Встретивший нас консьерж был неприветлив, даже хмур. Он повез меня на лифте на 4-й этаж, открыл одну из дверей в длинном коридоре. «Солодовка!» — подумал я, вспомнив огромный кирпичный дом, построенный еще в начале ХХ века купцом Солодовниковым для бедных на 2-й Мещанской улице в Москве.
Дом, и другие рассказы
Генрих Иоффе
Дом, в котором живу
Когда я приехал в город N, мне сказали:
— Найди себе «историка», пусть он напишет «причину» твоего эмигранства: например, ты член секты Иеговы и тебя преследовали. Или ты гей и тебя тоже преследовали. Или твою квартиру подожгли антисемиты. Или тебя мучили в Гулаге… Или… Ну, «историк» за плату сообразит что написать. И с этой «историей» ты получишь статус беженца.
— Хорошо. А где жить?
— А жить будешь в доме Дорина. Знаешь этот дом?
Я не знал. Приятель повел меня туда. Дом был большой, десятиэтажный. Напротив — река, по обоим берегам заросшая ивняком, а за ней — небольшой парк для детских игр. Дальше то ли спортивная площадка, то ли просто незастроенное пространство. У входа в дом на скамейках сидели пожилые женщины и о чем-то оживленно разговаривали. Когда мы проходили мимо, они, как по команде, замолчали и стали пристально смотреть на нас. Войдя в подъезд, я оглянулся: они все так же, не отворачиваясь, упорно глядели нам в спины.
Встретивший нас консьерж был неприветлив, даже хмур. Он повез меня на лифте на 4-й этаж, открыл одну из дверей в длинном коридоре. «Солодовка!» — подумал я, вспомнив огромный кирпичный дом, построенный еще в начале ХХ века купцом Солодовниковым для бедных на 2-й Мещанской улице в Москве. Откуда добыл деньги Солодовников — никто не знал. Может быть, кто-то из его далеких предков на глухой лесной дороге кистенем пришиб голову какого-нибудь купца или боярина. Все могло быть… «Солодовка» кишела бродягами и уголовниками, а здесь, в доме Дорина, жили порядочные люди. Они, конечно, никого не убивали и не обворовывали. Они… Впрочем, я о другом.
Комната, в которую мы вошли была не более 12-ти метров. Кухня отсутствовала. Не достигавшая потолка стенка отгораживала часть комнаты; там находилась электроплита, мойка для посуды, холодильник.
— Это кухня? — спросил я консъержа, — Мы на кухнях в Совке бурную политическскую жизнь вели, власть по-матушке крыли. Из кухонь «империи зла» прямо к вам «в империю добра» и прибыли. А это ваши кухни такие?
— Кухни, кухни, что ж еще? — буркнул он — Ну, как: нравится?
— Нравится,— сказал я уныло, — только вот…
— Что?
— Тараканы здесь есть? Мне говорили, что…
— Тараканы! — сердито оборвал консъерж.— Смотрите, какие мы требовательные! Наверняка, в Совке своем про тараканов помалкивали: Гулага боялись.
— Ну, за тараканов в Гулаг не забирали, — возразил я. — Это уж вы слишком.
И, подавляя смех, сказал:
— А мне тараканы нужны для дрессировки. Я — дрессировщик тараканов, тренер и профессиональный устроитель их скоростных бегов. Никогда не видели? Потрясающее зрелище! Любимое развлечение эмигрантов всех российских волн. Особо успешным тренерам даже звание «заслуженного мастера спорта» присваивали.
— Нет, правда? Не шутите? Можно будет посмотреть? — оживился консъерж. — А в Гулаг все-таки забирали. Забирали, забирали! За все забирали, мы-то знаем! В газетах у нас писали…
Я не стал спорить. На другой день вселился в дом Дорина.
Утром ко мне тихо подошел длинный человек с острым лицом, отвел в угол коридора и зашептал:
— Вы, я вижу, новенький. Дам несколько необходимых советов. К администрации дома — абсолютная лояльность! Ни звука против. Это вам не в тоталитарном Совке. Далее: с соседями не контактировать. Могут заподозрить в связи со спецслужбами, ЦРУ там, или того хуже — ГРУ, а то и в нетрадиционном сексуальном поползновени. Главное: не просите взаймы. Просителей здесь не любят, а деньги — святое. Дальше. Запишитесь на получение супа, продуктов и в «Мерказ» за одеждой. Только никому ни-ни, вам не положено: у вас еще нет беженского статуса. Но попробуйте, скажите, что вы мученик боьшевизма. Запись на 2-м этаже, комната 35. Имейте в виду: вы меня не видели, и я вам ничего не говорил! Ша!
* * *
В комнате 35 сидела старуха в платке, на столе перед ней лежал лист бумаги и карандаш. Я подобострастно изложил ей мою просьбу. Она пошамкала густо накрашенными губами:
— Нет, нам известно, что Вы еще не получили беженского статуса, а мы даем дополнительное питание и шматес только имеющим этот статус.
— Но ведь и я нуждаюсь.
— Нет, я сказала «нет». Хотя… В «Мерказ» позволю, так и быть. Мне вас жалко.
Так я не получил место в очереди за привозным супом и не ездил с сумками за едой. А в «Мерказе» толостый молчаливый дядька выдавал каждому черный пластиковый мешок, и все набивали его старыми пальто, рубахами, стоптанными кроссовками и зачем-то сломанными клюшками для игры в гольф. Уходили довольными.
Беженцам нашего дома Дорина жилось неплохо. Днем жильцы были заняты хозяйственными делами, гуляли, иногда выезжали на экскурсии. А по вечерам дом затихал. Почти во всех комнатах и квартирах включались купленные широкоэкранные телевизоры и люди неотрывно смотрели передачи из России. Как правило, потом они ее ругали, красочно рассказывали о тех несправедливостях и страданиях, которые им приходилось переносить «там,» но все, что касалось этой «империи зла» слушалось и смотрелось с жадным интересом каждый день. А с консъержем я даже подружился. Его звали Руди.
Однажды он рассказал мне историю дома, в котором я жил и в котором периодически шла борьба с тараканами.
Дом в середине 50-х гг. построил богач Дорин.
— Хоть я был мальчишкой, я помню его, — рассказывал Руди. — Высокий, с седой бородой. Ходил, опираясь на красивую палку. Он приехал сюда из вашего города Одессы в начале 20-х. Там его звали Менахем, здесь он стал Майклом. Бедствовал, работал черт знает где. А вскоре на Юге грянул сухой закон. Дорин нашел десятерых крепких парней и спросил их:
— Вы знаете тайные броды через пограничную реку?
— Нашел кого спрашивать! — сказали они.
— А хотите ли вы заработать?
— Ты здорово соображаешь, приятель! — ответили они.
— Тогда по 5 долларов за переход, — предложил Дорин.
— Семь!
— Шесть! И о’кей?
— О-кей! Но это, босс, только начало!
И почти каждую темную ночь парни уходили через пограничную реку с тяжелыми ящиками на спинах. В ящиках были бутыли со спиртным. На той стороне реки их уже ждали такие же крепкие парни, взваливали ящики на себя, говорили «бай-бай» и скрывались в прибрежном лесу.
За каждую ходку туда и обратно парни Дорин получали по 6 долларов. Когда сухой закон на Юге пал, Дорин уже был другом больших людей и миллионером. Но он был еще очень набожным человеком и в благодарность Богу построил большой вот этот самый билдинг для бедных. Теперь в него селят вас, русскоязычных эмигрантов. И вы должны каждый день добром вспоминать мистера Дорина: ведь это он дал вам приют. А ты говоришь: тараканы! Я знаю целые районы, где дома кишат не только тараканами, но и кое-чем похуже. Но могу назвать тебе и такие места, где муха не пролетит. Хочешь туда? Тогда у тебя должно быть очень много денег, почти как у Дорина. Они у тебя есть? У некоторых из ваших есть, и они живут в шикарных особняках.
— Но разве это правильно? — спросил я. — Откуда у них деньги?
— Я догадываюсь, но кого интересует мое мнение? Так, уже видно, устроил Бог.
— Нет, Бог сказал: легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому попасть в рай.
Руди засмеялся:
— Бог хотел сказать, что богатым не надо пролезать через игольное ушко, чтобы оказаться в раю. Для них построены широкие золотые ворота.
Мы выходили из подъезда. Дамы доринского дома, сидевшие возле подъезда на скамейках, лениво посмотрели в нашу сторону и продолжили свою беседу.
* * *
Это было во сне. Москва. Я иду мимо двухэтажных домишек, допотопного стадиона «Буревестник» и поворачиваю в свой родной переулок. Он спускается вниз и доходит до улицы, идущей к вокзалу. Булыжная мостовая, деревянные, покосившиеся домишки, водозаборные чугунные колонки… А вот и наш дом. Около входа — ребята нашего двора.
— Иди сюда! В футбол постукаем, пивка попьем. Как бывало! — кричат они мне.
— Зачем? — кричу я в ответ. — У вас там тягомотина, была и будет!
— А средняя полоса России? Это ж рай! Твой дом тут, около Солодовки, а дом Дорина какого… он тебе!
В этом месте я проснулся от рева машины, собиравшей по утрам мусорные ящики и мешки. . Чернокожий парень на бегу швырял их в чрево мусоросборника и на бегу же ловко вскакивал на подножку. Он что-то говорил водителю, но я не понимал. Машина двинулась за мусором к другому зданию, тоже доринскому. Тут я накрыл голову одеялом.
Я кормлю белок. Они умные
Наш дом муниципальный. Заселен малобеспеченными людьми и эмигрантами. Народ замкнутый. Парк рядом с домом почти всегда пуст. Да какой это парк! Деревья, правда, старые, а так несколько скамеек да детская площадка… Вот и весь парк.
В парке полно белок. И чуть ли не каждым ранним утром сюда приезжает на драном велосипеде человек на вид лет так 60–65 — ти. На голове — бейсболка со сломанным козырьком, одет в старую застиранную майку. Велосипед навьючен мешками и мешочками. Вроде верблюда. Сначала старик, не спеша, объезжает мусорные ящики парка, роется в них, извлекая оттуда пустые бутылки, банки, коробки и заполняет всем этим добром свои велосипедно-верблюжьи мешки. Но это не главная его работа. Он подъезжает к «своей» скамейке, развязывает какой-нибудь мешок, вынимает оттуда корм для белок, которые уже несутся со всех ног к нему: понимают, что сейчас кормить их будут. Старик рассыпает орехи по дорожке, садится на скамейку и молча смотрит на стайку белок, лихорадочно уничтожавших орешки, держа их прямо по — человечьи в передних лапках. Сидит он долго, пока белки не съедят или «на черный день» не закопают в землю все. Тогда он садится на свой дряхлый велосипед — «верблюд» и, не говоря ни слова, уезжает.
Своими приездами он заитересовал меня, и однажды я заговарил с ним.
— Френч, англе?
Он, видимо, слышал как я с приятелем говорил по-русски и сказал:
— Я могу говорить по-русски. Я кормлю тут белок, они умные.
— Вы из России?
— Нет, нет. Хунгария, Будапешт. Когда в войну пришли советские, в школах стали учить русский. Мне нравилось. Я имел хорошую отметку.
— Ну, а дальше?
— А дальше? Когда ж это было дальше? Как сказать… Революция против ваших советских и коммунистов. Было много крови и мертвых. Страх. Зачем все это? Ваши, наши… Белки умнее. Мой отец в войну воевал против советских. Испугался и убежал, мы с мамой тоже с ним.
— Как же здесь жилось и живется?
— Не так чтобы хорошо. Отец работал на дорогах, укладывал асфальт, заболел и умер. За ним вскоре и мать. Я был шофером в, развозил клиентам заказы. Платили плохо. Потом хозяин сказал:
— Ты не нужен. Иди на пособие.
Пособие дали, но малое. Я нашел на свалке старый велосипед, исправил его и стал ездить по паркам. Как сейчас. Собираю разные старые вещи, бутыли, банки. Сдаю их, пластиковая бутыль-10 центов, банка из-под пива-5. С пособием на день хватает.
— И еще белкам остается, — сказал я.
Он усмехнулся:
— Белки мне нравятся. Когда грызут орешки, похожи на человечков.
С той поры мы часто разговаривали с ним о разном. Но как-то подошли двое полйцейских.
— Ты разве не знаешь, что мэрия запретила кормить белок в парках?, — спросил один их них. — Это крысы. Люди жалуются: от них уже нет проходу. На балконы залезают. Уезжай, и чтоб мы тебя здесь больше не видели!
Он уехал, и с той поры я его в парке больше не встречал. Только как-то раз, уже зимой, ранним утром в метро, я увидел человека, лежавшего на скамье, закутанного с головой старым одеялом. Я подошел к нему, пошевелил. Он откинул одеяло, недоуменно посмотрел на меня. Я узнал его. Это был тот самый знакомый старик, летом и осенью кормиший белок в парке.
Он тоже узнал меня.
— Почему вы тут? — спросил я.
— Я тут часто ночую. Здесь тепло, полицейские не тревожат. Сколько сейчас время? О, можно еще поспать!
И он снова укрылся одеялом.
Age-2
На эту тему я уже писал. Но приходится второй раз. Лично я в Забугорье не так давно. А вот мой друг Петр Грейтман — эмигрант со стажем. Часто меня навещает. Последний раз пришел на днях и тут-то и случилась эта дикая история. Расскажу.
Вошел он, значит, в комнату, подошел ко мне, протянул руку и вдруг издал невероятно — истошный крик, схватился за поясницу и упал! Кричал он, наверное, как Навальный в самолете. Но того, как потом выяснилось, отравили. А в Забугорье, как известнт, не травят. Попытался я поднять Петю, он кричит еще сильнее, криком душу мне разрывает. Помог ему доползти до дивана, взгромоздил, дальше что? Понятно, надо Скорую вызывать.
Звоню, а там занято, занято, занято. Наконец, отвечают:
— Слушаем вас.
— Плохо, говорю, человеку, кричит благим матом от боли, как бы… , сами понимаете…
— А вы-то чего кричите? Спокойно, внятно, подробно расскажите о состоянии больного, желательно как можно полнее.
— Нет, кричу, его зовут Грейтман. Приезжайте скорее!
— Ладно, через 2-3 часа будем.
Я чуть не свалился. Говорю Петру:
— Терпи, дорогой Петя. Надо терпеть. Помнишь у Высоцкого: «Врач резал вдоль и поперек и говорил, держись, браток!».
Но и Высоцкий не помог. Свернулся мой Петя жгутом, кричит, хрипит. А тут, надо же чорт побрал, ему еще в туалет приспичело…
Но все-таки дождались мы Скорую. Не скоро, но дождались. Положили Петруху на носилки, поехали. Я с ними. Подьзжаем к госпиталю, название яркими лампочками высвечено: «У Христа запазухой».
В приемной комнате сунули Петру в рот градусник, выдернули через минуту. Слава Богу, не коронавирусник. Поехали по коридорам, забитыми койками с больными, как на слаломных лыжах: туда — сюда, вправо — влево.
— Петя, — шепчу я, — Петюра, смотри мы же как бы у себя дома, как при Софье Власьевне (бытовая кодировка Советской власти).
Он кричать перестал. Приподнялся на носилках, огляделся и прохрипел:
— Я, наверное, в бреду, Зяма.
Ну увезли куда-то, как мы шутили, Петьку Великого, а мне было велено ждать. Жду три часа. Ещечас. Ночь спустилась над городом. И только я задремал, глядь Петю моего на коляске везут. Едет тихий, голова набок свесилась.
— Ну что, говорю, Петюра, все прошло?
А он зубами скрежещет и мычит что-то. Тут врачиха подходит. Представилась: Жопин Жюпо, «ординатор».
— У него, говорит, знаете ли… Впрочем, вам ни к чему наши профессиональные термины. Такое часто случается с пожилыми. Эйдж (в переводе на русский — возраст). Вот бланк, подпишите, что вы согласны с тем что мы сделали больному.
— Но я не знаю… И зачем вам?
— Чтобы не было к нам никаких претензий. Тем более через суд.
— Пусть подписывает больной!
— У него трясутся руки.
— У меня тоже.
— Мы его выписываем. Забирайте больного!
— Как, — кричу, — он же ни сидеть, ни лежать… У него адские боли!
— Боли? Боль не причина и тем более не повод обращения к врачу! Вы что не понимаете? И не повышайте голос, отправим в полицию. Машина за ее счет.
— Но сейчас глубокая ночь! Подождите хотя бы до утра. Приедет сын, привезет пальто. Он ведь в одной легкой рубашке!
Жюпо махнула рукой, подбежали два здоровенных чернокожих мужика, схватили за ручки коляску с опять закричавшим Петей, повезли к выходу. На улице тьма непроглядная. Хорошо, такси подвернулось…
Привез я Петьку в его муниципальнй дом, притащил на спине в квартиру, взгромоздил на диван.
— Ничего, — говорю,— браток, теперь не пропадем, теперь к тебе из частной фирмы «Медсан имени Гейродота» приходить будут. Надо — уколят, надо клизму поставят, надо таблетки дадут. Могут и гипнотизера прислать. Я вот болел — ко мне один старик ходил. Экстрасенс-магнитезер, вроде нашего Гришки Распутина. Вошел, руками разводит, как плывет. Потом промурлычил что-то и назад. Мне помогло. И ты верь: они вполне могут довести твою болезнь до конца.
Отличные рассказы! Реальная жизнь. Спасибо!
Прямо безнадёга какая-то…