Со второй половины 60-х пришлось вплотную столкнуться с КГБ. Сначала Корней Иванович вместе с Лидией Корнеевной выступили по «делу Бродского», потом защищали Синявского и Даниэля, и уж совсем вопиющий случай — в своей московской квартире и на даче в Переделкине дали приют «главному врагу советской власти».
Вспоминая…
О Валерии Золотухине, Михаиле Румянцеве, Корнее Чуковском и о Л.И. Брежневе
Лев Сидоровский
30 МАРТА
«ВО СУББОТУ ДЕНЬ НЕНАСТНЫЙ…»
Восемь лет как не стало Валерия Золотухина
(21 июня 1941 — 30 марта 2013)
В КАКОМ ЖЕ году это было? В самом начале 1975-го. Даже точную дату могу назвать: 13 января. Потому что, по предварительному сговору, сразу после «Красной стрелы» нагрянул к Алле Демидовой — ради интервью для ленинградской газеты уже тогда весьма знаменитая исполнительница эсерки Марии Спиридоновой на экране и Гертруды — у себя, «на Таганке», весьма пожертвовала утренним сном. А когда мы прощались, Алла Сергеевна вдруг предложила: «Если нынешней ночью хотите похохотать, приходите к нам, «на Таганку», — Старый Новый год отмечать будем. Любимов вас знает, да и я тоже словечко замолвлю…»
Так неожиданно оказался я в великолепной компании, где при отсутствии пребывавшего в Париже Высоцкого тон веселью задавал Золотухин. Азартно исполняя роль тамады, он то и дело виртуозно вставлял в свои монологи и срамные частушки, и ядреные анекдоты, которые сами по себе превращались в убойный спектакль одного актера. А еще золотоволосый в ту пору Валерий Сергеевич иногда «для разрядки» под гитару очень задушевно пел: «Ой, мороз, мороз…», «По диким степям Забайкалья…», «Тонкую рябину…» Назавтра, под впечатлением от этого вокала я позвонил ему домой, чтобы уговорить на беседу о песнях. Впрочем, долго уговаривать не пришлось…
* * *
РОЖДЁННЫЙ меньше, чем за сутки до Великий Отечественной, он потом приехал в Москву из далекой алтайской деревни с поэтическим названием «Быстрый Исток». Поздним вечером прямо с вокзала направился в ГИТИС. Переночевав на скамье институтского сада, утром толкнулся в первую попавшуюся дверь. Там давали консультацию для поступающих в институт на отделение музыкальной комедии… Так он стал артистом.
Позднее в одном из интервью признался: «Другой профессии не знаю. Не представляю себя в другой. Родился артистом. Ничего другого не умел и не умею, за что не нравлюсь теще. Даже то, что ходил на костылях почти до десятого класса, не остановило, потому что ВЕРИЛ. Даже то, что некоторые учителя называли «гадким утенком», не советовали, не удержало. Профессия пришла раньше осознания, с первым криком в родильном доме. С двух-трех лет за песни, что научила мать (она уходила в поле, а меня привязывала за ногу к порогу), брал с прохожих слушателей мзду — молоко, мед… Поэтому считаю себя ПРОФЕССИОНАЛОМ с тех пор, как себя помню».,.
К той поре я хорошо знал его роли на сцене театра — Грушницкий в «Герое нашего времени», Водонос в «Добром человеке из Сезуана», Андрей Находка в «Матери», лирический Маяковский в «Послушайте!», мятежный Пушкин в «Товарищ, верь…» Любил его работы в кино — Петька Трофимов в «Пакете», милиционер Василий Серёжкин в «Хозяине тайги» и «Пропаже свидетеля», гусар Егорушка в «Цветах запоздалых», герой картины «Бумбараш», Лутоня в «Царевиче Проше»… И ведь почти все эти люди, в общем-то очень разные, поют. Хорошо поют. Незадолго до нашей встречи я еще больше понял Валерия Золотухина, прочитав его первую повесть: «На Исток-речушку к детству моему». Там в каждой строчке — тоже песня, даже если разговор о песне вроде бы и не идет. И, наверное, совсем не случайно каждую главку предвосхищают строчки из народных песен, каждая имеет как бы свой запев…
* * *
ПЕРВЫМ делом я напомнил собеседнику, что молодые люди, собираясь на вечеринки, сейчас поют редко. В лучшем случае — под гитару самодеятельные сочинения весьма сомнительного качества. А в основном подходят к музыке потребительски — крутят магнитофонные ленты… Ни народных песен, ни песен, которые в тридцатые — сороковые годы так любили их отцы, они зачастую просто-напросто не знают… Золотухин задумался:
— Наверное, многое тут зависит от родителей, от окружения. Откуда моя любовь к песне? Видимо, от папы с мамой, от маленького села Быстрый Исток… В деревне вообще поют больше, чем в городе, потому что развлечения, разные «культмероприятия» не столь обильны. Когда со всех сторон — телевизоры, радиолы, магнитофоны, которые буквально обрушивают на тебя бурные потоки мелодий — от Вертинского до Магомаева, от Тома Джонса до Кобзона, то, потребляя всё это без всякого разбора, сам петь невольно разучишься.
У них дома было иначе. Собирались гости. «Любезная хозяюшка, пусти нас ночевать…» — начинала мама, и мужики, подхватывали и уходили в высь невозможную. «Узнай, узнай ли, да хозяюшка, ты мужа своего, а еще узнай ли, да хозяюшка, ты сына своего…». Отец в песнях всегда верховодил, никто с ним не мог вытянуть. Он знал это, хитро подкрадывался к верхней ноте и, как нож в скотину, вгонял осатанелый звук в уши остальным. Часто грозился: «Если кто скажет, что я плохой председатель, прощу ему, но если кто скажет, что я плохо пою…». Что было бы тогда, к счастью, испытать никому не довелось…
Было ли у артиста какое-то особенно острое воспоминание, связанное с песней?
— Мой дядька, Иван Федосеевич Шелепов, потерял на войне ногу. Однажды он мне рассказал: «Лежу в госпитале — не ем, не пью, ничего не слышу, никому не отвечаю. Одна мысль в голове: кому я, обезноженный, нужен?.. Выйду из госпиталя, камень на шею и — в реку.:. И вдруг слышу по радио: «Степь да степь кругом, путь далек лежит…». Лемешев… Впиявкался в меня этот голос и не отпускает. Не помню, за сколько суток первого человека расслышал… Какая же благодарность моя Сергею Яковлевичу, что он меня жить оставил!». И потом дядя Иван добавил: «Вот, если хочешь быть артистом, спой мне «Степь да степь кругом», как Сергей Яковлевич Лемешев, — чтобы жить еще больше захотелось». Я сказал: «Дядя Ваня, про степь слова я не до конца знаю, я про войну спою, про то, как шумел сурово Брянский лес…». И, когда закончил, дядя Ваня погладил меня по плечу: «Пой всем, кто попросит, не жалей себя, тогда тебя хватит…».
Я поинтересовался: так что же, Золотухин специально старинные песни разыскивает, записывает? Он рассмеялся:
— Да нет, совсем не так! Ничего я не отыскиваю и не записываю, и никакой я не особый их знаток. У меня совсем иная профессия. Конечно, если вдруг слышу хорошую незнакомую песню, стараюсь ее запомнить. Вот на съемках «Хозяина тайги» в Красноярском крае услышал: «Не было ветра, не было ветра, да вдруг навеяло. Не было гостей, не было гостей, да вдруг наехало…» И она вошла в фильм… Существует огромное количество академических изданий разных народных песен, раскрывай сборник и пой. Но выучить слова и мелодию — это еще далеко не все. Песню надо сделать. Нужно так ее почувствовать, чтобы она сама словно кровь из тебя вылилась. Ведь каждая народная песня имеет свой характер, свой драматический сюжет. И возникает она, как правило, в момент высокого эмоционального духовного напряжения.
Еще в детстве потрясли его тургеневские «Певцы». Только обидно было за Яшку Турка: почему писатель оставил его в кабаке, не послал учиться в консерваторию? И вдруг спустя годы Валерий играет этого Яшку в кино! В фильме, который назывался «Жизнь и смерть дворянина Чертопханова», как и в книге, звучит песня «Не одна во поле дороженька пролегала…». Вариантов этой песни существует очень много. Специально для их картины крупнейший московский фольклорист профессор Вячеслав Михайлович Щуров из нескольких вариантов составил наиболее подходящий, и уже потом этот вариант Золотухин запел на свой лад, как ему Бог положил на душу. (Помните, у Тургенева: «Пой, Яшка, как тебе бог подскажет…»). Это уже была ЕГО песня…
— Или «Горят пожары». Все разводят руками: «Ну, где ты ее выкопал?». Да нигде не выкапывал. Песня известная, ее даже исполняет хор имени Пятницкого. Но, видимо, ничего в ней не открыл, поэтому песню никто и не запомнил… Хоры, на мой взгляд, порой оказывают народной песне медвежью услугу, поскольку такая песня чаще всего по своему характеру исповедальна, интимна. Когда же разом исповедуются сто человек, что-то в этой исповеди неминуемо пропадает.
Кстати, с театром моему собеседнику и в этом смысле тоже весьма повезло: очень уж «поющая» у них «Таганка»… Золотухин не возражал:
— Да, музыкальному строю спектакля Юрий Петрович Любимов значение придает колоссальное. Он вообще не представляет себе драматического действия без музыкальной, ритмической основы. «А зори здесь тихие…», например, целиком построены на народных мотивах. Любимов и композиторов привлекает далеко не всяких, а только тех, кто близок нашей специфике, скажем Юрия Буцко. И каждый артист у нас приносит со стороны много мотивов, песен, а некоторые, как Иван Дыховичный, пишут песни сами…
Страсти вокруг музыки разгорались в театре страшные. Например, такой случай.
— Юрий Петрович предложил мне записать для спектакля «Бенифис» песню «Во субботу день ненастный…». Разучил ее, а как петь, не знаю. То есть напеть, конечно, ничего не стоит, но вот не чувствую, нерва какого-то не ощутил… Короче говоря, на запись не явился. Любимов сделал мне замечание и назначил запись на завтра. Но и на этот раз я не пришел: ускользает от меня песня — хоть плачь, никому этого не объяснишь. Юрий Петрович даже рассердился: чего, мол, дурака валяешь, становись и пой! В общем, схлопотал я выговор. И только через несколько дней, когда сердце что-то такое почувствовало, остались мы с Миронычем, нашим радистом, после спектакля и ночью в пустом театре принялись за дело. Может, кому-то эта запись и не понравится, но для самого меня она в тот миг была как откровение.
Просто был оглушен своей песней. Знаете, когда глухари на заре поют, они ничего-ничего не слышат — вот и я тогда, кажется, был вроде такого глухаря.
Утром, прослушав запись, Любимов сказал: «Молодец». Он не знал, что в ту ночь Валерий так и не ушел из театра и сейчас с темной галерки слышит его слова. Пожалуй, это был один из самых счастливых моментов в жизни артиста…
— Ни один спектакль не играю с таким упоением, как «Товарищ, верь…». В этот вечер забываю обо всем, для меня существует только Пушкин, только его стихи, только музыка. Ведь он очень любил и гитару, и цыган, и Россини — вот и звучат у нас мелодии от Россини до Окуджавы, вот и вырывается такое искреннее для нашего современника: «А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем поужинать, в «Яр» заскочить хоть на четверть часа…». А песни Дыховичного, которые там у нас тоже звучат, — это не законченные музыкальные номера, это скорее эмоциональные пятна, вкрапленные в спектакль.
Ну, Любимов для Золотухина — постоянный руководитель. А как кинорежиссеры учитывали «певческую» специфику Валерия Сергеевича? Артист вздохнул:
— К сожалению, учитывают сверх всякой меры. Выбирая меня на роль, режиссер, увы, прежде всего думает: он поет, надо это использовать… К «поющему» актеру отношение какое-то снисходительное. Допустим, снимают «Преступление и наказание». Может, пригласить Золотухина? Да нет, там же петь нечего… А я вовсе не певец, я — артист.
Уже на лестничной площадке я поинтересовался, а как на Алтае, в Быстром Истоке, относятся к столь громкой популярности своего земляка? И услышал:
— Земляки — народ требовательный и сдержанный. Дотошно разобрали в клубе мою повесть, а потом отписали: что — так, что — не так… Дмитрий Федорович Боровиков, например, высказался весьма решительно: «Никакого таланта у Валерки сроду не было, а поступил он в институт только потому, что была у него медаль за целину». Письма приходят разные. Храню их бережно. Вот одно, от тетки Вассы: «Ходили мы в кино — по Чехову, с тобой… Нам всем очень понравилась картина. Хорошо поставлена. А какое богатство показано — где брали, напиши, и где снимали. Но у тебя и роль… Ох, ну и ну… Как это можно после таких серьезных ролей, как в прошлых фильмах, и играть… такого пьяницу? Но очень уж ты худой на тело. Когда врач тебя лечил, я это сразу заметила. Приезжай, племянничек, я тебя подкормлю, как раньше, сырчиками из простокваши…».
* * *
ОН скончался в 2013-м, 30 марта. И похоронен, согласно своей воле, там, куда племянника приглашала тётка Васса, — в родном селе Быстрый Исток. Кстати — на территории храма Покрова Пресвятой Богородицы, построенного на сбережения актёра…
* * *
31 МАРТА
НА АРЕНЕ — КАРАНДАШ!
38 лет назад скончался
Герой Социалистического Труда, народный артист СССР
Михаил Николаевич Румянцев
ЦИРК в детстве, дорогой читатель, я обожал. И всякий раз испытывал счастье, когда в моём сибирском городке майской порой вскидывался долгожданный брезентовый купол. Да, нам, тамошним послевоенным мальчишкам, дарили в цирке бурные впечатления и акробаты, и жонглёры, и укротители хищных животных, но всё же особую радость доставлял клоун Михаил Кульман, который уморительно комментировал некоторые местные события. Однако мы знали, что «самый главный клоун» по имени Карандаш находится в Москве. К тому же и фильмы с его участием появились: «Старый двор», «Карандаш на льду», позднее — «Самоуверенный Карандаш»… Потом за долгие годы профессия журналиста сводила меня (а иногда и одаривала дружбой) со многими замечательными коверными, среди которых были Эдуард Середа, Василий Мозель, Борис Вяткин, Анатолий Марчевский и, конечно же, Юрий Никулин…
И однажды в Ленинграде (шёл июль 1968-го) под шатром шапито, что летней порой раскидывался против Московского Парка Победы (на том месте, где теперь находится филиал «Публички»), возник забавный, маленького (всего 142 сантиметра!) роста человечек — с писклявым голоском, миниатюрными усиками, в мешковатом костюме и мягкой шляпке, которого сопровождала чёрная, донельзя лохматая собачонка по кличке Клякса. Так я сам убедился, что появление Карандаша на арене непременно сопровождают всеобщий хохот и овации. Ну а когда представление закончилось, поднялся в его вагончик, что позади цирка, и увидел уже снявшего грим, усталого народного артиста (тогда ещё только РСФСР) Михаила Николаевича Румянцева…
* * *
ВПРОЧЕМ, хозяин вагончика называть на газетной странице свои настоящие имя, отчество и фамилию собеседнику сразу запретил. Поскольку подобное требование я услышал впервые, удивился: «Почему?» Михаил Николаевич вздохнул: «Однажды, когда был уже «народным» и орденоносцем, инспектор манежа вдруг назвал моё почётное звание рядом с именем Карандаша — и потом мне стало трудно работать. Ну, разве может народный артист откалывать карандашовские номера? Зрители приходят к Карандашу — и не надо смущать их ни титулами, ни незнакомой фамилией»…
Мне было очень интересно выяснить, откуда имя Карандаш взялось. Оказывается, это случилось в 1934-м, когда молодого артиста пригласил цирк-шапито, который давал представления в нашем Таврическом саду. Однажды заглянул в Цирковой музей, что на Фонтанке, и увидел там альбом карикатур французского художника Эммануэля Пуара, где автор подписывался как Каран д’Аш. «А что, если мне тоже взять такой псевдоним?» И вскоре афиши известили зрителей, что весь вечер у ковра их будет развлекать клоун Каран д’Аш. С этого времени указывать свою настоящую фамилию Румянцев не позволял. Ну а потом французский вариант, с апострофом, заменил на более понятный зрителям, особенно — маленьким. («В нём мне сразу почувствовалась и ласковость, и ирония. С карандашом неразлучны дети. К тому же острый карандаш — вовсе не безобидная вещица»). Так что Карандаш возник на брегах Невы — вот и получается, что в нашем городе замечательный клоун родился как бы дважды.
* * *
ДА, родом он был питерский. На белый свет явился в 1901-м и детство провёл в Коломягах. Дед, крепостной крестьянин, всю жизнь не покидал своей деревни, а отец ещё мальчиком уехал на заработки в Петербург и остался здесь навсегда. Слесарил на заводе «Симменс-Шуккерт», который после революции назвали «Электросилой». В семье — трое детей: Миша — старший, а мама умерла, когда ему было только шесть. Окончил художественно-ремесленную школу и в пору послереволюционной разрухи, ища заработок, скитался по разным городам. Например, в Старице, что на Тверской земле, его приютил местный театр, которому понадобился художник-плакатист. Потом в другом, совсем небольшом театральном коллективе рисовал афиши, продавал билеты и помогал актёрам за кулисами. Затем «творил» плакаты в Твери, для городского сада. Позже этим же занимался в столичном кинотеатре «Экран жизни». Однажды, оказавшись в восторженной толпе москвичей, приветствовавших всемирно известных кинозвёзд Мэри Пикфорд и Дугласа Фербенкса, принял решение тоже стать артистом — чтобы и его встречали вот так же! И на курсах сценического движения занялся акробатикой, характерным танцем, художественной гимнастикой. После продолжил образование под крышей Школы циркового искусства, в классе акробатов-эксцентриков. А клоунаду ему преподавал театральный актёр Марк Местечкин, в будущем — главный режиссёр Московского цирка, с которым Румянцева на долгие годы свяжет большая дружба. Учился герой моего повествования, вроде бы, успешно, однако зрителей стеснялся, и Местечкин предложил: «Во время летних каникул «обкатайся» на публике». Группа, куда Румянцева определили коверным клоуном (артистом, заполнявшим технические паузы между номерами) следовала по маршруту: Смоленск — Витебск — Полоцк — Борисов — Могилёв. И чем дальше они продвигались, тем всё уверенней себя ощущал. Однако репертуара не хватало: «нафталинных» приёмов традиционной, давным-давно известной буффонады старался избегать, хотя его персонаж — Рыжий Вася — явно не был открытием. («Такая клоунада — зрелищная, а мне хотелось душевной»). И, когда возвратились домой, на сцене Парка культуры появился в образе Чарли Чаплина (усики, котелок, трость, похожая манера поведения), которого наш кинозритель тогда уже обожал. А вскоре, оказавшись с небольшим частным цирком «Колосс» на гастролях в Ереване, стал вовсю осваивать искусство импровизации. Зрители смеялись… Завершив весной 1930-го обучение, успешно работал в Смоленске, Баку, Казани, Сталинграде: выступал как комик в самых разных жанрах; общаясь с публикой, всегда был готов к экспромту; к тому же раскрывал своего героя в стремительном темпе — чтобы люди не имели возможности «остыть»… И всё-таки это был образ, взятый напрокат. («Поэтому я много бродил по улицам, по базарам, присматривался к играм детей — постепенно у моего Чаплина возникали новые черты»). Наконец совсем с ним расстался — так появились широкие штаны, в которых реально спрятать настоящую кошку; в отличие от твёрдого котелка — мягкая шляпа (загибая её поля, сминая колпак, можно найти характеристику различных человеческих типов); да и усики другие (разделённые пополам, они подчёркивали выразительность мимики). И, как уже говорилось выше, возник Каран д’Аш, который скоро стал Карандашом.
* * *
ТОГДА в Ленинграде Карандаш украсил четыре премьерных программы, покоряя всех своей детской наивностью и непосредственностью. Затем всё продолжилось в Московском цирке, где его партнёром стал чёрный скотч-терьер Никлс. Ну а после всех своих собак, независимо от их настоящей клички, артист называл Кляксами. («Где карандаш, там и клякса. Кстати, самая первая, если лежала на ковре, действительно напоминала чернильное пятно»). Так сложился знаменитый сценический ансамбль: Карандаш и Клякса…
И появились сценки, в которых созданный им образ обрёл окончательную самостоятельность. Артист умел найти смешное почти в каждой детали окружающей жизни. Причём нередко в поисках новых сюжетов обращался за помощью к сказкам, пословицам и поговоркам. Например, присказка «аж пятки засверкали» нашла у него буквальное воплощение: ввинтил в ботинки маленькие лампочки, которые, когда бежал, светились… Или такое «антре» (так по-французски называется короткое клоунское выступление): Карандаш выезжал на ослике, к которому были прикреплены велосипедное седло и педали, а сзади — автомобильный номер. На середине манежа животное начинало упрямиться, и «велосипедист» подкачивал насосом «колёса». Казалось бы, всё очень просто, но каждый жест, каждый поворот головы Румянцев отыгрывал неподражаемо… Удивительно разносторонний, он почти на равных (но очень смешно) выступал в номерах жонглёров, гимнастов, фокусников, канатоходцев и даже дрессировщиков. Так, в аттракционе «Морские львы», когда животные в огромном аквариуме вместе с купальщицами делали трюки, Карандаш, чтобы лучше всё рассмотреть, забирался наверх — и девушки туда его сталкивали. Что ж, выбравшись из аквариума, мигом растягивал над манежем верёвку и вешал себя на прищепках в луче прожектора — «сушиться»…
* * *
КОГДА грянула Великая Отечественная, создал небольшую артистическую бригаду, с которой выехал на фронт. Там его жанром стала острая политическая сатира. И после, в военной Москве, эти номера тоже проходили «на ура». К примеру, ставил на трибуну с микрофоном свою собаку, которая азартно и безостановочно лаяла. Оторвать её от микрофона сил не хватало, и Карандаш с трудом перекрикивал лай: «Довольно трепаться!» Наконец Клякса ныряла в его портфель, а клоун объявлял: «Речь министра пропаганды Геббельса окончена!»… Или из-под купола цирка опускали громадного паука-крестовика, символизирующего фашизм. Карандаш ударял по нему молотом, и паук со страшным треском лопался… Или в шутке про бдительность Карандаш, игравший роль часового, обращался к проходящему: «Стой! Кто идёт? Пароль?» — «Затвор». — «Да нет, сегодня не «затвор», а «ствол»! Проходи!»… Поскольку немецкие самолёты системы «Фокке-Вульф-189» в солдатском просторечии именовались «рамами», кто-то во время очередного выступления Карандаша бросал на арену обыкновенную оконную раму, и клоун в ужасе шарахался, потом хватался за поясницу, извлекал оттуда громадную пулю. Затем хромал к дереву, отламывал две ветки. Одну затыкал за пояс себе, другую — Кляксе за ошейник: маскировка!.. Особый успех имел номер «Наступление на Москву». На глазах у зрителей из бочки и ящика сооружался танк с намалёванным на боку черепом, его тянули по манежу на верёвке, а внутри сидел «фашист» — Карандаш (на лице — наполовину человеческая, наполовину кабанья маска, в руках — дубина, топор, нож) и на весь цирк вопил: «Нах Москау!» Вдруг танк с грохотом взрывался, всё разлеталось на куски — и «фашист» в жутких лохмотьях убегал за кулисы… Так клоун своим искусством тоже приближал нашу общую Победу.
* * *
НУ и в послевоенные годы у него хватало злободневных номеров. Например, одно время по вине хозяйственников в продаже не было яиц: только яичный порошок. Карандаш выносил на манеж курицу и начинал стегать её ремнём. «За что?» — недоумевал инспектор манежа. — «А чего она несётся только яичным порошком!»…
Но подлинным шедевром в его программе стала сценка «Скульптура в парке»… Представь, дорогой читатель: уголок парка — скамейка, урна, скульптура Венеры. Появляется человек, который явно идёт из бани: в руках — тазик, через плечо — полотенце (типичная картинка той поры, когда большинство жило в коммуналках и мылось в банях). Сторож гонит раннего посетителя, Карандаш прячется за его спину, и тот в поиске нарушителя убегает. Карандаш важно разваливается на скамейке (которая, оказывается, недавно покрашена) и вдруг замечает, что руки, одежда и даже лицо — в зелёной краске. Собираясь краску стереть, берёт из тазика мочалку и мыло, но оно такое скользкое, что само выпрыгивает из рук! Карандаш очень потешно его ловит, а мыло опять ускользнуло, на этот раз — в штаны. Извлечь никак не удаётся: холодное и скользкое, оно щекочет клоуна, тот хохочет, натыкается на Венеру, и скульптура падает, разлетаясь на куски. Бежать? Или, может, Венеру самому «возродить»? Собирает скульптуру поспешно, не соображая, в какой последовательности устанавливать отдельные части. Вынув брючный ремень, измеряет «осколки», чтобы хоть так определить порядок реставрации. Мешают сползающие штаны, мешает мыло, всё ещё в них «гуляющее». Смотрит со стороны: что получилось? Ужас: Венера перекручена, как штопор! Забирается на пьедестал и пытается исправить ошибку. Скульптура снова падает, куски летят наземь… И тут возвращается сторож. Бежать поздно. Карандаш выпускает из брюк до колен белую рубашку, изображая на пьедестале Венеру. Придя в себя от изумления, сторож метлой сгоняет разрушителя вниз, тот с криком мчит за кулисы, сторож — за ним, а зритель стонет от смеха…
Эту миниатюру про трагедию маленького человека Карандаш разыгрывал воистину виртуозно. Когда я её смотрел, Михаилу Николаевичу было шестьдесят семь. И ещё в столь солидном возрасте умудрялся исполнять труднейший номер на проволоке. В общем, не удивительно, что скоро одним из самых первых в советском цирке получил звание народного артиста СССР, а следом — Героя Социалистического Труда.
А тогда, на прощание, я поинтересовался:
— Михаил Николаевич, Карандаш — член КПСС?
Михаил Николаевич остолбенел:
— Такого вопроса мне ещё никто не задавал… Нет, Карандаш беспартийный, но в нём пылает сердце коммуниста!
* * *
МУЖЕСТВО ДОБРОГО СКАЗОЧНИКА
139 лет назад родился Корней Иванович Чуковский
НАВЕРНОЕ, дорогой читатель, ты уже понял, что жизнь подарила мне много замечательных встреч. Вот и в конце 70-х однажды на Петроградской стороне оказался в гостях у Ирины Николаевны Рейнке, чья не слишком просторная комната была сплошь забита книгами. Старая учительница литературы вспоминала далекий 1920-й год:
— С младшими Чуковскими — Колей, Лидой и Борей — я познакомилась и подружилась в школе. Как-то после занятий затащили к себе домой — адрес до сих пор помню: Кирочная, семь, квартира семь… У них на третьем этаже было пять комнат. Но мы почему-то из всех помещений потом больше облюбовали для разговоров кухню: когда с плиты снимались кастрюли и она немного остывала, взбирались туда, усаживались рядком и начинали болтовню… Ну а первая встреча с Корнеем Ивановичем ошеломила: «До чего же длиннющий!» И манеры хозяина квартиры тоже оказались непривычными. Дело в том, что я из чопорной семьи, а Чуковский держался весьма вольно: в разговоре размахивал руками; садясь на диван, так вытягивал ноги, что в комнате сразу становилось тесно. Волосы у Корнея Ивановича были чёрные-пречёрные, голос — мягкий, музыкальный, а вот нос даже при его росте казался несколько великоватым. Заметив мой пристальный взгляд, Чуковский тут же рассказал, что в Англии получил в подарок искусственный нос, «более благородный», но, увы, скоро его потерял. И я поняла, что этот человек — большой шутник. А какие имена то и дело возникали в его «историях»: Брюсов, Короленко, Горький…
* * *
А САМ при появлении на белый свет он, «незаконнорожденный», имя, отчество и фамилию имел совсем другие. Его отцом был Эммануил Соломонович Левенсон, в семье которого жила прислугой полтавская крестьянка Екатерина Осиповна Корнейчукова. Первой у них родилась Мария, следом — Николай. Однако тут отец незаконную семью оставил и женился «на женщине своего круга», а мама переехала в Одессу. Там Николаша Корнейчуков был отдан в гимназию, но в пятом классе отчислен — «из-за низкого происхождения».
С 1901-го начал для «Одесских новостей» писать статьи о выставках и книгах, взяв весьма удачный псевдоним «Корней Чуковский», к которому позже присоединилось «Иванович». (После революции сочетание «Корней Иванович Чуковский» станет его настоящим именем, отчеством и фамилией). Спустя два года не смог отказаться от заманчивого предложения «Одесских новостей» — в качестве их корреспондента работать в Лондоне. Что ж, туманный Альбион молодого репортера восхитил, особенно — английская литература, и вместо того, чтобы просиживать на заседаниях парламента, с утра до вечера пропадал в библиотеке Британского музея, за что в конце концов был отозван на родину… Еще через год, в самый разгар первой русской революции (он сумел посетить броненосец «Потемкин»), вместе с женой Марией Борисовной и недавно появившимся на свет Колей перебрался в Петербург. И стал там издавать журнал «Сигнал», среди авторов которого оказались Куприн, Федор Сологуб и Тэффи. Но после четвертого номера его — за «оскорбление царствующего дома» — арестовали. Правда, потом суд оправдал…
А дальше — переезд на десять лет в уютную Куоккалу, где деньги на покупку дома (как раз наискосок собственной усадьбы) одолжил ему Репин. Они горячо подружились, и, в частности, именно Илья Ефимович придумал название для рукописного юмористического альманаха — «Чукоккала» (позднее метко наречённого Маршаком «музеем»), который Корней Иванович вёл до конца жизни. А вообще в ту пору молодой литератор публиковал переводы Уолта Уитмена, громил бульварную литературу, остроумно защищал футуристов, с главным из которых, Маяковским, познакомился в репинских «Пенатах». Ну и с Аверченко, Бенуа, Кустодиевым, Шаляпиным, Комиссаржевской, Собиновым, Кони, Алексеем Толстым… В годы Первой мировой вновь посетил Англию — и стал со временем одним из ведущих знатоков английского языка, исследователем английского фольклора, переводчиком английских песен — например, такой: «Жил на свете человек — скрюченные ножки…»
* * *
ТОГДА ЖЕ, в 1916-м, сочинил: «Жил да был Крокодил. Он по улицам ходил, папиросы курил, по-турецки говорил, — Крокодил, Крокодил, Крокодилович…» Эта его первая детская сказка пользовалась невероятным успехом, но с приходом советской власти начались неприятности. Уже в 1920-м ее назвали «сплошной болтовней», а спустя восемь лет против «Крокодила» выступила Крупская: «Нашим ребятам нельзя давать эту буржуазную муть!» Надежда Константиновна упрекала Крокодила за то, что он — «мещанин», и по сигналу супруги покойного вождя против «чуковщины» (впрочем, сам Корней Иванович считал, что словом «чуковщина» ругаться нельзя) развернулась яростная кампания. Причем обвинения звучали воистину идиотские. Например: «Почему героя «Крокодила» зовут Ваня Васильчиков? Не родственник ли он того князя Васильчикова, который при Александре II занимал важный пост? И не есть ли вообще Крокодил переодетым Деникиным?» Или: «Почему мальчик в «Мойдодыре» побежал к Таврическому саду? Не потому ли, что в Таврическом саду располагалась Государственная дума?»
Вспоминая ту пору, Ирина Николаевна рассказывала:
— Наши семьи породнились: моя сестра Марина вышла замуж за Николая Чуковского. Вскоре у меня появилась племянница, Таточка. (Корней Иванович писал тогда: «И даже у маленькой Татки когда-нибудь будут внучатки…» Летом двадцать восьмого, помогая ее нянчить, я жила у Чуковских на даче, в Сиверской. Помню, немало удивлялась режиму Корнея Ивановича. Ложился рано, часов в шесть вечера. Причем, страдая бессонницей, просил читать ему вслух. Зато вставал в пять утра. Надев старый пиджак и огромные галоши, выходил прогуляться. Затем работал, а после обеда собирал вокруг себя всех окрестных ребятишек… Однажды пришел к обеду из кабинета особенно возбуждённый: «Послушайте, что сочинил!» И начал: «Муха, Муха-Цокотуха, позолоченное брюхо!..» Следить за тем, как он читает, было наслаждением. Когда дошел до строк: «Бом! бом! бом! бом! Пляшет Муха с Комаром. А за нею Клоп, Клоп сапогами топ, топ!..» — сам стал подпрыгивать на стуле, изображая этот пляс…
А партийные критики потом писали: «Почему в «Мухе-Цокотухе» Паук находится к своей Мухе так близко? Это может вызвать у детей эротические мысли! И почему в книжке на картинке у Комарика — гусарский мундир? Увидев его в такой одежде, дети немедленно затоскуют о монархическом строе!» Так же доставалось и «Мойдодыру», и «Айболиту». (Ну представь, дорогой читатель, что ты прежде никогда не знал стихов: «Я — великий умывальник, знаменитый Мойдодыр…». Или таких: «Добрый доктор Айболит! Он под деревом сидит…» Ведь без этих простых строк нет детства!) Слава Богу, не привлекли поэта к ответственности за то, что в «Тараканище» случайно дал весьма точный портрет Иосифа Виссарионовича: «Вдруг из подворотни — страшный великан. Рыжий и усатый Та-ра-кан!..» (Тогда, в 1923-м, Ленин был еще жив, и Сталин еще не имел той колоссальной власти, какую обрёл позже). В общем, от полной опалы Чуковского спасла собственная дочь, которая о травле отца и несправедливости Крупской написала на остров Капри, Горькому. Тот немедленно выступил в «Правде», заявив, что Ленин очень ценил работы Корнея Ивановича о Некрасове, — и власти от доброго сказочника наконец-то отстали…
* * *
ДА, за исследование творчества своего любимого поэта Чуковский принялся сразу после революции, в итоге выпустив монографию «Мастерство Некрасова» и подготовив первое советское собрание его произведений. А до этого написал интереснейшие книги: «Александр Блок как человек и поэт», «Ахматова и Маяковский». А еще занимался Чеховым, Достоевским, Слепцовым, о чем свидетельствует славный печатный труд под названием: «Люди и книги шестидесятых годов». Переводил Марка Твена, Оскара Уайльда, Редъярда Киплинга… Работал над мемуарами. Затеял пересказ для детей Библии. И еще не могу умолчать о том, с каким увлечением Корней Иванович всю жизнь изучал детскую психику, как зорко и внимательно наблюдал за словотворчеством ребятишек: ну вспомни, дорогой читатель, его дивную книжку «От двух до пяти»…
* * *
ОДНАКО, кроме преследования за уже упомянутую выше «чуковщину», горестей в его жизни хватало с избытком. В 1931-м умерла от туберкулеза младшая доченька, Мурочка, для которой сочинял все свои сказки. В 1936-м «праведный пролетарский гнев» обрушился на переведенные им английские песенки, среди которых оказалась и памятная всем нам с младенческих лет: «Робин Бобин Барабек скушал сорок человек». «Робина Бобина» и прочих персонажей обозвали «ярким образцом небрежности, сюсюканья и бессодержательности»… А в 1937-м арестовали и уничтожили Лидиного мужа — физика-теоретика Матвея Бронштейна… В 1942-м — другой страшный удар: погиб на фронте сын Борис… В 1946-м, когда после знаменитого Постановления ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», изничтоживших Ахматову и Зощенко, в каждом издании кинулись разоблачать собственных «злодеев», вдруг на страницах «Мурзилки» обнаружился «преступный» герой творения Корнея Чуковского — Бибигон, по поводу которого главная газета страны тут же разразилась гневной статьей… В 1965-м задолго до срока скончался Николай Чуковский — поэт, писатель, переводчик, и отец с огромным усилием смог перенести это… Он по-прежнему собирал на даче своих главных читателей — окрестных мальчишек и девчонок, причем каждый приносил на традиционный «костер» непременный «взнос» — еловую шишку. Там, как и раньше, всякий раз в такой день царило ребячье веселье. Однако на душе самого неугомонного устроителя этой кутерьмы, вместе со всеми плясавшего под треск горящих поленьев в головном — из длинных разноцветных перьев — уборе индейского вождя, было тяжко…
Тогда же, со второй половины 60-х, пришлось вплотную столкнуться с КГБ. Потому что сначала Корней Иванович вместе с Лидией Корнеевной выступили по «делу Бродского», потом защищали Синявского и Даниэля, и уж совсем вопиющий случай — в своей московской квартире и на даче в Переделкине дали приют «главному врагу советской власти» Солженицыну. Однако престарелого писателя — орденоносца, лауреата Ленинской премии, Доктора литературы Оксфордского университета — тронуть всё же побоялись…
Исполненный мужества добрый сказочник скончался в 1969-м, 28 октября. Дочь заранее передала в Правление московского отделения Союза писателей список тех, кого ее отец просил на похороны не приглашать. Поэтому черносотенцев от литературы там не наблюдалось…
Я не раз бывал на том переделкинском погосте, где под тремя соснами Корней Иванович упокоился рядом с Борисом Леонидовичем… И к его куоккальскому дому на самом берегу Залива — зеленому, двухэтажному, оказавшись в «Пенатах», непременно наведывался. Но внутрь заглянуть не мог, потому что бывшая обитель семьи Чуковских стала обкомовской дачей. В 1986-м она сгорела дотла…
* * *
ПОСЛЕ похорон за Лидией Корнеевной устроили постоянную слежку и запретили печататься. Особенно нервировали кагэбэшников частые визиты к ней Андрея Сахарова с Еленой Боннэр. В 1982-м власть порешила переделкинскую дачу у семьи отобрать. После бесконечной череды судебных процессов последовала бумага о выселении. Дело длилось несколько лет, пока ходившая по инстанциям внучка Чуковского, Елена Цезаревна, не упала, основательно повредив позвоночник. После этого Лидия Корнеевна сказала дочери: «Теперь с полным правом можешь утверждать, что дом стоит на твоих костях…» И лишь созданный на волне «перестройки» Фонд культуры Дмитрия Сергеевича Лихачева, а позднее — российское Министерство культуры спасли дачу Корнея Ивановича, превратив ее в филиал Литературного музея.
Лидия Корнеевна умерла в 1996-м, не дожив до издания многих своих книг…
Но это сделала её дочь, которая стала хранителем семейного архива, редактором и издателем рукописей деда и матери. К ней стекались ручейки, текущие в океан под названием НАСЛЕДИЕ Чуковских. Ради этого наследия бросила свою работу в научно-исследовательском институте, отошла от химии, несмотря на защищенную диссертацию; самоучкой приобрела другую специальность, вернее, другие специальности — текстолога, редактора, издателя. И эту работу по изданию наследия Корнея и Лидии Чуковских довела до конца.
Елены Цезаревны не стало в 2015-м.
* * *
«ПИСАТЕЛЬ НОМЕР ОДИН»
41 год назад Леониду Брежневу
вручили Ленинскую премию за мемуары,
которые для него сочинили «литературные негры»
ВЕСНОЙ 1980-го, выиграв очередной международный журналистский конкурс, снова оказался я в любезной сердцу Польше. И вот в последний день марта, рано-рано утром, в моем номере варшавского отеля «Бристоль» затрезвонил телефон. Подняв трубку, слышу возмущенный голос давнего дружка и коллеги из силезского города Ополе Сташека Ходынецкого:
— Ваш Брежнев совсем сошел с ума! Сейчас по радио сказали, что он сегодня как великий писатель (холера ясна!) будет получать Ленинскую премию по литературе — за «Малую землю» и еще какие-то другие книги. Значит, Брежнев у вас уже не только главный полководец, но и — второй Толстой, Чехов, Достоевский!.. Как не стыдно!..
Что ж, в отличие от «нашего дорогого Леонида Ильича» (как было принято официально обращаться к генсеку), я перед милым Сташеком (который, надо сказать, чувства к СССР вообще-то испытывал самые добрые) после этого его сообщения ощутил большую неловкость. Тем более что кое-что о том, как генсек в действительности «писал» свои мемуары, уже знал, ибо с одним из трех, так сказать, «литературных негров» — замечательным журналистом Анатолием Абрамовичем Аграновским — знаком был давно…
* * *
А БЫЛО дело, дорогой читатель, так…
Когда в середине семидесятых советская партийная верхушка развернула кампанию «по укреплению авторитета генерального секретаря» и уже мы увидели документальную киноленту «Повесть о коммунисте», однажды, в декабре 1976-го, Брежнев отправился в Тулу, чтобы вручить там Золотую Звезду Города-Героя. И вот по дороге, в спецпоезде, секретарь ЦК Черненко и гендиректор ТАСС Замятин, которые вместе с остальной свитой сопровождали лидера, стали уговаривать «дорогого Леонида Ильича»: «Ваша жизнь — это живая история народа! Книгу бы вам написать, а мы поможем…» Впрочем, особо умасливать и не понадобилось. Скоро вопрос о своих мемуарах генсек поднял на заседании Политбюро: «При встречах с руководящими работниками, военными и другими товарищами, мне говорили, что это очень полезное дело для воспитания народа. Если не будет возражений у членов Политбюро, я бы мог вместе с небольшой группой товарищей написать эти воспоминания…»
Ну а дальше Замятина вызвал главный идеолог страны Суслов и потребовал «для написания воспоминаний генсека» срочно создать творческую группу. Что и было незамедлительно сделано. Столь ответственное, к тому же «секретное» задание доверили «золотым перьям» советской журналистики — Аркадию Сахнину, Анатолию Аграновскому и Александру Мурзину. Авторство разделили так: фронтовик Сахнин будет писать о войне, уроженец Харькова Аграновский — о послевоенном восстановлении Украины, а Мурзин как бывший корреспондент в Казахстане — об освоении целины. Замятин поинтересовался у Брежнева, не захочет ли тот что-нибудь поведать «литературным помощникам». Генсек отказался. Поэтому опирались на архивные материалы, а также — на рассказы людей, которые прежде с «автором мемуаров» работали… Сахнин трудился два месяца, но написал неинтересно. Замятин поручил Аграновскому «оживить текст». Тот «оживил». Трилогия была опубликована в 1978-м на страницах «Нового мира»: «Малая земля» — в № 2; в № 5 — «Возрождение», принадлежавшее перу самого Аграновского; и лишь в № 11 — мурзинская «Целина», которую Аграновский по просьбе Замятина тоже, как мог, улучшил.
И вот 31 марта 1980 года телезрители стали свидетелями рождения «самого главного писателя». В торжественной обстановке дважды Герой Соцтруда и тоже лауреат Ленинской плюс Государственной премий, тогдашний вождь советских писателей Георгий Мокеевич Марков (которого я хорошо узнал ещё в отрочестве: ведь сам был свидетелем того, как зимой 1947-го под крышей иркутского Дома писателя коллеги в пух и прах разнесли его слабенькие рассказы, опубликованные в журнале «Новая Сибирь», а год спустя в стенах местного Драмтеатра участники Конференции писателей Сибири камня на камне не оставили от его абсолютно беспомощной повести «Солдат пехоты» — в общем, как говорят в Одессе, «тот ещё» «инженер человеческих душ»!) сначала вручил четырежды Герою Советского Союза и почему-то всего лишь единожды Герою Соцтруда, ну а по-простому — «дорогому Леониду Ильичу» членский билет Союза писателей СССР под номером один (когда-то документ с таким номером был у Максима Горького) и значок, сработанный по спецзаказу из драгметаллов. А потом — медаль лауреата Ленинской премии.
Вскоре народ запел частушку: «Появилась «Целина» — // Удивилась вся страна: // Как же вождь её состряпал, // Коль не смыслит ни хрена?».
А еще стал популярным такой анекдот:
Получив Ленинскую премию, Брежнев спрашивает Суслова:
— Михайло Андреевич, ты “Малую землю” читал?
— А как же, Леонид Ильич, замечательная книга!
Затем генсек интересуется у Пельше:
— Арвид Янович, ты “Малую землю” читал?
— Аж два раза, Леонид Ильич. Превосходная вещь!
Оставшись в кабинете один, Брежнев задумчиво: «Надо же, всем нравится. Может, и мне прочитать?»
* * *
ОДНАКО есть сведения, что из всей трилогии именно «Малую землю» Брежневу его референт Галина Дорошина всё-таки вслух прочитала. А он слушал и плакал… Нам же, знакомясь потом с теми же страницами, порой приходилось очень удивляться. Ну вот, например:
«18 апреля в штаб Северо-Кавказского фронта, которым командовал генерал-полковник Иван Ефимович Петров, вылетела группа представителей Ставки во главе с маршалом Георгием Константиновичем Жуковым. Об этом мне сообщил один из штабных полковников, прибывших на Малую землю, и добавил: «Маршал хотел вас видеть». «Это что, приказ?» — спросил я. «Приказа такого от него я не получал, — ответил полковник. — Но он сказал, что хотел с вами поговорить». Откровенно сказать, и мне хотелось поговорить: всех нас очень беспокоило превосходство противника в воздухе. Свою точку зрения на этот счет я еще в первый день немецких атак высказал нашему командующему Константину Николаевичу Леселидзе. Настойчиво просил поддержки авиации. Говорил об этом и с членом Военного совета Семеном Ефимовичем Колониным, к которому относился всегда с уважением. Оба были смелыми, принципиальными, опытными людьми, оба согласились со мной, и я посчитал, что Жукову о положении с авиацией они, конечно, доложат. Мне же лучше в тяжелый момент не покидать плацдарм. Так я и поступил: остался с бойцами на Малой земле…»
Итак, маршал, первый заместитель Верховного жаждет встречи с полковником (который в основном вручает малоземельцам партбилеты), чтобы узнать его «точку зрения». А тот счел, что командующий армией и член Военного совета как-нибудь и без него сумеют объяснить Жукову ситуацию… Можно себе представить, как реагировали на такое, не стесняясь в выражениях, бывшие фронтовики. Недаром же рассказывали друг другу популярный анекдот: «Сталин звонит Жукову и спрашивает — где вы с Рокоссовским собираетесь наступать? Жуков отвечает — вот дозвонимся на Малую землю полковнику Брежневу, посоветуемся с ним, тогда и решим».
* * *
ИЛИ — такая неправда, уже иного порядка:
«И вдруг в этой трагической обстановке, при свете взрывов и огненных трасс родилась песня. Пел один из матросов, помнится, очень большого роста; это была песня, рождённая на Малой земле, в ней говорилось о несгибаемой воле и силе таких вот бойцов, какие были сейчас на боте. Я знал эту песню, но теперь мне кажется, что именно тогда впервые её услышал. Врезалась в память строка: “На тех деревянных скорлупках железные плавают люди”…»
Прочитав сие, я весьма удивился. Потому что песня, которую имел в виду Брежнев, родилась вовсе не на Малой земле, а на Одесской киностудии, которая сняла один из самых-самых первых фильмов Великой Отечественной — «Морской ястреб»: картина вышла уже в эвакуации, в Ташкенте, в начале 1942-го. Кинолента режиссера Владимира Брауна повествовала о том, как бравый командир советского боевого корабля Найдёнов (его играл красавец Иван Переверзев) еще до нападения Германии на СССР гонялся по Черному морю за пиратской немецкой подлодкой (ее командира, как и положено, весьма карикатурно изображал непременный в подобных ролях наших врагов, «противный» Андрей Файт), которая подло топила в советских портах иностранные торговые суда. И, наконец, свою заслуженную торпеду фашист получил 22 июня 1941 года!.. В том фильме играли другие хорошие актеры: Осип Абдулов, Алексей Кмит… И была там славная песня, сочиненная Юрием Милютиным на стихи Евгения Долматовского, которая начиналась так: «Закурим матросские трубки // И выйдем из тесных кают. // Пусть волны доходят до рубки — // Они нас с пути не собьют. // На этой дубовой скорлупке // Железные люди живут… // Уходит от берега «Ястреб морской», // Нам девушка машет рукой…»
Про то, что «на этой дубовой скорлупке железные люди живут», пели тогда во всех концах нашей страны, и мы, сибирские мальчишки военной поры, — тоже, а вот как можно положить на мелодию абсолютно неудобоваримое, да еще якобы рожденное на Малой земле: «На тех деревянных скорлупках железные плавают люди», было ведомо, очевидно, одному Леониду Ильичу и его «подручным». Кстати, об этом «ляпе» я тогда же сообщил редактору «Нового мира» Сергею Наровчатову, и он заверил, что при переиздании эпопеи моё замечание непременно учтут. Но так и не учли…
* * *
ТРИЛОГИЮ перевели на 65 языков мира и выпустили отдельной книжкой общим тиражом, говорят, в 400 миллионов экземпляров. У нас мемуары сразу включили в школьные программы, что-то экранизировали, поставили на сцене. Даже беспартийных заставляли их штудировать…
Авторский гонорар Брежнева только в СССР составил 179 240 рублей — на эти деньги в ту пору можно было приобрести семнадцать автомобилей марки «Волга». А истинным создателям трилогии не заплатили ни гроша. Правда, Мурзин получил орден Дружбы народов, Сахнин — орден Октябрьской революции, а Аг-рановского «прикрепили» аж к поликлинике ЦК…
Впрочем, в своем писательском порыве «наш дорогой Леонид Ильич» остановиться уже не мог, поэтому у него появились новые «помощники» — и скоро тот же «Новый мир» опубликовал продолжение мемуаров генсека: «По заводскому гудку», «Чувство Родины», «Молдавская весна», «Космический Октябрь», «Слово о коммунистах». (Впрочем, ведь точно так же создавались и все его предшествующие творения — статьи, доклады, в общей сложности составившие «Собрание сочинений» в тринадцать томов). Когда же очередной автор стал сочинять для «писателя номер один» следующую книжицу — «На посту генсека», вдруг пришло сообщение о том, что «дорогой Леонид Ильич» скончался, и этому бурному мемуарному потоку был наконец-то положен предел…
* * *
В ПОХОРОННОЙ процессии сорок четыре офицера несли алые подушечки, на которых каким-то чудом уместились (завидуйте Суворов и Кутузов, Жуков и Рокоссовский!) почти двести его наград: пять золотых отечественных «геройских» звезд, а еще — такие же звезды из всех соцстран, абсолютно не заслуженный им полководческий орден «Победа» и многие десятки других орденов, в том числе — латиноамериканские, африканские… Была ли там золотая «писательская» медаль лауреата Ленинской премии — мне неведомо…
Потом, в 1987-м, постыдный наградной фарс с брежневским орденом «Победа» совершенно справедливо аннулировали, а всю мемуаристику «самого главного писателя», изъяв из магазинных залежей и библиотек, списали в макулатуру. В общем, как говорится: «от великого до смешного…» — ты сам, дорогой читатель, знаешь, сколько шагов…
Мне кажется, что-то не так с датами у Золотухина: подзаголовок сообщает о дне рождения 30 марта, а в первых абзацах говорится, что родился он за день до начала войны… Скорее всего, 30 марта — годовщина смерти.
Спасибо, исправлено.