Лев Сидоровский: Вспоминая…

Loading

Со второй половины 60-х пришлось вплотную столкнуться с КГБ. Сначала Корней Иванович вместе с Лидией Корнеевной выступили по «делу Бродского», потом защищали Синявс­кого и Даниэля, и уж совсем вопиющий случай — в своей московской квартире и на даче в Переделкине дали приют «главному врагу советской власти».

Вспоминая…

О Валерии Золотухине, Михаиле Румянцеве, Корнее Чуковском и о Л.И. Брежневе

Лев Сидоровский

30 МАРТА

«ВО СУББОТУ ДЕНЬ НЕНАСТНЫЙ…»
Восемь лет как не стало Валерия Золотухина
(21 июня 1941 — 30 марта 2013)

В КАКОМ ЖЕ году это было? В самом начале 1975-го. Даже точную дату могу назвать: 13 января. Потому что, по предварительному сговору, сразу после «Красной стрелы» нагрянул к Алле Демидовой — ради интервью для ленинградской газеты уже тогда весьма знаменитая исполнительница эсерки Марии Спиридоновой на экране и Гертруды — у себя, «на Таганке», весьма пожертвовала утренним сном. А когда мы прощались, Алла Сергеевна вдруг предложила: «Если нынешней ночью хотите похохотать, приходите к нам, «на Таганку», — Старый Новый год отмечать будем. Любимов вас знает, да и я тоже словечко замолвлю…»

Так неожиданно оказался я в великолепной компании, где при отсутствии пребывавшего в Париже Высоцкого тон веселью задавал Золотухин. Азартно исполняя роль тамады, он то и дело виртуозно вставлял в свои монологи и срамные частушки, и ядреные анекдоты, которые сами по себе превращались в убойный спектакль одного актера. А еще золотоволосый в ту пору Валерий Сергеевич иногда «для разрядки» под гитару очень задушевно пел: «Ой, мороз, мороз…», «По диким степям Забайкалья…», «Тонкую рябину…» Назавтра, под впечатлением от этого вокала я позвонил ему домой, чтобы уговорить на беседу о песнях. Впрочем, долго уговаривать не пришлось…

* * *

РОЖДЁННЫЙ меньше, чем за сутки до Великий Отечественной, он потом приехал в Москву из далекой алтайской деревни с поэтическим названием «Быстрый Исток». Поздним вече­ром прямо с вокзала направился в ГИТИС. Переночевав на скамье институтского сада, утром толкнулся в первую попав­шуюся дверь. Там давали кон­сультацию для поступающих в институт на отделение музыкаль­ной комедии… Так он стал арти­стом.

Позднее в одном из интервью признался: «Другой профессии не знаю. Не представляю себя в другой. Родился артистом. Ниче­го другого не умел и не умею, за что не нравлюсь теще. Даже то, что ходил на костылях почти до десятого класса, не оста­новило, потому что ВЕРИЛ. Да­же то, что некоторые учителя называли «гадким утенком», не советовали, не удержало. Про­фессия пришла раньше осозна­ния, с первым криком в родиль­ном доме. С двух-трех лет за песни, что научила мать (она уходила в поле, а меня привязывала за ногу к порогу), брал с прохожих слушателей мзду — молоко, мед… Поэтому считаю себя ПРОФЕССИОНА­ЛОМ с тех пор, как себя пом­ню».,.

К той поре я хорошо знал его роли на сцене театра — Грушницкий в «Ге­рое нашего времени», Водонос в «Добром человеке из Сезуана», Андрей Находка в «Матери», ли­рический Маяковский в «Послу­шайте!», мятежный Пушкин в «Товарищ, верь…» Любил его работы в кино — Петька Трофи­мов в «Пакете», милиционер Ва­силий Серёжкин в «Хозяине тай­ги» и «Пропаже свидетеля», гу­сар Егорушка в «Цветах запоз­далых», герой картины «Бумбараш», Лутоня в «Царевиче Про­ше»… И ведь почти все эти люди, в общем-то очень разные, поют. Хорошо поют. Незадолго до нашей встречи я еще больше понял Валерия Золоту­хина, прочитав его первую по­весть: «На Исток-речушку к детст­ву моему». Там в каждой строч­ке — тоже песня, даже если раз­говор о песне вроде бы и не идет. И, наверное, совсем не слу­чайно каждую главку предвосхи­щают строчки из народных песен, каждая имеет как бы свой за­пев…

* * *

ПЕРВЫМ делом я напомнил собеседнику, что молодые люди, соби­раясь на вечеринки, сейчас поют редко. В лучшем случае — под гитару самодеятельные сочинения весьма сомнительного качества. А в основном подходят к музы­ке потребительски — крутят маг­нитофонные ленты… Ни народ­ных песен, ни песен, которые в тридцатые — сороковые годы так любили их отцы, они зачастую просто-напросто не знают… Золотухин задумался:

— Наверное, многое тут зави­сит от родителей, от окружения. Откуда моя любовь к песне? Ви­димо, от папы с мамой, от ма­ленького села Быстрый Исток… В деревне вообще поют больше, чем в городе, потому что раз­влечения, разные «культмероприятия» не столь обильны. Когда со всех сторон — телевизоры, ра­диолы, магнитофоны, которые буквально обрушивают на тебя бурные потоки мелодий — от Вертинского до Магомаева, от Тома Джонса до Кобзона, то, по­требляя всё это без всякого раз­бора, сам петь невольно разу­чишься.

У них дома было иначе. Соби­рались гости. «Любезная хозяюш­ка, пусти нас ночевать…» — на­чинала мама, и мужики, подхва­тывали и уходили в высь невоз­можную. «Узнай, узнай ли, да хозяюшка, ты мужа своего, а еще узнай ли, да хозяюшка, ты сына своего…». Отец в песнях всегда верховодил, никто с ним не мог вытянуть. Он знал это, хитро подкрадывался к верхней ноте и, как нож в скотину, вгонял осата­нелый звук в уши остальным. Ча­сто грозился: «Если кто скажет, что я плохой председатель, про­щу ему, но если кто скажет, что я плохо пою…». Что было бы тог­да, к счастью, испытать никому не довелось…

Было ли у артиста какое-то осо­бенно острое воспоминание, свя­занное с песней?

— Мой дядька, Иван Федосеевич Шелепов, потерял на войне ногу. Однажды он мне рассказал: «Лежу в госпитале — не ем, не пью, ничего не слышу, никому не отвечаю. Одна мысль в голо­ве: кому я, обезноженный, ну­жен?.. Выйду из госпиталя, ка­мень на шею и — в реку.:. И вдруг слышу по радио: «Степь да степь кругом, путь далек ле­жит…». Лемешев… Впиявкался в меня этот голос и не отпускает. Не помню, за сколько суток пер­вого человека расслышал… Какая же благодарность моя Сергею Яковлевичу, что он меня жить оставил!». И потом дядя Иван добавил: «Вот, если хочешь быть артистом, спой мне «Степь да степь кругом», как Сергей Яков­левич Лемешев, — чтобы жить еще больше захотелось». Я ска­зал: «Дядя Ваня, про степь сло­ва я не до конца знаю, я про войну спою, про то, как шумел сурово Брянский лес…». И, когда закончил, дядя Ваня погладил меня по плечу: «Пой всем, кто попросит, не жалей себя, тогда тебя хватит…».

Я поинтересовался: так что же, Золотухин специально ста­ринные песни разыскивает, за­писывает? Он рассмеялся:

— Да нет, совсем не так! Ни­чего я не отыскиваю и не запи­сываю, и никакой я не особый их знаток. У меня совсем иная про­фессия. Конечно, если вдруг слы­шу хорошую незнакомую песню, стараюсь ее запомнить. Вот на съемках «Хозяина тайги» в Крас­ноярском крае услышал: «Не было ветра, не было ветра, да вдруг навеяло. Не было гостей, не было гостей, да вдруг наеха­ло…» И она вошла в фильм… Су­ществует огромное количество академических изданий разных народных песен, раскрывай сбор­ник и пой. Но выучить слова и мелодию — это еще далеко не все. Песню надо сделать. Нужно так ее почувствовать, чтобы она сама словно кровь из тебя вы­лилась. Ведь каждая народная песня имеет свой характер, свой драматический сюжет. И возни­кает она, как правило, в момент высокого эмоционального духовного напряжения.

Еще в детстве потрясли его тургеневские «Певцы». Только обидно было за Яшку Турка: по­чему писатель оставил его в ка­баке, не послал учиться в кон­серваторию? И вдруг спустя го­ды Валерий играет этого Яшку в кино! В фильме, который назывался «Жизнь и смерть дворянина Чертопханова», как и в книге, зву­чит песня «Не одна во поле до­роженька пролегала…». Вариан­тов этой песни существует очень много. Специально для их картины крупнейший московский фольклорист профессор Вячеслав Михайлович Щуров из несколь­ких вариантов составил наибо­лее подходящий, и уже потом этот вариант Золотухин запел на свой лад, как ему Бог положил на ду­шу. (Помните, у Тургенева: «Пой, Яшка, как тебе бог подска­жет…»). Это уже была ЕГО пес­ня…

— Или «Горят пожары». Все раз­водят руками: «Ну, где ты ее выкопал?». Да нигде не выкапы­вал. Песня известная, ее даже исполняет хор имени Пятницко­го. Но, видимо, ничего в ней не открыл, поэтому песню никто и не запомнил… Хоры, на мой взгляд, порой оказывают народ­ной песне медвежью услугу, по­скольку такая песня чаще всего по своему характеру исповедаль­на, интимна. Когда же разом исповедуются сто человек, что-то в этой исповеди неминуемо про­падает.

Кстати, с театром моему собеседнику и в этом смысле тоже весьма по­везло: очень уж «поющая» у них «Таганка»… Золотухин не возражал:

— Да, музыкальному строю спектакля Юрий Петрович Лю­бимов значение придает колос­сальное. Он вообще не представ­ляет себе драматического дейст­вия без музыкальной, ритмической основы. «А зори здесь тихие…», например, целиком построены на народных мотивах. Любимов и композиторов привлекает далеко не всяких, а только тех, кто бли­зок нашей специфике, скажем Юрия Буцко. И каждый артист у нас приносит со стороны много мотивов, песен, а некоторые, как Иван Дыховичный, пишут песни сами…

Страсти вокруг музыки разго­рались в театре страшные. На­пример, такой случай.

— Юрий Пет­рович предложил мне записать для спектакля «Бенифис» песню «Во субботу день ненастный…». Разучил ее, а как петь, не знаю. То есть напеть, конечно, ничего не стоит, но вот не чувствую, нер­ва какого-то не ощутил… Короче говоря, на запись не явился. Лю­бимов сделал мне замечание и на­значил запись на завтра. Но и на этот раз я не пришел: усколь­зает от меня песня — хоть плачь, никому этого не объяснишь. Юрий Петрович даже рассердился: че­го, мол, дурака валяешь, стано­вись и пой! В общем, схлопотал я выговор. И только через несколько дней, когда сердце что-то такое почувствовало, остались мы с Миронычем, нашим радистом, после спектакля и ночью в пустом те­атре принялись за дело. Может, кому-то эта запись и не понра­вится, но для самого меня она в тот миг была как откровение.

Просто был оглушен своей пес­ней. Знаете, когда глухари на за­ре поют, они ничего-ничего не слышат — вот и я тогда, кажет­ся, был вроде такого глухаря.

Утром, прослушав запись, Лю­бимов сказал: «Молодец». Он не знал, что в ту ночь Валерий так и не ушел из театра и сейчас с темной галерки слышит его слова. Пожалуй, это был один из са­мых счастливых моментов в жизни артиста…

— Ни один спектакль не играю с таким упоением, как «Товарищ, верь…». В этот вечер забываю обо всем, для меня существует только Пушкин, только его стихи, только музыка. Ведь он очень любил и гитару, и цыган, и Россини — вот и звучат у нас мелодии от Россини до Окуджавы, вот и вы­рывается такое искреннее для на­шего современника: «А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем поужинать, в «Яр» заскочить хоть на четверть ча­са…». А песни Дыховичного, кото­рые там у нас тоже звучат, — это не законченные музыкальные номера, это скорее эмоциональ­ные пятна, вкрапленные в спек­такль.

Ну, Любимов для Золотухина — постоянный руководитель. А как кинорежис­серы учитывали «певче­скую» специфику Валерия Сергеевича? Артист вздохнул:

— К сожалению, учитывают сверх всякой меры. Выбирая ме­ня на роль, режиссер, увы, преж­де всего думает: он поет, надо это использовать… К «поющему» актеру отношение какое-то снис­ходительное. Допустим, снимают «Преступление и наказание». Мо­жет, пригласить Золотухина? Да нет, там же петь нечего… А я вовсе не певец, я — артист.

Уже на лестничной площадке я поинтересовался, а как на Алтае, в Быстром Истоке, относятся к столь громкой популярности сво­его земляка? И услышал:

Земляки — народ требова­тельный и сдержанный. Дотошно разобрали в клубе мою повесть, а потом отписали: что — так, что — не так… Дмитрий Федоро­вич Боровиков, например, высказался весьма решительно: «Ника­кого таланта у Валерки сроду не было, а поступил он в институт только потому, что была у него медаль за целину». Письма при­ходят разные. Храню их бережно. Вот одно, от тетки Вассы: «Хо­дили мы в кино — по Чехову, с тобой… Нам всем очень понра­вилась картина. Хорошо постав­лена. А какое богатство показа­но — где брали, напиши, и где снимали. Но у тебя и роль… Ох, ну и ну… Как это можно после таких серьезных ролей, как в прошлых фильмах, и играть… та­кого пьяницу? Но очень уж ты худой на тело. Когда врач тебя лечил, я это сразу заметила. При­езжай, племянничек, я тебя под­кормлю, как раньше, сырчиками из простокваши…».

* * *

ОН скончался в 2013-м, 30 марта. И похоронен, согласно своей воле, там, куда племянника приглашала тётка Васса, — в родном селе Быстрый Исток. Кстати — на территории храма Покрова Пресвятой Богородицы, построенного на сбережения актёра…

На снимке: мы — тогда, в 1975-м

* * *

31 МАРТА

НА АРЕНЕ — КАРАНДАШ!
38 лет назад скончался
Герой Социалистического Труда, народный артист СССР
Михаил Николаевич Румянцев

ЦИРК в детстве, дорогой читатель, я обожал. И всякий раз испытывал счастье, когда в моём сибирском городке майской порой вскидывался долгожданный брезентовый купол. Да, нам, тамошним послевоенным мальчишкам, дарили в цирке бурные впечатления и акробаты, и жонглёры, и укротители хищных животных, но всё же особую радость доставлял клоун Михаил Кульман, который уморительно комментировал некоторые местные события. Однако мы знали, что «самый главный клоун» по имени Карандаш находится в Москве. К тому же и фильмы с его участием появились: «Старый двор», «Карандаш на льду», позднее — «Самоуверенный Карандаш»… Потом за долгие годы профессия журналиста сводила меня (а иногда и одаривала дружбой) со многими замечательными коверными, среди которых были Эдуард Середа, Василий Мозель, Борис Вяткин, Анатолий Марчевский и, конечно же, Юрий Никулин…

И однажды в Ленинграде (шёл июль 1968-го) под шатром шапито, что летней порой раскидывался против Московского Парка Победы (на том месте, где теперь находится филиал «Публички»), возник забавный, маленького (всего 142 сантиметра!) роста человечек — с писклявым голоском, миниатюрными усиками, в мешковатом костюме и мягкой шляпке, которого сопровождала чёрная, донельзя лохматая собачонка по кличке Клякса. Так я сам убедился, что появление Карандаша на арене непременно сопровождают всеобщий хохот и овации. Ну а когда представление закончилось, поднялся в его вагончик, что позади цирка, и увидел уже снявшего грим, усталого народного артиста (тогда ещё только РСФСР) Михаила Николаевича Румянцева…

* * *

ВПРОЧЕМ, хозяин вагончика называть на газетной странице свои настоящие имя, отчество и фамилию собеседнику сразу запретил. Поскольку подобное требование я услышал впервые, удивился: «Почему?» Михаил Николаевич вздохнул: «Однажды, когда был уже «народным» и орденоносцем, инспектор манежа вдруг назвал моё почётное звание рядом с именем Карандаша — и потом мне стало трудно работать. Ну, разве может народный артист откалывать карандашовские номера? Зрители приходят к Карандашу — и не надо смущать их ни титулами, ни незнакомой фамилией»…

Мне было очень интересно выяснить, откуда имя Карандаш взялось. Оказывается, это случилось в 1934-м, когда молодого артиста пригласил цирк-шапито, который давал представления в нашем Таврическом саду. Однажды заглянул в Цирковой музей, что на Фонтанке, и увидел там альбом карикатур французского художника Эммануэля Пуара, где автор подписывался как Каран д’Аш. «А что, если мне тоже взять такой псевдоним?» И вскоре афиши известили зрителей, что весь вечер у ковра их будет развлекать клоун Каран д’Аш. С этого времени указывать свою настоящую фамилию Румянцев не позволял. Ну а потом французский вариант, с апострофом, заменил на более понятный зрителям, особенно — маленьким. («В нём мне сразу почувствовалась и ласковость, и ирония. С карандашом неразлучны дети. К тому же острый карандаш — вовсе не безобидная вещица»). Так что Карандаш возник на брегах Невы — вот и получается, что в нашем городе замечательный клоун родился как бы дважды.

* * *

ДА, родом он был питерский. На белый свет явился в 1901-м и детство провёл в Коломягах. Дед, крепостной крестьянин, всю жизнь не покидал своей деревни, а отец ещё мальчиком уехал на заработки в Петербург и остался здесь навсегда. Слесарил на заводе «Симменс-Шуккерт», который после революции назвали «Электросилой». В семье — трое детей: Миша — старший, а мама умерла, когда ему было только шесть. Окончил художественно-ремесленную школу и в пору послереволюционной разрухи, ища заработок, скитался по разным городам. Например, в Старице, что на Тверской земле, его приютил местный театр, которому понадобился художник-плакатист. Потом в другом, совсем небольшом театральном коллективе рисовал афиши, продавал билеты и помогал актёрам за кулисами. Затем «творил» плакаты в Твери, для городского сада. Позже этим же занимался в столичном кинотеатре «Экран жизни». Однажды, оказавшись в восторженной толпе москвичей, приветствовавших всемирно известных кинозвёзд Мэри Пикфорд и Дугласа Фербенкса, принял решение тоже стать артистом — чтобы и его встречали вот так же! И на курсах сценического движения занялся акробатикой, характерным танцем, художественной гимнастикой. После продолжил образование под крышей Школы циркового искусства, в классе акробатов-эксцентриков. А клоунаду ему преподавал театральный актёр Марк Местечкин, в будущем — главный режиссёр Московского цирка, с которым Румянцева на долгие годы свяжет большая дружба. Учился герой моего повествования, вроде бы, успешно, однако зрителей стеснялся, и Местечкин предложил: «Во время летних каникул «обкатайся» на публике». Группа, куда Румянцева определили коверным клоуном (артистом, заполнявшим технические паузы между номерами) следовала по маршруту: Смоленск — Витебск — Полоцк — Борисов — Могилёв. И чем дальше они продвигались, тем всё уверенней себя ощущал. Однако репертуара не хватало: «нафталинных» приёмов традиционной, давным-давно известной буффонады старался избегать, хотя его персонаж — Рыжий Вася — явно не был открытием. («Такая клоунада — зрелищная, а мне хотелось душевной»). И, когда возвратились домой, на сцене Парка культуры появился в образе Чарли Чаплина (усики, котелок, трость, похожая манера поведения), которого наш кинозритель тогда уже обожал. А вскоре, оказавшись с небольшим частным цирком «Колосс» на гастролях в Ереване, стал вовсю осваивать искусство импровизации. Зрители смеялись… Завершив весной 1930-го обучение, успешно работал в Смоленске, Баку, Казани, Сталинграде: выступал как комик в самых разных жанрах; общаясь с публикой, всегда был готов к экспромту; к тому же раскрывал своего героя в стремительном темпе — чтобы люди не имели возможности «остыть»… И всё-таки это был образ, взятый напрокат. («Поэтому я много бродил по улицам, по базарам, присматривался к играм детей — постепенно у моего Чаплина возникали новые черты»). Наконец совсем с ним расстался — так появились широкие штаны, в которых реально спрятать настоящую кошку; в отличие от твёрдого котелка — мягкая шляпа (загибая её поля, сминая колпак, можно найти характеристику различных человеческих типов); да и усики другие (разделённые пополам, они подчёркивали выразительность мимики). И, как уже говорилось выше, возник Каран д’Аш, который скоро стал Карандашом.

* * *

ТОГДА в Ленинграде Карандаш украсил четыре премьерных программы, покоряя всех своей детской наивностью и непосредственностью. Затем всё продолжилось в Московском цирке, где его партнёром стал чёрный скотч-терьер Никлс. Ну а после всех своих собак, независимо от их настоящей клички, артист называл Кляксами. («Где карандаш, там и клякса. Кстати, самая первая, если лежала на ковре, действительно напоминала чернильное пятно»). Так сложился знаменитый сценический ансамбль: Карандаш и Клякса…

И появились сценки, в которых созданный им образ обрёл окончательную самостоятельность. Артист умел найти смешное почти в каждой детали окружающей жизни. Причём нередко в поисках новых сюжетов обращался за помощью к сказкам, пословицам и поговоркам. Например, присказка «аж пятки засверкали» нашла у него буквальное воплощение: ввинтил в ботинки маленькие лампочки, которые, когда бежал, светились… Или такое «антре» (так по-французски называется короткое клоунское выступление): Карандаш выезжал на ослике, к которому были прикреплены велосипедное седло и педали, а сзади — автомобильный номер. На середине манежа животное начинало упрямиться, и «велосипедист» подкачивал насосом «колёса». Казалось бы, всё очень просто, но каждый жест, каждый поворот головы Румянцев отыгрывал неподражаемо… Удивительно разносторонний, он почти на равных (но очень смешно) выступал в номерах жонглёров, гимнастов, фокусников, канатоходцев и даже дрессировщиков. Так, в аттракционе «Морские львы», когда животные в огромном аквариуме вместе с купальщицами делали трюки, Карандаш, чтобы лучше всё рассмотреть, забирался наверх — и девушки туда его сталкивали. Что ж, выбравшись из аквариума, мигом растягивал над манежем верёвку и вешал себя на прищепках в луче прожектора — «сушиться»…

* * *

КОГДА грянула Великая Отечественная, создал небольшую артистическую бригаду, с которой выехал на фронт. Там его жанром стала острая политическая сатира. И после, в военной Москве, эти номера тоже проходили «на ура». К примеру, ставил на трибуну с микрофоном свою собаку, которая азартно и безостановочно лаяла. Оторвать её от микрофона сил не хватало, и Карандаш с трудом перекрикивал лай: «Довольно трепаться!» Наконец Клякса ныряла в его портфель, а клоун объявлял: «Речь министра пропаганды Геббельса окончена!»… Или из-под купола цирка опускали громадного паука-крестовика, символизирующего фашизм. Карандаш ударял по нему молотом, и паук со страшным треском лопался… Или в шутке про бдительность Карандаш, игравший роль часового, обращался к проходящему: «Стой! Кто идёт? Пароль?» — «Затвор». — «Да нет, сегодня не «затвор», а «ствол»! Проходи!»… Поскольку немецкие самолёты системы «Фокке-Вульф-189» в солдатском просторечии именовались «рамами», кто-то во время очередного выступления Карандаша бросал на арену обыкновенную оконную раму, и клоун в ужасе шарахался, потом хватался за поясницу, извлекал оттуда громадную пулю. Затем хромал к дереву, отламывал две ветки. Одну затыкал за пояс себе, другую — Кляксе за ошейник: маскировка!.. Особый успех имел номер «Наступление на Москву». На глазах у зрителей из бочки и ящика сооружался танк с намалёванным на боку черепом, его тянули по манежу на верёвке, а внутри сидел «фашист» — Карандаш (на лице — наполовину человеческая, наполовину кабанья маска, в руках — дубина, топор, нож) и на весь цирк вопил: «Нах Москау!» Вдруг танк с грохотом взрывался, всё разлеталось на куски — и «фашист» в жутких лохмотьях убегал за кулисы… Так клоун своим искусством тоже приближал нашу общую Победу.

* * *

НУ и в послевоенные годы у него хватало злободневных номеров. Например, одно время по вине хозяйственников в продаже не было яиц: только яичный порошок. Карандаш выносил на манеж курицу и начинал стегать её ремнём. «За что?» — недоумевал инспектор манежа. — «А чего она несётся только яичным порошком!»…

Но подлинным шедевром в его программе стала сценка «Скульптура в парке»… Представь, дорогой читатель: уголок парка — скамейка, урна, скульптура Венеры. Появляется человек, который явно идёт из бани: в руках — тазик, через плечо — полотенце (типичная картинка той поры, когда большинство жило в коммуналках и мылось в банях). Сторож гонит раннего посетителя, Карандаш прячется за его спину, и тот в поиске нарушителя убегает. Карандаш важно разваливается на скамейке (которая, оказывается, недавно покрашена) и вдруг замечает, что руки, одежда и даже лицо — в зелёной краске. Собираясь краску стереть, берёт из тазика мочалку и мыло, но оно такое скользкое, что само выпрыгивает из рук! Карандаш очень потешно его ловит, а мыло опять ускользнуло, на этот раз — в штаны. Извлечь никак не удаётся: холодное и скользкое, оно щекочет клоуна, тот хохочет, натыкается на Венеру, и скульптура падает, разлетаясь на куски. Бежать? Или, может, Венеру самому «возродить»? Собирает скульптуру поспешно, не соображая, в какой последовательности устанавливать отдельные части. Вынув брючный ремень, измеряет «осколки», чтобы хоть так определить порядок реставрации. Мешают сползающие штаны, мешает мыло, всё ещё в них «гуляющее». Смотрит со стороны: что получилось? Ужас: Венера перекручена, как штопор! Забирается на пьедестал и пытается исправить ошибку. Скульптура снова падает, куски летят наземь… И тут возвращается сторож. Бежать поздно. Карандаш выпускает из брюк до колен белую рубашку, изображая на пьедестале Венеру. Придя в себя от изумления, сторож метлой сгоняет разрушителя вниз, тот с криком мчит за кулисы, сторож — за ним, а зритель стонет от смеха…

Эту миниатюру про трагедию маленького человека Карандаш разыгрывал воистину виртуозно. Когда я её смотрел, Михаилу Николаевичу было шестьдесят семь. И ещё в столь солидном возрасте умудрялся исполнять труднейший номер на проволоке. В общем, не удивительно, что скоро одним из самых первых в советском цирке получил звание народного артиста СССР, а следом — Героя Социалистического Труда.

А тогда, на прощание, я поинтересовался:

— Михаил Николаевич, Карандаш — член КПСС?

Михаил Николаевич остолбенел:

— Такого вопроса мне ещё никто не задавал… Нет, Карандаш беспартийный, но в нём пылает сердце коммуниста!

* * *

МУЖЕСТВО ДОБРОГО СКАЗОЧНИКА
139 лет назад родился Корней Иванович Чуковский

НАВЕРНОЕ, дорогой читатель, ты уже понял, что жизнь подарила мне много за­мечательных встреч. Вот и в конце 70-х однажды на Петроградской стороне оказался в гостях у Ирины Николаевны Рейнке, чья не слишком просторная комната была сплошь забита книгами. Старая учительница литературы вспоминала далекий 1920-й год:

— С младшими Чуковскими — Колей, Лидой и Борей — я поз­накомилась и подружилась в школе. Как-то после занятий зата­щили к себе домой — адрес до сих пор помню: Кирочная, семь, квартира семь… У них на третьем этаже было пять комнат. Но мы почему-то из всех помещений потом больше облюбовали для разговоров кухню: когда с плиты снимались кастрюли и она немного остывала, взбирались туда, усаживались рядком и на­чинали болтовню… Ну а первая встреча с Корнеем Ивановичем ошеломила: «До чего же длиннющий!» И манеры хозяина квартиры тоже оказались непривычными. Дело в том, что я из чопорной семьи, а Чуковский держался весьма вольно: в разговоре раз­махивал руками; садясь на диван, так вытягивал ноги, что в комнате сразу становилось тесно. Волосы у Корнея Ивановича были чёрные-пречёрные, голос — мягкий, музыкальный, а вот нос даже при его росте казался несколько великоватым. Заме­тив мой пристальный взгляд, Чуковский тут же рассказал, что в Англии получил в подарок искусственный нос, «более благо­родный», но, увы, скоро его потерял. И я поняла, что этот человек — большой шутник. А какие имена то и дело возникали в его «историях»: Брюсов, Короленко, Горький…

* * *

А САМ при появлении на белый свет он, «незаконнорожден­ный», имя, отчество и фамилию имел совсем другие. Его отцом был Эммануил Соломонович Левенсон, в семье которого жила прислугой полтавская крестьянка Екатерина Осиповна Корнейчу­кова. Первой у них родилась Мария, следом — Николай. Однако тут отец незаконную семью оставил и женился «на женщине своего круга», а мама переехала в Одессу. Там Николаша Корнейчуков был отдан в гимназию, но в пятом классе отчислен — «из-за низкого проис­хождения».

С 1901-го начал для «Одесских новостей» писать статьи о выставках и книгах, взяв весьма удачный псевдоним «Корней Чуковский», к которому позже присоединилось «Иванович». (После революции сочетание «Корней Иванович Чуковский» ста­нет его настоящим именем, отчеством и фамилией). Спустя два года не смог отказаться от заманчивого предложения «Одесских новостей» — в качестве их корреспон­дента работать в Лондоне. Что ж, туманный Альбион молодого репортера восхитил, особенно — английская литература, и вмес­то того, чтобы просиживать на заседаниях парламента, с утра до вечера пропа­дал в библиотеке Британского музея, за что в конце концов был отозван на родину… Еще через год, в самый разгар первой русской революции (он сумел посетить броненосец «Потемкин»), вместе с женой Марией Борисовной и недавно появившимся на свет Колей перебрался в Петербург. И стал там издавать жур­нал «Сигнал», среди авторов которого оказались Куприн, Федор Сологуб и Тэффи. Но после четвертого номера его — за «ос­корбление царствующего дома» — арестовали. Правда, потом суд оправдал…

А дальше — переезд на десять лет в уютную Куоккалу, где деньги на покупку дома (как раз наискосок собственной усадь­бы) одолжил ему Репин. Они горячо подружились, и, в частнос­ти, именно Илья Ефимович придумал название для рукописного юмористического альманаха — «Чукоккала» (позднее метко наречённого Маршаком «музеем»), который Корней Ива­нович вёл до конца жизни. А вообще в ту пору молодой литератор публиковал переводы Уолта Уитмена, громил бульвар­ную литературу, остроумно защищал футуристов, с главным из которых, Маяковским, познакомился в репинских «Пенатах». Ну и с Аверченко, Бенуа, Кустодиевым, Шаляпиным, Комиссаржевской, Собиновым, Кони, Алексеем Толстым… В годы Первой мировой вновь посетил Англию — и стал со временем одним из ведущих зна­токов английского языка, исследователем английского фолькло­ра, переводчиком английских песен — например, такой: «Жил на свете человек — скрюченные ножки…»

* * *

ТОГДА ЖЕ, в 1916-м, сочинил: «Жил да был Крокодил. Он по улицам ходил, папиросы курил, по-турецки говорил, — Крокодил, Крокодил, Крокодилович…» Эта его первая детская сказка пользовалась невероятным успехом, но с приходом советской власти начались неприятности. Уже в 1920-м ее наз­вали «сплошной болтовней», а спустя восемь лет против «Кро­кодила» выступила Крупская: «Нашим ребятам нельзя давать эту буржуазную муть!» Надежда Константиновна упрекала Крокодила за то, что он — «мещанин», и по сигналу супруги покойного вождя против «чуковщины» (впрочем, сам Корней Иванович счи­тал, что словом «чуковщина» ругаться нельзя) развернулась яростная кампания. Причем обвинения звучали воистину идиотские. Например: «Почему героя «Крокодила» зовут Ваня Васильчиков? Не родственник ли он того князя Васильчикова, который при Александре II занимал важный пост? И не есть ли вообще Крокодил переодетым Деникиным?» Или: «Почему мальчик в «Мой­додыре» побежал к Таврическому саду? Не потому ли, что в Таврическом саду располагалась Государственная дума?»

Вспоминая ту пору, Ирина Николаевна рассказывала:

— Наши семьи породнились: моя сестра Марина вышла замуж за Николая Чуковского. Вскоре у меня появилась племянница, Таточка. (Корней Иванович писал тогда: «И даже у маленькой Татки когда-нибудь будут внучатки…» Летом двадцать восьмо­го, помогая ее нянчить, я жила у Чуковских на даче, в Си­верской. Помню, немало удивлялась режиму Корнея Ивановича. Ложился рано, часов в шесть вечера. Причем, страдая бессонни­цей, просил читать ему вслух. Зато вставал в пять утра. На­дев старый пиджак и огромные галоши, выходил прогуляться. Затем работал, а после обеда собирал вокруг себя всех ок­рестных ребятишек… Однажды пришел к обеду из кабинета осо­бенно возбуждённый: «Послушайте, что сочинил!» И начал: «Му­ха, Муха-Цокотуха, позолоченное брюхо!..» Следить за тем, как он читает, было наслаждением. Когда дошел до строк: «Бом! бом! бом! бом! Пляшет Муха с Комаром. А за нею Клоп, Клоп сапогами топ, топ!..» — сам стал подпрыгивать на сту­ле, изображая этот пляс…

А партийные критики потом писали: «Почему в «Мухе-Цокотухе» Паук нахо­дится к своей Мухе так близко? Это может вызвать у детей эротические мысли! И почему в книжке на картинке у Комарика — гусарс­кий мундир? Увидев его в такой одежде, дети немедленно затоскуют о монархическом строе!» Так же доставалось и «Мойдодыру», и «Айболиту». (Ну представь, дорогой читатель, что ты прежде никогда не знал стихов: «Я — великий умывальник, знаменитый Мойдодыр…». Или таких: «Добрый доктор Айболит! Он под деревом сидит…» Ведь без этих простых строк нет детства!) Слава Богу, не привлек­ли поэта к ответственности за то, что в «Тараканище» случай­но дал весьма точный портрет Иосифа Виссарионовича: «Вдруг из подворотни — страшный великан. Рыжий и усатый Та-ра-кан!..» (Тогда, в 1923-м, Ленин был еще жив, и Сталин еще не имел той колоссальной власти, какую обрёл позже). В общем, от пол­ной опалы Чуковского спасла собственная дочь, которая о травле отца и несправедливости Крупской написала на остров Капри, Горькому. Тот немедленно выступил в «Правде», заявив, что Ленин очень ценил работы Корнея Ивановича о Некрасове, — и власти от доброго сказочника наконец-то отстали…

* * *

ДА, за исследование творчества своего любимого поэта Чуковский принялся сразу после революции, в итоге выпустив монографию «Мастерство Некрасова» и подготовив первое советское собрание его произ­ведений. А до этого написал интереснейшие книги: «Александр Блок как человек и поэт», «Ахматова и Маяковский». А еще занимался Чеховым, Достоевским, Слепцовым, о чем свиде­тельствует славный печатный труд под названием: «Люди и книги шестидесятых го­дов». Переводил Марка Твена, Оскара Уайльда, Редъярда Кип­линга… Работал над мемуарами. Затеял пересказ для детей Библии. И еще не могу умолчать о том, с каким ув­лечением Корней Иванович всю жизнь изучал детскую психику, как зорко и внимательно наблюдал за словотворчеством ребятишек: ну вспомни, дорогой читатель, его дивную книжку «От двух до пяти»…

* * *

ОДНАКО, кроме преследования за уже упомянутую выше «чуковщину», горестей в его жизни хватало с избытком. В 1931-м умерла от туберкулеза младшая доченька, Мурочка, для которой сочинял все свои сказки. В 1936-м «праведный проле­тарский гнев» обрушился на переведенные им английские песен­ки, среди которых оказалась и памятная всем нам с младенческих лет: «Робин Бобин Барабек скушал сорок человек». «Робина Бобина» и прочих персонажей обозвали «ярким образцом небрежности, сюсюканья и бессодержательнос­ти»… А в 1937-м арестовали и уничтожили Лидиного мужа — физика-теоретика Матвея Бронштейна… В 1942-м — другой страшный удар: по­гиб на фронте сын Борис… В 1946-м, когда после знаменитого Постановления ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», изничтоживших Ахматову и Зощенко, в каждом издании кинулись разоблачать собственных «злодеев», вдруг на стра­ницах «Мурзилки» обнаружился «преступный» герой творения Корнея Чуковского — Бибигон, по поводу которого главная газета страны тут же разразилась гневной статьей… В 1965-м задолго до срока скончался Николай Чуковский — поэт, писатель, переводчик, и отец с огромным усилием смог перенести это… Он по-прежнему собирал на даче своих главных читателей — окрестных мальчишек и девчонок, причем каждый приносил на традиционный «костер» непременный «взнос» — еловую шишку. Там, как и раньше, всякий раз в такой день царило ребячье веселье. Однако на душе самого неугомонного устроителя этой кутерьмы, вместе со всеми плясавшего под треск горящих поленьев в головном — из длинных разноцветных перьев — уборе индейского вождя, было тяжко…

Тогда же, со второй половины 60-х, пришлось вплотную столкнуться с КГБ. Потому что сначала Корней Иванович вместе с Лидией Корнеевной выступили по «делу Бродского», потом защищали Синявс­кого и Даниэля, и уж совсем вопиющий случай — в своей московской квартире и на даче в Переделкине дали приют «главному врагу советской власти» Солженицыну. Однако престарелого писателя — орденоносца, лауреата Ленинской премии, Доктора литературы Оксфордского университета — тронуть всё же побоялись…

Исполненный мужества добрый сказочник скончался в 1969-м, 28 октября. Дочь заранее переда­ла в Правление московского отделения Союза писателей список тех, кого ее отец просил на похороны не приглашать. Поэтому черносотенцев от литературы там не наблюдалось…

Я не раз бывал на том переделкинском погосте, где под тремя соснами Корней Иванович упокоился рядом с Борисом Ле­онидовичем… И к его куоккальскому дому на самом берегу Залива — зелено­му, двухэтажному, оказавшись в «Пенатах», непременно наведы­вался. Но внутрь заглянуть не мог, потому что бывшая обитель семьи Чуковских стала обкомовской дачей. В 1986-м она сго­рела дотла…

* * *

ПОСЛЕ похорон за Лидией Корнеевной устроили постоянную слежку и запретили печататься. Особенно нервировали кагэбэшников час­тые визиты к ней Андрея Сахарова с Еленой Боннэр. В 1982-м власть порешила переделкинскую дачу у семьи отобрать. После бесконечной череды судебных процессов последовала бумага о выселении. Дело длилось несколько лет, пока ходившая по инс­танциям внучка Чуковского, Елена Цезаревна, не упала, осно­вательно повредив позвоночник. После этого Лидия Корнеевна сказала дочери: «Теперь с полным правом можешь утверждать, что дом стоит на твоих костях…» И лишь созданный на волне «перестройки» Фонд культуры Дмитрия Сергеевича Лихачева, а позднее — российское Министерство культуры спасли дачу Корнея Ивановича, превра­тив ее в филиал Литературного музея.

Лидия Корнеевна умерла в 1996-м, не дожив до издания многих своих книг…

Но это сделала её дочь, которая стала хранителем семейного архива, редактором и издателем рукописей деда и матери. К ней стекались ручейки, текущие в океан под названием НАСЛЕДИЕ Чуковских. Ради этого наследия бросила свою работу в научно-исследовательском институте, отошла от химии, несмотря на защищенную диссертацию; самоучкой приобрела другую специальность, вернее, другие специальности — текстолога, редактора, издателя. И эту работу по изданию наследия Корнея и Лидии Чуковских довела до конца.

Елены Цезаревны не стало в 2015-м.

* * *

«ПИСАТЕЛЬ НОМЕР ОДИН»
41 год назад Леониду Брежневу
вручили Ленинскую премию за мемуары,
которые для него сочинили «литературные негры»

ВЕСНОЙ 1980-го, выиграв очередной международный журна­листский конкурс, снова оказался я в любезной сердцу Польше. И вот в последний день марта, рано-рано утром, в мо­ем номере варшавского отеля «Бристоль» затрезвонил телефон. Подняв трубку, слышу возмущенный голос давнего дружка и коллеги из силезского города Ополе Сташека Ходынецкого:

— Ваш Брежнев совсем сошел с ума! Сейчас по радио ска­зали, что он сегодня как великий писатель (холера ясна!) бу­дет получать Ленинскую премию по литературе — за «Малую землю» и еще какие-то другие книги. Значит, Брежнев у вас уже не только главный полководец, но и — второй Толстой, Чехов, Достоевский!.. Как не стыдно!..

Что ж, в отличие от «нашего дорогого Леонида Ильича» (как было принято официально обращаться к генсеку), я перед милым Сташеком (который, надо сказать, чувства к СССР вооб­ще-то испытывал самые добрые) после этого его сообщения ощутил большую неловкость. Тем более что кое-что о том, как генсек в действительности «писал» свои мемуары, уже знал, ибо с одним из трех, так сказать, «литературных негров» — замечательным журналистом Анатолием Абрамовичем Аграновским — знаком был давно…

* * *

А БЫЛО дело, дорогой читатель, так…

Когда в середине семидесятых советс­кая партийная верхушка развернула кампанию «по укреплению авторитета генерального секретаря» и уже мы увидели документальную киноленту «Повесть о коммунисте», однажды, в декабре 1976-го, Брежнев отправился в Тулу, чтобы вручить там Золотую Звезду Города-Героя. И вот по дороге, в спецпоезде, секретарь ЦК Черненко и гендиректор ТАСС Замятин, которые вмес­те с остальной свитой сопровождали лидера, стали уговаривать «дорогого Леонида Ильича»: «Ваша жизнь — это живая история народа! Книгу бы вам написать, а мы поможем…» Впрочем, особо умасливать и не понадобилось. Скоро вопрос о своих мемуарах генсек поднял на заседании Политбюро: «При встречах с руководящими работниками, военными и другими товарищами, мне говорили, что это очень полезное дело для вос­питания народа. Если не будет возражений у членов Политбюро, я бы мог вместе с небольшой группой товарищей написать эти воспоминания…»

Ну а дальше Замятина вызвал главный идеолог страны Суслов и потребовал «для написания воспоминаний генсека» срочно создать творческую группу. Что и было незамедлительно сдела­но. Столь ответственное, к тому же «секретное» задание дове­рили «золотым перьям» советской журналистики — Аркадию Сах­нину, Анатолию Аграновскому и Александру Мурзину. Авторство разделили так: фронтовик Сахнин будет писать о войне, уроженец Харькова Аграновский — о послевоенном восстановлении Ук­раины, а Мурзин как бывший корреспондент в Казахстане — об освоении целины. Замятин поинтересовался у Брежнева, не за­хочет ли тот что-нибудь поведать «литературным помощникам». Генсек отказался. Поэтому опирались на архивные материалы, а также — на рассказы людей, которые прежде с «автором мемуаров» работали… Сахнин трудился два месяца, но написал не­интересно. Замятин поручил Аграновскому «оживить текст». Тот «оживил». Трилогия была опубликована в 1978-м на страницах «Нового мира»: «Малая земля» — в № 2; в № 5 — «Возрождение», принадлежавшее перу самого Аграновского; и лишь в № 11 — мурзинская «Целина», которую Аграновский по просьбе Замятина тоже, как мог, улучшил.

И вот 31 марта 1980 года телезрители стали свидетелями рождения «самого главного писателя». В торжест­венной обстановке дважды Герой Соцтруда и тоже лауреат Ленинской плюс Государственной премий, тогдашний вождь советских писателей Георгий Мокеевич Марков (которого я хорошо узнал ещё в отрочестве: ведь сам был свидетелем того, как зимой 1947-го под крышей иркутского Дома писателя коллеги в пух и прах разнесли его слабенькие рассказы, опубликованные в журнале «Новая Сибирь», а год спустя в стенах местного Драмтеатра участники Конференции писателей Сибири камня на камне не оставили от его абсолютно беспомощной повести «Солдат пехоты» — в общем, как говорят в Одессе, «тот ещё» «инженер человеческих душ»!) сначала вручил четырежды Герою Советского Союза и почему-то всего лишь единожды Герою Соцтруда, ну а по-простому — «дорогому Леониду Ильичу» членский билет Союза писателей СССР под номером один (когда-то документ с таким номером был у Максима Горького) и значок, сработанный по спецзаказу из драгметаллов. А потом — медаль лауреата Ленинской премии.

Вскоре народ запел частушку: «Появилась «Целина» — // Удивилась вся страна: // Как же вождь её состряпал, // Коль не смыслит ни хрена?».

А еще стал популярным такой анекдот:

Получив Ленинскую премию, Брежнев спрашивает Суслова:

— Михайло Андреевич, ты “Малую землю” читал?

— А как же, Леонид Ильич, замечательная книга!

Затем генсек интересует­ся у Пельше:

— Арвид Янович, ты “Малую землю” читал?

— Аж два раза, Леонид Ильич. Превосходная вещь!

Оставшись в ка­бинете один, Брежнев задумчиво: «Надо же, всем нравится. Может, и мне прочитать?»

* * *

ОДНАКО есть сведения, что из всей трилогии именно «Малую землю» Брежневу его референт Галина Дорошина всё-таки вслух прочитала. А он слушал и плакал… Нам же, знакомясь потом с теми же страницами, порой приходилось очень удивляться. Ну вот, например:

«18 апреля в штаб Северо-Кавказского фронта, которым командовал генерал-полковник Иван Ефимович Петров, вылетела группа представителей Ставки во главе с маршалом Георгием Константиновичем Жуковым. Об этом мне сообщил один из штаб­ных полковников, прибывших на Малую землю, и добавил: «Маршал хотел вас видеть». «Это что, приказ?» — спросил я. «Приказа такого от него я не получал, — ответил полковник. — Но он сказал, что хотел с вами поговорить». Откровенно сказать, и мне хотелось поговорить: всех нас очень беспокоило превос­ходство противника в воздухе. Свою точку зрения на этот счет я еще в первый день немецких атак высказал нашему командую­щему Константину Николаевичу Леселидзе. Настойчиво просил поддержки авиации. Говорил об этом и с членом Военного сове­та Семеном Ефимовичем Колониным, к которому относился всегда с уважением. Оба были смелыми, принципиальными, опытными людьми, оба согласились со мной, и я посчитал, что Жукову о положении с авиацией они, конечно, доложат. Мне же лучше в тяжелый момент не покидать плацдарм. Так я и поступил: ос­тался с бойцами на Малой земле…»

Итак, маршал, первый заместитель Верховного жаждет встречи с полковником (который в основном вручает малоземельцам партбилеты), чтобы узнать его «точку зрения». А тот счел, что командующий армией и член Военного совета как-нибудь и без него сумеют объяснить Жукову ситуацию… Можно себе предс­тавить, как реагировали на такое, не стесняясь в выражениях, бывшие фронтовики. Недаром же рассказывали друг другу популярный анекдот: «Сталин звонит Жукову и спрашивает — где вы с Рокоссовским собираетесь наступать? Жуков отвечает — вот дозвонимся на Малую землю полковнику Брежне­ву, посоветуемся с ним, тогда и решим».

* * *

ИЛИ — такая неправда, уже иного порядка:

«И вдруг в этой трагической обстановке, при свете взры­вов и огненных трасс родилась песня. Пел один из матросов, помнится, очень большого роста; это была песня, рождённая на Малой земле, в ней говорилось о несгибаемой воле и силе та­ких вот бойцов, какие были сейчас на боте. Я знал эту песню, но теперь мне кажется, что именно тогда впервые её услышал. Врезалась в память строка: “На тех деревянных скорлупках железные плавают люди”…»

Прочитав сие, я весьма удивился. Потому что песня, ко­торую имел в виду Брежнев, родилась вовсе не на Малой земле, а на Одесской киностудии, которая сняла один из самых-самых первых фильмов Великой Отечественной — «Морской ястреб»: картина вышла уже в эвакуации, в Ташкенте, в начале 1942-го. Кинолента режиссера Владимира Брауна повествовала о том, как бравый командир советского боевого корабля Найдёнов (его играл красавец Иван Переверзев) еще до нападения Герма­нии на СССР гонялся по Черному морю за пиратской немецкой подлодкой (ее командира, как и положено, весьма карикатурно изображал непременный в подобных ролях наших врагов, «противный» Андрей Файт), которая подло топила в советских пор­тах иностранные торговые суда. И, наконец, свою заслуженную торпеду фашист получил 22 июня 1941 года!.. В том фильме иг­рали другие хорошие актеры: Осип Абдулов, Алексей Кмит… И была там славная песня, сочиненная Юрием Милютиным на стихи Евгения Долматовского, которая начиналась так: «Закурим матросские трубки // И выйдем из тесных кают. // Пусть волны дохо­дят до рубки — // Они нас с пути не собьют. // На этой дубовой скорлупке // Железные люди живут… // Уходит от берега «Ястреб морской», // Нам девушка машет рукой…»

Про то, что «на этой дубовой скорлупке железные люди живут», пели тогда во всех концах нашей страны, и мы, си­бирские мальчишки военной поры, — тоже, а вот как можно поло­жить на мелодию абсолютно неудобоваримое, да еще якобы рожденное на Малой земле: «На тех деревянных скорлупках железные плавают люди», было ведомо, очевидно, одному Леониду Ильичу и его «подручным». Кстати, об этом «ляпе» я тогда же сообщил редак­тору «Нового мира» Сергею Наровчатову, и он заверил, что при переиздании эпопеи моё замечание непременно учтут. Но так и не учли…

* * *

ТРИЛОГИЮ перевели на 65 языков мира и выпустили отдель­ной книжкой общим тиражом, говорят, в 400 миллионов экземпляров. У нас мемуары сразу включили в школьные программы, что-то экранизировали, поставили на сцене. Даже беспартийных заставляли их штудировать…

Авторский гонорар Брежнева только в СССР составил 179 240 рублей — на эти деньги в ту пору можно было приобрести семнадцать автомобилей марки «Волга». А истинным создателям трилогии не заплатили ни гроша. Правда, Мурзин получил орден Дружбы народов, Сахнин — орден Октябрьской революции, а Аг-рановского «прикрепили» аж к поликлинике ЦК…

Впрочем, в своем писательском порыве «наш дорогой Леонид Ильич» остановиться уже не мог, поэтому у него появились новые «помощники» — и скоро тот же «Новый мир» опубликовал продолжение мемуаров генсека: «По заводскому гудку», «Чувство Родины», «Молдавская весна», «Космический Октябрь», «Слово о коммунистах». (Впрочем, ведь точно так же создавались и все его предшествующие творения — статьи, доклады, в общей слож­ности составившие «Собрание сочинений» в тринадцать томов). Когда же очередной автор стал сочинять для «писателя но­мер один» следующую книжицу — «На посту генсека», вдруг пришло сообщение о том, что «дорогой Леонид Ильич» скончался, и этому бурному мемуарному потоку был наконец-то положен предел…

* * *

В ПОХОРОННОЙ процессии сорок четыре офицера несли алые подушечки, на которых каким-то чудом уместились (завидуйте Суворов и Кутузов, Жуков и Рокоссовский!) почти двести его наград: пять золотых отечественных «геройских» звезд, а еще — такие же звезды из всех соцстран, абсолютно не заслуженный им полководческий орден «Победа» и многие десятки других орденов, в том числе — латиноамериканские, африканские… Была ли там золотая «писательская» медаль лауреата Ленинской премии — мне неведомо…

Потом, в 1987-м, постыдный наградной фарс с брежневским орденом «Победа» со­вершенно справедливо аннулировали, а всю мемуаристику «самого главного писателя», изъяв из магазинных залежей и библиотек, списали в макулатуру. В общем, как говорится: «от великого до смешного…» — ты сам, дорогой читатель, знаешь, сколько шагов…

Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Лев Сидоровский: Вспоминая…

  1. Мне кажется, что-то не так с датами у Золотухина: подзаголовок сообщает о дне рождения 30 марта, а в первых абзацах говорится, что родился он за день до начала войны… Скорее всего, 30 марта — годовщина смерти.

    Спасибо, исправлено.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.