знаю, уж из каких соображений художники подписа­лись под явно чужой глупостью. Например, такого рода: зато мы работаем на «Кодаке» и на «Фудзи»… Вот так и «работа­ют», что нынешней зимой на «Ленфильме» вместо шестидесяти картин снимается, кажется, три. Кстати, Авербах, Асанова, Аранович да и Тарковский вполне обходились без «Кодака» и «Фудзи». Господи, да чего только не подписывали художники на моей памяти!.. Грустно, конечно, что я оказался провидцем. Причём — не впервые. Например, ещё четыре с половиной года назад на коллегии Госкино предостерегал от наступления аме­риканской кинематографии. Призывал к этому подготовиться. Уговаривал руководство немедленно отправить в Штаты группу молодых режиссёров — не для того, чтобы у нас потом делать американское кино, а чтобы постичь то искусство, с помощью которого они умеют творить ленты, покоряющие публику. Кино не может существовать без зрителя, и они этому учились де­сятки лет! Я говорил: если мы этого не предпримем, если не организуем «глухую оборону», если не поймём те инструменты, которыми они так ловко владеют, не изучим те кнопки, на ко­торые они умеют нажимать, то погибнем. Меня внимательно выс­лушали, поддержали, заверили, что так и поступят, — и не сделали ровным счётом ни-че-го… Я ездил в Америку, читал там лекции в университетах, в киношколах и одновременно пытался пробить такую систему. Увы, я был один. Не вышло. Но вот сейчас слабенькие режиссёры, пользуясь негодными средс­твами, не умея и не понимая, пытаются перенести американс­кие модели на нашу почву и делают стыдную муру… А ХУДОЖНИКАМ — худо. И осталось ХУДОЖНИКОВ в Питере ма­ло. С особой остротой ощутил эту беду пару месяцев назад, когда Марлен Хуциев показывал в нашем Доме кино свой послед­ний, по-моему, замечательный фильм «Бесконечность». На пер­вом сеансе зрители заняли лишь треть зала, на втором… Ведь фильм делал огромный Мастер — неужели неинтересно?! Так вот, увидев такое, окончательно понял, что ленинградское кино кончилось, нет его. Когда мы все, нынешние, вымрем, когда затем вымрут идущие следом за нами разные мелкие хищники (некоторое время они продержатся — на старых связях, на том, что знают, кому и сколько надо «сунуть»), лишь после этого постепенно люди начнут заниматься искусством. Ещё раз под­черкну: конечно же, и сейчас на «Ленфильме» есть несколько чистых людей, крупных личностей, ХУДОЖНИКОВ, но в принципе ленинградский кинематограф, как, впрочем, и весь российский, уходит в небытие… Недавно звонит Соловьев, первый секретарь российского союза: «Надо немедленно что-то делать — ид­ти в правительство, просить за кино!» О чём просить? И что вообще уже можно сделать?..

— Неужто сделать уже ничегошеньки нельзя? Мо­жет, всё же зря уж так-то, ну совсем не веришь в наши силы? Помнишь, как-то одна газета обвинила режиссера Германа в том, что он страдает «комплексом Бобби Фишера»?

— Согласен. Страдаю. Однако воспринять это как обвине­ние не могу, ибо «комплекс Фишера», боязнь сделать своё дело дурно, есть составное художника. Великая картина Феллини «8 ½» — ведь она же именно об этом, о «комплексе Фише­ра»… Так что это не обвинение, а комплимент… Ну а то, что я (как писалось в той же статье) «бесцельно слоняюсь по студии», что меня «муза не посещает», — так действительно слоняюсь, и муза не посещает, и не сплю. Всё правда. А ос­тальное — враньё. Враньё, например, будто бы после ругатель­ной статьи в питерском «Литераторе» я звонил и туда, и в «Смену», чего-то требовал. Было бы глупо, если бы я это сде­лал: я же довольно долго прожил на Западе и знаю, что лучше дурная реклама, чем никакой. И ещё я знал, что «левая жан­дармерия» всё равно сама попадёт в дурацкое положение. И по­пала: ей ответили «Известия», «Комсомольская правда», «Мос­ковские новости», «Независимая газета», дважды — радиостанция «Свобода»…

Видимо, чтобы сделать мне побольнее, оппоненты занялись моим отцом: мол, Юрий Герман писал о Дзержинском и был в родстве с автором слов авиамарша: «Всё выше, и выше, и вы­ше…» Да, был Герман, который сочинил «Всё выше», но к нашей семье он не имеет никакого отношения. Точно так же, как партизан Герман, академик Герман, звезда польской эстрады Анна Герман и пушкинский Германн… Не знаю, был ли отец действительно увлечён Дзержинским (к сожалению, думаю, что да), однако знаю, что он прожил жизнь, много раз ожидая ареста; что он многим людям сделал хорошее, многих спас; что писал сильные книги, писал слабые книги и умер молодым. Отец часто попадал в беду, и одна из них была связана с книжкой «Подполковник медицинской службы». В ней отец, в страшном сорок девятом, несмотря на предупреждения, что не сносить ему головы, открыто поднял (может, единственный из русских писателей) голос против официального в стране антисемитизма. И был страшно наказан: его исключали из Союза писателей, описывали имущество, он ждал ареста… Так вот, мог ли тогда Юрий Павлович Герман предположить, что спустя двадцать пять лет после его смерти обвинение ему предъявит мальчик, кото­рый «неподходящей» фамилии своего отца предпочел более «при­емлемую» — матери. Я мальчика за смену фамилии не осуждаю: в государстве, где процветает антисемитизм, надо как-то жить, и люди вынуждены менять фамилии — что тут поделаешь. Это стыд государства, а не человека. Но уж в таком случае, маль­чик, не лезь к моему отцу — даже если ты, служа на студии, так активно заступаешься за своё начальство… Впрочем, всё это — суета, и никакой склокой меня не возьмёшь…

— И слава Богу!.. А почему после «Лапшина» всё-таки такой большой перерыв?

— Я пытался сделать одну картину, другую, третью — они устаревали. Не понимал — про что снимать? Почему-то есть мнение, что режиссёр обязательно раз в два года должен вы­пускать фильм. Но это же чушь! Существуют режиссёры, которые снимают совсем мало: за всю жизнь — две-три ленты. И вообще, какое кому дело? Хочу — снимаю, хочу — не снимаю. Мне эти годы говорить было НЕ ПРО ЧТО. Присоединяться к хору «разоб­лачителей» не хотелось. И сейчас, в картине «Хрусталёв, ма­шину!», «разоблачать» я никого не хочу. Даже — Сталина и Берию, хотя они у меня там и присутствуют. Все эти «смельча­ки-разоблачители», которые теперь первыми выскочили на раз­минированную дорогу, вызывают смех. Как и те холуи, которые раньше бурно рукоплескали, а теперь рядятся в тогу страдальцев и борцов за правду… Конечно, хочу, чтобы будущая картина была зрителю прежде всего ИНТЕРЕСНА. Впрочем, всякий раз к этому стремился. Другое дело, что «Лапшина», например, упре­кают в «элитарности». Но я снимал историю, простую, как «дважды два»: про милиционера, который влюбился в артистку. А за окном бушевала, так сказать, сталинская эпоха… Вот и это кино, надеюсь, будет таким же…

— Тебя раздражает наше время — время «гласности» и «демократии», когда, на самом деле, торжествуют все­дозволенность, беспредел?

— Вовсе не ощущаю наше время отвратительным. Наоборот, ощущаю его забавным и трагическим, потому что предвижу ка­кие-то трагические исходы. Впрочем, стоит ли этому удивлять­ся — ведь еще Пётр Андреевич Вяземский полтора века назад писал, что Россия встретит свободу диким воплем и отчаянием. Конечно, всё тут коррумпировано, как-то повязано. Да и дурак на дураке сидит… Но всё равно сказать, что это время отвратительное, не могу. Всё-таки мне есть с чем сравнивать…

— Естественно, вернуться назад, в тоталитарный режим, — как говорится, не дай Бог! Но всё же мерзко недавно ещё вроде бы состоятельному человеку вдруг ощутить себя почти нищим: ну всё не по карману — ни самолет, ни поезд, ни такси, ни гостиница, ни даже обычное кафе…

— Знаешь, коли «всё — не по карману», так, может, работать, наконец, начнём? Пока же работать никто не хочет, хочет лишь трепаться… Недавно несколько моих знакомых кинематог­рафистов поработали на Западе. Вернулись и стонут: «Нас столько заставляли вкалывать, что просто падали от усталости…» А ведь именно ТАК там на съёмках работают все. Мы же здесь и не подозреваем, что это такое — тяжёлый труд. Одна монтажёрша говорит мне: «Согласна работать только при условии, что домой буду уходить в шесть вечера…» Да не может у монтажёра быть так, чтобы ровно в шесть — домой. Потому что половину срока он занят от силы три-четыре часа, но зато уж потом — до глубокой ночи… Ещё пример: у меня слепая мать. Попробуй-ка найди человека, который за ней будет ухаживать, а я ему, естественно, за это — хорошо платить… На днях директор одного питерского завода мне рассказал: их предприятие обследовали социологи из Германии и определили, сколько — алкоголиков, сколько — непрофессионалов. Жуткая картина получилась… Другое дело, что часто люди опускаются вынуж­денно: работает человек на заводе — десять лет, пятнадцать, двадцать, ютится с семьёй в одной комнате, подержанная автомашина — мечта, сон золотой. Конечно, тут и запить недолго. По-моему, у Герцена есть такая мысль: француз, когда у него плохо на душе, может уехать в Италию, а русский выпьет бутылку водки, и ему кажется, что уже где-то побывал. Вот как грустно… Но всё равно — постепенно, помаленьку — выкарабкаемся…

— Оказывается, внешне желчный Герман — в то же время весьма редкий, по нынешним временам, оптимист?

— Да не оптимист я, просто зануды надоели. Вот и на «Ленфильме» всё ноют, ноют: «Ох, нет с Запада заказов…» Да кто нам предложит такой заказ?! Зайди-ка, например, в наш сортир: ну какой западный продюсер, посетив это заведение, привезёт сюда, допустим, серьёзную американскую группу с актёрами? Ведь когда американцы снимали здесь «Синюю птицу», они же, смешно сказать, доставили сюда на время съёмок и свои надувные ароматизированные сортиры, ибо то, что у нас, к нашему стыду, — норма, то для них, вполне справедливо, — ужас…

— Даже гардероб теперь на студии не работает…

— Тут до хрена ещё чего не работает… И многих это вполне устраивает. Когда после той статьи в «Комсомолке» на собра­нии ленфильмовцев почти все (99 процентов!) проголосовали за то, что я «глубоко неправ», в президиуме сидел умный Голутва, который знал: чтобы студии выжить, надо уволить, может, половину сотрудников. И я знал это тоже. Но я призывал что-то делать, а они лишь голосовали. Ну, хорошо, проголосо­вали — что дальше? Сейчас уже многих уволили. И уволят, на­верное, ещё… Но и я был неправ, потому что настоящего рецепта от этой болезни не знаю. Возможно, надо было систему неизбежного допуска к нам американского кино продумать изна­чально и тщательно (как это сделали во Франции, в Финлян­дии), ведь эти киноленты закупал не только легендарный Таги-заде, но и сами киностудии. И сами же выбрасывали их на рынок… Нельзя было не видеть, куда тащит всех этот опол­зень: десятки никому не нужных картин, внутреннее разложе­ние «Ленфильма». И уж художники-то это видели отчётливо. Да­же «обласканные» трещали об этом в коридорах. Видели, но считали, что их домики лавина минует. НЕ МИНОВАЛА! Да, брат­цы: не миновала и вас, на какие бы должности вы ни пристроились…

— Алёша, что тебя толкнуло в эту профессию? Может, фильмы, которые запомнил и полюбил с детства?

— Моё детство (это было в войну) прошло в Полярном, на базе Северного флота. Там крутили в основном американские ленты — про Микки-Мауса, про Пиноккио… Потом, когда роди­тели привезли меня домой, на невские берега, бегал в клуб «Ленэнерго» (жили рядом) — на «Железную маску», на «Джорджа из Динки-джаза», на «Тарзана»…

— Ну а отечественные картины: скажем, «Волга-Волга», «Чапаев», «Два бойца» — резко всё это не принимаешь?

— Нет, почему же — это был довольно могучий кинематог­раф. Просто надо раз и навсегда договориться, ЧТО это такое вообще — советское кино? Это была гигантская рекламная орга­низация. Она рекламировала государство, партию, её вождей. В любом виде: снимали ли Чехова или Шекспира, или впрямую — когда фильм делал, допустим, Довженко. И нечего лукавить: это было именно рекламное предприятие. И великий Довженко, и великий Эйзенштейн, и великий Ромм — всё это деятели рекламной фирмы. И когда они переставали рекламировать товар или справлялись с рекламным делом плохо, их карали… Но-то хоть были Мастера. Гиганты. Они ушли, и тихо пришли официанты, чтобы по требованию «сверху» мигом сбить любой коктейль…

— Однажды я беседовал с Отаром Иоселиани, и он сравнил свою профессию с работой официанта, того самого, которого сыграл Чарли Чаплин. Помнишь: Чарли с полным подносом снуёт по залу ресторана меж танцующих пар. Маленького официанта толкают, сбивают с ног, но, даже почти падая, он всё равно каким-то чудом поднос с бутылками удерживает… «Вот так и я, — грустно заметил Иоселиани. — Меня тоже разные киноначальники толкают, валят с ног, но всё равно должен каким-то образом не «расплескать» свой замысел, донести картину до зрителя…»

— Отар — счастливый человек. Хоть его и били, но всё равно дело своё делает легко, со счастьем… Да, есть колле­ги, которые от нашей профессии испытывают счастье, а вот для меня всё это ужасно в принципе. Наверное, у каждого художника существует момент, когда надо бросать заниматься искус — с­твом. Может, эту картину ещё вытяну, а после — всё, конец…

— Неужто?!.. Ну а если бы пришлось начинать всё сначала?

— Стал бы врачом. Это отец уговорил пойти в режиссёры. Я ведь ещё школьником в БДТ изображал «шаги за сценой», а если «проезжала конница», ловко стучал «копытами» (магнито­фонов у нас тогда ещё не было). Вообще театром увлекался, что-то писал… Нет, режиссура — проклятая профессия. У меня сейчас самая большая проблема — где достать снотворное пок­репче? Совсем не сплю…

* * *

ФИЛЬМ «Хрусталёв, машину!» вышел в 1998-м. Последний, «Трудно быть богом» (2013), завершить не успел: это сделали сын и жена — главная его соратница Светлана Кармалита. Теперь они снова рядом — на Богословском кладбище…