Лев Сидоровский: Вспоминая…

Loading

Давным-давно озадачен я вопросом: кем же всё-таки был Сергей Владимирович Михалков прежде всего — поэтом или лукавым царедворцем; приспособленцем, который поставил свой талант на службу личному обогащению; очень мощным, очень хитрым функционером «сталинской закалки»?

Вспоминая…

О Нателле Товстоноговой, Сергее Михалкове, Дмитрии Фурманове и о Джемсе Паттерсоне

Лев Сидоровский

10 МАРТА

ХРАНИТЕЛЬНИЦА ВЕЛИКОЙ СЕМЬИ
10 марта 2013 года не стало
Натэллы Александровны Товстоноговой

ИХ отца, профессора Закавказского института путей сообщения Александра Андреевича ТоЛстоногова (потом они «л» заменят на «в»), расстреляли в 1937-м, и брат, который был на одиннадцать лет старше, ответственность за маму — оперную певицу Тамару Папиташвили, и сестру принял на себя. Её в семье звали по-грузински — Додо, его — Гогой (потом в БДТ так Георгия Александровича за глаза будут именовать все). Когда, окончив ГИТИС, он, молодой режиссёр, вернулся в Тбилиси, она, ещё школьница, окружила брата-неумеху (даже яичницу не мог приготовить) такой — на всю жизнь — заботой, о которой люди могут только мечтать. К тому же бывшая супруга, актриса Саломея Канчели, после развода оставила Георгию Александровичу двух малышей, которые тоже оказались на руках у Натэллы.

Училась на медика (мама говорила: «Люди страдают, ты им будешь помогать — что может быть важнее?»), но маленькие племянники Сандро и Ника, а потом и свой сынок Алёша (гениальный артист Евгений Лебедев стал её мужем, когда брат работал уже в питерском «Ленкоме»), определили ей иную судьбу. Помню в нашем разговоре слова Евгения Алексеевича: «Пятерых мужиков (причём — с такими непростыми характерами!) подняла, образцово вела, да и продолжает вести наш общий дом — разве это не подвиг?»

В Большом драматическом её вкус ценили высоко. Георгию Александровичу вообще хотелось, чтобы она приходила на репетиции и там всё смотрела свежим глазом. Ей самой это тоже было бы интересно. Но боялась: вдруг пойдут разговоры о «влиянии» — мол, неспроста чью-то роль отдали её любимому Жене, который в театре и так премьер… А вот дома после ужина всякий раз непременно «заседали» до двух-трёх ночи, причём двум народным артистам СССР, Героям Соцтруда и лауреатам всяческих премий их верная спутница и союзница говорила больше именно о том, что не нравится, — и подобную нелицеприятную «критику» оба воспринимали непросто.

Много сил отнимал быт. Поначалу, после театрального общежитии, весьма стеснённо существовали на Суворовском проспекте, потом — на Чёрной речке, пока, наконец, не объединили две великолепные квартиры в доме на Петровской набережной. Когда впервые увидела за окном Неву, домик Петра Первого, Летний сад, воскликнула: «Да разве можно такой вид закрывать занавесками?!»

Да, она — со своей мудростью, эрудицией, заботливостью (однажды, помню, дотошно выспрашивала меня по телефону насчёт сооружённой в одном питерском медучреждении «соляной пещеры», которая помогла бы подлечить Евгению Алексеевичу дыхание), твёрдостью характера, хлебосольством — была им, да и многочисленным друзьям их гостеприимного дома ну очень необходима. И в доброй шутке толк понимала. Как, например, смеялась, когда однажды в «капустнике» я среди прочего, намекнув на её непременное участие в зарубежных гастролях Большого драматического, пропел: «Натэллой Сановной любуемся всегда мы: // Во всей Европе нет такой прелестной дамы! // Всё посетила: Авиньон, Стокгольм и Ниццу — // и БДТ с ней тоже ездит за границу».

Однажды, когда в нашем разговоре коснулись японских гастролей, она обмолвилась:

— Там мы с Гогой не раз вспоминали нашего бедного папу, которого посадили — как «японского шпиона», а он за всю свою жизнь ни одного японца в глаза так и не увидел…

В другой раз рассказывала, как ей, пятилетней, Гога читал Шекспира. Как он же внушил ей, что национальность определяется культурой, к которой человек принадлежит…

Не только своим рождением или тесными семейными связями, но во многом благодаря своему недюжинному человеческому таланту, творческому чутью, отменному вкусу она входила в высший круг театральной и творческой элиты России. Вокруг неё вращалась вся жизнь и творчество династии Товстоноговых-Лебедевых.

Но начались одна за другой страшные потери: в 1989-м не стало Георгия Александровича; в 1997-м — Евгения Алексеевича; в 2002-м — Сандро; в 2012-м — его сына Георгия, тоже режиссёра, полного тёзки блистательного деда… К тому же тяжело больной Ника, уехав на лечение в Израиль, там остался… Какое сердце может такое выдержать? И в 2013-м, 10 марта, хранительница этой великой семьи Натэлла Александровна Товстоногова скончалась. Ей было восемьдесят шесть…

И лежит теперь она, хранительница великой семьи, на Литераторских мостках Волкова кладбища — рядом со своим Евгением Алексеевичем. И приносит им розы сын Алёша, давно уже ставший уважаемым кинорежиссёром Алексеем Евгеньевичем Лебедевым. (А их внук — вообще полный тёзка знаменитого деда). Ну а Георгий Александрович — в Некрополе мастеров искусств Александро-Невской лавры…

Первый снимок юных Гоги и Додо — тбилисский,
остальные — питерские

* * *

13 МАРТА

ПОЭТ ИЛИ ЛУКАВЫЙ ЦАРЕДВОРЕЦ?
108 лет назад родился
трижды «гимнюк» Сергей Михалков

КОНЕЧНО, дорогой читатель, в детстве многие его стихи шпарил я наизусть: и про «дядю Степу», и про «Мимозу», и про «неверующего Фому»… Они легко запоминались, потому что привлекали милой интонацией, смесью комического с лиричес­ким. Потом полюбил его басни, особенно — про Зайца, который «во хмелю»…

Ну а вскоре, живя всё там же, в далеком от Москвы Ир­кутске, познакомился с автором всех этих творений что назы­вается «вживую», поскольку Михалков прибыл в сибирский край как член Комитета по Сталинским премиям — дабы посмотреть и оценить, на предмет этой самой премии, в нашем Драмтеатре спек­такль по пьесе местного драматурга Павла Григорьевича Маля­ревского «Канун грозы»… Выполнив сию миссию, знаменитый поэт посетил Дворец пионеров. Решили там ему в числе проче­го продемонстрировать и «юные поэтические дарования». Такие «демонстрации» были у нас тогда в моде: например, до общения с Михалковым довелось мне читать свои вирши и Александру Яшину, и Сергею Васильеву, и даже президенту Академии наук Китая Го Мо Жо (тогда китайские имена и фамилии писали у нас вот так: раздельно по слогам)… И вот теперь предстал пред светлы очи са­мого Сергея Владимировича — черноволосого, черноусого (ведь ему же ещё и сорока не было), сияющего на одной стороне груди, под флажком депутата Верховного Совета СССР, разными регалиями за боевые и трудовые подвиги (орден Лени­на, «Красное Знамя», «Красная Звезда»), на другой — тремя, на красных колодоч­ках, золотистыми (все — Первой степени!) медалями с профилем Иосифа Виссарионовича… Не скрою, Михалков мне казался Небожителем! Завороженный всем его «иконостасом», смотрел на именитого гостя, словно кролик на удава. Не помню уж, что и как ему лепетал. После меня выступил, тоже со стихами, Ваня Харабаров… Потом Сергей Владимирович, вальяжно заикаясь, сказал, что у «первого товарища (то есть — у меня) уже кое-что получается, а вот второму надо ещё подучиться». Поочередно пожал нам руки. Эту свою правую руку я потом неделю не мыл… (Кстати, Харабаров на профессионального поэта в Литинституте таки «подучился», даже сумел пролезть в душу к самому Пастернаку, но когда скоро, в 1958-м, Бориса Леонидовича «партия и правительство» стали травить, учителя предал, основательно запил, в связи с чем и погиб).

Ещё высокий гость из Москвы ознакомил ребятню со своей биографией: поведал и про геологоразведочную экспедицию («Искал свинец. Нашёл»); и про то, как товарищ Сталин помогал ему с Эль-Регистаном сочинять Гимн СССР… Ребятня была пот­рясена… Правда, когда в тот же вечер, уже в зале Филармо­нии, я от продолжавшего вовсю светиться орденами и медалями Сергея Владимировича вновь всё это, слово в слово, услышал («Искал свинец. Нашёл»), был несколько обескуражен: ну неужели трижды ла­уреат способен говорить и шутить только вот так, под копирку?

* * *

НУ А СПУСТЯ четверть века Михалков (сам!) позвонил мне в ре­дакцию ленинградской «Смены». Сказал, что говорит из Театра Комедии, где вчера состоялась премьера спектакля по его пьесе, которая «прошла блестяще» (а я уже знал, что ко второму акту зрите­лей осталось ползала), и предложил в связи с этим срочно взять у него интервью. Честно говоря, я был обескуражен такой «прос­тотой» и «доступностью» Всесоюзного Мэтра, который к тому времени был (запоминайте): Председателем Правления Союза пи­сателей РСФСР и Секретарем Правления Союза писателей СССР; имел звание Заслуженного деятеля искусств РСФСР, носил еще два (в добавок к прежним наградам) ордена Ленина, один — Ок­тябрьской революции, один — Трудового Красного Знамени; яв­лялся лауреатом Ленинской премии, лелеял на груди четвертый по счету значок лауреата бывшей Сталинской премии, ныне переименован­ной в Государственную, и один — Госпремии РСФСР. И самое главное: к 60-летию наконец-то дождался Золотой Звезды Героя Социалис­тического Труда!

(Кстати говоря, эту Золотую Звезду Сергей Владимирович не снимал, по-моему, ни при каких обстоятельствах, цепляя ее даже (если утрирую, то самую малость) к пижаме. Примерно так же поступал писатель Александр Борисович Чаковский. И артиста Игоря Олеговича Горбачева от «геройской звездочки» тоже было не оторвать… А вот, например, Героя Советского Союза, заслуженного летчика-испытателя СССР Марка Лазаревича Галлая за тридцать лет нашей дружбы я не видел «при регали­ях» никогда. По-моему, сие качество к сути человека добав­ляет нечто весьма существенное).

Встретив гостя, я первым делом поинтересовался, как он, великий детский поэт, к тому же — академик педагогических наук, воспиты­вал на собственном творчестве своих детей, а теперь — и вну­ков. Но Михалков мое любопытство пресек мигом:

— Никак не воспитывал. Я отвратительный, просто ника­кой, и отец, и дед…

И дальше, опережая мои вопросы, вновь сообщив об «оше­ломляющем успехе» театральной премьеры, стал привычно расс­казывать автобиографию («Искал свинец. Нашел»). В частности, вспомнил, как в 1933-м, публикуя в «Известиях» стихотворение «Колыбельная», в последний момент заменил название на «Светлана»:

— И назавтра меня пригласили в Центральный Комитет пар­тии: «Ваши стихи понравились товарищу Сталину. Товарищ Ста­лин поинтересовался условиями вашей жизни. Не надо ли чем помочь?» Оказывается, дочь Сталина звали Светланой. Мог ли я предполагать такое совпадение?

А я, слушая гостя, думал: «Это ты-то не мог предпола­гать “такое совпадение”?» (То, что дочку Сталина зовут Светла­ной, знала вся страна). Да еще «случайно» подгадал с публикацией стишат как раз ко дню рождения Светланы Иосифовны. Вот с чего, собственно, и началась триумфальная дорога к Золотой Звезде: ведь уже в двадцать шесть лет получил за «Дядю Степу» самый главный орден!

Дойдя до тягот Великой Отечественной, Михалков вспом­нил, как летом 1941-го, в Одессе, он, военный корреспондент, пришел на свидание с девушкой. Но тут — артналет: девушку убило, а его контузило… Подобная откровенность меня нес­колько резанула. В самом деле: в Москве — жена Наташа (дочка замечательного художника Петра Петровича Кончаловско­го, внучка великого Василия Ивановича Сурикова) и маленький сын, на всех фронтах — трагическое отступление наших армий, а он — про неудавшееся свидание…

Что касается истории написания Гимна, то Михалков счи­тал, что из шестидесяти поэтов, которые участвовали в конкурсе, он и Эль-Регистан победили, вероятно, потому, что только в их варианте присутствовало слово «Русь». Тогда, в 1943-м, по поводу Главной Песни Страны встречался со Сталиным аж семь раз! (Потом, в 1977-м, «сталинский» гимн переиначил в «бреж­невский», а в 2002-м «брежневский» — в «путинский». Недоброжелатели давно уж окрестили его «гимнюком», но автор только усмехался: «Гимнюк так гимнюк, а петь все равно стоя буде­те». Значит, теперь он — «трижды гимнюк»!). И, конечно же, совсем не слу­чайно в 1944-м, когда сочинил первые басни, отправил их не в редакцию, а Сталину, после чего, естественно, те были немедля опубликованы в «Правде», а автор стал к тому ж Офи­циальным Преемником Ивана Андреевича Крылова.

Подумать толь­ко: Михалков был лично знаком со всеми (за исключением Лени­на) нашенскими вождями, из которых его наи­большее уважение и до конца дней вызывал Сталин: «Потому что это была личность!» А то, что ни разу не содрогнулся, когда по велению сей «личности» были уничтожены миллионы, в том числе и некоторые приятели Сергея Владимировича, объяснял просто: «Мы доверяли агитации, которая была очень сильной».

Да, он всегда «доверял агитации»: и когда убивали Пильняка, Бабеля, других литераторов; и когда травили Ахматову, Пастернака (помню, например, в «Комсомолке» его стишата к карикатуре на Пастернака «Нобелевское блюдо», которые начинались так: «По новому рецепту как приправу был поварам предложен пастернак…»); и ког­да судили Синявского с Даниэлем… В мемуарах Лидии Корнеев­ны Чуковской по поводу заседания Президиума Союза советских писателей, который исключал Пастернака, сказано: «Там высту­пали не сквозь зубы, не вынужденно, а с аппетитом, со смаком — в особенности Михалков». Именно ему приписывают авторство иезуитской формулировки: «Книгу я не читал, но она мне не понравилась». Он и уже при Путине в одном из интервью заявил, что в своих тогдашних действиях ничуть не раскаивается:

— Потому что Пастернак нарушил закон: его роман «Доктор Живаго» до публикации в СССР появился на русском языке за границей, а это запрещалось. Я осуждал Синявского, который противозаконно выпускал за рубежом антисоветские книги под псевдонимом «Абрам Терц». Я осуждал Солженицына, чья пьеса «Пир победителей» — противозаконная клевета на нашу армию…

Почему же в таком случае Сергей Владимирович, для кото­рого Закон превыше всего, не осудил столь же принципиально и публично собственного сына Андрона, когда тот «противоза­конно» свалил из СССР?

Кстати, бурная политическая деятельность не могла не сказаться на творчестве. В частности, тот самый Дядя Степа, которого полюбила довоенная детвора, в бесконечном продолже­нии этой воистину саги («Дядя Степа — милиционер», 1954; «Дядя Степа и Егор», 1968; «Дядя Степа — ветеран», 1981), увы, с каждым разом все больше мельчал, что, однако, не мешало плодовитому автору получать за «дядю» очередные награды… Да и кроме «дяди», бесстыдно выдавал детям такие вот «шедевры»:

Он красный галстук носит
Ребятам всем в пример.
Он — девочка, он — мальчик.
Он — юный пионер!

Или:

Чистый лист бумаги снова
На столе передо мной,
Я пишу на нём три слова:
Слава партии родной!

Или:

Коммунизм»! нам это слово
Светит ярче маяка.
«Будь готов!» — «Всегда готовы!»
С нами ленинский ЦК!

А еще он постоянно публиковал в центральной прессе поэтические подписи к карикатурам, разящим подлых «поджигателей войны». Боже, какими примитивными были эти вирши!

* * *

ЗАТО, как любил напоминать Михалков, он очень многим помогал — с квартирами, дачами, больницами, пропиской… Да, кому-то помогал. Но вот подписать пустяковую бумагу, чтобы нелюбимый властями замечательный драматург Эрдман мог спокойно скончаться в больнице, отказался. Еще, по свидетельству вдовы Эль-Регистана, жаден был невероятно:

«Например, под маркой официальных банкетов, чтобы не расплачиваться самому, справлял собственные дни рождения».

Со своей же стороны могу добавить, что после на­шей тогдашней беседы Сергей Владимирович больше часа болтал по телефону с Москвой, с Союзом писателей РСФСР (ему оттуда зачитывали многостраничный доклад на съезде, с которым вскоре должен был выступать), использовав при этом весь ме­сячный редакционный лимит. А потом потребовал редакционную «Волгу», на коей отбыл к известной всему «творческому» Пите­ру Алле.

Дело в том, что Алла многие годы была на невских бере­гах его пассией. Потом он выдал ее замуж за своего друга, эстрадного драматурга, а сам переключился на подросшую Алину дочь. Весьма характерно, как Сергей Владимирович обставлял кварти­ру молодоженов. Позвонил в «Ленмебельторг»: мол, Герой Соци­алистического Труда, лауреат Ленинской и Государственных премий, академик, главный редактор «Фитиля» просит для приятеля такой-то гарнитур — и все было мгновенно решено. (Летом 1975-го в Будапеште, на улице Ваци, подхожу к како­му-то магазину, а в дверях навстречу — Михалков с юной деви­цей, весь увешанный покупками; слышу, как он ей раздраженно: «Ну г-где я т-тут т-тебе д-достану т-такси?» Мне подумалось: «Эх, академик! Неужто уж ты-то дома не можешь отовариться!»)

Конечно, его сыновья много талантливее отца. Однако Андрей по цинизму, особенно — в личной жизни, папу даже переплю­нул. А вот Никита в этом смысле, пожалуй, наоборот — в маму. И абсолютное большинство его фильмов — великолепны…

* * *

КОГДА отмечал 90-летие, в его коллекции, вдобавок к очередным, еще советс­ким «цацкам» (четвертый по счету орден Ленина, второй — Тру­дового Красного Знамени, орден Почета, «Отечественная вой­на», «Дружба народов»), появился и орден «За заслу­ги перед Отечеством II степени». Ну а к 95-ле­тию подоспел и орден Святого апостола Андрея Первозванного. К тому ж его именем назвали малую планету Солнечной системы…

И все-таки, дорогой чита­тель, давным-давно озадачен я вопросом: кем же всё-таки был Сергей Владимирович Михалков прежде всего — поэтом или лукавым царедворцем; приспособленцем, который поставил свой талант на службу личному обогащению; очень мощным, очень хитрым функционером «сталинской закалки»?

Тот визит ко мне Сергея Михалкова в 1977-м
запечатлел Павел Маркин.
А кто увековечил 95-летнего юбиляра в 2008-м
в компании с президентом,
понятия не имею

* * *

15 МАРТА

«К НИЗКОМУ ЧЕЛОВЕКУ РЕВНОВАТЬ НЕЧЕГО…»
Так писал Василию Ивановичу Чапаеву
Дмитрий Андреевич Фурманов,
которого не стало 95 лет назад

ФИЛЬМ про Чапаева я впервые увидел во время войны. Зда­ние нашей школы (впрочем, как, пожалуй, и всех других ир­кутских школ) было отдано под госпиталь, а мы размещались в абсолютно неприспособленной для учения хибаре. И по утрам, пока за обледенелым окном не проглядывал поздний зимний рассвет (электричества чаще всего не было, а занятия первой смены начинались в восемь) мы, сидя в отнюдь не просторном помещении за партами по трое и не снимая телогреек (нашей верхней «фирменной» одежды), в основном пели:

Эх, в бой за Родину! В бой за Сталина!
Боевая честь нам дорога!
Кони сы­тые бьют копытами —
Встретим мы по-сталински врага!..

А иногда вместо таких вот музыкальных упражнений в темноте всех нас (1-й «а», 1-й «б» и 1-й «в») вели в кинотеатр «Гигант», где специально устраивались ранние «школьные» сеансы. И вот, смотря «Чапаева», мы, очень рано повзрослевшие, сжали ку­лаки, когда каппелевцы, которые для нас были «немцы», пошли на «наших» в «психическую» атаку. А после бурно радовались, когда Анка из пулемета поливала их свинцом. А потом, когда из-за холма на лихом коне вылетел сам комдив — в папахе и крылатой бурке, с острой саблей в руке, а вслед за ним — его воины, мы — все, как один, вскочили со своих мест, неистово захлопали в ладоши и завопили: «Ура!»

А повесть «Чапаев», по которой был сделан фильм, столь полюбившийся мальчишкам и девчонкам моего поколения, я прочел уже пятиклассником и навсегда запомнил имя и фамилию ав­тора — Дмитрий Фурманов.

* * *

ОН родился 7 ноября 1891 года в селе Середа Костромской губернии, которое ныне числится за Ивановской областью и уже восемь десятилетий как зовется городом, обретшим имя героя моего повествования. А тогда восьмилетний мальчик из кресть­янской семьи поступил в Иваново-Вознесенское училище, где, едва освоив грамоту, стал запоем читать не только весьма ес­тественных для подростка Конан-Дойля, Жюль Верна, Майн Рида, Вальтера Скотта, но и Жуковского, Пушкина, Лермонтова… Спустя пять, когда в стране случилась первая революция, очень впечатлила отрока рабочая забастовка, о чем потом поведа­ет в очерках «Как убили отца» и «Талка»… После, пройдя полный курс торговой школы, выдержал экзамены в Кинешемское реальное училище, где под влиянием преподававшего литературу Федора Федоровича Трубникова впервые взялся за перо. Поэтому вполне логично в 1912-м оказался на словесном отделении Мос­ковского университета, как и то, что с началом Первой миро­вой совестливый студент ушел на фронт «братом милосердия». Спустя два года в Иваново-Вознесенске преподавал на общеобразовательных рабочих курсах, примыкая то к эсерам, то к анархистам. Но в октябре 1917-го возглавил там революцион­ный штаб большевиков, а в июле 1918-го по рекомендации самого Фрун­зе стал коммунистом. Накануне записал в дневнике:

«А ведь уйти к ним (то есть к большевикам — Л. С.) — это значит во многом связать себя обетом покорности, подчиненности, молча­ния».

До этого в газете «Рабочий город» публиковал рассказы, а в революционную пору — стихи, такие, например:

Смыкайте ряды, поднимайте знамёна,
Решительный час настаёт.
Под грозную песню мучений и стона
Смыкайся, страдалец-народ!

В составе Иваново-Вознесенского полка отправился на фронт Гражданской. После ряда сражений и других непростых испытаний в мар­те 1919-го Дмитрий Андреевич Фурманов прибыл комиссаром в 25-ю стрелковую дивизию, которой командовал Василий Иванович Чапаев…

* * *

ВСПОМИНАЯ ту их первую встречу спустя четыре года на страницах своего знаменитого романа, где ав­тор в комиссаре Федоре Клычкове вывел себя, его герой фиксирует в личном дневнике, почти дословно повторяя дневни­ковую запись самого Фурманова от 9 марта 1919 года:

«Обыкновенный человек, сухощавый, среднего роста, видимо, небольшой силы, с тонкими, почти женскими руками; жидкие темно-русые волосы прилипли косичками ко лбу…»

(В дневнике Фурманова было:

«Предо мной предстал по внешности типичный фельдфе­бель, с длинными усами, жидкими, прилипшими ко лбу волосами, глаза иссине-голубые…»

Скоро ввалились в комнату Клычкова приехавшие с комдивом его ребята:

«Один из гостей разва­лился у Федора не неубранной постели, вздёрнул ноги вверх и закурил… Кто-то рукояткой револьвера выдавил окно, кто-то овчинным грязным и вонючим тулупом накрыл лежавший на столе хлеб, и когда его потом стали есть — воняло омерзительно».

Так вдребезги разлетаются прежние представления о «легендар­ной личности»:

«Чапаев и чапаевцы, вся эта полупартизанская масса и образ ее действий — такое сложное явление, к которому, зажмурившись, подходить не годится. Наряду с положитель­ным тут имеются и такие элементы, с которыми обращаться нуж­но осторожно».

В дальнейшем повествовании, в развитии слож­ных взаимоотношений командира и комиссара, в ходе бурных со­бытий Чапаев предстает во всех своих сильных и слабых сторо­нах. Ну, например, уже в первой беседе комдив признался, что элементарно неграмотен:

«Только четыре года, как писать-то научился».

И в Бога верил, и прихвастнуть любил, а то и приврать. А однажды Федор заметил, как Чапаев во время боя:

«… сначала рванулся и побежал, но вдруг повернулся обратно и юркнул снова под стог… И к штабу вернулся последним».

Федор полюбопытствовал:

«Что это ты, Василий Иванович, сдрейфил как будто? За овином словно трус метался…»

К тому же Чапа­ев легко верил всяких слухам, даже нелепым. Но особенно оза­дачила Федора политическая незрелость комдива. О международ­ном рабочем движении не имел понятия, борьбу с анархистами считал глупой затеей. Целый год числился в партии, а:

«… прог­раммы коммунистов не знал нисколечки, не разбирался ма­ло-мальски серьезно ни в одном вопросе».

Интеллигентов считал болтунами, не способными на серьезное дело. И комиссар делает вывод:

«Чапаев теперь — как орел с завязан­ными глазами, сердце трепетное, кровь горяча, порыва чудесны и страстны, неукротимая воля, но нет пути, он его ясно не знает, не представляет, не видит».

Главная мысль Фурманова, которую он хотел донести до читателя:

«Чапаевы были только в ТЕ дни — в другие дни Чапаевых не бывает и не может быть, потому что его родила ТА масса, в ТОТ момент и в ТОМ состоя­нии».

* * *

А ТЕПЕРЬ — о чем в книге не сказано ни слова. В одноименном фильме рядом с Чапаевым и его ординарцем Петькой Исаевым воюет некая Анка-пулеметчица. В романе же ее нет. Зато есть Анна Никитична — начальник культпросветотдела 25-й дивизии, которая появляется на страницах всего три раза, и всем посвященным известно, что она — реальная жена Фурманова, Ан­на Никитична Стешенко, с которой Дмитрий Андреевич познако­мился еще в 1915-м, на Первой мировой, в санитарном поезде, когда ей было лишь восемнадцать, и до смерти писателя они оставались неразлучны. Фурманов называл ее — «Голубая Ная».

И вот, впервые ввалившись в избу комиссара, Чапаев пер­вым делом увидел «Голубую Наю», да еще — на кровати. И распо­рядился: «Отослать вон в 24 часа!» Так началось противоборс­тво между начдивом и комиссаром, позже описанное Фурмановым исключительно как политическое. Дмитрий Андреевич строчил начальству свои телеграммы, Василий Иванович — свои. И оба требовали прислать комиссию. Пока шел обмен посланиями Анна Никитична даром времени не теряла — устроила в дивизии «Окоп­ный театр». Их труппа (Ная, к которой присо­единялись случайные актеры или кто-то из красноармейцев) разъезжала по бригадам, причем среди зрителей всё чаще оказы­вался Василий Иванович. Он уже не так страстно добивался, чтобы Наю удалили из боевого расположения дивизии. В общем, влюбился — поскольку таких, как Анна Никитична: волооких, стриженых, на каблучках, словом, «столичных дамочек», Чапа­ев на своем веку еще не встречал.

Фурманов дико ревновал. По поводу соперника докучал начальству, да и самому Чапаеву отправлял послания. Вот отрывки одного из них, также являющегося фрагментом дневника:

«Она мне показала Ваше последнее письмо, где написано — “любящий Вас Чапаев”»;
«Такие соперники не опасны. Таких молодцев прошло мимо нас уже немало»;
«Она, действительно, возмущена Вашей наглостью и в своей записке, кажется, достаточно ярко выразила Вам своё презрение. Все эти документы у меня в ру­ках, и при случае я покажу их кому следует, чтобы расстроить Вашу гнусную игру»;
«К низкому человеку ревновать нечего, и я, разумеется, не ревновал ее, но я был глубоко возмущен тем наглым ухаживанием и постоянными приставаниями, о которых Анна Никитична постоянно мне говорила».

Сама стилистика выше процитированного мало напоминала атмосферу, царившую в 25-й стрелковой дивизии, но, очевидно, выпускник реального училища и начинающий писатель Фурманов, давно будучи под впечатлением от трагической биографии «невольника чести» Пушкина, попав в подобную ситуацию, невольно перешел на слог письма, которое великий поэт отправил барону Геккерну накануне дуэли. Чапаев этих тонкостей не понимал и в ответ просто обозвал соперника «конюхом».

И потом, несмотря на все старания, командующий фронтом Фрунзе так и не смог помирить комиссара с комдивом, что, как скоро выяснилось, спасло первому жизнь. В августе комиссар вместе с женой ди­визию покинул, пятого сентября комдив погиб, а еще через четыре года (после того, как Дмитрий Андреевич побывал начальником политуправле­ния Туркестанского фронта, уполномоченным РВСР в Семиречье, комиссаром десантного отряда Ковтюха на Кубани, снова на­чальником политуправления, но уже IX Кубанской армии; а еще при ликвидации Улагаевского десанта в 1920-м, командуя отрядом, получил сильную контузию и был награжден орденом Красного Знамени) — так вот, после всего этого Фурманов создал роман «Чапаев», где нет и отголоска их реальных отношений, а есть лишь очищенный от реальности миф. После «Чапаева» он ус­пел написать роман «Мятеж» и умер — совсем молодым в 1926-м, 15 марта, — от менингита…

* * *

ЧЕРЕЗ несколько лет Анна Никитична вышла замуж за венгра Лайоша Гавро, от которого родила сына и записала его в метрике Дмитрием Фурмановым. К ней обращались за консульта­цией кинорежиссеры братья Васильевы (на самом деле — просто однофамильцы), которые в 1933-м стали снимать о Ча­паеве фильм. Тогда же, по требованию Главлита, в сценарии появилась эдакая боевая подруга Петьки Анка-пулеметчица, так названная авторами кинокартины именно в честь Наи. А вообще-то была в дивизии санитарка Мария Попова, которая однажды попы­талась спасти раненого пулеметчика, а он вместо того, чтобы вместе ползти к лазарету, велел ей стрелять из пулемета по белякам…

В 1938-м Лайоша Гавро обвинили в якобы организации вооружен­ного восстания на Дальнем Востоке и уничтожили. В 1941-м скончалась Анна Никитична. А их сын, Дмитрий Людвигович Фур­манов, мой сверстник, в прошлом — тоже журналист, в своем вятском городке Кирово-Чепецке, уже многие годы негодует по поводу бесконечных скабрёзных анекдотов, героями которых стали Чапаев, Фурманов, Петька и Анка. Кроме того, похабный фильм с этими же персонажами некоего режиссера Ершова, объ­явленный как «эротический боевик», вообще заставил его обратиться в суд. «Поймите, я сын Анны Никитичны, но не выдуманной киношниками Анки!» — возмущается Дмитрий Людвигович. И каждый год, совершив неб­лизкое путешествие, приходит сын на Новодевичье, где его мама нашла последнее упокоение рядом с Дмитрием Андреевичем Фур­мановым — своей первой и, как она всегда говорила, единственной любовью…

Ревнивец-комиссар с женой Анной Стешенко…
… и нахальный комдив

* * *

ТОТ САМЫЙ ДЖИМ…
О моём друге — правнуке американского раба
Джемсе Паттерсоне,
который сначала стал героем кинофильма,
потом — морским офицером,
затем — советским поэтом,
а теперь коротает старость в США…

ГОД НАЗАД с оказией из Вашингтона получил я короткое письмецо… И сразу вспомнились старые кинокадры: люди в цирке осторожно из рук в руки передают смуглокожего малыша, и каждый на своем языке — русском, английском, украинском, грузинском, идише — под мелодию Исаака Дунаевского напевает ему ласковую колыбельную: «Сон приходит на порог. Крепко, крепко спи ты…». Да, тот фильм в 30-е го­ды, успех имел колоссальный. И несравненной Любови Орловой славы доба­вил, и другим хорошим актерам — тоже. А еще благодаря карти­не всеобщим любимцем стал этот маленький негритенок, имя ко­торого вскоре знала вся страна — Джим…

Спустя четыре десятилетия, в 1976-м, он, поэт Джемс Паттерсон, — высокий, атлетически сложенный, с густой копной смоляных во­лос — здороваясь со мной на пороге гостиничного номера, улыбнулся:

— Между прочим, я ведь правнук раба…

* * *

ДА, ЕГО ПРАДЕД, Патрик Хэгер, был рабом в штате Вирги­ния. Причем несчастья Патрика начались через несколько дней после рожде­ния: жена плантатора бросила малыша в огонь. Ребенка спасли, но правая рука обгорела так, что осталось всего два пальца… А дальше была у Хэгера жизнь, полная унижений и подневольного труда. Такая же участь выпала на долю и его дочери Маргариты: в юные годы связала она судьбу с маляром Арчи Паттерсоном, но постоянная безработица сделала их жизнь невыносимой. Вскоре после рож­дения сына, которого назвали Ллойдом, Арчи умер.

Ну и Ллойду безработица по наследству досталась тоже. Отчаявшийся найти своим рукам хоть какое-нибудь применение, он, выпускник театрального колледжа, однажды случайно узнал из газеты, что Советская Россия приглашает группу негров (тогда это слово повсеместно считалось политически коррект­ным) для постановки фильма «Черный и белый». И Ллойд решил­ся. Приехал в Москву, а вскоре сообщил маме, за океан:

«Я нашел путь, который мы с тобой так долго искали…»

Потом пришло другое письмо:

«Я встретил девушку, Верочку Аралову, мы любим друг друга…»

Затем — третье:

«У нас родился Джим…»

И тогда бабушка Маргарита собралась в дальнюю дорогу. В Москве она напишет книгу «Двойное ярмо», где, в частности, так расскажет о самых первых впечатлениях на советской зем­ле:

«Ллойд и его жена встретили меня на вокзале. Увидев его, я расплакалась. Но это были слезы радости. Как он не был похож на того Ллойда, который в стоптанных ботинках и потертом пиджаке бегал с утра до вечера в поисках работы. Передо мной стоял спокойный, уверенный в себе человек, хоро­шо одетый и улыбающийся. Но главное, что меня поразило и об­радовало, — это сознание собственного достоинства, написанное на его лице, чувствующееся в каждом его движении. Эта страна действительно делает чудеса — в ней люди находят се­бя!..»

(Конечно, авторша этой книги знала о советской стране далеко не всё и ее представления были весьма поверхностными, но, с другой стороны, я хорошо помню, например, каким почте­нием был у нас окружен другой чернокожий, много здесь сни­мавшийся киноактер Вейланд Родд, кстати, прибывший сюда из Штатов вместе с отцом Джима).

А потом две бабушки — белая и темная — сидели у детской колыбели:

Напевала одна, что-то с детства мне близкое,
На­певала другая мне песни английские…

Я лежал и внимал этим льющимся звукам,
И я был для обеих единственным внуком…

Я не помню себя, я не помню подробностей,
Я не помню избыт­ка актёрских способностей,

Но я помню, как что-то взволно­ванно пели
Мне Россия и Африка у колыбели…

В общем, всё было хорошо в их семье: мама работала художницей в театре, отец, немного поактёрствовав, теперь трудился в исполкоме МОПРа (так сокращенно называлась Международная организация помощи бор­цам революции) и одновременно учился в Комвузе. Всё было хорошо — до 22 июня…

Вере Ипполитовне с малышом и бабушками пришлось эвакуи­роваться, а Паттерсона пригласили в радиокомитет, и стал он диктором на английском языке:

Рассыпались в воздухе, про­мозглом и туманном,
Оскаленные вспышки, слепящие темноту,

Вёл он передачи вместе с Левитаном,
Находясь на радиобоевом посту.

Ночь, как «мессершмитты», над Москвой снижалась,
Лаяли зенитки в сторону луны…

С небольшой отсрочкой, видимо, сказалась
Сильная контузия от взрывной волны…

Так у Джима не стало отца…

* * *

ЕГО ВЛЕКЛИ к себе море и поэзия. Перво-наперво одолело море — и мальчик стал нахимовцем, потом закончил Ленинградс­кое высшее военно-морское училище, служил на подводной лод­ке. Спустя время верх все-таки взяла поэзия, и старший лей­тенант Паттерсон защитил второй диплом — тоже с отличием — в Литературном институте. В Союз писателей его рекомендовал Михаил Светлов, которому особенно понравились вот эти строч­ки про городок Переяславль-Залесский:

… Усталости не ведая с ут­ра,
Вдоль древних башен, испещрённых фресками,

Брожу я по местам залесским,
Как новоявленный арап Петра.

С 1963-го у Джемся одна за другой стали выходить книги, которые чаще всего рождались в дороге — рядом с нефтяниками Каспия и промысло­виками Тюмени, рыбаками Дальнего Востока и строителями столь знаменитого тогда БАМа:

Живу среди людей простых и силь­ных,
А где-то подо мною разлита

Не гулом установок холо­дильных
Сработанная эта мерзлота…

Чтобы глубоко познать землю своих предков, Джемс устре­мился на африканский континент, и всякий раз загадочная земля дари­ла ему новые открытия. Поскольку под африканским небом в ту, брежневскую пору советское влияние становилось всё ощутимей, то, например, в Танзании самой популярной книгой оказа­лась… гайдаровская «Чук и Гек». И читали там мальчишки про снег, которого и в глаза-то не видели:

Зёрна знаний, взра­щённые веком,
Справедливо легли в почву прошлого,

И как будто бы выпавшим снегом
Поле хлопковое запорошено.

И теперь времена другие.
Пусть враги про отсталость трубят,

«Чук и Гек» на родном суахили —
Вот любимая книжка ребят

Или, допустим, в Катанге его больше всего поразили совсем не обычные для африканского пейзажа огненные сполохи над крышей медеплавильного (тоже советский подарок) завода:

Непосвя­щённому на удивленье
Из мглы, скрежещущей на все лады,

Как новой светомузыки рожденье,
Мерцанье смуглой кожи и руды!

А дорога вела его всё дальше, и вот советский поэт Паттерсон уже читал свои стихи перед многочисленными аудиториями в Соединенных Штатах Америки. Приходили на эти встречи с Джемсом и его родствен­ники — разные кузены, кузины, и (как ему тогда казалось) бы­ло им удивительно, что сын того самого «чёрного» Ллойда, безработного Ллойда, окончил сразу два высших учебных заве­дения, стал офицером флота и поэтом. Все-таки весьма нашпи­гованный нашенской пропагандой, он сам тогда в восприятии США несколько смещал акценты, не очень охотно замечая там и некоторые отрадные для своих соплеменников перемены. Поэтому с такой готовностью сочувствовал, например, темнокожей певи­це и поэтессе Сандре Шарп:

Вы переехали жить в Калифорнию,
Но навеки, навеки запомнили

Приступы убийственного удушья
От Бродвея, от спазм его равнодушия…

И, наоборот, как же было ему комфортно в «Обществе друзей Поля Робсона» — ведь Джемс лично знал и давно любил этого человека, самого близкого друга своего отца:

На родине Мусоргского и Балакирева,
Ме­лодией проникновенно дыша,

Рассветною ласкою своей обвола­кивая,
Брала в ладони меня, малыша.

Вера в добро была му­зыке свойственна.
То улыбаясь, то словно рыдая,

Вторила сильному голосу Робсона,
С огненных клавиш рояля слетая…

* * *

ПОСЛЕ нашей встречи мы потом иногда перезванивались. И Джемс присылал мне из Москвы свои новые книжки с дарственными автографами. Однажды напи­сал, что очень грустит и без «второй мамы» — Любови Петровны Орловой, и без Григория Васильевича Александрова, чей дом во Вну­кове при их жизни был для него всегда распахнут…

Горбачевскую «перестройку» воспринял с надеждой. А вот то, что началось после…

С начала девяностых наша связь оборвалась. Как мне уда­лось выяснить позже, в ту пору жизнь Джемса и Веры Ипполи­товны, как и у большинства других соотечественников, стала очень трудной. Издавать новые стихи уже не получалось, а их пенсии, как и у всех, оказались нищенскими. Некоторое время существовали на то, что выручали от сдачи внаем квартиры. В конце концов поняли: в России им обоим — полный каюк! Тем более что бандиты из «патриотического» общества «Память», а еще — всякие баркашовы-макашовы, на смену которым потом пришли отморозки-скинхеды с ножами и бейсбольными битами, столь «ненашенские» лица, как у Джемса Паттерсона, спокойно воспринимать уже не могли. Поэтому, воспользовавшись спаси­тельным вызовом от американских родственников, мать с сыном распродали всю мебель, раздарили все вещи и отправились за океан.

Да, получился вот такой «занимательный» сюжетец: ког­да-то Ллойд Паттерсон здесь, в «интернациональном» Советском Союзе, обрел вторую родину и семейное счастье, а спустя годы его сын (на закате жизни!), отставной флотский офицер и хороший поэт, оказался вынужденным совершить путь в диамет­рально противоположном направлении — искать «приют для вдох­новения» в краю предков, где президентом скоро был избран как раз черноко­жий…

Благополучен ли Джемс сегодня в Вашингтоне? Судя по всему, не очень. Дабы что-то заработать, с выставкой картин своей мамы ездит из одного штата в другой. Пробовал сниматься в кино, но — неудачно. Конечно, по-прежнему сочиняет стихи, но на это не проживешь. Мне он черкнул буквально несколько слов, из кото­рых можно понять, что по России скучает… Ну что тут поде­лаешь, если никак не забыть ему, уже 88-летнему, ту страну, которая давным-давно на киноэкране пела кудряво­му, смуглому мальчишечке нежную колыбельную песню. Впрочем, он сам когда-то обо всём этом сказал хорошо и просто:

Мелькает время кинолентой дней,
И бьётся пульс страны моей,

Как от¬голоски смеха детского,
Как всплески вальсов Дунаевского.

И чудится в улыбке дня
И в небе с поволокой синей

Мне об¬раз Матери-России,
Что в детстве нянчила меня…

Джемс Паттерсон — в 1936-м, на кадрах кинофильма «Цирк»,
и — каким я его увидел и запечатлел в 1976-м.
Фото Льва Сидоровского
Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Лев Сидоровский: Вспоминая…

  1. Bormashenko16 марта 2021 at 11:26 |
    «И все-таки, дорогой чита­тель, давным-давно озадачен я вопросом: кем же всё-таки был Сергей Владимирович Михалков прежде всего — поэтом или лукавым царедворцем; приспособленцем, который поставил свой талант на службу личному обогащению; очень мощным, очень хитрым функционером «сталинской закалки»?»
    Да что же недоумевать, это прекрасно сочетается: широк человек, сузил бы….
    ____________________________
    А мне кажется, Михалков никак не тянет на героев Достоевского. Он одномерен — прожженный циник

  2. «И все-таки, дорогой чита­тель, давным-давно озадачен я вопросом: кем же всё-таки был Сергей Владимирович Михалков прежде всего — поэтом или лукавым царедворцем; приспособленцем, который поставил свой талант на службу личному обогащению; очень мощным, очень хитрым функционером «сталинской закалки»?»
    Да что же недоумевать, это прекрасно сочетается: широк человек, сузил бы….

  3. ПОЭТ ИЛИ ЛУКАВЫЙ ЦАРЕДВОРЕЦ?
    108 лет назад родился
    трижды «гимнюк» Сергей Михалков
    «…давным-давно озадачен я вопросом: кем же всё-таки был Сергей Владимирович Михалков прежде всего — поэтом или лукавым царедворцем; приспособленцем, который поставил свой талант на службу личному обогащению; очень мощным, очень хитрым функционером «сталинской закалки»?
    ______________________________________
    Всегда читаю с удовольствием ваши воспоминания, уважаемый автор. Но вот прочитала о Михалкове и подумалось: вам ведь не всегда везло с героями ваших репортажей и интервью. Сейчас вы дали очень точный портрет Михалкова. А в каком духе было выдержано тогдашнее ваше интервью с «гимнюком»? Вы ведь не могли тогда сказать все, что о нем думаете? Вас бы просто «попросили» с работы.

Добавить комментарий для Inna Belenkaya Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.