Зрители актера с его колоритными персонажами, как правило, отождествляли. Например, однажды Смирнов заглянул ко мне в редакцию и я после провожал Алексея Макаровича до мет­ро, только стали переходить «ватрушку», словно из-под земли вырос какой-то алкаш с бутылкой: «Федя, друг, выпьем… Надо, Федя…»

Вспоминая…

О Надежде Крупской, Александре Матросове и Алексее Смирнове

Лев Сидоровский

26 ФЕВРАЛЯ

ПАРТИЙНАЯ КЛИЧКА — «МИНОГА»
82 года назад была уничтожена
Надежда Константиновна Крупская
(26 февраля 1869–27 февраля 1939)

БОЛЕЕ четырёх десятилетий назад, дорогой читатель, на исходе 1979-го, оказал­ся я у подножия Саянских гор, в знаменитом Шушенском. И вот морозным декабрьским утром (представьте: небо — голубейшее, солнце — ярчайшее, снег ослепительно блестит, да еще под но­гами похрустывает) шел по «мемориально» воссозданному тут старому сибирскому селу, а экскурсовод Татьяна Михайловна Кикилова поясняла:

— Вот в этой, Зыряновской, избе он невесту и ее маму, прибывших из уфимской ссылки, встретил… А сюда, на самый берег Шуши, на постой к крестьянке Петровой, потом все трое перебрались. Кстати, дочь Прасковьи Олимпиевны, Ан­на Семеновна, скончавшаяся в прошлом месяце на девяносто первом году, хорошо помнила и Владимира Ильича, и Елизавету Васильевну, и Надежду Константиновну, которую молодой муж чаще называл «миногой»…

Мне показалось, что ослышался: «Как?!» Экскурсоводша усмехнулась:

— И «миногой», и «рыбой» — неужто раньше не знали?

Не знал, поэтому, возвратившись на невские берега, про­верил у специалистов. Оказалось: всё точно! Однако обнародо­вать этот факт в газете тогда, в разгар советской власти, мне, естественно, не позволили…

* * *

ИСТОК этих нелестных эпитетов надо искать в семействе Ульяновых: став невестой, большого восторга у его родичей Надя не вызвала. Хотя есть свидетельство тому, что в моло­дости Крупская была удивительно хороша (нежная, обаятельная, со стыдливым румянцем и пушистой косой — в общем, типичная «тургеневская девушка»), Ульяновы — особенно Анна — находи­ли, что у нее уж очень «селёдочный вид». Под этим утвержде­нием подразумевалось прежде всего то, что глаза у Крупской были, как у рыбы, навыкате — один из признаков обнаруженной позднее базедовой болезни, из-за которой, предполагают, На­дежда Константиновна не могла иметь детей. Ну а сам Владимир Ильич, который к «селёдочности» Надюши относился с юморком, сходу присвоил невесте соответствующие партийные клички: «Минога» и «Рыба»…

* * *

РОЖДЕННАЯ в Петербурге, она происходила из небогатой дворянской семьи и рано осталась без отца. Так как Констан­тин Игнатьевич был связан с народниками и поэтому считался «неблагонадежным», пенсию за него семья получала небольшую. Окончив гимназию с золотой медалью, «толстовка» (по совету Льва Николаевиче переводила «на человеческий язык» «Графа Монте-Кристо») Надя занялась преподаванием и одновременно опять училась — на Бестужевских курсах. Однако вскоре эти престижные курсы сменила на социал-демократические кружки, потому что ею обуяла страсть к марксизму: «У меня открылись глаза. Я поняла, что изменить жизнь может только рабочее ре­волюционное движение, что для того, чтобы быть полезной, нужно отдавать все свои силы рабочему делу». Чтобы читать Маркса и Энгельса в подлиннике, вызубрила немецкий.

Однажды в одном из таких кружков, руководимом инженером Классоном (который, между прочим, за Крупской ухаживал), встретила «Старика» (эту партийную кличку — за раннюю лысину — носил явившийся из провинции Владимир Ульянов) и сразу об­наружила в «новеньком» для себя ну самое-самое главное: «Он хорошо знал Маркса и Энгельса, был по части Маркса начитан куда лучше, чем питерские марксисты…» После чего «Старик» стал частенько наведываться на Невский, 97, в 52-ю квартиру, где Надя с восхищением слушала его речи, а Елизавета Василь­евна очень вкусно кормила…

Уже находясь в Шушенском, он предложил Наденьке стать его женой. «Что ж, женой так женой», — ответила вполне буд­нично, что зафиксировано в ее воспоминаниях. Говорили ли мо­лодожены о любви? Трудно сказать. Как следует из тех же её вос­поминаний, по ночам в Шушенском они с Ильичем мечтали о том, как будут участвовать в массовых демонстрациях рабочих. (Хо­тя тогда же ходил слух, что у Крупской — «роман» с другим ссыльным, Виктором Курнатовским).

Первое, что будущая теща сказала Ленину при встрече: «Эк вас разнесло!» И правда — Ильич вел здесь здоровый образ жизни: регулярно охотился, ел свою любимую сметану и прочие крестьянские лакомства. Сразу после свадьбы нанял для моло­дой жены девочку-помощницу: управляться с русской печью и ухватом Надюша так и не научилась, а ее кулинарные способ­ности отбивали аппетит даже у близких. (Когда в 1915-м Ели­завета Васильевна скончалась, пришлось супругам до самого возвращения в Россию питаться в дешевых столовых).

Но зато для вождя революции жена навсегда стала правой рукой. Можно лишь предполагать, как физически тяжело доста­вались этой всегда болезненной женщине ее многочисленные обязанности: статьи и письма под диктовку мужа, перевод западной периодики и книг, опробование самостоятельных сил (опять же по совету мужа!) в политической литературе, беско­нечные «нужные» встречи, организация различных партийных мероприятий, частые переезды, налаживание потерянных явок…

В 1909-м под парижским небом они встретились с Арманд, которая от Крупской отличалась весьма. В самом деле: быстро постаревшая Надежда застенчива и фригидна, красавица Инесса — влюбчива и ветрена; Надежда не имела детей, не умела го­товить и шумным компаниям предпочитала уединение, а Инесса (у которой от двух скоротечных браков — пятеро детей) прек­расно вела домашнее хозяйство и при этом оставалась душой любого общества; с Крупской Ильичу было уютно, но безнадежно скучно, а с Инессой неожиданно открылся мир страстей и нас­лаждений. Увы, в конце концов, произошел разрыв, и Инесса ему написала: «Расс­тались, расстались мы, дорогой, с тобой! И это так боль­но…» Однако после Февральской революции домой все трое возвращались в одном купе. Не слишком ревнивая по натуре Крупская к сопернице относилась по-дружески. Смерть Арманд в 1920-м, на Кавказе, от холеры, стала для обоих супругов страшным горем. Детей Инессы взяли под свое покровительст­во…

* * *

КОГДА Ленин тяжело заболел, Крупская начала сражаться за его жизнь, без преувеличения, неистово. Но очень уж мешал Сталин, которому ЦК поручил следить за соблюдением больным режима. В числе других «нарушений» Ильич надиктовал стеног­рафистке свое «Политическое завещание», в котором, как из­вестно, Сталину досталось изрядно. А тут еще и Крупская под диктовку мужа написала послание Троцкому — по поводу монопо­лии внешней торговли. Прознав про всё это, Сталин по телефо­ну не пожалел для Надежды Константиновны грубых слов, что, в свою очередь, вызвало гнев Ленина: «Сделанное против жены я считаю сделанным и против меня…» Сталину пришлось изви­няться. Однако гнев затаил…

Какие усилия Надежда Константиновна ни прилагала (кроме прочего, сама обучала парализованного, даже потерявшего ос­мысленный взгляд уже безумного мужа писать и выговаривать буквы), роковой час всё же пробил: вопреки ее воле (ведь как умоляла не превращать Ильича в мумию, а похоронить в земле!) Ленина внесли в Мавзолей, и она поклялась себе, что никогда порог этой усыпальницы не переступит. Но не тут-то было! Сталин постоянно ее туда направлял, отчитывая в присутствии соратников: «Мало того что загнала мужа в могилу, так еще и навестить его не желает!»

Да, Иосиф Виссарионович живо взял вдову в кулак. Стоило ей в 1925-м на партсъезде заговорить «об отходе от ленинских норм партийной жизни», призвать «к созданию внутрипартийной демократии», такой шквал негодования поднялся! Даже к «новой оппозиции» старушку причислили. А тут еще генсеку доложили, что Крупская начала писать воспоминания. Негодовал: «Мало ли что она там напишет!» Тем более, как ему докладывают, на встречах с рабо­чими всё время подчеркивает: что бы сказал ее Владимир Иль­ич, если бы дожил до этих дней. Да, тут нужен особый конт­роль… (Когда мемуары наконец опубликовали, в «Правде» ми­гом появилась разгромная рецензия: «Эти воспоминания о Лени­не не имеют никакой цены»).

Тогда же, наверное, «продолжатель дела Ленина» и бросил в окружении своих соратников мерзкую реплику: «Не пора ли нам подыскать Владимиру Ильичу другую историческую жену?» И холуи заржали… А один из них, Кага­нович, летом 1930-го, когда Крупская на Бауманской районной парткон­ференции стала критиковать сталинскую коллективизацию («ни­чего не имеет общего с ленинским кооперативным планом»), тут же подверг ее речь грубому разносу: «Пусть не думает, что если она была женой Ленина, то обладает монополией на лени­низм!»

Ну а в 1938-м, когда Мариэтта Шагинян отправила Крупской свой роман о Ленине «Билет по истории» и Надежда Константиновна о нем благоприятно отозвалась, Сталин разъ­ярился настолько, что тут же последовало постановление ЦК: «Крупская превращает общепартийное дело составления произве­дений о Ленине в частное и семейное дело…» Оказывается, вся вина Крупской состояла в том, что она согласилась с мне­нием Шагинян, будто дед Владимира Ильича по матери был не русским, а… украинцем. Впрочем, и Шагинян можно понять: ну никак не могла она тогда обнародовать, что на самом деле от­ца Марии Ульяновой звали Сруль Мойшевич…

* * *

КРУПСКАЯ тихо трудилась в Наркомпросе. Ее единственной опорой была младшая сестра мужа, Маняша, но в 1937-м Марии Ильиничны не стало. Надежда Константиновна осталась в крем­левской квартире совсем одна: почти слепая, держась за сте­ны, на ощупь передвигалась из комнаты в кухню… Однажды написала дочери Арманд, названной в честь матери тоже Инессой: «Если бы ты знала, как мне плохо…». Судебные процессы над именитыми представителями ленинской гвардии на­верняка были для нее невыносимы, отнимали последние силы… Едва ли старую и абсолютно немощную вдову мог радовать орден Ленина, которым ее тогда наградили. Когда биохимик Борис Ильич Збарский, который в 1924-м бальзамировал тело ее мужа, в последний раз привел ее в Мавзолей, шепнула: «Он всё такой же, а я старею…»

В 1939-м, незадолго до XVIII партсъезда, 24 февраля (почему-то не в день семидесятилетия, а за два дня до юби­лея), ее навестили друзья. Был накрыт стол. По воспоминаниям очевидцев, Сталин тоже загодя прислал юбилярше торт, который она с удовольствием попробовала. А гости почему-то угощались пельменями и киселем. (Кто-то из приглашенных, увидев на праздничном столе кисель, удивился: «Словно поминки»). Вече­ром ей стало плохо. Вызвали врача, но он отчего-то приехал через три с половиной часа. Диагноз: «острый аппендицит-пе­ритонит-тромбоз». Говорят, ее можно было спасти, но опять-таки врачи в «Кремлёвке» оперировать вдову Ленина в связи с чем-то не стали…

Она умерла утром 27-го в страшных мучениях. Тогда ходи­ли упорные слухи, что погубил ее Сталин, прислав отравленный торт. И урну с прахом нес тоже он…

После похорон в ее кремлевской квартире произвели тща­тельный обыск и большую часть архива изъяли. Издательство Наркомпроса получило директиву: «Больше о Крупской — ни сло­ва!» И с библиотечных полок ее книги убрали. В общем, с тру­дом терпевший ненавистную «Миногу» все последние пятнадцать лет «Коба» наконец смог и в этом «деле» поставить жирную точку….

* * *

27 ФЕВРАЛЯ

«ЛЁГ НА ОГНЕВУЮ ТОЧКУ…»
Правда и вымысел про Александра Матросова,
который 27 февраля 1943 года совершил свой подвиг

Однажды, в Зеленогорске, я оказался гостем Любови Никаноровны Молодцовой, чей муж, Дмитрий Семенович, связист из дивизии Симоняка, на второй день прорыва проклятой фашистской блокады Ленинграда закрыл своим телом амбразуру вражеского дзота. Причем еще до него в битве за наш город (а прежде были и другие подобные герои) точно так же поступили Иван Герасименко, Александр Красилов, Леонтий Черемнов, Иван Суханов, Петр Лабутин, Яков Богдан. Но кто про них хоть что-нибудь знает? Зато уже семьдесят восемь лет широко известен Александр Матросов, который повторил подвиг Дмитрия Молодцова спустя полтора месяца. Его именем справедливо названы улицы, музеи, школы — всего не перечислишь, и я, например, живу рядом с Парком Победы, где Матросову установлен памятник. Впрочем, многое, связанное с судьбой этого девятнадцатилетнего солдата, уже давным-давно начало вызывать сомнение…

* * *

НУ, НАПРИМЕР, во всех энциклопедиях, справочниках, учебниках значится:

«Матросов Александр Матвеевич родился 5 февраля 1924 года в городе Екатеринославе (ныне Днепропетровск)».

Далее сообщается, что его отец был убит кулаками, мать умерла, воспитывался в детском доме. Однако когда полковник в отставке Олег Бондаренко-Снитин обратился в тамошний Музей комсомольской славы имени Александра Матросова, дабы раздобыть некоторые подробности из жизни их знаменитого земляка, то выяснилось: никакими документами, подтверждающими, что Днепропетровск является родиной Матросова, музей не располагает. Да, полное отсутствие сведений как о самом Саше, так и о его родителях, родственниках… Откуда же все-таки родом Александр Матвеевич Матросов, который значится в «Именном списке безвозвратных потерь» Центрального военного архива? И почему его подвиг почти сразу же получил такую огласку?

* * *

ТОГДА, в начале 1943-го, еще никто не мог сказать, когда и чем завершится Великая Отечественная. Советские войска только-только перешли в наступление при острой нехватке вооружения, техники, продовольствия. Потери были огромны. Требовалась новая армия, свободная от тяжелых воспоминаний о первых месяцах сражения. Только что по образцу царской армии ввели погоны. Соединения, которые хорошо зарекомендовали себя в боях, получили статус гвардейских. И совсем не случайно Сталин еще 7 ноября 1941 года обратился к участникам парада на Красной площади с призывом:

«Пусть вдохновляют вас в этой войне мужественный образ наших великих предков Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова».

При этом он, конечно, сознавал, что народу нужны и более близкие, более понятные герои, которые могут стать примером для подражания в меняющейся на глазах обстановке.

Наверное, именно в такое время к нему попали документы Александра Матросова. Судя по всему, это была заслуга командующего Калининским фронтом Ерёменко. В своей мемуарной книге «Годы возмездия» Андрей Иванович вспоминает, что, увидев в штабе политдонесение о подвиге девятнадцатилетнего солдата, поинтересовался, как герой отмечен. Узнав, что никак, поскольку сведения были отрывочными, направил одного из офицеров политотдела фронта в эту 91-ю бригаду за подробностями. Подробности порадовали: фамилия хорошая, биография подходящая — отец погиб от кулаков, мать умерла от горя, рос в детском доме… На этом донесении («…закрыл амбразуру дзота своим телом, чем и обеспечил продвижение наших стрелков вперед»), которое среди прочих бумаг оказалось на столе у Главнокомандующего, Сталин синим карандашом начертал:

«Боец — герой, корпус — гвардейский».

И скоро радио на весь мир передало слова приказа № 269 Народного Комиссара обороны:

«… Великий подвиг товарища Матросова должен служить примером воинской доблести и героизма для всех воинов Красной Армии. Для увековечения памяти Героя Советского Союза гвардии рядового Александра Матвеевича Матросова приказываю:

— 254-му гвардейскому стрелковому полку присвоить наименование 254-й гвардейский стрелковый полк имени Александра Матросова.

— Героя Советского Союза гвардии рядового Александра Матвеевича Матросова зачислить навечно в списки 1-й роты 254-го гвардейского полка имени Александра Матросова».

До него ни одного советского воина навечно в списки части никогда не зачисляли.

Так гибель красноармейца стала подвигом, вольно или невольно окутанным вымыслом, который распространялся, тиражировался и сопровождал имя Александра Матросова в течение многих десятилетий…

* * *

ВСПОМИНАЮ фильм «Рядовой Александр Матросов», который увидел в 1947-м. Его снял Леонид Луков, чью картину «Два бойца» с пронзительной песней про «тёмную ночь» и другой — про «шаланды, полные кефали» мы, мальчишки, как и все вокруг, обожали. В новой киноленте играли тоже хорошие актеры: Фаина Раневская, Олег Жаков, Михаил Кузнецов… Недавно вновь посмотрел ее по Интернету и подивился: сколько же там добавочного вранья! Ну, например, из фильма можно узнать, что Александр Матросов был сиротой и проживал в отдельной квартире с тетей; что работал слесарем шестого разряда; что на фронте провоевал год, если не больше; что был ранен и даже завел военно-полевой роман с девушкой Машей. (А заключительная сцена теперь, оказывается, выкинута. Там Сталин задумчиво спрашивал какого-то генштабиста: «Вы говорите, ему было всего девятнадцать лет?» И подписывал указ о присвоении Матросову звания Героя Советского Союза). В общем, к неточностям официальной версии добавилась выдумка авторов кино…

Этот фильм тогда смотрела вся страна. И в башкирской деревушке под названием Кунакбаево, что в Учалинском районе, кинопередвижка его тоже показала. Но на белой простыне, заменявшей киноэкран, лицо Саши Матросова, роль которого исполнял неизвестный актер, было незнакомым. Зато на фотографии, которую не раз видели в газетах, журналах, а особенно часто — на плакатах, односельчане сразу признали… Шакирьяна Мухамедьянова.

* * *

ЕГО отец, Юнус Юсупов, несмотря на инвалидность (воевал еще в Гражданскую и домой вернулся без ступни), всегда отличался бойкостью, поэтому никого не удивило, что женился на одной из кунакбаевских красавиц по имени Муслима, которая была гораздо моложе. В 1924-м у них родился сын, которого нарекли Шакирьяном. А в книге актов о рождении фамилию записали (таков был порядок) по имени деда: Мухамедьянов Шакирьян Юнусович. Мальчуган рос бойким, проворным, и Муслима частенько повторяла: «Вырастет молодцом. Или, наоборот, будет вором». Несмотря на то, что из-за крайней бедности их малец был одет хуже остальных, не унывал: ловко играл в бабки, вовсю бренчал на балалайке, лихо плавал. И когда пацаны, чтобы узнать, «кто сколько раз женится», пускали по воде гладкие камушки, у него «невест» выходило непременно больше всех… Когда мама умерла, Шакирьяну было лет шесть-семь (точнее установить невозможно, поскольку ни в Кунакбаевском сельсовете, ни в Учалинском районном отделе загса документы полностью не сохранились). Спустя какое-то время отец привел в дом другую жену, у которой уже был свой сын. Жили по-прежнему очень бедно, и нередко Юнус, взяв за руку родного сына, отправлялся по дворам попрошайничать. Тем и кормились. Башкирский язык Шакирьян знал плохо, потому что отец больше говорил на русском, да и побираться так было удобнее. Потом у Юнуса появилась третья жена, и мачеха, желая избавиться в семье от лишнего рта, потребовала, чтобы Шакирьяна отдали в детский дом. Впрочем, мальчуган сбежал сам, что случилось, как потом вспоминали его ровесники, вероятно, в 1933-м: ведь во втором классе их приятель вместе с ними уже не учился…

Все это скрупулезно расследовал очень уважаемый в Башкирии журналист Рауф Насыров. Фотографию, на которой помечено: «2 сентября 1932 года» (там, среди жителей деревни Кунакбаево, в первом ряду, второй слева — маленький Шакирьян), вместе с тремя другими (где, без всякого сомнения, — Александр Матросов) он отправил в НИИ судебных экспертиз министерства юстиции. И получил ответ:

«Проведенными исследованиями установлены такие совпадающие признаки внешности, как линия роста волос, овал лица, относительная ширина лба».

В итоге эксперты пришли к выводу: на фото № 1, том самом — из деревни Кунакбаево, и на других фотографиях изображено одно и то же лицо.

Впрочем, для его земляков и без всяких экспертиз это было очевидно — недаром же в родном селе поставили ему памятник, где на постаменте начертано:

Герой Советского Союза
Александр Матросов
(Шакирьян Мухамедьянов)

Следом за Салаватом Юлаевым он стал вторым национальным героем, Батыром Башкирии. Открытие музея героя в родной деревне и присвоение Кунакбаевской средней школе его имени было по всей республике воспринято как торжество справедливости…

* * *

НО КАК ЖЕ Шакирьян Мухамедьянов стал Александром Матросовым?

В выписке из архива Кунакбаевского сельсовета коротко значится: «Выбыл». Куда выбыл? Поскольку архивы всех детских домов Башкирской АССР начала 30-х годов не сохранились, можно предположить, что мальчик сразу попал в детский приемник-распределитель, откуда по линии НКВД его направили (это точно известно) в Мелекесс (ныне Димитровград) Ульяновской области. Причем там он уже был Сашкой Матросовым. Потому что среди беспризорников существовали свои законы, и один из них гласил: если ты не русский, а «национал», тебе никогда не поверят и всячески будут сторониться. Так что, попадая в детские дома и колонии, подростки, особенно пацаны, всячески старались изменить свои родные фамилии и имена на русские… Позже, уже будучи в Ивановской режимной колонии, Сашка со смехом откровенничал, как, устраиваясь в детдом, назвал своим родным местом Днепропетровск, которого никогда не видел. У него было несколько кличек: Шурик-Шакирьян, Шурик-Матрогон, просто Матрос (он любил носить бескозырку и матросскую форму) и Шурик-Машинист — потому, что много путешествовал, и именно его посылали на вокзалы ловить сбежавших колонистов. Еще Сашку дразнили «башкиром» и ценили за то, что здорово выбивал чечетку и умел играть на гитаре… Тогда в стране проходила кампания по наведению порядка в паспортизации, по ликвидации беспризорности, и в новом свидетельстве о рождении Шакирьяна с его слов так и записали:

«Александр Матвеевич Матросов, родился 8 февраля 1924 года в Днепропетровске».

Впрочем, поначалу в Иванове Сашке не понравилось, и он сбежал обратно в Ульяновск, но скоро был пойман и возвращен по прежнему адресу… После окончания в 1939-м детдомовской школы получил направление в Куйбышев, на вагоноремонтный завод, а там — гарь, дым… Это Сашку не устраивало, поэтому скоро оттуда рванул… А односельчане в последний раз видели Шакирьяна летом 1939-го: окончательно обрусевший, он всем представлялся Александром Матросовым, и никто парня особо не расспрашивал — «почему», ведь задавать лишние вопросы у них было не принято. Сашка возмужал, окреп. На голове красовалась бескозырка, из-под ворота рубашки выглядывала тельняшка… Снова следы Матросова всплыли осенью 1940-го, в Саратове: как следует из сохранившихся документов, народный суд 3-го участка Фрунзенского района осудил его 8 октября по статье 192-й УК РСФСР к двум годам лишения свободы. Сашку признали виновным в том, что, несмотря на данную им подписку о выезде из Саратова в 24 часа, продолжал там проживать. И, хотя уголовником не был, его отправили в Уфимскую детскую трудовую колонию НКВД.

Отбыв срок «от звонка до звонка», в конце сентября 1942-го вместе с другими новобранцами оказался под Оренбургом, в Краснохолмском военно-пехотном училище, где стал комсомольцем. Курс обучения тогда составлял шесть месяцев, и эти мальчики должны были лейтенантами в марте 1943-го уйти на фронт. Однако уже в январе рядовыми двинулись на пополнение фронтовых частей… Матросов 25 февраля был зачислен в списки 91-й Тихоокеанской добровольческой морской бригады имени Сталина…

* * *

В МУЗЕЕ Ивановского детдома поисковиков ждала неожиданная находка. Оказывается, Матросов, отправляясь на фронт, в деревне Харабалы Сталинградской области познакомился с Клавой Гривцовой и потом ее адрес носил в кармане гимнастерки. Поэтому, когда погиб, ей и отправили похоронку… Много лет спустя журналист попытался девушку отыскать, но в военкомате, к которому была приписана деревня Харабалы, ответили грозно: «Не надо с ней встречаться, она дискредитирует имя Героя Советского Союза». Однако разъяснить, в чем заключается эта самая «дискредитация», отказались — вот почему ни в одной книге, ни в одном документе ее имя не упоминается… Еще в кармане гимнастерки оказалось письмо, которое Матросов не успел Клаве отправить. В частности, были там такие слова:

«Сегодня комбат рассказал, как погиб один генерал. Если и мне суждено погибнуть, я хотел бы умереть так, как этот генерал: в бою и лицом на запад…»

* * *

ТАК и случилось — в бою, лицом на запад и сердцем на амбразуру. Только вовсе не 23 февраля (в тот день их бригада находилась от Чернушек в двадцати пяти километрах), а 27-го. Эта же дата значится и в «Списке безвозвратных потерь 2-го батальона 91-й отдельной стрелковой бригады», и в похоронке. А перенесли день подвига Александра Матросова, ставшего в советской пропаганде символом воинской доблести, исключительно по идеологическим соображениям — чтобы «совместить» с 25-й годовщиной создания Красной Армии.

* * *

СПУСТЯ годы, когда правда об истинном имени Александра Матросова и подмене отдельных деталей его подвига была опубликована, на исследователей жизни героя обрушились потоки яростных публикаций. Так, Рауфа Насырова обвиняли в злобном национализме, Олега Бондаренко-Снитина — в позорном желании ради собственной популярности свергнуть с пьедестала человека, на героическом примере которого выросло не одно поколение. Обвинения были несправедливы. Но энтузиасты продолжали поиск, желая только одного — пролить свет на личность героя, уточнить детали его подвига.

Кстати, устанавливая всё это, удалось развеять ползущие чуть ли не с войны слухи о том, что Александр Матросов якобы был штрафником, чуть ли не уголовником, и на амбразуру дзота бросился под дулом смершевца. Основанием для таких сплетен стало то, что 91-я бригада была сформирована НКВД, и в ее составе встречались раскулаченные, «трудопоселенцы», заключенные… На самом деле, ни в каком штрафбате Матросов не состоял. Да и какой смысл из штрафника делать героя — тут на выбор были любые другие солдаты…

И всё же некоторые вопросы остаются. Ну, например, придя в Центральный музей Вооруженных сил, еще можно допустить, что слова на прикладе автомата, принадлежавшего этому человеку, — «Погиб смертью храбрых Герой Советского Союза рядовой Матросов» — выцарапали действительно его однополчане. Однако хранящийся там же комсомольский билет Александра Матросова вызывает большое сомнение, ибо точно такой же (серийный номер совпадает) демонстрируют в Великих Луках. Правда, в одном — надпись (которую простым карандашом якобы сразу же сделали боевые друзья):

«Лёг на боевую точку противника и заглушил ее. Проявил геройство».

В другом:

«Лёг на огневую точку…»

Какой же билет истинный?

* * *

И САМОЕ главное: а как в действительности был совершен подвиг?

Но сначала — некоторое отступление.

Тогда, в начале 1943-го, после разгрома под Сталинградом, враг наконец-то стал отступать — окапываясь и строя укрепления. Причем если в 1941-м основную беду нашему солдату причиняли фашистские танки, то теперь приходилось «укрощать» гитлеровские доты и дзоты, которые позволяют сдерживать противника малыми силами и с минимальными потерями. Доты — долговременные огневые точки — сооружались в стратегически важных местах из бетона, а при строительстве дзота — деревянно-земляной огневой точки — шли в ход бревна, которые укреплялись (это понятно из самого названия) землей. Его можно было возвести в любом месте, и автоматные или пулеметные пули эти стены не пробивали. Да, хорошо вооруженный фриц, засев в дзоте, мог долго держать оборону. Конечно, артиллеристы с дзотами расправлялись мигом, но пушка под рукой оказывалась далеко не всегда, да и подтащить ее к укреплению было совсем не просто. В итоге — вражеский пулемет продолжал стрелять, прижимая наших солдат к земле. И не было порой другого способа его заглушить, кроме как пожертвовав своей жизнью…

Однако — рассуждают ныне даже многие ветераны — закрыть амбразуру телом, может быть, и можно, но как ты там потом удержишься? Ведь даже одна винтовочная пуля, попавшая в руку, неизбежно сбивает человека с ног. А уж пулеметная очередь в упор сбросит с почти вертикальной амбразуры любое, даже самое грузное тело. Поэтому существует версия — не такая картинная, какая была описана в листовках и военных корреспонденциях, не такая красивая, как получилась в кино и на плакатах, но вполне логичная. На крышах дзотов всегда оставлялось вентиляционное отверстие — чтобы стрелки не задохнулись от пороховых газов. И вот, мол, именно через такой люк Матросов, взобравшись на крышу дзота, хотел расстрелять немцев. Но был убит и своим телом отверстие закрыл. Пока те его сбрасывали, наша рота рванула вперед…

Так что необходимо во всех известных подробностях восстановить то, что на самом деле произошло тогда, 27 февраля, под Великими Луками, в бою за деревню Чернушки, где закрепились подразделения 197-й немецкой пехотной дивизии, офицеры и солдаты которой в сорок первом пытали и казнили Зою Космодемьянскую.

* * *

ЕСТЬ политдонесение, которое составил начальник политотдела 91-й отдельной стрелковой бригады майор Ильяшенко. Оказывается, чуть в стороне от дзота, который обезвредил Матросов, находились еще два. Итак, к трем дзотам поползли четверо: старший сержант Шарипов, красноармеец Галимов, и Матросов с разведчиком Огурцовым. Шарипов «своих» немцев достиг с тыла, перестрелял их, захватил пулемет и уже из него открыл огонь по врагу. А Галимов «свой» дзот уничтожил из противотанкового ружья, проник в укрепление и, развернув пулемет, ударил по гитлеровцам. Когда до него добрались наши, стало ясно, что воин в одиночку перебил больше тридцати фрицев. Теперь огнем огрызался только дзот, к которому ползли Огурцов и Матросов. Огурцов был солдатом опытным, но на полпути, увы, схлопотал пулю. И потом видел, как его молодой напарник, который пробыл на фронте всего лишь три дня, швырнул гранату. Проклятый дзот замолчал, но как только наши солдаты поднялись в атаку, снова ожил. И тогда Матросов бросился вперед…

* * *

ПОТОМ Шарипова наградили медалью «За отвагу», Галимова — орденом Красной Звезды. Матросов был удостоен звания Героя Советского Союза. Однако ни в одной музейной экспозиции, посвященной ему, нет документов, в которых бы Шарипов и Галимов упоминались. А имя Огурцова вообще выпало из официальной истории. И о том, что в тот же самый день в бою за соседнюю деревушку такой же подвиг совершил командир взвода лейтенант Лукьяненко, не узнал никто, кроме воевавших вместе с ним солдат. Подвиг не был отмечен наградами. Имя осталось неизвестным. Как никто ныне не вспоминает и политрука танковой роты Александра Панкратова, который бросился на вражескую амбразуру при штурме Кирилловского монастыря еще в августе 1941-го. Как не знают люди и про Степана Кочнева, Владимира Майборского, Архипа Маниту, Георгия Майсурадзе, Сабалака Оразалинова, Товье Райза, Иосифа Бумагина, Римму Шершневу, Нину Бобылёву — всего их, «матросовцев», было двести шестьдесят три…

* * *

ПОКА шла война, дорогой читатель, копаться во всех подобных мифах, конечно, было глупо. Но сейчас, когда это уже стало историей, разобраться надо. И, слава богу, что такие искатели в России есть. История подвига Александра Матросова (так привычней), или Шакирьяна Мухамедьянова (так точнее), соединила миф и реальность. Усилиями разных людей теперь многое изменилось: открылось его настоящее имя, обозначилось место рождения, прояснилась биография, уточнилась дата и суть гибели. Изменилось многое, а подвиг остался. Подвиг девятнадцатилетнего солдата, который провоевал всего три дня…

* * *

28 ФЕВРАЛЯ

«НАДО, ФЕДЯ…»
Вспоминая Алексея Макаровича Смирнова.
Зрители считали его «смешным» недотёпой,
а он был удостоен боевых наград,
которые фронтовиками ценились выше Звезды Героя

В НАЧАЛЕ 2000-х мне позвонили из Москвы, с телеканала «Россия»: «Приглашаем принять участие в съемке фильма, посвя­щенного киноартисту Алексею Макаровичу Смирнову». Весьма польщенный, я все же поинтересовался, чему обязан таким лестным предложением. И крайне удивился, услышав: «Сог­ласно библиографическим данным, вы — единственный в стране журналист, который при жизни замечательного актера не только писал об Алексее Макаровиче, но и неоднократно с ним встречался».

* * *

И ВСПОМНИЛОСЬ, как на излете 1970-го я, спецкор питерс­кой «Смены», заявился в старинную квартиру на улице, которая тогда носила имя Петра Лаврова, и в дверях меня радушно облапал необъемных габаритов верзила, чья неотразимая улыбка до сих пор радует душу каждого кинозрителя. Эта же улыбка многочисленных его персонажей красовалась и на киноплакатах, которыми были сплошь оклеены стены передней. Зато кабинет артиста поведал о своем хозяине то, что, наверное, знали лишь родные и близкие. Там любовался я его коллекцией насекомых и пресмыкающихся, а также разными фигурками из де­рева, которые смастерил тоже он. Там листал я альбомы, где хранилась фотолетопись литературного кружка 12-й ленинградской средней школы. Этот литкружок ставил и «Горе от ума», и «На дне», а Фамусова и Сатина играл Алеша Смирнов. Там увидел я газетную заметку за 18 марта 1940 года, где значилось, что «в Театре музыкальной комедии успешно справился с первой ролью одаренный комсомолец А. Смирнов». Там красовался снимок командира огневого взвода 169-го минометного полка Алексея Смирнова, грудь которого украшали одиннадцать боевых наград, в том числе — два ордена Славы…

* * *

«СЛАВУ» солдатам давали только за личное мужество, как прежде — Георгиевский крест. В наградном листе Алексея Макаровича от 15 сентября 1944 года значится:

«20 июня 1944 года в районе высоты 283 противник силою до 40 гитлеровцев атаковал батарею. Товарищ Смирнов, вооду­шевляя бойцов, бросился в бой, отбил нападение гитлеровцев. На поле боя осталось 17 немцев, сам лично взял в плен 7 гит­леровцев…»

Вторую «Славу» получил за бой на одерском плацдарме:

«Товарищ Смирнов с тремя бойцами бросился на немцев и лично из автомата убил трех гитлеровцев и двух взял в плен. 22 января 1945 года, несмотря на интенсивный ружейно-пуле­метный и артиллерийско-минометный обстрел, с расчетом переп­равил на себе миномет на левый берег реки Одер, в этом бою было уничтожено две пулеметные точки в деревне Эйхенрид и двадцать гитлеровцев…»

Вот, оказывается, каким отчаянным бойцом был этот всеми нами обожаемый «комик»!.. Однако завершить войну в Берлине помешала сильная контузия. Вместе с ней и двумя орденами Славы принес Смирнов домой «Красную Звезду» да медали — «За отвагу», «За боевые заслуги»…

* * *

И СНОВА на сцене родимой «Музкомедии» развлекал зрите­лей: используя его внушительную фактуру и нос «картошкой», режиссеры поручали Смирнову роли, хотя и второстепенные, но непременно «смешные». Так было и в «Вольном ветре», и в «Де­вичьем переполохе»… Однако в «Табачном капитане» ему до­верили стать… самим Петром Первым! Этот опыт оказался нас­только удачным, что с той поры Алексея Макаровича в образе царя-преобразователя стали использовать на различных городских «мероп­риятиях». И я отлично помню, как, например, открывал он — в треуголке, кафтане и ботфортах — летом 1957-го на Кировском стадионе поставленное Товстоноговым грандиозное действо, ко­торое посвящалось весьма припозднившемуся 250-летию нашего города…

О киноэкране и не помышлял. И вдруг…

Алексей Макарович:

— Неожиданно пригласили в фильм «Кочубей» на малюсенкую роль любовника одной буржуйки. Кочубей — Рыбников въезжает в театр на коне, вытаскивает меня из ложи и спрашивает: «Бу­дешь, стерва, служить революции?» Я испуганно отвечал: «Бу­ду, буду». Это мои самые первые слова в кино. Однако после них получил сразу шесть предложений сниматься. Выбрал студию имени Довженко — в основном потому, что хотел посмотреть, как восстановили Киев, который когда-то освобождал (наша ди­визия дралась в районе вокзала). В картине «Роман и Франчес­ка» мне дали роль «оберштурмпанцергруппенфюрера» СС барона фон Фрица. «За что?» — спросил я режиссера. «За физиономию твою», — ответил он.

Одновременно оказался задействован и в «Полосатом рей­се». Там, на съемках очередного дубля, его герой, рулевой Кныш, который должен был держать тигра за хвост, от волнения поскользнулся, упал, а Пурш подошел и облизал перепуганного актера… К той поре, когда мы встретились, в его послужном списке значилось уже семь десятков фильмов, и Алексея Мака­ровича вовсе не смущало, что чаще всего был занят в эпизодах:

— Пусть роль совсем маленькая, главное — чтобы она при­носила людям улыбку. В одной толстой медицинской книге ска­зано: «Смех — это прерывистые звуки, напоминающие кашель, рождаемые легкими спазмами гортани и непроизвольным сокраще­нием грудо-брюшной преграды». Может, так оно и есть, но для меня смех прежде всего — эликсир жизни…

* * *

Причем зрители актера с его колоритными персонажами, как правило, отождествляли. Например, спустя некоторое время после нашего знакомства, когда однажды Смирнов заглянул ко мне в редакцию и я после провожал Алексея Макаровича до мет­ро, только стали переходить «ватрушку» (так у нас именова­лась площадь Ломоносова), словно из-под земли вырос какой-то алкаш с бутылкой: «Федя, друг, выпьем… Надо, Федя…»

Алексей Макарович усмехался:

— После «Операции Ы» житья совсем не стало… А ведь по сценарию у моего героя и имени-то не было. В титрах зна­чилось просто: Верзила. Когда снимали последние кадры и ме­ня, с макушки до пяток измазанного жуткой краской, покрытого клеем и завернутого в рулон обоев, Демьяненко неожиданно спросил: «Звать-то как?», я так же неожиданно ответил: «Фе­дя». И тогда прозвучала эта ставшая теперь крылатой фраза: «Надо, Федя…»

При своих габаритах (костюм 64-го размера в магазине купить не мог, ибо тогда ГОСТ почему-то предусматривал муж­чин не крупнее 56-го) Смирнов был весьма подвижен. Не зря же в фильме «Спасите утопающего» сам водил мотоцикл, в «Белом рояле» — автомашину, а в «Айболите-66» катался на водных лы­жах. Еще он там без дублера бегал по болоту, прыгал с дерева и в конце концов… взрывался. В нем была бездна обаяния. К примеру, как-то в телефонном разговоре проговорился, что завтра, 28 февраля, ему стукнет пятьдесят один, и тут же ус­покоил:

— Насчет подарка не напрягайся: принеси ложку! Да, ког­да где-нибудь выступаю, мне почему-то дарят только расписные деревянные ложки. И непременно — огромных размеров. Видно, считают, что я обязательно должен много есть…

Что ж, нашёл для него симпатичную ложечку из керамики…

* * *

СЕЙЧАС в Интернете про Смирнова гуляет много небылиц. Например, можно там прочесть, что, похоронив в 1960-м мать, артист бросился в беспробудный запой (даже якобы выпил весь спирт, в котором находились его коллекционные жуки, скорпио­ны, змеи) и именно тогда стал неумолимо приближаться к свое­му логическому концу… На самом же деле Анна Ивановна скончалась после сына. У нее было очень тяжелое заболевание, и Алексей Макарович, который любил маму безмерно, по сути, посвятил ей всю свою жизнь. Иногда поэтому даже от съемок отказывался… К счастью, на его пути встретился Леонид Быков с фильмом «В бой идут одни старики», где Смирнов сыг­рал впервые и очень пронзительно роль драматическую: авиаме­ханика по совсем не случайному имени — Макарыч. Тогда же горестно мне сказал: «Жаль, что так поздно нашел своего режиссе­ра…»

А тут как раз приспел у Алексея Макарыча очередной день рождения, и я подарил ему такой стишок:

Ты силён, как бык иль птица сарыч!
Ярок, словно молния в грозу!
Смех нам щедро даришь ты, Макарыч,
А порой — и горькую слезу…

Ты не испугался вражьей лавы
И шагнул в пылающую даль!
Дважды заслужил ты орден Славы,
«За отвагу» звонкую медаль!

Действуешь уверенно и просто,
Что дороже всяких орденов!
Проживи, пожалуйста, лет до ста,
Алексей Макарович Смирнов!

* * *

НО МОЁ пожелание, увы, не сбылось… Осенью 1978-го с сердечным приступом оказался в Куйбышевс­кой больнице (которая теперь называется Мариинской). Там за полгода никто, кроме Быкова, его не навестил. В последний раз встретились 25 марта. Когда прощались, Смирнов услышал от друга знаменитую фразу из «Стариков»: «Будем жить, Мака­рыч! Будем жить»… Спустя две недели Быков погиб, но врачи пациента от этого известия уберегли. Когда накануне Дня Победы, 7 мая, Алексей Ма­карович из больницы выписывался, в честь самого главного праздника в ординаторской для своих исцелителей накрыл стол и первый тост провозгласил за лучшего друга Лео­нида Быкова, который снял о войне такой душевный фильм. Главврач обнял артиста: «Нет больше Быкова. Мы боя­лись вам сказать…» Алексей Макарович молча поставил рюмку, ушел в палату, лег на кровать и… умер.

* * *

И ОСТАЛИСЬ у меня на память два его фотоизображения. На обороте одного, завершая нашу первую встречу, он написал:

«23.XII.70. От всей души тебе, мой дорогой Лёва!
Ты украл у меня 4 часа жизни.
Ал. Смирнов. «Операция «Ы», Федя».

А на другом (он опубликован здесь, ниже) запечатлён весёлый момент, случившийся однажды в моём редакционном кабинете. Тогда, заглядывая в горловину большой керамической вазы, Алексей Макарович мечтательно произнёс: «Ах, сколько коньячку сюда может вместиться…»