Александр Шлосман: Рассказ о непрошедшем времени. Продолжение

Loading

Наконец, гром грянул: маменька, пристально взглянула на дочь и поняла пораженным сознанием, что с ней творится. Вскоре вечером, когда Ксения, возвратившись со службы, по обыкновению отказалась от еды и прошла к себе в комнату, Полина Владимировна последовала за ней…

Рассказ о непрошедшем времени

Александр Шлосман

Продолжение. Начало

Александр Шлосман— 8 —

В давние годы за Тайнинским селом располагались на лето военные лагеря для маневров и учений, там регулярно квартировал полк под командой полковника Всеволожского. Госпожа полковница облюбовала недалеко милое местечко под названием Перловка, застроенное в свое время дачами благодеяниями известного чаеторговца господина Перлова и прозванное в его честь. Туда, на съемную дачу в сосновом бору, из года в год возили с детства маленького Мишу. Среди высоких шумящих сосен, небольших листвяных кустарников и аккуратных клумб, строения дач, разных размерами и цветом, осторожно выглядывали лишь навстречу ищущему взгляду. Миша привязался к сдержанной красоте дачных мест, душевно близких его детству и юности. Казалось, лучше них — на свете быть не может.

Поблизости от въезда в поселке заметна была скромная одноэтажная дача, где проживал с супругой пожилой управляющий, Семён Трофимыч, человек хозяйственный, с хитрецой, когда-то реальное кончил. Приглашен был на службу еще бывшим владельцем поселка, да так и укоренился здесь. Жена его, Калерия Васильевна, хлопотунья, женщина характером строгая, по образованию и прошлым занятиям — фельдшерица. Были они бездетны. Тётю Калю, как звали её повсеместно, частенько приглашали дачники — посмотреть больных, по большей части, детей разного возраста. Понятное дело, особо серьёзными случаями она не занималась, но посильной помощью никто, включая даже взрослых, обделён не был.

Уже несколько лет, с тех пор как началась война, Михаил не бывал здесь. Сразу обратил внимание на заметный налет некого небрежения в общей картине когда-то аккуратного, даже изысканного, дачного места — бросились в глаза местами выломанные, ранее опрятные дорожки, заметная неряшливость участков некоторых дач. Главное, что удивило, — людность ранее спокойного, не отмеченного этим признаком, посёлка: то и дело встречались простого вида женщины, детишки, редко — мужчины. Подошел к дому управляющего, сразу заметил его, сильно постаревшего, по-прежнему улыбчивого.

Трофимыч ещё с веранды признал Михаила, несмотря на долгое отсутствие, — он вообще помнил многих молодых дачников, чуть ни с самого рождения. Внимательно оглядел гостя, заметил худобу и бледность — понятно, при фельдшерице-супруге как не заметить; правда, по нынешним временам упитанных да румяных редко встретишь. Сама хозяйка где-то по вызовам ходила: теперь числилась в местной больничке. Поговорили немного о жизни: Михаил — о своих, Трофимыч — о своем. Он хорошо помнил господина полковника, бравого, воинственного вида мужчину — женщины ему так и улыбались. Памятна осталась и супруга его, не раз принимавшая участие в разных нуждах соседей. Угощать гостя было нечем, потому сидели за пустым столом на небольшой верандочке. Трофимыч деликатно не спрашивал Михаила про нынешнее состояние — оно, известно, у всех не очень, да и тот не откровенничал.

Когда разговор прервался на долгой паузе, гость осторожно поинтересовался нынешним состоянием поселка, много ли прежних жильцов и отчего видно какое-то многолюдство, своим видом мало напоминающее дачников. Управляющий сдержанно доложил, что прежних никого нет, видно дела их плоховаты стали, а новых людей появилось много не по причине летнего отдыха — теперь часть больших, исправных дач занята, аж, под постоянное заселение. Для этого приезжали какие-то строгие люди из Мытищ, с бумагами, долго ходили, осматривали, у него спрашивали, есть ли какие планы поселка. Потом разоткровенничался:

— Дачу вашу теперь тоже заняли, правда, ещё не целиком, но говорят — скоро ещё подселят кого-то. У меня все записано, кто где из новых. Потому как я при этом месте оставлен, вроде коменданта. Даже ружье какое-то выдали — много разного народа лихого объявилось, желают без спроса чужим попользоваться, вот и приходится иногда пугать. А моя Калерия, знаете, какая боевая — она зычным голосом троим ворам такого разом задала страху, что выскочили из дачи и наутек пустились, всё добро там же и побросали.

— Скажи-ка, Трофимыч, мне на какое-то время комнатёнка отдельная найдется? Только в пустом доме. Ненадолго, не больше месяца. Правда, платить нечем. Все моё имущество при мне. Как бывало, на возах не привезу — улыбнулся Михаил.

Трофимыч внимательно оглядел собеседника снова. Будто впервые встретил. Замолк, что-то прикидывая в уме, чесал затылок, то снимая, то набрасывая на лысину потертую кепку. Решился:

— Думаю, найдётся вам маленькое жилище. Есть тут заброшенная дачка с краю, недалеко, никто на неё не смотрит, потому как ремонта требует основательного. А для летнего проживания вам сгодится на месячишко. Из уважения к господину полковнику, покойному, помогу. Сейчас и пойдем, посмотрим, а там решим, как дальше быть.

Одноэтажная дачка, в самом деле, оказалась неказиста: крыша протекала, стёкла в окнах побиты, по комнатам гулял сквозняк; внутри нашлась единственно уцелевшая, небольшая каморка, сухая, с небольшим целым оконцем. Михаил был доволен — подойдет вполне, все-таки лето, тепло. Трофимыч, поначалу расстроенный полной непригодностью дачки, удивился неприхотливости сына полковника. На радостях пообещал приволочь с соседней пустующей дачи кровать, столик — всё равно больше ничего в скромное помещение уместиться не могло. Да и не нужно было. После обустройства оставил нового хозяина в одиночестве, пообещал прислать тётю Калю вечером — глянуть тут что-нибудь по хозяйству.

Михаил опустился на пустой матрац кровати — остаток сил, державших его в последние часы, почти иссяк. Незаметно забылся в тяжелой дрёме. Из забвения его вернул громкий звук шагов и резкий женский голос, что окликнул его. В сумерках, наполнявших комнату, разглядел в двери невысокую плотную женщину в очках. И — узнал!

— Тётя Каля! — даже в носу защипало от острого воспоминания о беззаботных временах, накрепко связанных с самим видом этой женщины. С трудом поднялся с кровати. — Давайте выйдем на воздух. — Гостья ещё раз оглядела скромную обстановку, уверенным шагом пошла через беспризорные комнаты на улицу. Перед домом у полусгнившего стола оказалась ещё крепкая лавка. Присели. Калерия Васильевна опытным глазом отметила нездоровую бледность, худобу и лихорадочный блеск глаз молодого человека.

— Что с тобой? Говори сразу? Не мнись и не скрывай? — строго, и вместе — по-простому, проговорила, глядя ему в лицо.

Михаил отвечал, что некоторое время назад на него с другом вечером напали какие-то мерзавцы, друга убили, его ранили, еле ноги унёс; знакомый врач осмотрел, перевязал и помог добраться до жилья. — Нашу квартиру заняли жильцами по причине моего долгого отсутствия, — он не пояснил, почему отсутствовал, — я сколько-то времени пробыл в семье убитого друга, но стыдно обременять чужих людей. Больше мне деваться некуда. Думаю, отлежусь здесь, приду в себя, тогда поеду к матушке — она у родственников в Самаре застряла.

История выглядела вполне правдоподобно и заслуживала сочувствия. Надежды Михаила оправдались. Трофимыч с супругой, не иначе, как в память прошлых благостных лет, отнеслись к нему весьма сострадательно, даже помогли в незатейливом быту из небогатых своих возможностей. Неожиданно трогательная забота покорила его. Однако главного, о чём, наверное, следовало сказать им, так и не сделал — о его нахождении здесь никому не должно быть известно. Он никому не доверял. Вынужденная откровенность с людьми, его приютившими и оказавшими помощь, усиливала осторожность и недоверие именно к ним, в первую очередь. Хотя надо полагать, что умудренные новыми порядками хозяева, несомненно, между собой о нём говорили и в уме держали некоторые опасения.

На следующий день Михаил, еле переставляя ноги, всё-таки дотащился до станции к почтово-телеграфному отделению, как ни странно, работавшему, и отправил несколько писем. Теперь тётя Каля ежедневно навещала его, когда утром, когда по вечерам, меняла повязки, прикладывая какое-то снадобье. Действительно, рана стала подживать гораздо лучше прежнего. И хотя Михаил чувствовал себя по-прежнему ослабленным, настроение его улучшилось, он стал ровнее, спокойнее. А главное, ему реже снились по ночам кошмары, сопровождаемые бегством неизвестно откуда и куда, а главное, всегда с трагическим концом — он долго падал в пышущую жаром бездну, где его медленно пожирало пламя. Он вскакивал, не всегда понимая спросонок, где находится, один раз больно свалился с кровати на пол. Пил, захлебываясь, холодную воду из ведра, весь мокрый снова валился в кровать, пытаясь скорее заснуть, пока его не настиг очередной кошмар. Припоминал днём ночные видения, и его охватывал ужас — ведь именно так люди сходили с ума.

Признаком выздоровления стало желание лесных прогулок. Время их становилось всё более ранним, напоминая бывшее стремление к преждевременному бодрствованию. В ещё серой тишине, оживленной только пением, щёлканьем, дроботом невидных глазу птиц, гимназист-старшеклассник Миша задумчиво вышагивал по сыроватой траве, по полянкам, устланным мягким ковром из иголок, вдыхая ещё не растопленную лучами солнца свежесть ночи. Каким грустным умиротворением наполнялась душа… Теперь он уже не позволял себе расслабляться под чарующим воздействием утреннего леса. Вступая в призрачно отторгнутый от людской суеты мир лесного покоя, Михаил погружался в неотступный разговор-спор с самим собой: от изначального смятения при взятии власти большевиками, реального кошмара войны на московских улицах, до собственного участия в боях рядом с юнкерами у родного лицея перед Крымским мостом. Скрываясь после этих событий и приходя в себя от страха и отваги, он поражался неожиданной собственной решимости, внезапной готовности к поступку. Крепнущий в нём внутренний протест заставил искать опытных единомышленников, иногда участвовать в их тайных встречах и планах сопротивления новым властям, опрокинувшим русскую жизнь. Их победа в перевороте, поначалу казавшаяся не очень убедительной и прочной, ошеломила очень многих, на свою беду не сразу спохватившихся и, по старой привычке, погрязших в разговорах, спорах, нерешительности. Не много находилось разумных людей действия, к сожалению, оказавшихся и не там, где надо, и не в нужный момент. Вместе с тем, люди, с которыми Михаил искал связи даже после майского поражения в Ярославле, в столице были незначительны, их усилия объединиться никли под гибельным молотом ЧК. Ещё будучи в Москве, решив уйти из квартиры Северцовых, он предупредил запиской одного из знакомых по ярославским событиям, где можно будет найти его в случае нужды. Теперь приходилось наведываться на почту станции в ожидании сообщения.

Спустя неделю гости объявились. По обыкновению, пребывая днём в легкой дрёме, Михаил чутким ухом уловил раздающиеся близ дома голоса. Какое-то странное предчувствие подняло его на ноги, толкнуло выйти наружу. К дому приближалась троица — впереди, с несколько озадаченным лицом Трофимыч, за ним — напряжённо улыбающиеся Верочка с Ксенией.

— Вот он, Михаил Петрович, живой-здоровый. Ну, ежели ничего не надо, я пошёл, — Трофимыч выжидающе развернулся спиной — оклика не последовало и неторопливо зашагал прочь сквозь частокол сосен. Растерянный Михаил не знал, что сказать. Улыбка сползла с лиц девушек — что называется, не ждали. Хозяин пригласил девушек присесть на лавку у дома. Постепенно все оттаяли, наладилась общая беседа, оживилась, разошлась, пошли взаимные вопросы-ответы, реплики, смех. Михаил предложил прогуляться к лесу. Послеобеденное солнце, заслоненное легкими облаками, не утомляло, притягательный аромат сосен наполнял разогретый воздух. Удивительным образом в лесу беседа стала чахнуть, прерываться, распадаться на отдельные куски, пока совсем не иссякла. Михаил и Ксения, похоже, чем-то озабоченные, молчали, Верочка, ахая от восторга, крутила головой по сторонам, то ли интересуясь окружающим, то ли делая вид. Главным образом, она не решалась выступить инициатором продолжения общего разговора. Спустя продолжительное время, когда они довольно удалились от посёлка, вдруг вспомнила, что скоро вечерний поезд. Все чуть фальшиво оживились, торопливо отправились обратно, к станции. Ксения все время смотрела себе под ноги, покусывала губы, лицо её не раз меняло цвет — от обморочной бледности до крупных алых пятен; казалось, она вот-вот расплачется. Михаил по обыкновению оставался бледен.

Ждать поезда долго не пришлось. Подбежали к ближайшему вагону, Верочка принялась шумно благодарить Михаила за чудесно проведённое время, попрощалась и стала подыматься по ступеням, ловко перебирая поручни. Ксения неподвижно стояла на платформе, беспомощно опустив руки, ни на кого не глядя. Потом вскинула вверх пылающее лицо, едва не шёпотом пролепетала: — Верочка, поезжай. Я остаюсь, — и отвернулась. Верочка стояла на грязной вагонной площадке с округлившимися от изумления глазами, не понимая ровно ничего. Как?! Времени на вопросы не оставалось — раздался гудок, вагон дрогнул. Верочка откачнулась в сторону и поплыла прочь от оставшихся на платформе. Михаил, похоже, был поражён не менее уплывавшей из вида подруги. Когда затих дробный стук колес, он первым обрёл способность к движению. Искоса глянул на Ксению, пребывавшую в ступоре с момента произнесённых ею решающих слов. Судя по всему, именно они грозили обернуться обмороком — жуткая бледность залила ей лицо до корней волос. Михаил крепко подхватил её под руку, медленно повел с платформы. По счастью всё это время пространство станции оставалось безлюдным. Какие-то люди вышли из последнего вагона и сразу, не оглядываясь, углубились в лес с противоположной стороны от путей.

Ведомая Михаилом через потемневший лес, Ксения хранила прежнее молчание. В сумерках, никем не замеченные, они приблизились к дому. Слившись темными одеждами со стеной дома, присели на лавку. Михаил не отрывал взгляда от спутницы. За время ходьбы под слабым ветерком Ксения немного очнулась. С усилием подняла на Михаила глаза, полные отчаяния и стыда: — Вы меня презираете? Я сейчас уйду — поспешно поднялась. Он не шелохнулся, не отпуская её взглядом: — Сядьте, пожалуйста. И успокойтесь. Вы произнесли вслух то, о чём я хотел просить вас, и не осмеливался, почти с самого вашего появления. Извините за моё малодушие. Если бы вы только знали… — Сдержанный плотиной многодневного одиночества, наружу вырвался поток, затопивший Ксению удивительным, долгожданным счастьем. Казалось, они, наконец, соединились после долгих блужданий среди призраков и химер. В быстро менявшемся их сумасшедшем мире бесстыдно быстро созревала невиданная ранее жадность обладания друг другом…

В ярком рассвете июльского утра Михаил проводил Ксению на ранний поезд. На безлюдной платформе они, не отрываясь, смотрели в прекрасные, окрашенные необыкновенной любовью, лица друг друга, даже не обратив внимания на нескольких подошедших к поезду пассажиров. Когда поезд остановился, Ксения тяжело отстранилась от своего провожатого, взобралась на площадку и, не оглядываясь, скрылась в тёмных недрах вагона. Михаил неподвижно смотрел вслед уходящему поезду, пока тот не скрылся за поворотом. Задумчивой походкой направился к дому и почему-то через территорию посёлка. Тем временем Трофимыч вышел в утреннюю свежесть открытой верандочки, собравшись за водой к колодцу, и с удивлением заметил удаляющуюся долговязую фигуру молодого постояльца, что с раннего утра уже топал со станции. Склонив голову набок, старик глядел на его силуэт.

Неделю спустя Трофимыч поутру тащил из леса приглянувшуюся большую сухую валежину. Был доволен собой: наверняка до него кто-то разделал и припрятал до лучших времён, а он нашёл. В просвет между редкими деревьями на краю леса заметил, как с прибывшего московского поезда сошёл человек в железнодорожной форме и, с оглядкой, направился к лесу. Заинтересовавшись незнакомцем, — он многих знал в округе, слава богу за столько-то лет, — аккуратно за ним проследил и спустя короткое время с удивлением обнаружил его уже о чём-то беседующим с Михаилом. Старик подумал — эге, дело не случайное: просто встречные так не беседуют. Увлечённый наблюдением, он не обратил внимания, как следом за незнакомцем из другого вагона вышли ещё двое мужчин в тёмной городской одежде и сторожко последовали за железнодорожником, стараясь оставаться им незамеченными. Трофимыч не видел, как они подобрались к беседующим и, внезапно выступив из-за кустов, громко потребовали документы. Старик давно оставил свою добычу и, спрятавшись за толстой развилкой вековой сосны, с бьющимся сердцем ожидал развязки. Железнодорожник резко обернулся, выстрелил на крик из револьвера, незаметно оказавшегося у него в руке. Один из нападавших ответным выстрелом свалил его сразу наповал. Михаил, застигнутый внезапностью окрика, как бы пристыл к месту, потом переломился в поясе, припустил, гусиными большими шагами, петляя между деревьями. Было заметно, как он прихрамывал и загребал ногами. Другой преследователь запоздало бросился за ним, стреляя на ходу. Беглец уже почти уходил, когда, споткнувшись о выступ корня, рухнул больным боком на землю с протяжным стоном. Потерянного им бесценного времени хватило, чтобы бежавший следом настиг его и, пока Михаил предсмертно копошился в безуспешной попытке подняться — выстрелил ещё раз. Не промахнулся.

Совершенно вне себя от ужаса трагедии, случившейся только что на его глазах, Трофимыч с закрытыми глазами соскользнул по толстому стволу наземь. Какая страшная настала жизнь…

— 9 —

Можно ли жить без любимого целых три дня? Не видеть его, только мысленно слышать горячий шепот, помнить объятья, прикосновения больших ладоней, рисунок лица, очерченный ее пальцами в душной темноте той ночи. Он обещал подать сигнал к ее приезду снова не позднее двух-трех дней. Жизнь превратилась в существование. Однако предощущение грядущего счастья не покидало. Она точно знала, что счастье есть, правда, его еще мало. И потому оно должно было, вот-вот, прийти снова. Правда, приходилось отбиваться от вопросов маменьки, устроившей скандал с истерикой, когда она объявилась дома утром после Перловки. В оправдание пришлось сочинять корявую историю про затянувшуюся прогулку с Верочкой в Сокольниках, потом, как запоздало вспомнила про ночную смену и, в чем была, побежала в больницу, а предупредить уже не успевала… Оставалось неясным, насколько Полина Владимировна приняла на веру рассказ дочери, но шум и слезы маменьки были великие. Ксения же превратилась в живое ожидание. Смиренное пребывание дома по возвращении из больницы стало подобно жестокой пытке. Единственное, что придавало силы — неотступные мечты о новой встрече. Три дня прошли — письма не было. Наступило время нового ожидания, еще более напряженного, непереносимого. Она то и дело спохватывалась в опасении, что письмо уже пришло, но она пропустила его, и, отговорившись дома каким-то пустяком, бежала на почтамт и — снова ничего. Сколько она терпела? Неделю, две или больше? Счет времени терялся. Чувствовала только, как тихо тает, испаряется, еще недавно подлинное, ощущение небесного счастья; расплывается четкость прекрасных видений, напрасно возбуждаемых усталым воображением. Оставалась живой только память звуков его голоса. Она помнила — он не велел приезжать без его извещения. Сколько же можно ждать!? Затянувшееся ожидание убивало.

Солнечным выходным днем, не выдержав пытки, Ксения отправилась в Перловку. Уже знакомой дорогой от станции проскочила через приветливый лес, подобралась к дому. Решила устроить сюрприз хозяину. Из дома слышались какие-то громкие звуки, вроде двигали мебель. Осторожно выглянула из-за угла на сторону крыльца, с удивлением увидала на, прежде аккуратной, площадке перед домом груду мусора, завалившего сгнивший стол и даже часть лавки, на которой они тогда сидели в темноте по возвращении со станции. Раздались тяжелые чужие шаги. На крыльце показался Трофимыч, пригнувшийся под грузом столика, знакомого столика из его комнаты. Она погасила улыбку, однако с приветливым лицом вышла к старику навстречу. Он слегка вздрогнул от появления нежданной гостьи. Хмуро поинтересовался, зачем пришла. Ксения с недоумением уставилась на вопрошающего: — А разве Михаила Петровича нет? — Старик покачал головой: — Нет. И не будет. — Он что, съехал? — теряясь неожиданному ответу, спросила она. — Нет. Идите, барышня. И не приходите сюда больше, — и вместе со своей ношей ушел в дом.

Ксения не рискнула идти следом, присела на лавку. Не может же она уехать, ничего не узнав. Он, Михаил, что же, пропал? От нелепости мысли ее даже передернуло. Решительно поднялась на крыльцо и требовательно крикнула в темноту дома: — Трофимыч! Выйдите же ко мне! В ответ послышалось двигание какого-то тяжелого, дребезжащего предмета. Будто из-за занавеса в театре, из комнаты Михаила выглянуло распаренное, красное лицо старика. Какое-то время не мигая, молча смотрел он на Ксению. Снова исчез. Она нерешительно переступила несколько шагов, приблизилась к открытой двери — ничто в тесном пространстве перед ней не указывало на присутствие прежнего хозяина, на место их любви. Зияла бесприютная пустота.

Она вошла внутрь, уставилась на старика в упор: — Вы должны мне сказать, где Михаил? Трофимыч менялся на ее глазах, выражая собой беспредельный испуг. Его губы подрагивали, затряслись руки. Прокричал свистящим шепотом: — Барышня! Не погубите! Уходите! Христом богом прошу! Нету вашего Михаила! Убили его! Из ЧеКи приходили и убили. Его и еще одного, из города. Больше ничего не знаю, ей богу. Сам боюсь.

Жизнь — оборвалась… Она не могла, не должна больше продолжаться без него, без ее любимого мужчины, ее бога и крепости. Погасло солнце.

Как оказалась в притихшем лесу, Ксения не помнила. И здесь — отчаяние, боль, крик, что душили смертно, вырвались наружу. Она лежала на бездушной, жесткой, голой земле и вопила в голос на весь окружающий мир. День сейчас или ночь, где она, куда идти дальше? Ей даже не стало страшно — все безразлично, бесцветно. Глухая тишина одиночества накрыла ее.

Сколько времени это продолжалось, она не помнила. Как не помнила себя на лавке платформы вплоть до прибытия поезда, когда собиралась покончить с собой; не помнила, как незнакомый мужчина спросил, что с ней, принес напиться воды, намочил ее платок, приложил к вискам, помог подняться в вагон. Память вовсе ее покинула: она не соображала ни что делала на вокзале, ни как добиралась до дома. Очнулась в постели, с компрессом на голове. В полутемной комнате с прикрытыми окнами остро пахло лекарствами, на стуле висело ее грязное платье, сидела рядом встревоженная Анастасия. Ксения решила, что задремала на работе, в больнице, но почему компресс, Анастасия… В голове все путалось. Сухой язык царапал нёбо, поднесли воду — не помогало… Было сухо, жарко. Почему кругом такая ослепительная пустыня? Потом все исчезло…

Очнулась Ксения через несколько дней, прозрачная до голубизны, безмолвная и бессильная. Приводили несколько раз Анну Яковлевну, та поила Ксению какими-то лекарствами, вернувшими на время память и ощущение реального. Лучше бы этого не было: она снова впадала в неистовство, кричала, билась в руках Анастасии, потом уже и кричать не могла — вырывалось только дикое сипение. Родители толклись рядом, с ужасом глядя на ни весть что творившую дочь, маменька — с потемневшим лицом, вспухшим от бесконечных слез, отец — состарившийся, потерянный, на себя не похожий. Никто ничего не понимал. За исключением того, что с их дочерью произошло небывалое несчастье, почти лишившее ее разума.

К тому времени Николай Павлович почти безвыходно замкнулся в своем кабинете, «обители». Он и в прежнее время мало кого у себя жаловал. Ни родственники, ни гости, ни визитеры туда не допускались, за редким исключением необходимости сугубо деловой или интимной беседы. Полина Владимировна редко теперь бывала у мужа. Ограничиваясь только срочными делами, почти не испытывала потребности в продолжительном душевном разговоре, как когда-то. Видно, с годами что-то разладилось в, прежде совместном, механизме; скорее всего, почти испарилась та невидимая, ранее обильная, смазка, что непрерывной добавкой заставляла шестеренки щелкать бесшумно и ладно.

Для дочери отец делал исключение, поначалу довольно суровое, со временем — все более теплое, даже откровенно радостное, что для обыкновенных проявлений его характера было необычно. Николай Павлович все более замыкался от окружающих, в сути своей, все более теряясь от непонимания творившегося за стенами дома. Он зачастую ловил себя на бесцельном продолжительном взгляде в некую точку на стене; очнувшись, переводил пустые глаза на бумаги перед собой, не видя смысла в написанном. Именно в такие минуты осторожное появление дочери в кабинете производило на него впечатление действия горячей струи на замороженный предмет. Он с нескрываемой радостью смотрел на милое лицо своей девочки, становившейся взрослее буквально на глазах — в повадках, в изменившемся взгляде, в удивляющей рассудительности. Любовным взором улавливал, как в былой шустрой девчушке, барышне-гимназистке просыпалась юная женщина. Дочь садилась к нему на колени, крепко обнимала за шею, прижимаясь щекой, и шептала в ухо свои вопросы, милые секреты, тяготившие молодой ум и сердце. Он пытался припомнить, когда то же, столь обыкновенное и привычное, происходило у них с Полиночкой. Должно быть, в давно угасшие времена…

Несколько недель находилась судьба Ксении на грани между помешательством и выздоровлением. Наконец, что-то внутри молодого организма пересилило в нужную сторону, и она тихо-тихо стала возвращаться в себя. Представить происходившее в ее сознании не мог никто, она сама — в том числе. Теперь она припоминала приезд в Перловку, разговор с Трофимычем, обстановку вокруг них; произошедшее с ней после того представляла отрывочно.

Домашние радовались ее поправке, особенно, когда съедала несколько ложек какого-то жидкого супа. Хотя зачастую после этого, едва перебирая ослабевшими ногами, добиралась до туалета, со стоном давилась, выкидывая из себя ничтожное содержимое желудка, и, потеряв последние силы, в поту обмякала у стены. Никто ничего не мог подумать, кроме как о последствиях ее нервного состояния.

На беду, в те же дни случилась комиссия из домкома по поводу уплотнения «буржуазных нетрудовых элементов». Бывшая горничная барыни Анастасия стала полноправной квартиросъемщицей, ей своя комната теперь полагалась и ордер обещали выдать. Господа же с безумной дочерью, скорее всего, поселяться вместе — в одной, пусть и самой большой, в бывшей столовой. Комиссии было сказано, что отец всю жизнь работал, теперь — профессор, преподает в училище, а дочь работает в больнице, все они — тоже трудящиеся. Как же дочь работает, если в постели лежит,— возразили домкомовцы, — ее саму в больницу надо. Правда, пообещали для профессора оставить кабинет. Решения окончательного еще не состоялось, но, похоже, что все шло к тому.

Наконец, Ксения почувствовала силы немного пройтись по квартире. Конечно, в больнице по своим слабым силам работать она еще не могла. Там и ждать не стали, сразу взяли другую санитарку — желающих было без отбоя. Оставшись без дела, целыми днями Ксения неслышно сидела в, еще своей, комнате с нераскрытой книгой на коленях, смотрела то в окно, то на стену, то просто в пол. Без единой мысли. Домашние старались отвлечь ее разговором — отвечала тихо, односложно, никакого желания поддержать беседу. Тогда-то слабая тень понимания только проскользнула у нее, не успев твердо зацепиться в сознании: Неужели? Не может быть! Я — в положении?

Анастасия, маменькина ровесница, раньше всех в доме догадалась о состоянии барышни, однако помалкивала. Когда-то, еще в девках, слюбилась с господским кучером Федькой и понесла. А он — семейный. Поняла сразу — конец пришел ее городской жизни. Выручила одна бабка: плод извела, едва не вместе с Анастасией. Больше она детей иметь не могла, зато при господах осталась. Теперь бывшая горничная убирала в большом помещении домкома, на первом этаже в соседнем доме, а в остальное время по-прежнему была в семье, при своих.

Ксения неожиданно согласилась на ее робкий совет пройтись на воздухе. Пошли вдвоем. По дороге Анастасия рассказала барышне, как во время болезни приходила к ним Верочка, как показали ее, беспамятную, отчего сама гостья едва не лишилась чувств. На Чистопрудном бульваре присели на скамейку. Виднелась заваленная рыжей листвой дорожка, яркие, еще изумрудные пятна травы проглядывали по бокам, неровным рядом торчали облезлые от разноцветной краски скамейки. И сразу в памяти Ксении вспыхнули мгновения той встречи — с отчетливым видением весеннего бульвара, запахом свежей распускающейся листвы, — здесь состоялось их настоящее первое свидание. Глаза широко отворились — потекли тихие безвольные слезы. Анастасия испугалась — не дай бог, снова прежнее вступило; растеряно глядела то на Ксению, то на редких безразличных прохожих, потом несмело, по-бабьи, обхватила, приникла к плечу, едва сама не заплакала — уж очень жалко бедную барышню, как страдает. Так и сидели на спокойном осеннем солнышке. Постепенно слезы унялись. Анастасия поняла — вроде барышне полегчало; ласково спросила, не пойти ли обратно, помогла подняться, повела к дому.

С той поры жизнь начала медленно возвращаться в опустошенное сознание Ксении, будто воздух бульвара, навеянные им воспоминания стронули с места пришибленный обстоятельствами смысл ее существования.

— 10 —

Сентябрьским днем, вскоре после этого, в квартиру постучала женщина простого вида и спросила Ксению. Протянула плотный конверт и, не сказав ни слова, ушла. Письмо, как можно было предположить по инициалам отправителя, — от Веры Северцовой. Действительно, письмо, написанное аккуратным почерком на нескольких страницах грубой бумаги, оказалось от Верочки. Она пространно сообщала, что горестные события начала года в ее семье довершились самым жестоким образом — гибелью ее брата. Теперь она — одна, без дома, без средств, и лишь благодаря сердечному к ней отношению простых людей оказалась в подмосковном поселке Т., где устроилась в местной школе учительницей. Ксения несколько раз перечитала письмо — Володя погиб; то, что погиб Миша, — этого Верочка не знала. Чудом не разделила она участь своего брата. Как страшно повернулась их жизнь, какой жуткой сутью наполнилось их существование с тех ярких сентябрьских дней прошлого года, когда они с Верочкой оказались среди персонала госпиталя в Училище на Мясницкой. Родителям читать письмо целиком Ксения не стала, только отдельные отрывки; а потом вовсе его спрятала.

Время жестко заставляло задумываться о собственном регулярном занятии. Деньги Николая Павловича, что лежали в банке, пропали, акции превратились в пустые бумажки. Маменька уже несколько раз со вздохом упоминала, что очень многое из вещей, годившихся на продажу или для обмена на продукты, уже из дома исчезло: на поверку выяснилось — не так уж богато оказалось семейство инженера и профессора. Отец советовал Ксении подумать об учительском занятии, тем более, последний, восьмой, гимназический класс во многом был посвящен именно такому приготовлению выпускниц. Она и сама склонялась к подобному, особенно после письма Верочки, ставшей учительницей в отдаленном областном селении.

Решила наведаться в свою бывшую гимназию. Маменька сама вызвалась сопроводить дочь, немного принарядилась и сразу приняла почти прежний впечатляющий вид. Таким манером заявились они в гимназию, где теперь была устроена единая трудовая школа-семилетка. После продолжительных разговоров с руководством школы ее приняли учительницей иностранных языков. В волнении Ксения не разобрала, кто есть кто, поскольку главным образом выступала маменька, Одна из числа беседовавших, плотная дама с неприятной, как бы приклеенной к надменному лицу, улыбкой устроила ей настоящую экзаменовку — как бы ненароком, заговорила по-французски о книгах, читаемых ею в настоящее время, мнении о прочитанном, потом, внезапно, перевела беседу в той же теме — на немецкий, опять на французский, — и, видимо, осталась довольна. Маменька, слушая их беседу, даже расплылась счастливой улыбкой, то ли гордясь дочерью, то ли вспоминая что-то свое из молодости. По завершении диалога добавила, что дочь ее занимается и переводами с иностранных языков, однако успеха в опубликовании не имеет. Принесенные с собой бумаги из той же гимназии свидетельствовали об отличной успеваемости гимназистки Семеновой-Сверчинской по всем языкам, преподаваемым в заведении.

Прежних учителей, из гимназических, в школе не осталось ни одного — кто уехал, кто пропал, кто просто служить не хотел, некоторые ушли в мир иной. Были несколько человек из прежних гимназисток, старше Ксении возрастом. Остальные — с бору по сосенке, где нашлись.

Так началась служба, занявшая в жизни Ксении, в том или ином виде, многие годы, но всегда — с языками. Это занятие в разные периоды облегчало ее существование, а бывало — затрудняло, и весьма существенно, даже становилось угрожающим безопасности ее жизни. Как-то по такому случаю один из сослуживцев, будучи в нетрезвости, высказался: теперь в нашем отечестве знание и пользование иными языками не всегда есть благо.

Новое в состоянии Ксении, достаточно продолжительно и «удобно» совпавшее с нервным срывом, скрывать становилось все труднее. Тошнота одолевала ее в самые неожиданные моменты, но пока довольно редко проявлялась при домашних. Однако внешне недомогание становилось все более явным.

Наконец, гром грянул: маменька, пристально взглянула на дочь и поняла пораженным сознанием, что с ней творится. Вскоре вечером, когда Ксения, возвратившись со службы, по обыкновению отказалась от еды и прошла к себе в комнату, Полина Владимировна последовала за ней. Плотно притворила дверь и, опираясь всем телом на створки, будто кто-то снаружи пытался ворваться, спросила: — Что с тобой происходит? Ты больна? Или… ты в положении? Ее лицо при этом выражало не то удивление, что с ее дочерью по всей вероятности случилось то, что рано или поздно бывает с большинством женщин, или возмущение, что это совершилось, но абсолютно незаконным, противоправным для их круга, образом. Негодование нарастало внутри нее, еще не выплеснутое наружу. Глядя, как наливается краской гнева лицо матери, Ксения уже слышала еще непроизнесенное: — И это моя дочь?! Как уличная женщина? Она выпрямилась и, глядя в почерневшие, как две бездонные пропасти, глаза матери, спокойно выговорила: — Да, у меня будет ребенок… Его отец недавно погиб… Мы очень любили друг друга… Неизвестно, откуда у Полины Владимировны достало сил, чтобы устоять на ногах от слов, полных несчастья и достоинства. Повисла тяжелая пауза. В течение этого времени гнев маменьки постепенно переливался в жестокую тяжесть ответа: — Я не хочу тебя здесь больше видеть… Такую…

И вышла… Распахнутая наотмашь дверь испуганно застыла.

На другой день ранним утром, еще света не было видно, Ксения написала записку родителям: просила прощения за то, что доставила им огорчение, возможно, не оправдала их надежд, что искать ее не надо, потому что возвращаться не собирается. Собрала в узелок немного вещей и тихо ушла из дома на Пречистенку. Весь день ее мысли были поглощены не вчерашним скандалом — возможностью устройства в жилье, где бы то ни было. Измучившись переживаниями и ничего не придумав, попросилась к директору: сказала, что в силу некоторых сложных причин дома ей находиться невозможно и не знает ли он, где пристроиться с жильем, самым скромным, если можно — ближе к гимназии. Директор, Козлов Григорий Васильевич, был мужчина впечатляющей гренадерской внешности. Хмурая озабоченность, не покидавшая его лица, усиливалась пугающей черной повязкой на глазу, из-под которой на щеку выползала багровая полоска шрама. В обстановке школы выглядел он весьма значительно. И для учителей, и для учеников. Тем неожиданней смотрелась крайне редкая в обиходе широкая улыбка, что обнаруживало в нем не только сердечное внимание к собеседнику, но и доброту простой натуры. Григорий Васильевич был весьма озадачен неизвестными ему обстоятельствами своей новой учительницы, любопытствовать которым не стал. Кстати, она оказалась отмеченной за короткий срок многими коллегами — строгим содружеством с учениками и замечательным знанием своего предмета, несмотря на молодой возраст. На первое время для ночевки предложил каморку уборщицы, где хранился всевозможный инструмент и школьные пособия. Ксения очень обрадовалась быстрому разрешению столь волнующей проблемы. Однако директор поспешил развеять ее восторг — на длительное время такое положение сохранить будет невозможно, поскольку все-таки у них школа, а не общежитие.

Едва произнес эти слова, как мелькнуло у него некое соображение. Что скрывать, девушка эта ему нравилась. И не только как учительница. Директор не был обременен ни большими знаниями, ни семьей, зато имел солидное доверие местной партийной власти. Потому решил он поспособствовать облегчению жизни Ксении — устроить в служебное общежитие некой организации, расположенное во флигеле гимназии. Все сладилось — по своей инициативе предоставил туда нужные бумаги. Ксения была счастлива, еще больше — удивлена.

Однако, мы уже не раз упоминали — порядки того времени порой приводили в изумление — если бы только! — и более умудренных опытом.

Тогда же Ксении пришло в школу письмо от отца.

«Драгоценная моя! Извини меня за случившееся в нашем доме. Я понимаю, что ничего исправить нельзя. Тебе много еще предстоит в жизни всякого, хотя началось с трагедии. Надеюсь — у тебя должны быть и будут праздники. Твое будущее дитя — маленькая часть твоего праздника, хотя и с горестным оттенком. Моя дочь — праздник всей моей жизни. Бог даст, мы встретимся. Целую».

Неожиданно для себя, она решилась на некое символическое изменение своей жизни — написала заявление о смене фамилии, выразив желание ограничить ее только первой частью. Спустя два месяца, после выполнения необходимых процедур, она стала Ксенией Николаевной Семеновой. Тем самым затесалась в неисчислимое поголовье российских семеновых в главенствующей двадцатке русских фамилий. Спустя положенное время родилось на свет маленькое крикливое существо — Виктория Михайловна Семенова.

Трудно жила Ксения, а все-таки не убывало в ней наследственное свойство противоборства. К сожалению или к счастью, не самые благостные события в ее биографии способствовали развитию этого качества. Реальные условия жизни нашей героини нескончаемо менялись с годами. Она старалась не очень-то замечать их, обрастая ракушками защитного равнодушия к их появлению или перемене…

Рассказчик:

В описанные нами дни девятнадцатилетняя Ксения наивно полагала, что сменив формальные признаки своего существования, ей удастся в какой-то степени отгородиться от своего прошлого, даже решительно перевернуть какие-то его страницы, где остались и Семеновы-Сверчинские, и Всеволожский, и многие другие. Время живет по своим законам: независимо от нашего желания оно упрямо тянет сквозь поколения непрерывную жилу судьбы, оно не проходит, не рождается и не умирает вместе со сменой лет.

Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.