Почти девять месяцев до укладки в это богоугодное заведение я носилась, как цирковая лошадь, совершенно не страдала от беременности, а, напротив, несла пузо как орден. В связи с перманентной толщиной пузо не очень-то и было заметно и последнее приглашение на свидание я получила за два дня до роддома.

Мамаша, тужься!

Рассказы из книги «Дом общей свободы», издательство «Арт Волхонка», 2020

Татьяна Хохрина

МАМАША, ТУЖЬСЯ!

Ровно тридцать лет назад в такой же морозный день меня отволокли в 25 роддом г. Москвы, где через 20 дней я совершила единственное стоящее дело в своей жизни — родила дочь Катю и стало нам счастье!

Однако случилось это не сразу, не просто и понадобилось всего тридцать лет, чтоб я окончательно пришла в себя и смогла об этом рассказать в подробностях. Глядишь, какой-нибудь будущей роженице пригодится!

Я вышла замуж в 22 года, а рожать надумала в тридцать, так что у меня было целых восемь лет, чтоб подготовиться, но, как оказалось, и этого было недостаточно, особенно при нашей тогдашней системе родовспоможения. Однако начала я правильно, разузнав, какой роддом считается самым лучшим, получив туда бумажку в блок буржуйского четвертого управления, и поставив в позу низкого старта всех известных московских гинекологов. Как говорила моя тогдашняя подруга, «у тебя широкие социальные связи…» Связи мои действительно оказались столь широки, что к моменту укладки в роддом туда отзвонили все знаменитые медицинские имена, себе поставив галочку, а ко мне вызвав стойкую ненависть работников роддома. Но и это было подстраховано подкупом зав. отделением патологии и частной договоренностью с заведующей родилкой выйти ко мне на роды отдельно за деньги. Сейчас это почти общее правило, а тогда я была среди первопроходцев такого рода бизнеса. И все бы было ничего, но…

Почти девять месяцев до укладки в это богоугодное заведение я носилась, как цирковая лошадь, совершенно не страдала от беременности, а, напротив, несла пузо как орден. В связи с перманентной толщиной пузо не очень-то и было заметно и последнее приглашение на свидание я получила за два дня до роддома. Кроме того, я сияла, как новая копейка, была в отличном настроении, совершенно не испортилась внешне, да и прибавила только вес ребенка — свое было некуда девать! Все опытные тетки говорили:»Сразу видно — парень!» Я вот думаю, может, поэтому у дочки характер-то посильнее моего будет… Короче, замерла я только на пороге роддома. Плюхнулась на провисшую панцирную сетку в палате на 12 человек (удобства в коридоре, душ один на два этажа), положила пузо на бок, как тыква, и стала ждать. И вся природа моя, не готовая к неподвижности, тоже застыла. Девки приходили и уходили, стонали, орали, кляли мужиков и звали маму, и только трое: я, еще одна, как тогда изящно выражались, «старый первородок», т.е. еще более старый, чем я, и совсем уж тронутая молью тетка на сохранении, пытавшаяся запоздалым пузом удержать подгулявшего мужа, пока сын в армии, продолжали киснуть в этой палате, больше похожей на вокзал. Хотя правильно, это и был «зал ожидания»…

Никаких попыток подтолкнуть нас к родам не производилось. Через день нас, как редких животных, показывали разным студентам, преимущественно с черного континента, поскольку 25-й роддом был еще и кафедрой Университета Дружбы Народов им. П. Лумумбы. Видимо, врачи думали, что дружба народов, имевшая такой непривычный для нас облик, и неловкость от заглядывания вождей племени тебе в святая святых заставит нас быстрее разродиться. Но не тут-то было. Тем более, что я так рано и так ловко обманула женскую консультацию, что реальная предполагаемая дата моих родов канула в неизвестности. Наконец, за легкую материальную стимуляцию мне сделали бесполезную родовспомогательную стимуляцию, следующий транш пошел на редкое тогда УЗИ и результат его был не вполне понятен. Я хитро не стала мучить расспросами отводивших глаза врачей, а продиктовала результат из строго запечатанного, но тут же мной вскрытого конверта мужу. Тот позвонил дальней знакомой гинекологине, давно забывшей или не знавшей о моей беременности, сказал, что это вопрос из области общей эрудиции и умная докторша, не долго раздумывая, обнадежила моего благоверного прогнозом о том, что скорее всего помрут и мать, и дитя, но, может, повезет, и кто-то один еще выкарабкается. Об этом я, правда, узнала, уже вернувшись домой, но еще в тот же вечер, когда соседка по телефону прошептала мне, что муж мой держит телефонную гудящую трубку и плачет, я не стала ждать милостей от природы и советской медицины. Я вышла на черную лестницу, дала санитарке десятку и руками вымыла с четвертого по первый этаж. Через час отошли воды.

Когда, помыв эту юдоль скорби, я вернулась в палату с потной мордой и мокрым подолом, девушки стали очень веселиться. В процессе общего ржанья воды отошли не только у меня, и даже не только у старого первородка номер 2, но и у сохраняющейся жертвы супружеской измены, отчего нам стало еще веселее и с непривычным для данного заведения гоготом мы все поперлись в родильное отделение. Год это был 1987 от рождества Христова, бум рождаемости, так что такие глупости, как индивидуальное внимание. помощь роженице, каталка и т.п. никем во внимание не принимались.

Места мне не только в родовой палате, но и в коридоре не нашлось, что, как я понимаю, тоже было моей большой удачей. Потому что я не залегла снова, а, как принято в родных для этого роддома диких племенах, три часа бегала по длинному коридору туда-обратно, держась за поручень вдоль стены, и развлекала орущих баб разными хохмами и историями известных уголовных дел. Говорят, такой тишины и такого хохота ни до, ни после родилка не слышала. Наконец, освободилась банкетка в коридоре. Мне многообещающе прошептали, что передо мной там лежала дочка Луиса Корвалана, но поскольку простынку за ней не поменяли, я и тут не рискнула приземлиться, а решила окончательно, что пора рожать, уж очень мне было теперь не до смеха. Заглянувший в меня доктор сказал, ойкнув, :»Мамадорогая, бегом в родилку, дитя на пол уронишь!», но транспортных средств не дал.

Родилка тоже была переполнена, мне разрешили залезть на каталку и строгий акушер сказал:»Раздвиньте ноги и упритесь…» — «Куда?»-, спросила я. — И правда, некуда,— сказал доктор. — Ну так лежите… Так лежать уже было невмоготу, я впервые подала голос не клоуна, а роженицы, пробегавшая мимо тетка увидела, что на моем пузе лежит листок с жизнеутверждающей надписью «Степень риска крайне высокая» и строго сказала:»Чего рожать-то решила, дура!». Но давление померила. Похоже, что и тут я взяла рекордную высоту, потому что все вдруг заорали, побежали, окружили, под ноги подложили, приказали:»Мамаша, тужься!» и под треск рвущейся плоти дочь моя, будущий кандидат юридических наук, директор Института бизнес права МГЮА, пушечным ядром вылетела на божий свет…

Счастливая мать прошептала:»Почему не кричит?» — Блять, — сказали ласковые врачи — Не успела еще!» И дитя закричало. Ее тут же уволокли в глубины, а я с идиотской счастливой улыбкой на апоплексически лиловой морде ждала. — Мамаша, посмотрите, тут не наша вина, тут врожденное… Вот когда крик мой перекрыл родилку и шум Ленинского проспекта. Оказалось, у ребенка на ухе родинка 2 миллиметра в диаметре. Ну, слава Богу! Я, правда, потом трое суток не разговаривала, но это ничего, даже тише было в отделении. И меня повезли шить…

Как человек, оттарабанивший судебную медицину за весь курс и отстоявший в судебно-медицинском морге более 300 вскрытий, я кое-что в их членовредительстве понимала. Не обнаружив рядом с собой ни одного из тех, кому был оплачен индивидуальный сервис, я поняла, что должна взять контроль в свои руки. И услужливо просипела хирургу, что хорошо бы дать наркоз с учетом веса тела, как в учебниках дурных пишут. -Ишь, какая грамотная! Помолчи, без тебя тошно,— профессионально парировал доктор. Стоит ли говорить, что анестезия отошла на середине портняжных работ и шили еще сорок минут меня «на живую». Когда уж очень орала, хотели, правда, масочкой обезболить, но вот незадача — смена кончилась, масочка пустая, а новую новая смена будет заряжать, так что, Таня, уж не обессудь! Твоя зав. отделением вон вообще поражена, что ты родила, думала, не сумеешь…

Но все когда-нибудь кончается. Кончилось и это. Меня вывезли в коридор, Димка, проявив чудеса прохождения сквозь стены, сумел прорваться и возложить на меня ведро красных роз, прихваченных 34-х градусным морозом. А наутро мне принесли кормить Катю, она взяла меня за палец и не отпускает его уже почти 30 лет. И большего счастья быть не может!

НАУКА УМЕЕТ МНОГО ГИТИК

Я пришла работать в академический институт в восемнадцать лет. Попасть, как говорят, «с улицы» туда было невозможно, меня привел за руку ближайший друг моих родителей, давно там трудившийся и составлявший славу. этого богоугодного заведения. Он загодя долго меня наставлял, подчеркивал почетный статус и высоколобый набор сотрудников, рисовал зефирные картинки моего светлого будущего при надлежащем поведении в настоящем и просил сделать все возможное, чтобы не опозорить его как поручителя. Т. е. я стояла на пороге старинного особняка в центре Москвы, преисполненная пиететом перед академической наукой и ее адептами, с твердой установкой протестанта-неофита делать, что должно, не жалея труда и не ожидая благодарности.

Институт состоял из двух зданий, одно из которых — основное — и был собственно барский четырехэтажный особняк, а другое поскромнее во дворе — бывшая хозяйская конюшня, тоже ныне использовавшаяся в высоконаучных целях. Я, видимо, как новообращенная на основное здание пока не тянула и мой отдел располагался в конюшне. Хоть мой наставник и подчеркивал изнурительный и безостановочный труд ученых, но попасть на новое рабочее место я сумела только с пятой попытки и часа через полтора после формального начала рабочего дня. В конюшне было четыре стойла, т.е. отдела, но первую неделю я торчала там одна, умирая от скуки и цепенея от страха, что я что-то делаю не так. А узнать, что именно делать и как «так» было не у кого. Ни мой ученый начальник, ни его ученые подчиненные почему-то не появлялись, изредка выходя на связь по телефону. И если бы моему приему на работу не предшествовала встреча и беседа с будущим шефом, я бы к концу этого недельного стояния на Угре точно бы усомнилась в его реальном существовании. Но вот наконец я, как Поликсена Торопецкая из Театрального Романа Булгакова, получила четкие указания трубить сбор и впереди замаячила надежда увидеть сослуживцев и принести пользу обществу.

Вручение верительных грамот состоялось через два дня под предлогом обсуждения коллективной рукописи и попытки принятия к защите аспирантской диссертации. Первым пришел пожилой мужчина, оказавшийся доктором наук и старшим научным сотрудником Института. Обрадовавшись тому, что я еще одна и никого не знаю, он быстренько прошелся по списку сослуживцев, предупредив меня с какими лже-учеными, подлецами и кровопийцами мне придется работать. Потом двусмысленно долго стал шарить глубоко в кармане брюк, заставив меня покраснеть, как рак, и зажмуриться, но в итоге нашел там только подтаивавшую и потерявшую форму конфетку-его ровесницу, положил ее передо мной, попросил передать коллективу, что он тяжело болен, и умчался в неизвестном направлении. Буквально разминувшись с ним минут в пять, пришел следующий сотрудник, похожий с предыдущим как двое из ларца, поинтересовался, не приходил ли тот первый, предупредил, чтоб я держалась от него подальше, заодно продублировал отзывы об остальных, многозначительно добавив, что с некоторыми из них он стоит по разные стороны баррикад. Что за баррикады и где чья сторона, он не пояснил, и я поняла, что придется разбираться самой.

К этому моменту подтянулись и другие сослуживцы, на первый взгляд оказавшиеся, мне на радость, не такими уж чудовищами, как было обещано, а, напротив, в большинстве своем довольно симпатичными, живыми, моложавыми и просто молодыми мужиками. Их компанию разбавили три женщины — одна молодая и глубоко беременная и две пожилые славные тетки, так что страх отступил и меня чуть-чуть отпустило. Правда, случился один конфуз. В нашем отделе работал слепо-глухо-немой сотрудник, которого всегда сопровождала его мама. Потом, когда все разъяснилось, а я прижилась, мы стали большими друзьями, и до сих пор, когда их обоих, увы, уже давно нет на свете, эти люди остались для меня абсолютным образцом безграничности человеческих возможностей, силы духа и материнского самоотречения. Но тогда я увидела, как среди прочих вошла и приблизилась ко мне пара — мужчина в темных очках и под руку с ним пожилая женщина, которая громко повторила мое имя и скромную должность. Мужчина кивнул… и взял меня за горло. Я похолодела, мгновенно поверила в отзывы сбежавшего сотрудника и с тоской подумала, что многого не успела в этой короткой жизни, когда загадочная пара поняла мою неготовность к таким неформальным отношениям и отпустила меня с миром. Разъяснилось все очень просто: слепо-глухо-немые воспринимают речь по колебаниям голосовых связок собеседника, поэтому кладут ему руку на горло…

Наконец коллектив был в сборе. Пришел и заведующий: сорокалетний импозантный доктор наук, гремучая смесь еврея с армянином, крик которого был слышен задолго до его появления, и дело завертелось. Рукопись обсудили и приняли к публикации в темпе вальса, не заморачиваясь научными деталями, а в основном делясь воспоминаниями и неизвестными пикантными фактами биографий приглашенных соавторов. Дольше всего мыли кости сбежавшему коллеге и мне стало вполне понятно происхождение его критического ответного чувства к коллективу. Еще меньше времени ушло на обсуждение очередного варианта кандидатской диссертации местного аспиранта. Судя по неформальному стилю его общения со старшими товарищами, выпито совместно было немало, но на качестве работы это не сказалось. Диссертацию как безнадежную забраковали уже не первый раз, но наметился конструктивный выход. Недолго думая, было решено отдать этому славному, но бездарному парню неизвестно откуда взявшуюся и давно валявшуюся в шкафу безымянную, но довольно толково написанную рукопись, чтобы ей подарить имя, а ему искомую степень.

На этом научная часть была завершена, впереди были, похоже, банкет и танцы. Те, кто помоложе, смотались в основное здание в буфет за пивом и бутербродами, и уже через десять минут коллективное веселье доказало жизненность девиза «трудовые будни — праздники для нас!». Часа через два, оставив мне кучу грязных тарелок и стаканов румяные ученые потянулись, видимо, в сторону библиотек и письменных столов. Один особенно рафинированный поцеловал мне руку и интимно сообщил:»Пойду, поссу на дорожку..» Заведующий поорал по телефону на жену, на дочь, на редактора издательства и на уборщицу Института, занял у аспиранта денег, а мне велел к завтрашнему утру купить ему в Новоарбатском гастрономе дефицитный тогда кофе и сдать в ремонт его летние сандалии, лежавшие на нижней полке шкафа с рукописями.

Наконец все разошлись. Я убрала следы научной дискуссии, доплелась до Новоарбатского и, стоя в бесконечной очереди за шефским кофе, вспоминала первый настоящий рабочий день. Похоже, я справлюсь и сумею взять эту высоту. Наука — что, холодный расчет. Главное — люди!