«Какой же холод собачий! Зуб на зуб не попадает! Интересно, кстати, почему говорят «собачий холод»? Наверное, замерзшую собаку больше всех жалко. Хотя на морозе любого пожалеешь, согреть захочешь…»

Люди гибнут за металл

Рассказы из книги «Дом общей свободы», издательство «Арт Волхонка», 2020

Татьяна Хохрина

ЛЮДИ ГИБНУТ ЗА МЕТАЛЛ

— Бабушка-а-а! Ты уже встала-а-а? Нуууу… А я.

— Слушайте, у нас можно какую-нибудь ссуду взять? Ну, там, в кассе взаимопомощи или в фонде каком-то? Или у академика что-ли в долг попросить? Но мне надолго, он не даст — от жадности удавится! Конечно, у меня в сейфе взносов профсоюзных тыщи две лежит, но я боюсь туда влезать. В любой день сдать велят, а чем я погашу? Просто не знаю, что и делать. Не сегодня-завтра ордер получим, столько лет квартиру ждали, а нечего даже в нее занести. И не на что. И когда переедем — даже себе не представляю. Хотя последнее время в коммуналку ноги не несут, прямо дни считаю до переезда. Главное, как назло каждую неделю соседка по коммуналке заходит и просит у нас коробку какую-нибудь здоровую поставить. Я все ставила, не заглядывая, а тут муж говорит:»А что там, ты знаешь? Может, там наркота или тротил?» Смех смехом, но я в следующий раз, как Раиса Магомедовна коробку-то притащила, спрашиваю:»Извините, мол, ради бога! Мы очень волнуемся, не повредим ли мы то, что в коробке, не разобьем ли? А то у нас места мало и коробка Ваша на ходу стоит, под ногами.» А Магомедовна усмехнулась, сверкнула золотыми коронками и отвечает:» Ээээ, сама подумай, что в такой легкой коробке лежать может?! -Деньги, конечно! Так что не бойтесь, не разобьете.» И пошла в свою комнату с прямой спиной, словно на голове кувшин! Нет, вы представляете?! Живут в хлеву, шесть человек в одной комнате, а денег — полная коробка из-под телевизора! Можно, конечно, попытаться занять у нее, но не хочу. Съедем скоро, а она до этого попрекать будет, насмехаться. Нет уж, я лучше по родне пробегусь, продам чего-нибудь и выкручусь!

— Бабушка, мама говорила тебе, что мы с Лёнькой ордер на квартиру получили? Да, дождались! Конечно рады, что ты! И хорошая такая квартира, двухкомнатная! Это потому что от министерства, от района нам бы на двоих двушку не дали! Сможешь к нам в гости приезжать, с ночевкой! Только не знаю пока, на чем спать будем. Денег совсем нет и мебели нет. Да ничего мне на работе не выделят, о чем ты говоришь! Дай Бог. чтоб не отняли. Будем что-то придумывать, занимать, продавать… Хотя, честно говоря, и продавать совершенно нечего! Бабушка, куда ты полезла?? Осторожно, свалишься, давай я достану. Тяжеленная какая коробень-то! А сумка эта почему в тряпку замотана и зарыта под белье? Аааа, это ты так прячешь? Так я тебе как криминалист скажу, что под бельем ищут прежде всего! Ну не мое дело, так не мое, просто сама не позорься и людей не смеши!

— Ой, бабулечка, это мне?? А что там? Серебро столовое? Тяжеленное-то какое! И громоздкое! Ему, наверное, двести лет — проб нет, вилки кривые все, на половнике вмятина. Откровенно говоря, ты только не обижайся, но оно нам не очень нужно, нам бы попроще чего и полегче… Ааааа, чтоб сдать в скупку, а на это мебель купить? А что, хватит на мебель? Ничего себе… Еще часы с двумя крышками золотые?? Вот это да! Жалко же, это же прадеда часы, Х1Х век.. Восемнадцатый?? Так может их в музей? Как они вообще уцелели у вас? Надо же, ну ты даешь! И в войну не продала, и после… Ой, ну спасибо тебе огромное! Даже не знаю, как тебя благодарить! Завтра же узнаю все про скупку, сдам быстро и скорее бы переехать! Баушк, ты — Человек! Я тебе так благодарна!

— Люди, никто не знает, как золото и серебро в скупку сдать? Даааа?? Только в двух местах в Москве?? Очередь два месяца?? Ну нефига себе! А что же делать-то? Нет, я конечно поеду на этот Сиреневый бульвар, запишусь, талон возьму, но я даже не предполагала, что это такая сложная история! Мало того, что всё как лом принимают, десятую часть реальной цены дают, так еще и с такими сложностями! А почему, интересно? Ты правда думаешь, что из криминалистических соображений, чтоб украденное нельзя было сразу сдать? Да ну, чушь какая! Ворованное никто в скупку не несет, перекупщикам-барыгам сдают, а у тех свои приемщики в ломбардах и в скупках есть. Конечно. знаю! Это специальность моя, я в делах уголовных это читала… Короче надо ехать на Сиреневый бульвар, записываться. Прямо там перекупают? Где, в кустах? Вы что, с ума сошли, я со страху умру да и кинут меня наверняка! Неее, не с моим счастьем… Пойду официально: приемщик, весы, квитанция… Вы посмотрите, может, кому что сдать нужно, так я прихвачу!

— Девчонки, прикройте меня завтра. Я на Сиреневый бульвар еду серебро и золото сдавать. Боюсь ужасно! Мне назначено на 14.30. Пока туда-сюда — будет четыре. А в четыре темно уже. И до метро от скупки мимо кладбища минут двадцать быстрым шагом, если от страха инфаркт не накроет. Там денег-то прилично должно быть! Бабушка сказала, на мебель должно хватить, представляете? Да еще двое меня просили захватить и сдать часики наручные и сахарницу. И, как назло, муж в командировке, а папа в больнице, даже некому съездить со мной!

— Раиса Магомедовна, я сейчас в скупку на Сиреневый бульвар поеду, вы хотели, чтоб я что-то ваше тоже сдала, так вы давайте быстренько, я опаздываю! Все, что в свертке этом? Маленький, а тяжеленький! А что там? Коронки? Сколько же их, от акулы что ли — целый мешок и такие тяжелые. Да ладно, что их рассматривать, не разворачивайте, там все равно развернут, а я спешу очень!

— Добрый день! я записана на сдачу изделий из драгоценных металлов. Да моё всё, а чьё же?! Конечно, вот паспорт. Да, московская прописка. Работаю. Юрист. Нет, не в милиции. И не в суде. Научный работник. А какое это имеет значение? Да ради Бога, я ничего не скрываю. Да, хотела бы сдать столовое серебро, часов две пары — одни карманные, другие наручные, и вот тут коронки еще в свертке. Ну я же сказала — всё мое. Квартиру получили, обставится надо, вот всей семьей и выгребли, что было. Да, конечно, прекрасно, что что-то было. Ну, судя по тому, что я два месяца очереди своей ждала, не у нас одних было. Нет, я не огрызаюсь. это я так шучу неудачно. Да, много предметов получается. Я понимаю, что часы надо развинчивать, механизм вытаскивать и т.п. Ну не я же эти правила придумала. Да, я вижу, что у вас обед скоро и мы можем не успеть. Ну значит я просижу обеденный перерыв и после сдам оставшееся. Послушайте, мы дольше разговариваем, чем делом занимаемся. Да, буду вам помогать…

Проще всего было со столовым серебром. Злобная тетка-приемщица, в три ряда увешанная золотыми цепочками и унизанная кольцами, брезгливо брала двумя пальцами, отклячив мизинец, каждый предмет, надпиливала его, капала реактивом. убеждалась, что серебро и бросала на весы. И хотя приборов была целая куча, справились мы довольно быстро. Наручные часы моей сослуживицы тоже нас не задержали — механизм был вытащен давно и в тряпочке лежали только золотые фрагменты браслета и корпуса, так что хватило пяти минут. Потом тетка принялась за прадедовы карманные луковицы. Жалко было ужасно. Часы были красивые необыкновенно, все крышки в гравировках и клеймах, в головках внешних винтов вставлены камушки, при открывании часы издавали чудесную мелодию. Хоть в Оружейную палату неси! Даже все видевшие приемщицы сбежались к нашему столу, разглядывали часы и цокали языками. Потом вершительница моей судьбы взяла страшные кусачки, ассоциирующиеся с пыточной, и варварскими движениями начала кромсать, отдирать и гнуть эти крышки. Звякнуло лопнувшее стекло, часы зарыдали прощальной мелодией и мне стало так плохо, что пришлось сесть, чтоб не рухнуть на пол. В голове стучали стихи Пушкина:

Тут есть дублон старинный… вот он. Нынче
Вдова мне отдала его, но прежде
С тремя детьми полдня перед окном
Она стояла на коленях воя…

Мне казалось, что это не золото, а живая плоть. Что прадед там, в других мирах, мучается и корчится от боли вместе с ними. Одновременно мне рисовались картины Освенцима и Треблинки и кучи таких же часов, отмеривших последние мгновения тысяч жизней. Дааа, с такой нервной системой надо сдавать металлолом и макулатуру, а не фамильные ценности…

Наконец, и с прадедовыми часами было покончено. То, что два века представляло собой образец высочайшего мастерства и дивной красоты, лежало на весах жалкой кучкой тускло блестевших искореженных обломков. Выковыренные теткой драгоценные камни лежали отдельной кучкой и приемщица, ехидно клацнув золотыми зубами, сказала:»За камни не платим, можете забрать!» Я сгребла все, что осталось от часов в целлофановый пакетик и поймала себя на чувстве, будто я беру останки для захоронения. Но я еще не знала, что ждет меня впереди.

— Ну, где там Ваши коронки? Давайте уже скорее, полчаса с Вами вожусь! У меня обед через пять минут! — Я суетливо начала раскручивать сверток Раисы Магомедовны. Наконец размотала пластиковый пакет, потом еще один, потом мужской носовой платок, стянутый неразвязывающимися узлами, в нем оказался детский грязный носок, а из него посыпались золотые коронки. Было их штук пятьдесят, не меньше. Но ужас был не в этом. Все коронки были с зубами…

Похолодев, я уставилась на приемщицу, но, похоже, что и видавшая виды баба не была готова к такому повороту событий. Стоявший рядом охранник ойкнул, потом заржал и спросил:»Чё, дед в гестапо работал?» В другой ситуации, может, и мне было бы смешно. Но не в этой. Я молчала, как белорусский партизан, что было вполне в контексте мизансцены. В голове судорожно проносились истории депортации кабардинцев, которым вменялось сотрудничество с фашистами, и в этот момент я почти в него поверила. Раиса Магомедовна, наверное, икала, как подорванная, потому что я вспомнила ее всеми известными мне бранными словами. Выдохнув, приемщица, посуровев лицом и став похожа на плакат Родина-мать зовет, строго спросила меня снова:»Это Ваши коронки?». Обратного хода не было. Я широко улыбнулась ей своими натуральными зубами и сказала:»Ну, не совсем мои, у меня в них пока нужды не было, это бабушкины (мгновенно оболгав неповинную, и, напротив, выручившую меня бабушку)». Оживившийся благодаря этой ситуации охранник продолжил острить:»Чё, так мебель нужна, что у бабки вместе с зубами пришлось коронки рвать?»… Ну, к этому моменту я себя уже немножко собрала в кучку и даже реагировать не стала. Тем временем раздался гудок на обед. Всех посетителей, кроме меня, вытурили из помещения, а со мной, видимо, коллектив уже сроднился. Приемщицы зашуршали фольгой и загремели чайником, а моя посадила меня на свое место, дала мне клещи и сказала:»Слышь, юристка, пока я ем, стоматологом поработаешь. Сиди, зубы выковыривай…» Господи! Где был тогда мой Феллини и прочий Де Сика. Ровно час я, то капая слезами, то истерически хохоча, выдирала зубы чужой мудрости из коронок Раисы Магомедовны, проклиная её, свою судьбу и чистоплюйское интеллигентское данное родителями воспитание, заставившее меня кинуть клич нуждавшимся в скупке. Последняя коронка была опустошена с гонгом о прекращении обеда. Я получила деньги за всё и короткими перебежками понеслась к метро темнеющим Сиреневым бульваром. У меня было чувство, что я бежала из концентрационного лагеря и мне одной удалось вырваться и запутать следы.

Дома я час щеткой мыла руки, мне показалось этого мало, я их облила какой-то дезинфицирующей дрянью, а потом долго отмокала в ванне. Когда вышла, меня уже ждала Раиса Магомедовна. Я молча протянула ей квитанцию и деньги. «Так мало?? — сказала она. — Нечего было и пачкаться…»

ВЕТЕР, ВЕТЕР НА ВСЕМ БЕЛОМ СВЕТЕ

— Какой же холод собачий! Зуб на зуб не попадает! Интересно, кстати, почему говорят «собачий холод»? Наверное, замерзшую собаку больше всех жалко. Хотя на морозе любого пожалеешь, согреть захочешь…

Нина хмыкнула. Любого — да не любого. Тогда на трамвайной остановке в Сокольниках человек двадцать тряслось от холода, а жалко было его одного. Длинный такой, худющий, шея мальчишеская из шарфа торчит, а румянец во всю щеку и ресницы заиндевевшие, как у ребенка. Руки без рукавиц аж лиловые, он на них дышал-дышал, но холодно было зверски. На руках она и сломалась. А у нее руки были мало того, что в перчатках, так еще в муфту цигейковую спрятаны, так что аж горячие. Вот она эту муфту ему и протянула, а сама разулыбалась, как дура, и сразу сдалась на милость победителя. Как позже выяснилось, на особую милость-то рассчитывать не стоило.

— Господи, пес, откуда ты взялся? Только улица была пуста — и вдруг ты. Бедняга, как же ты дрожишь! Где хозяева твои, а? Или ты сирота? Ну что за люди?! Сначала, не думая, заводят животину, а потом, опять не думая, вышвыривают ее за дверь и забывают, как звали. Не помнят ни ее преданных глаз, ни нежного пуза, ни пропеллера-хвоста… Приятель, не смотри на меня так, ничего у меня нет с собой дать тебе! Беги, малыш, ищи место потеплее или хозяев новых. А что я удивляюсь, что тебя любили, а потом выгнали? Меня же тоже любили, а потом выгнали. И не один раз. Сначала тетка после маминой смерти. А потом этот замерзший трамвайный попутчик. Доехал до своей остановки, а руки из муфты не хватало духу вытащить, только оттаяли. Ну и у Нины нехитрый план сразу созрел. Вы, мол, домой идите с этой муфтой, а потом встретимся и отдадите ее. А он ей предложил его проводить до общежития и у порога муфту забрать. Она и рада, понеслась за ним вприпрыжку, как собачонка эта замерзшая. И застряла в его общежитии на целых двенадцать лет. Успела и отогреть, и откормить, и выучить, и сама замерзнуть, когда он начал греться у других костров.

— Собакевич, милый, ну что ж ты за мной увязался, а? Зря время теряешь! Как звать-то тебя? Шерсть короткая, шея длинная, уши шелковые и усы в инее… И на все готов! Будешь называться Максимка, как найденыш из рассказа Станюковича. Откликнешься на Максимку? Да ты, дурачок, на все готов откликнуться, хвост вон оторвется сейчас, лишь бы не прогнали тебя! Шел бы ты, Максимка, нечего тебе здесь искать… А Станюкович тут не причем, себе хоть не ври, Нина Георгиевна! С того озябшего пассажира единственным мужским именем для тебя стало имя Максим. Ты и сейчас на него реагируешь, как на заклинанье и пароль. И раздаешь всему живому. Вон собака увязалась — и ту Максимкой называешь! Приморозило так приморозило! Хотя логически рассуждая, ты должна была бы бежать, как ошпаренная, только его услышишь. Двенадцать лет была человеку возлюбленной, сестрой, матерью, сиделкой, прислугой и неотложкой. Ни детей, ни взрослых вокруг не видела, только ловила взгляд и слово. Похоже, так этим надоела, что вознаграждена была пинком и полупустым чемоданом за дверью. Хорошо еще теткина коммуналка была жива — было куда в такой же, как двенадцать лет назад, мороз этот чемодан принести и начать там все сначала.

— Ну вот и дома! Еще бы десять минут — и совсем околела бы! Пальцы не слушаются, не могу в замочную скважину попасть! Ой, чуть не убилась! Максимка, ты что?! Куда ты прямо под ноги и в подъезд?! Ах ты, паршивец! Ну что делать, хоть плачь! Ну куда ты за мной пытаешься прорваться?! Нет, сиди в подъезде и грейся, дальше нельзя! И нечего на меня так смотреть! Не я тебя на улицу выбросила! Маленький мой… Ну что же делать, а? Ладно, заходи. Поешь, отогреешься и уйдешь, договорились? И тихо сиди!

— Бедняга, какой же ты голодный! Нельзя больше, не проси, ты и так порцию сенбернара умял! И трястись перестал, молодец! Согрелся? Нина подошла к окну. Снегопад кончился и вроде ветер унялся. Говорили, с завтрашнего дня потепление. Ну что, надо гостя выдворять… Нина посмотрела на пса и он поймал ее взгляд. Как-то неловко и суетливо встал с коврика, стыдливо взглянул Нине в глаза и, опустив плечи и понурив голову, пошел к двери. — Как я тогда, — у Нины перехватило дыханье… Ну нет, так нельзя! Максимка, дружище, ты куда? Так дело не пойдет! У меня нет муфты дать тебе в дорогу. Уж оставайся, чего там!