Пребывая все еще в ошеломлении, она вышла в густевшие сумерки Мясницкой. Едва светили редкие огни. Свежий предвечерний воздух, неторопливая ходьба немного остудили ее, возвратили способность размышлять. Домой возвратилась почти успокоенной. И все равно — слегка обессиленная, как после болезни…

Рассказ о непрошедшем времени

Александр Шлосман

Продолжение. Начало

История вторая (самая продолжительная). Ксения

— 1 —

Ксения возвратилась в родительский дом. Собственно дома в прежнем смысле уже не было, осталась единственная комната в бывшей квартире их бывшей семьи. Возвратилась теперь не одна, с дочерью. Стоило только закрыть за собой дверь, оказаться в коридоре — будто во рту горько стало: налетели воспоминания о своих, пока недолгих, годах прошедшей здесь жизни. Ведь поначалу, в детстве, юности, казалось, ничто не предвещало трагедий и бед, вскоре за тем последовавших.

В просторный барский дом екатеринославского поместья, доставшегося Полине Владимировне в приданое по замужеству, чередой приезжали учителя для занятий с ребенком то языками, то чтением, то письмом. Под влиянием мужа она тоже считала необходимым образовать единственное дитя самым достойным образом. Ксюше казалось — урокам не будет ни конца, ни края. Как иногда нелегко давалась наука под неослабным надзором матери. Охота к пению и голос, столь свойственные маменьке, никак не передались дочери. Единственно, в языках девочка преуспевала, что, в свою очередь, мешало толком научиться русскому письму. Теперь, через десятилетия, Ксения приняла мУку раннего учения, как провозвестие грядущих бед. Девочке приходили в голову совсем недетские фантазии, будто мать нарочно испытывает ее нескончаемыми занятиями — как бы в наказание, что она осталась жива после неурочной смерти ее маленьких братьев. Конечно, не могла же она перечить маменьке. Сквозь слезы старалась — в наивной надежде, что ее успехи смягчат гнетущую настойчивость родительницы. Нет слов — Полина Владимировна бесконечно страдала после смерти крошек-сыновей, усугубившей ее одиночество; скорбела едва не больше Николая Павловича об отсутствии наследника: дочь в счет не шла никогда. В душе ее постепенно нарастало нечто рода усталости, копилось молчаливое раздражение на супруга — ей казалось, что он не столь сильно и не так переживает, мало ей сочувствует в случившихся бедах. При виде подрастающей Ксюши, — лицом в отца (не дурна, но в миловидности бог поскромничал), от нее — только густые волосы цвета спелой пшеницы, — сама себе удивлялась в напрасной суровости к дочери. В порывах раскаяния упрекала себя безжалостно — причем невинная малышка? И все-таки, сердцем к ней не мягчела.

Привычная, неспешно текущая годами усадебная жизнь девочки неожиданно изменилась: вместе с родителями переехала жить в Москву. Обосновались в хорошей нестесненной квартире. Поначалу, от общей радости пребывания в новом столичном жилье, все члены малочисленной семьи вновь прониклись друг к другу живым любовным теплом, как в былые года незамутненного счастья. Позднее, когда московская жизнь стала входить в положенные ей рамки, Ксюшу с немалыми трудами и затратами определили в гимназию Арсеньевой на Пречистенке.

Воспоминания о гимназических годах, несмотря на трудности начала, каждый раз, и чем дальше — все более, пробуждали у Ксении щемящую светлую грусть. Запечатлевшиеся в памяти образы милых подруг и наставницы Надежды Александровны, что неотступно и любовно пестовала ее класс все восемь лет, общие прогулки пансионерок «крокодилом», когда можно на ходу украдкой отщипывать кусочки шоколадки в кармане и делиться с любимой подругой Олей Голицыной. Незабываем нахоженный годами путь от гимназии до Зубовского бульвара и обратно по Остоженке, мимо Катковского лицея, к привычным теплым гимназическим стенам, где ждал их в передней старичок швейцар. Долгожданные приезды маменьки за маленькой Ксюшей, когда подлетал к воротам гимназии извозчик, и она неспешно пересекала большой двор, ослепляя сквозь открытые окна всех, кто ее видел, красотой и естественным величием. А кокетливые и дурашливые записки мальчикам в Поливановскую гимназию? Как все это безбожно далеко.

В калейдоскоп гимназических картин вплыло видение их усадьбы, последняя зима до переезда в Москву. Они остались вдвоем с маменькой — отец был в отъезде. Снегу высыпало так много, что дворня не успевала чистить дорожки с аллеями. Укутанная в теплую шубку, Ксюша вышла на крыльцо, радостно вдохнула полной грудью и — ослепла от снежного великолепия, сверкавшего в колком зимнем воздухе. Пушистые снежные увалы искрились, иссеченные глубокими тенями. Казалось, ничто не способно расстроить покой и царственную тишину. Так тихо, наверное, может быть только в поднебесье, подумала она. Завороженная зрелищем, Ксюша боялась тронуться с места. А потом поняла, что она вовсе и не здесь, на крыльце, а где-то высоко-высоко, куда никто не достанет и где только она одна может лететь куда угодно, смотреть вниз, как там ходят люди, пасутся на лугу коровы, а кучер Кузьмич запрягает лошадей встречать папеньку со станции, и зимы, оказывается, вовсе нет, и трава бирюзовая, а деревья почему-то уже голые, без листьев.

Отчего это? Когда это было? Неужели прежнее, не нарушаемое ничем, голубое чувство совершенного покоя, без всякой опасности, боязни ушло навсегда?

Как много чудесного, нежного, глупого и таинственного осталось в тех восхитительно благодатных годах, внезапно и жестоко перечеркнутых взметнувшимся вихрем октябрьского бунта, когда «в огромном тысячелетнем святом доме нашем случилась великая смерть». Значит и той, усадебной, жизни конец? И прежнему, прекрасному миру, где «и тройка у крыльца, и слуги на пороге»? Говорили, теперь ехать в усадьбу уже нельзя, там еще весной мужики всё погромили во главе с новым управляющим; прежнего уж давно, по старости, сменили, а он запил и умер. Какое счастье, что сиятельные бабушка с дедушкой не успели при жизни застать это великое расстройство.

— 2 —

Завершив летом 17-го года гимназический курс с успехами достаточными, но не блестящими, Ксения не особенно задумывалась о будущности своего пути. Отчасти полагая, что мать, жестко определявшая до сих пор направления всех ее шагов, выскажет свои пожелания. Склонности к педагогической деятельности, к чему их приготовляли в гимназии, Ксения не имела. С некоторой долей решимости вдруг объявила, что пойдет на курсы сестер милосердия — по примеру некоторых гимназических подруг. Разумеется, кроме желания, не располагая никаким умением. Дома — разговоры на эту тему серьезными не сочли, намерения у родителей одобрения не получили. Мать вообще противилась какой-либо медицинской направленности занятий в будущем дочери. Возмущенная настойчивостью Ксении, Полина Владимировна, обыкновенно спокойная в общении с домашними, вскинулась: — Не пущу! И позволения не дам! Скажи мне, кто там учить тебя будет? Выкресты одни! Это они теперь милосердны, врачуют, а до того — сплошь бомбисты!

По некотором размышлении, отец посоветовал-то ли от себя, то ли все-таки склонив супругу на свою сторону, — приобрести Ксении более основательную медицинскую подготовку, что дают на Высших женских курсах, а пока устроиться в госпиталь, оборудованный в близком к дому Училище ваяния и зодчества. Как ни странно, благополучное разрешение вопроса в домашних стенах, удовлетворения Ксении не принесло.

Рассказчик:

Веяния времени волновали. Незрелые души вчерашних гимназисток, вдохновленные мечтами, видениями книжных героинь, замирали от восторга свободы, парили в потоках незнакомых ветров. Желание самостоятельности, независимости от родительского главенства принижало былое послушание, по сути, чуждое бунтарскому настрою Ксении.

Обретение вольности после гимназии означало в ее представлении конец многолетней предустановленности всего, чем изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год неукоснительно наполнялось повседневное существование гимназисток. Она еще не могла понимать, что выход в открытую, общественную жизнь по большому счету означал то же — только в других категориях: детальные предписания гимназического режима заменялись более широкими по выполнимости нормами, допускаемыми законами общества.

Наказания за нарушение гимназических правил сутью своей имели наставление на путь соблюдения примерного уровня поведения, привычек. Предполагалось, что, будучи усвоены, за пределами гимназической жизни они поспособствуют менее болезненному приспособлению к этическим и социальным требованиям общества. В то же время, кары за нарушение правил этой жизни могли своей жестокостью не столько исправить, но безбожно сломать судьбу, а порой уничтожить самую жизнь.

Увы! В безудержном стремлении к самостоятельности юность еще не может видеть печальных горизонтов, заслоненных обманчивым очарованием возможностей свободы, «нас возвышающий обман». Тем юность и прекрасна. И потому — неповторима.

Ксении так хотелось считать себя… почти ровней взрослым. Во всяком случае, полагала она, залогом этого должно стать ею самой выбранное занятие — помощь раненым в госпитале. Главным же, что в это время наполняло Ксению печалью, было непонятное томление, в роде любви. Она была моложе своей матери, когда та счастливо познала плоды первого незабываемого чувства. Неспокойное время торопило всё и всех.

Это случилось еще в гимназии. Она уже была в старшем классе. Как-то, возвращаясь с прогулки, миновали, как обычно, Катковский лицей. Ксения приметила в окне лицо одного из учащихся. Он кого-то искал беспокойными глазами в череде проходивших мимо гимназисток. — Ах, если бы меня, — почему-то пришло в голову. Барышни привыкли, что старшие лицеисты нередко сопровождают взглядами их процессию. Многие девушки даже взволнованно ждали именно этого момента в прогулке, чтобы потом трепетным шепотом делиться с близкими подругами, кто на кого и как смотрел. Ксения предпочитала молчать, потому что, понимая себя непривлекательной, не рассчитывала на чье-либо внимание. И все-таки — не могла хотя бы изредка не подглядывать в высокие окна лицея, намеренно прикрытые в теплую погоду именно во время их шествия.

Москва бурлила спорами, дискуссиями, диспутами, собраниями. Летом, уже не гимназистка, барышня Ксения уговорила маменьку сопроводить ее на литературный вечер, где должен был выступить Маяковский. Она слышала уже это имя с несколько скандальным шлейфом, однако стихов его не читала, будучи поклонницей романтической лирики. Кто из старших гимназисток не очаровывался воздушными поэтическими мечтаниями… Вечер начался в четыре часа. С небольшой сцены в душно набитом небольшом зале, завывая и раскачиваясь, выступали со своей поэзией в подражание не то Надсону, не то Северянину, истеричные молодые женщины, обросшие бородатой порослью недавние гимназисты. Стихи — под стать авторам.

Объявили Маяковского. Он вышел в своей обычной черной блузе с ярко-желтым бантом и, не дожидаясь тишины, начал читать, перемежая стихи непродолжительными паузами. Для неподготовленной части публики он показался и труден, и непонятен, и намеренно эпатажен. Раздались свистки. Маяковский, не прерываясь, изредка кидал взгляд в сторону возмущенных, возвышал голос, продолжая швырять в зал:

«А я
на земле
один
глашатай грядущих правд».

Ксения чувствовала как слова со сцены, в нее словно молотком заколачивают. Полина Владимировна возмущенно пробормотала в ухо дочери: — Этот грохот выше моих сил, не могу больше терпеть, покинем это заведение. Ксения смущенно пробормотала, что уходить посреди чтения неудобно и надобно подождать. Воспользовались небольшой паузой, выбрались из ряда в узкий проход, влились в струйку покидавших зал. Нечаянным образом Ксения отстала от матери в проходе, пропуская перед собой выходивших из ряда двух дам в широкополых шляпах. Она остановилась и случайно уперлась безучастным взглядом во встречное полузнакомое лицо молодого человека в мундире Катковского лицея. Он сидел с краю, у прохода. Молнией, без промедления, полыхнул призрак той самой прогулки, ищущих беспокойных глаз, своих мечтательных мыслей: это — он. Время вдруг застыло, даже секунды не мелькали. Потрясенная неожиданностью, Ксения едва не теряла сознание. Если она сейчас пройдет мимо и ничего не произойдет, она потом не простит себе этого, — било в пульсирующих висках. Увидала широко раскрытые глаза, нескрываемые колебания в лице и поняла: она, несомненно, узнана. Он резко вскочил, толкнул кого-то плечом, пошел за ней. Время снова, неспешно, следом за колышущейся впереди шляпой, двинулось вперед.

— Здравствуйте, сударыня, — услыхала негромкий голос.

Она судорожно обернулась: — Я не одна.

В ответ: — Могу ли ожидать вас завтра примерно в час, здесь же, у входа?

Она помедлила. Увидав ожидавшую у двери маменьку, в панике успела бросить безвыходное согласие.

— Ну, где же ты? Я тебя потеряла. — И сразу, без перехода, — Ты такая разгоряченная. Тебе нехорошо? — с беспокойством произнесла Полина Владимировна, не обратив внимания на молодого человека за спиной дочери. В разросшейся толпе еле выбрались из духоты зала на свежий воздух небольшой площади.

Сон оставил Ксению в рассвете наступавшего утра, заменяясь возрастающим, отчетливым волнением. Идти или не идти? Достаточно уже смелости разговора с этим незнакомым мужчиной. Как быть? Промучившись еще с час, решилась на встречу. И, разумеется, только на пару слов и более ничего. Возьмет с собой Анастасию, вроде провожатой. Анастасия, маменькина горничная, — в доме у них с давних пор, еще, когда в А. жили, — человек надежный, лишнего не скажет. На всякий случай, улучила минуту и сдавленным голосом протелефонировала подруге, что если позвонят к вечеру ее родители, ответила бы, что они вместе занимались у нее (чем, пусть сама придумает), а ко времени разговора (если спросят самую Ксению) вышла сопроводить охромевшую недавно маменьку подруги, поскольку сама она не здорова. Дотерпев до нужного времени, Ксения, с усилием придав голосу безразличие, проговорила, что идет проведать заболевшую подругу, придет во второй половине дня и чтобы с обедом ее не ждали. Вопросов не было: ей доверяли больше, нежели прежде, полагаясь на ее здравомыслие.

Ксения появилась на уже знакомой площадке у Таганки несколько раньше условленного времени, надеясь хотя бы чуть-чуть унять неистовое волнение. Анастасию по дороге отпустила, подумала, зачем она на свидании. Надежды оказались напрасны: неспешно подходя к месту встречи, увидала как с противоположной стороны, едва не бегом, приближался к ней вчерашний знакомец. К счастью или нет, площадка теперь ничем не напоминала место давешнего столпотворения, являя полное безлюдье. На круглой пузатой тумбе близ входа ветер трепал обрывки вчерашних афиш.

Молодой человек, в том же лицейском мундире, умерил торопливый шаг. Подошел, чуть щелкнул каблуками. С легким поклоном, сдерживая еще не унявшееся от спешки дыхание, проговорил чуть срывающимся низким голосом:

— Позвольте представиться, Михаил Дмитриевич Всеволожский.

Ксения едва обозначила приседание, без приветствия. Точно боясь своей решимости, торопливо проговорила: — Вы можете подумать все, что угодно, но я пришла сказать вам, что не могу пойти вам навстречу в этом знакомстве. Прощайте. — И отвернулась демонстрируя непременное желание уйти.

— Простите меня, сударыня, но коли вы уже здесь, чего-нибудь да стОит ваше фактическое действие, как вы изволили выразиться, «пойти мне навстречу»? Тем более, не скрою, оно, мне кажется, более соответствует нашему обоюдному желанию.

Остатки решимости окончательно покидали Ксению. Она не знала, чем ответить. Надо было все-таки уйти, не давать повода для продолжения разговора, а теперь… все как-то глупо обернулось.

— Если не возражаете, давайте пройдем отсюда куда-нибудь. — Ксения растерянно кивнула. — Вы позволите? — Михаил осторожно прикоснулся к ее локтю. Озноб молнией сквознул по ней сверху до самых пяток: еще ни один мужчина никогда не предлагал взять ее под руку. Она непроизвольно дернула локтем — ни в коем случае!

Всеволожский медленно пошел вдоль площади к небольшому скверу через дорогу. Ксения, чуть замедляя шаг, рядом. На смену растерянности возникло безумное желание задать ужасный вопрос, что неотступно, со вчерашнего дня, крутился в голове: про ту, первую встречу. Михаил, вглядевшись в ее взволнованное, похорошевшее лицо, буквально «снял вопрос с языка»:

— Знаете, хочу вам сразу сказать: несколько раз видел вашу группу во время прогулки и однажды обратил внимание на ваше грустное лицо, все девушки обычно поглядывали в наши окна, а вы — почти никогда. Клянусь, я вас не думал преследовать и вчера оказался на вечере случайно. Хотя не скрою — с тех пор, когда вы все шли мимо, я искал вас, вашего взгляда, хотел лучше увидеть ваше лицо, но этого почти никогда не случалось. Отчего же? Кстати, позвольте все же узнать ваше имя.

Ксения залилась краской, назвалась. Ответить на главный вопрос искренно не могла, красивая ложь не придумывалась — промолчала снова. Все же, успокоенная размеренным тоном собеседника, она окончательно обрела способность к соображению и поддержанию связной беседы. Михаил тем временем сдержанно пересказывал историю о своей гимназической учебе, оконченной в лицее два года назад. Тогда же на фронте, в Галицийской операции, был смертельно ранен и вскоре скончался его отец, полковник Всеволожский; матушка по его, Михаила, настоянию уехала после в Самару к родным сестрам, бывшими замужем за уважаемыми в городе людьми. Братьев и сестер у него нет. При отъезде матушка взяла с него обещание продолжить образование в университете, однако он предпочел лицейский курс историко-филологического факультета, куда был принят ввиду достойных успехов. Окончание курса предстоит в будущем году. И добавил: — Если только наша общая жизнь не обернется таким образом, что воспрепятствует…— он помедлил, — не только учебе.

Ксения удивленно обернулась к нему, вопросительно вздела брови: — Нежелательным образом?

— Да, — нахмурившись, отвечал молодой человек. — К нашему общему сожалению, много явных признаков свидетельствуют о наступлении очень неблагоприятных обстоятельств. Однако, извините, мне не хотелось бы расстраивать нашу первую встречу подобными сведениями. Расскажите лучше о себе.

К концу его истории Ксения почувствовала себя уже значительно лучше. Довольно складно рассказала про свою семью, как хороша была жизнь в усадьбе, пересказала несколько забавных анекдотов из гимназических лет, упомянула, что собирается пойти в сестры милосердия… И снова умолкла.

Возникла продолжительная пауза. Внезапно мелко и часто посыпались капли дождя. На бегу еле отыскали незапертую подворотню. Спрятались от набиравшего силу ливня. Оба часто дышали, поглядывая то перед собой, то украдкой — на соседа: надо же было дождю случиться. Ксения досадовала неимоверно: как же так получается — разговор никакой, нелепый; надо было сразу уйти, а теперь все грозит затянуть встречу. В подворотню перед ними быстро натекала большая лужа; на грязной поверхности воды плавали пузыри, сшибаясь друг с другом под косыми ударами капель.

— Будто люди, — с посерьезневшим лицом заметил Михаил.

— Это так забавно, — улыбнулась Ксения.

— Верно, когда забава — в луже, — мрачно подтвердил собеседник. Первый разговор не складывался. Только дождь спасительным, настойчивым шумом старался облегчить нараставшую тягость молчания. Пространство, видневшееся из подворотни, все сильнее застилала мутная пелена ливня.

— 3 —

Рассказчик:

Шел третий год войны. Конца ей видно не было. Общество разделилось в рассуждении относительно исхода военных действий: многие считали, что войну следует продолжать во что бы то ни стало, до самой непременной победы, при всемерной поддержке союзной Антанты; их противники не менее громогласно и настойчиво ратовали за немедленное прекращение войны: штыки в землю, пахаря — к плугу. Трезво размыслить на этот счет в том или ином виде российская власть не решалась. Всё усугубляло неопределенность состояния обывателя, желавшего прежней, относительно упорядоченной жизни. Тем временем в Москву продолжали прибывать раненые с фронта, госпитали полнились. Жаловались на нехватку помещений, медперсонала, перевязочных материалов.

Ксения уговорила отца склонить маменьку разрешить ей работать в госпитале и отправиться туда с ней вместе, чтобы дать поручительство начальнику заведения ввиду ее молодого возраста. Молодцеватый начальник в крахмальном белоснежном халате, слегка приоткрывавшем погон, был явно польщен появлением очаровательной просительницы, сопровождавшей довольно невзрачную дочь. Приосанившись, доктор завел было галантную беседу; однако, красавица мать деликатными, но решительными фразами укоротила разговор, быстро сведя его к возможности положительного ответа на ее просьбу. Предоставив оный почти без колебаний, начальник поспешил выразить желание лично показать условия мест, где содержались раненые. Полина Владимировна, опасаясь открытого вида человеческих ран, не замедлила отказаться от чести и поспешила откланяться с благодарностью и заверением в старательности дочери.

На другой день старшая медсестра привела Ксению в помещение, заполненное чудовищной смесью пронзительного солнечного света, испарений мужского тела, духа человеческого страдания, резкого табачного дыма и специфических миазмов лекарств. Пространство обширного зала Училища ваяния и зодчества было тесно уставлено кроватями с небольшими проходами, на первый взгляд мало заметными неопытному глазу. В простенках между окнами выделялись светлыми прямоугольниками следы снятых картин. Ксения, оторопев, водила глазами по сторонам, не различая в отдельности ни лиц, ни фигур, высвеченных ярким дневным солнцем. Сразу подумала:

— Неужели здесь придется быть каждый день и по многу часов? Это же невыносимо!

Медсестра, продолжая наставления, начатые ранее при знакомстве, прервалась и показала ей идти в дальний ряд, у противоположной стены, где раздавались голоса и призывно мелькали руки. Когда они подошли, оказалось, что один из оперированных накануне раненых потерял сознание. Медсестра крикнула Ксении немедленно бежать за доктором Иваном Николаичем, склонилась над раненым, расстегивая рубаху. Ксения опрометью бросилась вон из залы, выскочила на небольшую площадку перед лестницей, с облегчением исторгла из легких душную дрянь зала и, опомнившись, поняла, что не знает, куда бежать. Несколько человек раненых медленно тащились мимо. Где искать доктора, они не знали: показали вниз по лестнице — там докторов всегда много. С шалыми глазами, поминутно поправляя сбившуюся косынку, Ксения бестолково металась перед закрытыми дверями с табличками, пока едва не сбила с ног пожилую женщину в сестринском платье.

— Что же это вы бегаете словно взапуски? Что вам надобно? — обдернув на себе фартук и восстанавливая на место очки, недовольно спросила она.

— Мне доктора, Ивана Николаича — поспешно выдохнула Ксения.

Выяснили, что доктор Иван Николаич занят на операции. Пожилая дама сама вызвалась идти в залу смотреть раненого.

Потянулись одинаковые, похожие друг на друга мутные госпитальные дни, без примет, пропитанные запахами карболки, лекарств, полные стонами раненых, белыми стенами перевязочной, нескончаемой ходьбой с этажа на этаж, перепиской многостраничных перечней медикаментов и имущества. Ксения, поначалу напуганная едва не отталкивающей, непривычной атмосферой, проникалась неожиданной для нее самой жалостью, состраданием к искалеченному мужскому многолюдью. Потихоньку притерпелась, принюхалась, однако погрузиться в эту атмосферу с головой не смогла — только рядом стояла, как бы глядя через стекло. Хотя уже не находила ничего необычного в обстановке госпиталя, самой сутью своей противоречившей здравому смыслу человеческого существования. Ежедневное испытание картинами ужаса войны, бесконечными каретами с ранеными, в образах распластанных на кроватях, израненных, исковерканных тел, заставило Ксению смотреть на встреченных по улице мужчин совсем иначе, нежели они выглядели на самом деле, порой представляя их перебинтованными или с единственным глазом, пронзительно глядящим из-под повязок.

За всем этим, в обычной жизни вне госпиталя редко вспоминала встречу с Всеволожским, а когда припоминала, — мысленно посмеивалась и вместе — ужасалась собственной смелости пойти на свидание с совершенно незнакомым молодым мужчиной.

Неспокойная жизнь последнего времени пока не сильно препятствовала скромным утехам и радостям в первопрестольной. Немногие близкие подруги Ксении по гимназии еще взаимно тянулись к нечастым встречам, хотя, что скрывать, интересы и обстоятельства новой жизни быстро разводили в разные стороны. Обычно собирались в известной многолюдной кондитерской в Столешниковом близ Петровки. Встречаясь, явно старались внешне подражать взрослым — по-взрослому причесаны: волосы прикрывают уши, косы собраны сзади в большой тугой узел, и платье на них, еще темноватое тоном, уже пошито почти по взрослому фасону. Заняв места за столиком, поначалу неестественно чинно пили кофе с пирожными, сдержанно обменивались новостями, кто-где. То ли под действием горячего кофе, то ли от божественного вкуса яств, девушки незаметно утрачивали искусственную степенность, уступавшую место оживленным рассказам о настоящем и непременно — воспоминаниям из недавней общей жизни. Все более разгораясь, сближались над столом румянцем лиц, уже перебивали друг друга горячечным шепотом и, проказливо оглядываясь, как когда-то, в рекреациях, не могли удержаться от смеха, зажимая рты ладошками. Замечали неодобрительные взгляды соседей, что на время несколько охлаждало вспыхнувшее веселье. Снова принимали чинные позы. Еще не остыв от смеха, радостными глазами смотрели друг на друга, на разоренное ими пиршество, медленно уплывая из прекрасного ушедшего. И все-таки под конец, презрев церемонии, шумной гурьбой вываливались из кафе, снова давясь хохотом от какой-то ерунды.

К концу лета, по утрам, Ксения уже привычно бежала в госпиталь, — ее по молодости возраста старались ставить только в первую смену, — где имела свой скромный круг обязанностей, вскоре ставших обыкновенными. Как своя, она уверенно входила в гулкий зал вестибюля, полного спутанными шумами приглушенного людского говора, стука каблуков, тяжелого топота волочивших носилки.

Однажды, перебегая по вестибюлю в аптечное отделение, задержалась взглядом на фигуре довольно высокого мужчины в лицейской шинели, стоявшего к ней спиной. Он что-то говорил обратившейся к нему хорошеньким лицом сестре милосердия Верочке Северцовой, недавно пришедшей в госпиталь. Ксения почти сразу тогда с ней сошлась, привлеченная внешностью, открытостью в общении и близостью годами. И вдруг она… Мужчина повернулся вполоборота — Всеволожский! Судя по лишенным смущения улыбкам, оживленной, не слышной ей, речи, виделись они не впервые.

Забыв обо всем, пораженная Ксения юркнула за колонну: — Свидание или случайная встреча? Здесь! Какое тебе до этого дело!? — никем не замеченная, возмущалась она про себя.

— Мы вас ждем, а вы что здесь делаете? — раздалось у нее за спиной. Вздрогнула от неожиданности, застигнутая в ревнивом подглядывании. Наливаясь свекольным стыдом, обернулась. Перед ней — возмущенная старшая фельдшерица отделения, куда была послана десятью минутами до того. — Вы что же, милочка?

— Простите, ради бога. Я — ничего… Я сейчас… Бегу… Простите… — бросилась опрометью Ксения. До самого конца дня она едва соображала, что делает, что говорит, куда идет. Механистические движения заменяли осмысленность.

Пребывая все еще в ошеломлении, она вышла в густевшие сумерки Мясницкой. Едва светили редкие огни. Свежий предвечерний воздух, неторопливая ходьба немного остудили ее воспаленное состояние, возвратили способность размышлять. Снова и снова видела она дневную картину в вестибюле госпиталя, улыбки и лица обоих, невольно застигнутых ею во встрече. Погруженная в недавние воспоминания, Ксения невольно остановилась. Какой-то господин участливо спросил, не плохо ли ей. Не понимая вопроса, вздрогнула, бросилась на другую сторону улицы к флигелю почтамта. Взгляд неосмысленно блуждал по серой шероховатой стене с высокими окнами.

— А почему бы им не встретиться? — подумала неожиданно, — должно быть, они уже знакомы. Это вполне может статься. — Я же с ним встретилась только по моему собственному слабоволию. Что это я себе вообразила? — негодовала она. — И все равно, ничего меж нами не случилось. Да и не могло быть, — решительно заключила Ксения, окончательно отрезвев.

Домой возвратилась почти успокоенной. И все равно — слегка обессиленная, как после болезни, — она временами чувствовала, как что-то поцарапывает внутри.

Заканчивался осыпанный ранним снежком сентябрь, когда в госпитале поднялись разговоры об упразднении медицинской службы в стенах Училища. Оставшихся на излечении раненых — новых уже не везли — собирались переводить в больницы, более капитальные обустройством и вместительные.

Решив подкрепиться — с утра, опаздывая, завтракать не успела, — Ксения торопливо закончила срочные дела и отправилась перекусить в столовую. В почти пустой комнате, оборудованной в этих целях для медицинского персонала, неожиданно увидала Веру Северцову. Она допивала чай. Ксения подсела к ней за столик, развернула принесенный из дома припас, предложила угоститься. Вера с улыбкой отказалась и встала, собиралась уходить. Ксения удержала ее:

— Пожалуйста, если не сильно торопитесь, побудьте немного со мной.

Вера, все еще улыбаясь, опустилась на стул: — У меня есть еще немного времени. Как ваши дела?

Ксения дернула плечами, мол, какие у меня дела. Заинтересованно взглянув на собеседницу, тихо спросила: — А кто был молодой человек, с которым я случайно увидала вас в вестибюле? Извините, если вам неприятен мой вопрос, можете, не говорить.

Вера, продолжала улыбаться, не смущаясь неожиданным вопросом: — Это Миша Всеволожский, приятель моего старшего брата. — Улыбка сошла с ее лица: — Брат с тяжелым ранением долго лежал здесь и был отправлен другую больницу для новой операции. Я ведь из-за него и пришла сюда, а его уже отправили. Миша узнал, что он здесь, пришел навестить. Они вместе в лицее еще малых лет. Брат, вопреки родителям, почему-то вдруг решил отправиться на фронт. Вольноопределяющимся. Ему всегда не везло. То же и на этот раз: всего несколько месяцев пробыл — и такое ранение. Боюсь, ногу отнимут. А Миша сказал, это он от несчастной любви спасался: и лицей бросил, и… Вот как получилось.

Обрадованная услышанным, Ксения «великодушно» еще раз предложила угоститься своим завтраком. Вера со смехом отказалась и, извинившись, убежала по своим делам.

После осеннего переворота Ксения в госпиталь уже не ходила. Вера пропала из виду.

Продолжение