Александр Шлосман: Рассказ о непрошедшем времени. Продолжение

Loading

Внешность ее была отмечена с самого начала. Редкий человек в институте мог пройти мимо, не оглянувшись на невысокую студентку — изысканная тонкость черт ее бледного лица поражала. При всей скромности ее одежды, красота, стать — все вместе, украшали ее наружность…

Рассказ о непрошедшем времени

Александр Шлосман

Продолжение. Начало

Александр ШлосманИстория третья (короче предыдущей). Вика

— 1 —

Однажды на уроке учитель истории вслух обратил внимание класса, что лицо ученицы Вики Семеновой напоминает ему образ с картины «Мадонна Литта» итальянского художника Возрождения Леонардо да Винчи — похожий внешний облик и отмечен печатью тайного страдания. Все захохотали и мгновенно оборотились к живому подобию, погрузившемуся в пунцовое смущение. Возможно, учитель имел в виду высокий смысл великого изображения. Вика, если на ее лице и отражалось то, что прочел преподаватель, думала совсем о другом — когда же закончится этот нудный урок. С тех пор, кто в насмешку, кто с завистью, звали Литта. В самом деле, сходство во многом было поразительно.

После окончания школы Вика собиралась поступать в институт. Однако для детей служащих в дополнение к аттестату об окончании полной школы требовался рабочий стаж. Пришлось потратить несколько лет на бесполезную работу в типографии, после чего документы в институт снова были поданы. Опытные люди подсказали Ксении, что для надежности надо бы еще заручиться протекцией. Мать кое-как упросила соседа, ставшего важным чиновником, написать записочку институтскому начальству. Вику приняли.

Внешность ее была отмечена с самого начала. Редкий человек в институте мог пройти мимо, не оглянувшись на невысокую студентку — изысканная тонкость черт ее бледного лица поражала. При всей скромности ее одежды, красота, стать — все вместе, украшали ее наружность до такой степени, что некоторые модницы считали нужным обратить внимание на «туалеты» Вики. Касаясь некогда отмеченного школьным учителем подобия произведению Леонардо, многие из восхитившихся даже не подозревали о существовании великого живописного оригинала, но красоту — безусловно, замечали. Сама Виктория, конечно, сознавала свою привлекательность — в двадцать лет все девушки знают о своих достоинствах, настоящих и мнимых. Однако, воспринимала данное ей от природы спокойно, почти не откликаясь на нескрываемое восхищение мужской половины. Многие сокурсницы ревниво считали Вику притворой, раздраженные ее реакцией.

Как-то, уже на втором курсе, ее пригласила на день рождения бывшая одноклассница, Лариса Рождественская, студентка университета. Большая компания вовсю пьяно шумела за праздничным столом, когда в комнату нерешительно вошел молодой человек. Преувеличенно резвая от выпитого, виновница торжества бросилась представлять его гостям, без успеха пытаясь перекричать застольный галдеж, — опоздавшим никто не заинтересовался. Градус празднования повышался — требовалось движение, танцы. Поспешно сдвинули в угол столы с недоеденной закуской, завели патефон. Хозяйка подвела к Вике смущенного гостя. Кокетливо склонившись к его буйной огненной шевелюре, подруга застрекотала: Иосиф Лурье — молодой талантливый ученый, аспирант ее дяди, профессора Р., читает им в университете античную археологию. Лурье располагал обыкновенной семитской внешностью: крупный нос, как ни странно, не портил его смуглого живого лица, большие, чуть на выкате, глаза излучали нескрываемый интерес к окружающему; фигура — не выдающаяся, как говорят, стандартная, не субтилен, но не атлет. Подруга продолжала трещать, не стесняясь Иосифа: — Ты знаешь, когда мы его первый раз услышали, он сразу вызвал у нас такой интерес своей лекцией; многие, вроде меня, — подумаешь, античная археология, занудство, — думали просто отсидеться, а потом сбежать, а получилось — все жутко увлеклись. Ну, ладно, вы поговорите, а то меня уже зовут.

Когда компания, натанцевалась и потихоньку стала разбиваться на небольшие группки, тихие парочки, Иосиф предложил Вике незаметно уйти. У нее еще за столом, разболелась голова от вина. И потому поспешно согласилась покинуть затихавший праздник, чем немного удивила Иосифа — он не особенно рассчитывал на согласие девушки, тем более, с такой примечательной внешностью.

Раннее «бабье лето» призывало наслаждаться свежестью еще теплого воздуха, милым пасмурным днем, любоваться ярким листопадом. Тротуары украсились частыми листвяными пятнами, опасно прикрылись мостовые, — повод для нескончаемой работы дворникам. Они шли, спокойно переговариваясь отрывистыми фразами, радуясь осенней прелести, довольные освобождением от душного веселья недавнего торжества. Возле дома в Кривоколенном поболтали еще, и тоже — о пустяках. Расстались, испытывая что-то вроде легкого недовольства пустым разговором, а может, друг другом. Напоследок договорились как-нибудь встретиться.

Иосиф довольно трудно сходился с незнакомыми людьми, тем более, когда подпадал под очарование настоящей, безыскусной красотой. Ухаживать за девушками был непривычен за недостатком опыта. Иосиф обладал способностью простого изложения сложных истин. Это годилось в общении со студентами на лекциях. В данном же случае…

Он не помнил, с чего началось его собственное путешествие в мир неизвестного: может быть, когда нажил первый опыт, схватившись детской ручкой за горячий стакан, а может, когда услыхал от старика-деда историю, как Бог сотворил небеса и землю, а может… Старик однажды развернул перед ним большой, желтоватый лист бумаги, где в строгих клеточках томились волнистые значки. Дед называл их буквами, обещая с их помощью научить маленького Иосифа читать Книгу. С несвойственным детскому возрасту интересом мальчик постигал необычную грамоту Вечного. И быстро преуспел, поразив взрослых. Его пытливость длится по сю пору. Изучив многое, он с каждым разом убеждается в ничтожности своего знания, ненасытно гонится за миражом нового, что, как положено, раз за разом отодвигается все дальше.

Рассказчик:

Развитый годами штудий талант постижения организовал его память удивительным образом: она не превратилась в хаотичный архив умственного багажа, но представляла упорядоченное собрание множества простых и сложных сведений, активно перемещаемых с места на место в неутомимом процессе размышления, поиска, слагавшего в итоге некую картину. Картину, казалось, всем знакомую, но в некоторой своей части поразившую новизной и необычностью, как знатоков, так и самого автора — поначалу он не осознал до конца масштаб своего достижения. Открытия в области, которой занимался Иосиф, были очень редки. Эта отрасль науки традиционно не пользовалась широким интересом и соответственно — лаской признания.

Иосиф не был всеяден, хотя его научные интересы простирались достаточно широко, но избранный интерес неотвязно тащил вглубь. Всякий раз он находил в новом знании нечто, изначально будто не связанное с главным, и, тем не менее, чудесным образом перерабатывал обнаруженные крупицы в некий общий сплав. В итоге, могучее мыслящее дерево — интеллект Иосифа — непрерывно разрасталось, ветвилось. Результаты его исследований выразились в некоем бесподобном сочетании множества фактов и необычных выводов, внутреннее разнообразие которых породило новое гармоничное качество — оригинальную, сначала, гипотезу, а следом — теорию.

Вряд ли все это было известно студентам, слушавшим нового молодого лектора, а позднее — им же увлеченным в отстраненные от лекций длительные лыжные походы, необычные экскурсии по, казалось, давно известным подмосковным местам. Вика неизбежно должна была попасть в такой же заинтересованный поток. С живым вниманием, свойственным ей любопытством она старалась окунуться во все, что казалось ей интересным в институте и доступным за его пределами.

Снежным декабрьским днем случайно встретилась на улице с Ларисой, сразу заговорившей об Иосифе: он, мол, как-то интересовался, как поживает ее подруга, что была на дне рождения. На прощание Лариса сказала, что вместе с ребятами из группы собирается в небольшой лыжный поход, который возглавит Иосиф, — если хочешь присоединиться, приходи на Киевский вокзал в выходной. Вика обещала.

Собралось их на вокзале человек десять, Лариса познакомила Вику со своими друзьями. Иосиф, увидав ее, от неожиданности покраснел. В вагоне, переполненном лыжниками, жителями пригородных поселков добрались до «Лесного Городка». Сразу от станции пустились наперегонки по свежим, слегка накатанным лыжням, взбодренные радостью выходного дня и легким морозцем. На первом же привале Вика постаралась оказаться поближе к их предводителю, настойчиво его потчевала нехитрыми домашними припасами. Разгоряченное бегом лицо Иосифа пылало вместе с выбившимися из-под шапки огненными волосами. Неловкие попытки новенькой обратить на себя его внимание немедленно были кем-то отмечены вслух, вызвали необидный смех. Она сразу оробела и уже не была заметна в общей оживленной беседе. В ярком свете солнечного дня Иосиф показался ей гораздо привлекательнее, чем при первом знакомстве. К концу привала, когда все уже собирали пожитки, Иосиф в нескольких фразах образно описал краткую историю мест, где они находились.

Лыжники пустились дальше, неторопливо скользя по лыжне, проторенной их руководителем через неподвижный заснеженный лес, то отставая друг от друга, то опасливо ускоряясь на крутых спусках. Через несколько часов лыжня привела их к незнакомой, безлюдной станции. Казалось, поезда здесь не ходят — так сиротливо смотрелись и железнодорожный путь, и одинокие станционные постройки среди частых застругов. В вагоне Вика оказалась на лавке против Иосифа, всю дорогу рассеянно глядевшего в окно и явно погруженного в свои мысли. Видя отсутствующее выражение его лица, она вконец разозлилась на себя за дурацкую назойливость. Сердито шмыгая носом, уставилась в пол и до самой Москвы изучала свои перемазанные грязью валенки. На вокзальной площади, у входа в метро, все стали громко прощаться, благодарить Иосифа за прогулку, предлагая снова куда-нибудь отправиться в следующие выходные. За общим шумом Вика незаметно отступила в сторону и замешалась в вокзальную толпу. Если бы ее тогда спросили, куда она собралась, ответить не смогла бы: еще с утра разыгралось непонятное волнение, в лесу — жгучее желание остаться наедине с Иосифом, не разделять его общество с другими, следом — недовольство собой, — все смешалось в ней.

Она медленно брела в толпе. Кто-то вдруг тронул ее за плечо. Оглянулась — он! — Вы так быстро исчезли, что я не только не успел попрощаться с вами, но и спросить кое о чем.

Она огорошено молчала. Прозрачные глаза, опушенные большими ресницами, не мигая смотрели на Иосифа. Похоже, еще немного, и он начнет тонуть в безгрешной глубине, полной ожидания. Чего она ждала от него? Он почувствовал себя неуютно.

Ранняя темнота зимнего вечера уже плотно окутала полутемные заснеженные улицы, когда они подходили к ее дому. Иосиф нес на плече обе пары лыж, держа под руку Вику, слегка привалившуюся от усталости к его плечу. Когда остановились у подъезда, спросила: — Как вы думаете, сколько же мы сегодня протопали на лыжах и пешком? Мне кажется, у меня сейчас ноги отвалятся. Хотите зайти, я вас чаем напою, отдохнете немного?

— Спасибо, я побегу, еще дела есть — быстро, точно держа в голове ответ на давно ожидаемый вопрос, ответил он. — Если вы не очень заняты завтра или послезавтра, — он помедлил, — нет, через три дня, давайте встретимся. Она кивнула. Порывисто, не помня себя, обняла замерзшими варежками его лицо, торопливо чмокнула и, схватив лыжи, бросилась в подъезд. Озадаченный Иосиф снял перчатку, легонько тронул щеку, куда коснулись ее губы, и, улыбаясь, двинулся в обратный путь.

Едва переставляя ноги, Вика поднялась по вытоптанным пологим ступеням на свой этаж, открыла массивную дверь в спертый воздух коммуналки. Когда-то просторное ухоженное четырехкомнатное жилище принадлежало родителям ее матери. Теперь здесь помещались три семьи, в том числе, в единственной комнате, когда-то выделенной домоуправлением семье бывших владельцев, она с матерью. Вика одолела половину широкого полутемного коридора. На скрученном проводе под потолком еле светила одинокая сорокасвечевая лампочка. Коридор по нынешнему обыкновению являл вместилище части домашнего добра, что и не выбросить, и в комнаты не потащишь. Вместе с разномастными корытами для стирки, ванночкой для мытья детей, что висели на крюках, к стене притулилась горка деревянных ящиков непонятного назначения, рядом — малозаметный кованый сундук, скрытый дырявым, когда-то ковровым, покрывалом. Привычно перебирая рукой по стене, Вика остановилась у своей комнаты, прислонила лыжи к соседскому сундуку, машинально отметив неяркую полоску света под дверью и вошла. В нос ударил заметный после зимней улицы запах прокуренного жилья. Легкий туманец папиросного дыма вился вокруг абажура настольной лампы, сдвинутой на край стола. Ряды игральных карт топорщились на частом рисунке скатерти. Притемненная женская фигура шевельнулась на звук открываемой двери и скрипучим прокуренным голосом Ксении произнесла:

— Что-то ты долго на лыжах катаешься…

Вика молча разделась, прошла к широкому дивану и плюхнулась на большие подушки.

— Да. Так получилось, — откликнулась она. — Что-то я устала. Отдохну немного. Еще конспекты надо переписать — еле выпросила у ребят.

— Есть хочешь? — спросила Ксения, не отрывая взгляда от карт. — Возьми в окне, в кастрюле картошка вареная.

Вика прикрыла глаза. Полумрак комнаты стал медленно уплывать, открывая картину лесной поляны, исполосованной следами лыж… Голые пятнистые стволы берез едва пошевеливали тонкими веревками ветвей, тихо сбрасывая пушистые комочки снега… Их компания сгрудилась вокруг газеты на снегу с разложенной едой… Потом… Вика открыла глаза. Мать трясла ее за плечо:

— Давай, стели постель. Спать пора. Уже двенадцать.

— Господи, сколько же я проспала, — подхватилась Вика. — Ладно, ты ложись, а я еще посижу.

— 2 —

Вика всегда была откровенна с матерью, делилась переживаниями, своими влюбленностями. Ксения с ней вместе рассуждала, давала советы, спокойно и обстоятельно выспрашивала: особенно интересовалась состоянием, положением родителей поклонников. Вика в ответ как-то со смехом бросила: — Ты как будто меня за богатого замуж выдать хочешь. Мать задумчиво пыхнула дымом вечной папиросы и непонятно ответила:

— Как раз наоборот — ни богатые, ни важные родители нам не нужны. Чем проще, тем лучше.

Теперь вихрь чувств закружил Вику. Она летела по утрам в институт, предвкушая очередное свидание на днях. Иногда, когда позволяло время, пробиралась на его лекции в университет, где ее никто не знал, и сам лектор не подозревал о ее присутствии. Она радовалась счастью находиться здесь, в аудитории: люди, внимающие лекции, не могли представить, что именно в эти короткие часы Иосиф безгранично принадлежит только ей. Вика неотрывно всматривалась в его удивительное лицо из дальнего ряда. Не прислушивалась к словам его речи, — под их мелодию в немом диалоге объяснялась в чем-то недосказанном, могла пожаловаться на происходящее дома. Въяве она об этом, последнем, упоминала очень скупо, крайне редко и неохотно. Это была такая жуткая боль, что отравляла существование Вики.

Прежняя легкость в общении с матерью исчезла, будто происходило что-то постыдное. Любовь сделала Вику скрытной. Чувство настолько поглотило ее, что делиться им, хоть бы на капельку, казалось вовсе невозможным. И все-таки, видя недовольство матери ее затаенностью, кое-что рассказала об Иосифе, про его семью, но главное — здесь она не могла удержаться, — какой он выдающийся человек и ученый. Как ни странно, в немногих вопросах матери и в том, как они звучали, проглядывало не то, чтобы неудовольствие, но что-то вроде подозрительности к личности ее любимого. Тогда Вика сразу решила без крайней нужды не откровенничать с матерью и вообще — как можно реже упоминать в разговорах его имя. Как же это трудно и мучительно…

Ксения стала меньше, против обычного, интересоваться делами дочери. Вика подумала, что у матери какие-то неприятности на работе. Она меняла свое поведение, когда такое случалось раньше. И вообще, дочь стала уже достаточно взрослой, чтобы осмыслить кое-что из немногого, ставшего ей известным о прошлом в жизни матери, о нелегких годах сразу после гибели дедушки и бабушки (иначе причину их смерти мать не называла). Об этом говорилось редко и негромко.

Об отце Вики мать почти не рассказывала и то, как-то невнятно: погиб при неизвестных обстоятельствах еще до ее рождения. Вика не могла понять: на войне его убили? Или просто бандиты? А на чьей стороне воевал? Для нее, уже в школьном детстве, было очень важно, чтобы на стороне красных. Так их учили в школе, теперь — в институте.

Как-то в отсутствие матери, Вика затеяла уборку в шкафу. На бельевой полке наткнулась на глубоко запрятанное письмо. Озадаченно смотрела на давнюю дату письма. После некоторых колебаний решилась все же прочесть.

«Дорогая моя Ксения! Вот уже больше месяца нахожусь в этом месте по совету моего благодетеля, отца Николая, священника из нашего московского прихода. Меня здесь приняли очень любезно, помогли пристроиться учительницей местной начальной школы, где я и живу. Писать по порядку мне очень трудно, потому что мысли до сих пор путаются от ужасных событий в нашем доме. Это было уже после нашей с тобой поездки в Перловку. Я все время потом думала, как с тобой увидаться, поговорить. Однако какие-то заботы все время препятствовали этому. И вдруг, в один день домой заявились из ЧК и арестовали Владимира, несмотря на мои мольбы, что он — инвалид, никого не трогает и не представляет никакой опасности ни для кого. Мне ответ был один, что на него показал один из арестованных заговорщиков против власти. Меня тут же стали спрашивать, где находится Миша, угрожали посадить в тюрьму, если не скажу. Видимо, они кое-что о нем знали. Я сказала, что мне ничего не известно, потому что мы с ним мало разговаривали. И это правда. В общем, забрали нас обоих. Меня сразу стали допрашивать трое каких-то, кричали на меня все время, что я устроилась поломойкой к ним, чтобы шпионить, что, если не скажу про Мишу, Володю сразу расстреляют, а меня в тюрьме сгноят. Я стала плакать, ведь я на самом деле ничего плохого не делала, а про Мишу сказала, что он — где-то в Перловке. Тогда стали спрашивать, кто у нас в доме бывал еще, как звали, как выглядели. Я сказала, что видела двоих каких-то незнакомых мужчин один раз, но вечером без света разглядеть не могла, да и не рассматривала на самом деле. Просидела два дня в камере со многими женщинами, меня больше не трогали. Потом позвали, снова спрашивали, как выглядит Миша — я сказала примерно как, и меня отпустили.

Домой вернулась — дверь опечатана. Кое-как нашла человека из домкома, спросила, как мне быть, почему мне домой нельзя попасть. Мне было сказано, что у меня теперь квартиры нет ввиду моего буржуазного происхождения. Я плакала, упрашивала разрешить хотя бы взять немного вещей. Этот человек пошел со мной, открыл квартиру, обошел все комнаты со мной вместе, сказал собираться при нем. Набрала в узел кое-что на первое время, пошла к отцу Николаю. Родня нас с братом давно знать не хотела, а близких знакомых у меня нет, кроме тебя. Идти с узлом к вам не решилась, неловко; и еще — боялась, по дороге могут отнять, сейчас ведь и не такое в Москве творится. На другой день была у вас, без вещей: мне сказали, что ты больна, не в себе. Я попросилась к тебе, увидать. Мне даже нехорошо стало от ужаса — и за тебя, и за себя. Ведь на вас была у меня последняя призрачная надежда. И еще поняла, что, наверное, с Мишей что-то плохое случилось, что именно — до сих пор не знаю. Жила какое-то время у батюшки Николая. Он мне слова не говорил, но матушка смотрела на меня очень хмуро и как-то сказала быстрее приискать себе другое убежище. Все боятся; а я вроде прокаженной теперь. Совсем голову потеряла, однако понимала, что злоупотреблять гостеприимством моего благодетеля нельзя. Тут матушка заговорила про селение Т., что у нее там сестра, при хозяйстве, что она напишет к ней записку, чтобы меня приняли и, если можно, посодействовали как-то устроиться.

Во все дни, что я была в Москве, каждый день ходила в ЧК у нас на Поварской, узнавать про Володю. Мне поначалу ничего не говорили, потом, видя мое упорство — я каждый день там стояла, сказали, что его отправили куда-то в другое место, адрес не назвали. Я так ничего про него не узнала, пока батюшка ни показал мне газету, где было сказано, что какую-то группу заговорщиков, и Володю в их числе, расстреляли. Горю моему предела не было. Теперь — я полная сирота. В Москве мне делать совсем нечего, кроме как воспользоваться благодетельным советом отца Николая. Так я оказалась в Т.

Прасковья Николаевна, моя новая спасительница (как бог меня жалеет!) — вдовая, еще не старая женщина, с тремя детишками, нравом суровая, но сердцем — добрая, и очень расторопная. Власть у нас теперь — какой-то совет, я их боюсь и стараюсь реже, по возможности, дело с ними иметь. Поговорила тетя Паша с председателем, таким же голоштанным, как остальные советчики. Сказала, что прибилась к ней родственница из столицы, сирота, сама понимает в грамоте и что, может местных ребятишек обучать за прокорм. Председатель, крикливый мужик, велел, чтобы я сама к нему пришла. При встрече спросил документ, из каких я буду — не из буржуев ли, — сказалась мещанкой, с классами прогимназии, могу учительствовать в начальной школе, что дом, где проживало наше семейство в Москве, сгорел вместе со всем добром и бумагами, я одна уцелела. Тут же устроено было мне испытание — велел прочитать приказную бумагу, потом под диктовку записать какую-то ерунду; долго читал, мною написанное, потом важно сказал, что детей учить надо, мол, советская власть к этому призывает. Селение Т. — довольно большое в прошлом, раньше здесь уездная школа была, из прежних учителей — последняя, пожилая была, умерла недавно, и детей теперь не учат. Целую неделю я и двое присланных мужиков приводили помещение в порядок — и классы, и мое будущее жилище (две комнатки с кухней). Со всего селения набралось два десятка ребятишек разного возраста, их родители согласны давать мне за обучение немного продуктов и дров, убираю школу я сама. Вот так устроилась и считаю, что очень хорошо по нынешним временам. Больше писать не о чем. Была бы очень довольна, если бы ты смогла как-нибудь, если не занята, приехать ко мне, посмотреть на мое житье. Передаю горячий привет всему твоему семейству и с великой грустью вспоминаю теперь уже давние, прекрасные часы, проведенные с вами вместе. Целую, твоя Вера Северцова.»

Кто такие Миша, Володя? Почему мама никогда не упоминала об этих людях? Какое она к ним имеет отношение? Ведь она, Вика, достаточно взрослая, чтобы понять кое-что. События, о которых здесь идет речь, — живая история; в школе и в институте они проходили об этом. Заговорить первой — значит признаться, что письмо прочла. Это невозможно. А оно очень важное, наверное, для них обоих, и запрятано от нее неспроста. Столько лет прошло… Может быть, об этом и теперь говорить опасно? Тогда зачем его беречь?..

Вика положила письмо на прежнее место, глубоко под стопку белья. Матери ничего не сказала, но заноза, оставленная письмом, засела в ней глубоко и надолго.

— 3 —

Рассказчик:

В жизни случается — от каких-то горестных обстоятельств, вроде как для собственной защиты, схлопываются в душе человека какие-то створки. Ничто больше внутрь не проникает: ни любовь, ни печаль. Со временем ключ от створок куда-то теряется, захочешь — не найдешь. И всё. Внутри все замкнуто. И сам человек мучается, и тем, кто рядом, нехорошо. Ничего с собой не поделаешь. Так и с Ксенией случилось. Быть может, если бы нашелся человек, чьих душевных сил достало на великое усилие отомкнуть эти створки, судьба ее и развернулась бы к солнышку. То ли сильных не нашлось, то ли сама не захотела — осталось все по-старому на долгие годы. А потом — и вовсе не до того оказалось.

Серые избы в поселке Т. теснились кучками вдоль нескольких улиц, всегда или пыльных, или тонувших в непролазной грязи. Весь поселок был покрыт серым налетом, не смываемым дождями, — и пыль была серая, и грязь, и даже снег. Сельчане изо дня в день, с весны до осени, ковырялись на своих огородах, мужики — уезжали ранним поездом в город, на большой завод. Иногда в сильные ветра дымЫ из заводских труб достигали поселка — становилось трудно дышать от какой-то едкости в воздухе. Но это редко бывало.

Вика отрывочно помнила из детства большого одноглазого мужчину по фамилии Козлов, что бывал у них время от времени. Запомнила потому, что ни огромных, ни одноглазых мужиков в селе больше не было. Мать говорила, что это он привез их в поселок. Его все в округе только так и называли, по фамилии. Имени его она никогда не слышала, и поначалу считала, что именно так его зовут.

Ксении это время запомнилось совсем иначе, хотя не любила она и не хотела это помнить. Как не хотят люди помнить то, что переворачивает их существование, жестоко выдергивая из привычного, хотя и нелегкого, бытия и погружает в затянувшийся кошмар.

Директор Козлов недолго командовал школой, перевели его в какую-то службу — стал во френче ходить, многозначительный. Изредка заглядывал в московскую школу, где его вспоминали хорошо — человек он был строгий, но не вредный, старался, чтобы не растащили, прежде складное, гимназическое хозяйство — желающих было немало; помогал, когда удавалось, пайками учителям.

Ксения чувствовала, что у них с директором отношения складываются, несколько отлично от обыкновенных, служебных. Она не мыслила никакого продолжения возможных романтических надежд директора, вела себя подчеркнуто вежливо, даже отстраненно. Несмотря на то, что он устроил ей сначала место в общежитии, а когда родилась дочь, выхлопотал там же небольшую комнатку, вопреки недовольству и шипению начальства общежития, заставил сохранять комнатку за ней.

Выбиваясь из сил, она судорожно делила время между уроками и ребенком: девочка родилась крикливой (конечно же, что-то с ней было не так, да подсказать — некому), первые месяцы почти все время пребывала в беспокойном состоянии. Ксения теряла последнее соображение от бессонных ночей, готовая зажать уши, чтобы только не слышать плач малинового от натуги ребенка. В немногие часы спокойного состояния дочки, Ксения корпела над переводами для подстрочников поэзии, разных библиографических справок некоторым авторам горьковской «Всемирной литературы» — так удавалось хотя бы приработать немного денег к скудному учительскому жалованию.

Она с ужасом думала, что будет с ними, если, не дай Бог, Козлов куда-нибудь денется. А он пропадал временами. И нередко. Но всегда возвращался, заросший, похудевший и, как всегда, немногословный. Красноречием он никогда не отличался, однако мысль свою, когда требовалось, выражал доходчиво. В общении с Ксенией он выглядел несколько потерянным — она чувствовала явную недосказанность в его поведении. Конечно, она была ему бесконечно благодарна — никто, с момента ее ухода из дома, не сделал для нее столько необходимо хорошего, даже невозможного, как этот человек. Она с самого начала боялась его громадности, немногословия, но, кроме признательности, совершенно не могла испытывать к нему никаких других чувств. Видимо, он это понимал, но все равно приходил. Приносил иногда какие-то подарочки — вроде фунтика с баранками, один раз принес маленькую куколку для ребенка, непонятно откуда добытую. При этом подкашливал, будто сказать что-то собирался, — и молчал. Тягостная для обоих, повисала в комнатке тишина. Ей хотелось, чтобы он побыстрее ушел. Ксения чувствовала, что все-таки назревает момент, когда скрывать копившуюся недосказанность станет невозможным для обоих. Между тем, внешние обстоятельства снова вывернулись столь чудовищным образом, что стало не до отношений.

Однажды, в конце октября, — в школе уже стали готовиться к празднованию третьей годовщины революции, — вечером, — Ксения собиралась сама укладываться спать, — раздался осторожный стук в дверь. С бьющимся сердцем сбросила крючок и в открывшийся просвет увидала встревоженное лицо Козлова:

— Пожалуйста, пустите меня. Срочное дело. — Он втиснулся в комнату, негромко проговорил: — Вот, Ксения Николавна, какое дело: вам надо уехать сейчас, с девочкой вместе. Нельзя вам больше здесь оставаться. Я отвезу. Давайте, если надо, помогу, — и принялся торопливо сдергивать с веревок сохнущие пеленки, какое-то белье. — А вы одевайте девочку, сами собирайтесь, — продолжал он, свертывая постель в узел. Я во дворе жду вас.

Еще не осознав им сказанное, Ксения бестолково засуетилась в панике: то принималась одеваться сама, то хваталась за висевшие на стенке вещи. Потом стала укутывать девочку. И ни разу в ней не задалось сомнение в словах Козлова. Проснулась малышка, спросонок заверещала, но не заплакала — будто поняла что-то. Козлов снова появился — забрал остальные вещи и, выходя, шепотом досказал: — Постарайтесь, чтобы в коридоре вас никто не видел.

Машина пряталась в темном углу двора. Он устроил ее с ребенком на заднем сиденье, сам сел за руль. Таинственно тихо машина выкатились на Пречистенку и, набирая скорость, помчались по ночным московским улицам, врезаясь в глухую тьму тревожно скачущими лучами фар. Когда спустя час выбрались из города на шоссе, Козлов нарушил тишину:

— Я в ЧК про вас услыхал, интересуются всеми, кто дворянского происхождения, списки составляют, чтобы из школ удалять, кого-то задерживать собираются. Я подумал, зачем дожидаться, вывезу вас из города: вам все равно деваться некуда — домой же не собираетесь. Или нет?

Ксения, через паузу, ответила: — Мне идти не к кому.

— То-то и оно, что не к кому. А у меня в поселке, где родина моя, еще родня осталась. Дай думаю, свезу вас туда, авось не выгонят. Да нет, вы не сомневайтесь: они сами горе намыкали, поймут. Да и я объясню, что к чему. Помогу. Не оставлю, не тревожьтесь.

— А в какое место мы едем? — все еще не приходя в себя, с запинкой спросила Ксения.

— Верст семьдесят будет, поселок Т. Большой поселок был раньше. Сейчас не знаю — давно не бывал там. Все некогда.

— Т.?! — воскликнула Ксения. К лихорадочному беспокойству, что возникло с начала появления Козлова, прибавилось удивление.

— А вы, что же, знаете там кого-нибудь? — изумленно обернулся Козлов.

— Там подруга моя в школе учительницей, Северцова Вера Алексеевна.

— Нет, такую не знаю. Моя матушка там раньше учительствовала, два года, как умерла.

— Подругу там приютила одна добрая женщина, как ее звали, забыла… Таисия Николаевна или Прасковья Николаевна…

— Если Прасковья Николаевна — так это тетка моя — обрадовался Козлов. — Вот как получается, все наперекрест.

Оживившийся, было, разговор прервался снова и уже не возобновлялся до самого места. Каждый погрузился в свое.

Рассказчик:

Как не посетовать на желание автора превратить свою историю в обыкновенное завлекательное действо. Если же задуматься, сама русская жизнь явила собою нескончаемый, как теперь принято называть, сериал, растянутый на сотню лет, с лихвой наполненный настоящим страданием, кровью миллионов невыдуманных жертв: наша страна все время воевала то с внешним супостатом, то сама с собой.

Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.