В хмельном от счастья состоянии я продиралась сквозь плотные ряды и ноги сидящих на свое место и почти уже дошла, когда раздался этот гадкий, узнаваемый и ни с чем не сравнимый звук: треск рвущихся на коленках колгот, зацепившихся за щербатые спинки ЦДЛовских кресел… Я опустила глаза вниз. Мир рухнул!

Мы верим твердо в героев спорта

Рассказы из книги «Дом общей свободы», издательство «Арт Волхонка», 2020

Татьяна Хохрина

МЫ ВЕРИМ ТВЕРДО В ГЕРОЕВ СПОРТА

Наконец-то мы сравнялись: я и все ведущие спортсмены страны. Олимпиада и мировые рекорды для нас одинаково проблематичны. И от сердца моего отлегло! Какой чудесный подарок к надвигающемуся шестидесятилетию! Всю свою уже, увы, долгую жизнь я разрывалась между любовью к красоте и ненавистью к спорту. И неудивительно! Первые три месяца жизни я подыхала от голода, потому что у мамы была только иллюзия молока, у нее раздувало грудь, я сосала полчаса, потом дико орала от того, что там было всего грамм тридцать, а есть хотелось, но все думали, что все наоборот, что я ору от переедания и ставили мне клизму. Я худела и все больше напоминала жертву Голодомора. Наконец, из малаховских диких мест меня привезли в цивилизованную поликлинику, сделали контрольное кормление и выяснили, что моя пайка в пределах детской нормы Дахау. И выжившая в Шоа бабушка Циля взяла дело в свои руки! Работая с производительностью молокозавода регионального значения, она компенсировала предыдущие недовложения домашним творогом, кефиром, запеканками, сырниками и варениками с последующим доведением многообразия меню до конкурентоспособности со старухой Молоховец. В результате этого к первому году жизни я сама стала похожа на спортивный снаряд, плотный, туго набитый и упругий. Перевязочками и цветом лица я напоминала докторскую колбасу спеццеха кремлевской столовой лечебного питания, а весом превосходила ровесников минимум вдвое. Эти высокие показатели я с небольшими перерывами сохраняю по сегодняшний день.

Утоленный навсегда голод придал мне веселый нрав, жизнерадостную улыбку и отсутствие зависти и жадности в принципе. Если что-то меня и смущало, то только одно: не все увиденные в телевизоре и на картинках спортивные позы и упражнения были мне доступны. До похода в школу эти смутные сомнения были еще туда-сюда, а вот с момента слияния после безмятежной, сказочной малаховской жизни с живым и недобрым детским коллективом проблема обозначилась намного ощутимее. Для начала ее сразу озвучила косая учительница по физре Римма Николавна, велевшая прийти в надлежащей форме, если, конечно, мама найдет и натянет ее на мою такую толстую задницу. Выросшая в любви и ласке, я по-настоящему прониклась сказанным, только когда оно получило продолжение непосредственно на уроках. Я не могла ни-че-го. Пока я пробегала кружок с расплетающейся косой и красной мордой, одноклассники успевали сбегать к метро за мороженым, прыгая в высоту (если так можно было назвать это телодвижение) я сбивала установленную на минимуме планку, прыжок в длину завершался в зоне толчка, конь и козел валились на бок от моего натиска., брусья трещали, а канат болтался, как петля на пиратской рее, но, чтоб повеситься, у меня не хватало силы в руках для подтягивания. Неизвестно, чем бы кончилось мое среднее физкультурное образование, но спасли меня три вектора, сошедшиеся в одной точке. Во-первых, осатаневшая училка по физре, пытаясь помочь мне сделать кувырок вперед, нажала мне на шею и раздался довольно громкий хруст. Пожилая спортсменка от страха, что сломала мне шею, чуть сама не врезала дуба, и отстала от меня навсегда. Через год ей на смену пришел вечно пьяный дядька и вопросы отпали вообще ко всем ученикам. Когда же надо было получать оценку в аттестат и физкультура могла бы мне его изгадить, у вернувшейся назад в десятом классе той первой моей спортивной наставницы на повестке дня стояли острые юридические вопросы, более важные для нее, чем моя способность сдать нормы ГТО. На правовые темы она имела без ограничения мою маму, но, как человек порядочный, за каждый совет повышала мои спортивные показатели. Мама моя была очень хорошим юристом, поэтому пятерку по физкультуре мне помешала иметь только природная скромность и чувство самоиронии.

На фоне сменившего школу Бауманского института школьные проблемы показались детским лепетом. Бауманский институт многие называли Высшее физкультурное училище с техническим уклоном. И почувствовала я это на своей жирной шкурке с первых же дней. Даже полное отсутствие женского контингента среди учащихся совершенно не меняло положения. Жизнерадостные, половозрелые и очень этим озабоченные юноши готовы были носить меня на руках, но это не спасало — рекорды должна была устанавливать я сама. Поскольку же, как водится, я была обласкана вниманием, несмотря на перевес, любима, причем многими, юна, хороша собой и бестолкова, я нашла самый простой выход — перестала ходить на физкультуру вообще. Как вы помните, в школе это практически проканало все десять лет. В институте — до первой сессии. Обнаружив, что из-за такой фигни меня не допускают до сессии и, обойдя однокурсников-парней в математике, физике и химии, не говоря уж об истории и английском, я имею явную перспективу вылететь из МВТУ из-за слабых спортивных успехов, я погоревала три дня. а потом вспомнила, что способность человека формулировать и обсуждать проблемы, а также договариваться, дает ему всегда дополнительный шанс. И с этим я отправилась прямиком к заведующему кафедрой физкультуры МВТУ им. Баумана, великому боксеру и доктору технических наук Попенченко. И тут я вторично выиграла по трамвайному билету. Несмотря на то, что полжизни Попенченко лупили по голове, он оставался умным, а, главное, очень остроумным дядькой. Примерно через 15 минут разговора мы с ним пошли вместе перекурить, ржали, как полковые кони, а зачет по физкультуре и допуск к экзаменам лежали у меня в кармане. Но мудрый педагог, как и я сама, не догадывался, что я сбегу через два года из этого храма науки, и предполагал, что каким-то образом проблему физкультуры мне решать все же надо.

К этому моменту я на самом деле была уже почти стройная барышня, а не крепкий бутуз, и о неладах со спортом мог догадаться только посвященный, каким, собственно, и был заведующий кафедрой. Исключительно из личной симпатии и моего честного признания, что я и спорт несовместимы, он написал записку главврачу институтской поликлиники и меня определили в спецгруппу для студентов с проблемами в области здоровья, что хотя бы отменяло требования определенных спортивных результатов, а подразумевало только регулярную явку на занятия. После того, как я пришла на эти занятия первый раз, я поняла, как много теряет клоунада и сатира, не имея возможности продавать зрителям билеты на эти тренировки. По блату там была я одна, поэтому если я и имела изъяны, то неявные. С остальными было сложнее. В этом особом батальоне смерти было человек восемь со зрением минус двадцать и сходящимся косоглазием, трое страдавших слоновой болезнью (на фоне которых я была былинка на ветру), человек двадцать глухонемых (у нас был их спецкурс), пара-тройка хромых и столько же горбунов. Всей этой кунсткамерой заведовала отставная мужеподобная метательница дисков, ненавидевшая нас, как личных врагов. Каждый раз я приводила на занятия пяток своих приятелей, и те, кто выжил, до сих пор говорят мне, что ничего смешнее в своей жизни они не видели. Бабка-дискобол орала, требуя выполнения упражнений, глухонемые жестами это объясняли друг другу, инвалиды по зрению притискивались к училке, чтоб разглядеть, какие движения надо делать, калеки и слоны бессильно пылили, а я хохотала, как сумасшедшая! Мне иногда кажется, что я проучилась в Бауманке целых пять сессий только потому, что мне жаль было покидать эту цирковую труппу…

Оставив МВТУ, я больше не была обязана ходить на регулярную физкультуру, т.к. юридический я оканчивала в вечернем режиме, так что со спортом простилась навсегда. Долгую последующую жизнь я курила и бросала курить, худела, поправлялась, снова худела и снова поправлялась. Я обожаю море и могу плавать часами, когда-то я гоняла на велике, прилично играла в бадмингтон, волейбол и пинг-понг, вообще, если не вглядываться, была вполне достойным человеком, но перед большим спортом сохранила вину навеки. Я часто умиленно смотрела по ящику разные соревнования, как многие, восторгалась фигуристами, гимнастами и прочими мастерами, но с позиции негра, которому, хоть в трех водах сварись, никогда не стать белым человеком. Я даже свою совершенно стройную и абсолютно способную к спорту дочь подорвала, видно, изнутри своей порочной генетикой, так и не приобщив ее к высоким достижениям! Чему я ее только не учила: и живописи, и музыке, и языкам… Спорту не учила никогда. Ее спасли папины данные и собственные способности, но мастеров спорта среди нашей семьи не найти. А сегодня нас уровняла банка с анализами! Более того, скажу со всей прямотой — я-то как раз принимала мильдоний! Правда недолго, ровно до того момента, когда убедилась в его полной бесполезности. Но какой козырь это дало мне!!! Прожив всю жизнь в борьбе против спорта и глубоко внутри имея это комплексом неполноценности, я гордо говорю теперь:»Моя личная олимпиада облокотилась на анализы!» А ведь я могла бы прославить Малаховку!

ЕВТУШЕНКО И ЦЕЛЫЕ КОЛГОТКИ

Мне было шестнадцать лет, я училась на первом курсе Бауманского института, ненавидела его лютой ненавистью, а любила больше всего поэзию. При этом в связи с бесповоротным убытием Пушкина, Лермонтова, Мандельштама, Ахматовой и других Великих Посланников, тогда еще не просто живые, а даже вполне молодые Евтушенко, Вознесенский, Ахмадуллина и их соратники тоже казались небожителями. Поэтому приблизиться к ним хотя бы, чтоб услышать, казалось почти нереальным. А тут оказалась я как-то вместе с родителями в гостях у знаменитого московского адвоката, где часто бывала и богема, если этот термин применим к профсоюзу работников искусства тех лет. В тот раз среди прочих гостей еще выпивали-закусывали также пара известных художников — книжных графиков. Один из них (назовем его Х), возраста моего сильно не молодого папы от скуки завел со мной беседу, при этом плотоядно поглядывая на толстенную косу и другие юные прелести. За пять минут он выяснил, что я обожаю стихи и живопись, а любопытство моё сильно преобладает над осторожностью. Улыбаясь во весь свежеспротезированный рот, он, как Волк перед Красной Шапкой, клацнул зубами и поманил меня в райские кущи. Он пригласил меня назавтра пойти с ним на первый (!) юбилейный (!) в честь сорокалетия (хотя с годовым опозданием) вечер Евтушенко (!!!) в ЦДЛ (!). Толстенькие ножки мои подкосились, голова закружилась, и я готова была отправиться в путь уже сегодня. Но ждали нас там завтра.

Назавтра я прогуляла институт, навела сказочную красоту, надела свое лучшее платье и в тоске оглядела довольно неказистые и траченые временем сапоги. Пришлось брать туфли, хотя и они были не ахти какие, к тому же тонкие колготки встречались реже негров-альбиносов, так что пришлось натянуть плотную чешскую броню цвета загара. Но это сейчас бы бросилось в глаза, тогда-то я была нарядней Элен Курагиной, по крайней мере я в этом была уверена. Да и справедливости ради надо сказать, что шестнадцатилетие компенсировало все погрешности экипировки.

Х. заехал за мной на такси, всю дорогу жал мне ручку и обещал дивный вечер, на что-то явно намекая, но я не особенно вслушивалась, потому что обнимала считавшуюся у меня выходной дешевую польскую сумочку, раздутую засунутыми в нее туфлями и двумя сборниками Евтушенко в расчете на автографы. В ЦДЛе мне стало еще более не до моего спутника, потому что кого только вокруг не было! Давид Самойлов и Юрий Любимов, Майя Плисецкая и Родион Щедрин, поэты, художники, актеры, режиссеры… Мне казалось, что, кроме меня, вокруг одни великие! Мало того! Х., оказывается, знал многих из них, иллюстрировал их книги, был с ними «на ты» и запросто, благодаря чему я собиралась в ближайший месяц не мыть руку, которую трясли, жали и даже целовали несколько причисленных к лику святых. В состоянии, близком к обмороку, я услышала звонок и народ пополз в зал.

Наши места были где-то ряду в десятом, в самой середине и я гордо осознала, что положение моё так значительно, что к некоторым знаменитостям я буду сидеть спиной, поскольку места их куда дальше от сцены. В хмельном от счастья состоянии я продиралась сквозь плотные ряды и ноги сидящих на свое буржуйское место и почти уже дошла, когда раздался этот гадкий, узнаваемый и ни с чем не сравнимый звук: треск рвущихся на коленках колгот, зацепившихся за щербатые спинки ЦДЛовских кресел… Я опустила глаза вниз. На фоне цвета загара негативом яблок на снегу сквозь дырки сияли мои молодые сливочные коленки! Мир рухнул! Затмение солнца не вызвало бы такой темноты, какую в моих глазах спровоцировали эти проклятые дырки! Ноги подломились, я плюхнулась на пыльное бархатное кресло, сумкой загородила позорные колготки и невидящими глазами уставилась на сцену. Все мысли были уже не о поэзии, а о прозе — как я выйду в перерыве??!

Евтушенко вышел на сцену. Молодой, резкий, гибкий, в длинном грубой вязки свитере и тертых джинсах. И начал читать. И это было прекрасно! И сами стихи, и то, как он читал, и реакция зала, шевелившего губами с ним в унисон! Я даже забыла про коленки. Х. что-то мне нашептывал и, как говорят в Одессе, тулился, но было не до него. Евтушенко был бесподобен! Оторваться было невозможно и первое отделение пролетело, как один миг. И наступил перерыв.

Х., видимо, за первое отделение успел мне что-то предложить и обещать (правда, я не слышала, что именно) и в перерыве подхватился и потянул меня из зала. Не тут-то было! Я твердо знала, что при свете люстр я из кресла не встану, даже если начнется пожар. Я вцепилась в подлокотники и пересохшими губами прошелестела, что, мол, буду сидеть до второго отделения на месте, хочу, мол, освежить в памяти некоторые стихи, сборники полистать. Х., похоже, уже пожалел, что связался с такой тупой малолетней овцой, но разница в возрасте делала его снисходительным, и он, пожав плечами, сказал, что выйдет размяться и повидаться со старыми знакомыми, а мне принесет из буфета что-нибудь вкусненькое. Лучше бы принес мне целые колготки…

Второе отделение было не хуже первого, но я уже не так впечатлялась Евгением Александровичем — к хорошему быстро привыкаешь! Я мучилась горькой думой о том, что по окончании вечера мне все же придется выйти из зала на свет божий и пережить этот несмываемый позор! А Х. что-то шептал и шептал и требовал какого-то ответа. Я кивала, не зная, на что соглашаюсь, и ждала в оцепенении.

Наконец окончилось и второе отделение. Евтушенко прочел на бис всю запрещенку, народ ревел и стонал, а я тихо подвывала от ужаса и тоски. Все еще были на местах и громыхали овациями, когда я, оставив Х. в некотором недоумении, пулей метнулась в пустой гардероб. Было уже не до автографов, я мечтала нырнуть в пальто, которое закрывало дырявые коленки. В гардеробе обнаружилось, что номерок у Х. Я была в таком отчаянье и так умоляла гардеробщика поверить мне и дать пальто с условием, что номерок принесут позже, что он сдался, тем более увидев моё неконкурентоспособное пальтецо. Я завернулась в него и поняла, что все еще жива!

Вскоре приперся обалдевший Х. Он сказал, что весь этот вечер был только прелюдией, настоящий праздник впереди. Остаются человек семьдесят избранных на банкет для своих. И мы в их числе. Евтушенко, который успел снять геологоразведочный свитер и одеться в какую-то безумную рубашку в брюссельских кружевах, сияя бриллиантовым перстнем на тонкой благородной руке поэта, стоял невдалеке в окружении допущенных на второй раунд и подавал нам призывные сигналы. Х. начал тянуть с меня пальто, я поняла, что позорная смерть опять близка, дернулась и в туфлях, забыв навсегда сапоги в гардеробе, вылетела пулей из ЦДЛа и рысью понеслась к метро.

Господи! Какие же мы были тогда закомплексованные идиоты! Когда я рассказывала эту историю своей дочке, она смотрела на меня, как на дефективную. «А что, нельзя было выйти в сортир и снять колготки?» — спросила она.— » Ну и была бы с голыми ногами, никто и не заметил бы. На крайняк надела бы сапоги. Это же надо было быть совсем полоумной, чтоб упустить такой шанс побыть среди НИХ!». Права, конечно… Ну что теперь сделаешь! Это не мешало мне продолжать любить Евтушенко, правда, вскоре его сменил Бродский. И вот тут бы меня никакие дырки не удержали, это я точно знаю! А ЦДЛ я ненавижу всю жизнь. За мебель.