У моего отца были земляки, которыми он очень гордился. Сыновья бедного клезмера быстро делали карьеру. Один занял высокий пост на флоте, другой стал журналистом, а третий — историком. После войны Израиль Менделевич Разгон — уже доктор исторических наук, профессор МГУ, лауреат Сталинской премии…

А по этим лестницам Ломоносов ходил…

Генрих Иоффе

45-й год. Победа совсем близка. Настроение у людей приподнятое. Мы -14 пареньков — десятиклассники 254-й мужской школы, находившейся на углу Божедомки и 3-й Мещанки. Всего лишь 14, больше отдел образования нашего Дзержинского района не наскрёб: война разбросала молодёжь. Не помню, чтобы нас сильно беспокоило будущее. Волновали девчонки из соседней 235-й школы, захватывала литература дореволюционная, поэзия, стихи. Их приносил в класс мой сосед по парте Игорь Полозов. Он незаметно изымал потрёпанные временем брошюрки из библиотеки отца — малоизвестного писателя, писавшего под псевдонимом Павел Берёзов. Читали вслух «Февраль» Э. Багрицкого:

Кровью мужества наливается тело,
Ветер мужества обдувает рубашку.
Юность кончилась…
Начинается зрелость…
Грянь о камень прикладом,
Сорви фуражку!

На переменках с хохотом читали «Поэму про Луку» И. Баркова, и уверяли себя, что написал это Пушкин, Пушкин… Некоторые родители давали настойчивые указания, как их сыновьям быть дальше. Так отец Игоря направлял его в строительный институт: после войны надо будет много строить. У Генки Петухова отец — офицер, и он хотел, чтобы Генка тоже пошёл по военной дороге. Меня родители видели врачом, мама уже готовилась шить мне белый халат. Лучший мой друг Виталий Свинцов — сын генерала, тот желал устроить Виталия в престижный тогда авиационный институт (МАИ).

* * *

Родители этой четвёрки могли быть довольны: все четверо выдержали нелёгкий конкурс и были зачислены в соответствующие институты. Но, увы, удовлетворённость наших родителей оказалась недолгой. Хотя мы с Виталием были в разных институтах, встречи наши не прерывались. Когда мы учились в школе на Мещанке, семья его отца — генерала — жила в гостинице Советской Армии на площади Коммуны, поблизости от школы, и мы и после уроков часто не расходились. Но потом генерал получил квартиру в только что построенном огромном доме в посёлке Сокол. Мебели в квартире ещё не было, и, когда я приезжал, мы с Виталием садились на пол и подолгу обсуждали наши планы. И пришли к выводу, что с выбором послешкольной учёбы у нас «получилась лажа». Виталия отталкивала чертёжная работа, он писал стихи. У него была написана даже поэма, посвящённая великому итальянскому скрипачу Никколо Паганини. Меня же изводила зубрёжка ямочек и бугорков на человеческих костях, особенно на височной кости. В недолгих обсуждениях мы пришли к заключению, что уходим из наших институтов и обязательно вместе поступаем в МГУ на какой-либо гуманитарный факультет. Но на какой? Меня тянуло на филологический. Моим кумиром был Константин Симонов. Я втихаря видел себя похожим на него, рядом с такой же красоткой, как В. Серова, и автором сборника стихов, посвящённого, конечно, не В. С., а своей школьной пассии — И.К. Виталий же доказывал необходимость поступления на философский факультет.

— В философии,— говорил он, — вся мудрость жизни. Гегель, Кант, много других. Древние философы… Вот гиганты мысли. Что рядом с ними этот твой Симонов? Мальчишка…

И уговорил. Подражая Герцену и Огарёву, мы поехали на Ленинские (Воробьёвы) горы и поклялись там, что если один из нас не пройдёт в МГУ по конкурсу, а другой пройдёт — не поступаем оба. Жёстко. «Грянь о камень прикладом, сорви фуражку!» Ещё шла война, а уже открывались подготовительные курсы для тех, кого война оторвала от учёбы. Готовили преимущественно к экзаменам в вузы. Курсы помещались в зданиях школ и работали по вечерам. Мы с Виталием решили: раз мы из своих институтов ушли, зачем нам год терять? Поступим на подготовительные курсы, потренируемся на экзаменационных предметах, особенно на писании сочинений. Шли как-то по старой, немытой Домниковке (переименованной позднее в улицу Маши Порываевой), сохранявшей ещё немало злачных мест: домишки — развалюхи, палатки-пивные с входом вовнутрь. Их называли «ганделики», там можно было стоя выпить водку и пиво в розлив. В глубине улицы — школа, в ней подготовительные курсы. Зашли, записались. Ходили большей частью на сочинения, тексты либо диктовал молодой чернявый парень, либо он же предлагал писать на «свободную тему». Потом проверял грамотность или литературный стиль. Когда он приходил с пачкой наших уже проверенных сочинений на «свободную тему», по его лицу мы знали результат.

— С такими писаниями, — говорил он, хлопая ладонью по пачке,— вас не только не примут, а просто выгонят.

Но однажды, положив пачку тетрадей с нашими писаниями на стол и ткнув в неё пальцем, наш учитель сказал:

— Вот тут 50 сочинительств на разные темы. И 49 я бы, извините, назвал дерьмо. Кроме одного. Я сейчас зачитаю его, чтобы вы знали, как надо писать.

В ту же минуту, не знаю почему, я понял: это моё сочинение о подвиге солдата Матросова, закрывшего собой амбразуру немецкого дзота…

* * *

В те времена философский факультет МГУ помещался в левом крыле главного здания на Моховой. У входа абитуриентов (человек 40) собрал небольшой рыжий и слегка трясущийся человек, и мы вошли внутрь. Он повёл нас наверх по крутой железной лестнице. Время от времени, поворачиваясь к идущей за ним небольшой толпе, значительно провозглашал:

— А по этой лестнице Ломоносов ходил!

Кто-то шедший позади меня прошептал:

— Так приготовили бы тапочки, как в музеях.

На него цыкнули, и он замолчал. Нас завели в одну из комнат. Через некоторое время пришёл декан факультета, коренастый человек с бычьей шеей. Он долго говорил о необходимости углублённого изучения марксизма — ленинизма и развития его в интересах послевоенного социалистического строительства. Честно говоря, я плохо понимал суть его речи, думаю, что другие тоже. Всех больше интересовали условия предстоящего экзаменационного конкурса. А он оказался супербольшим. Дело в том, что фронтовиков и школьных медалистов принимали без экзаменов, и потому больше половины мест из конкурсной борьбы уходили, и на оставшиеся места число абитуриентов возрастало больше чем вдвое. Чтобы пройти такой конкурс и быть принятым, надо было из 5 экзаменов набрать 24 балла, т.е. получить 4 пятёрки и только одну четвёрку. Почти немыслимо. Разве что кому достигнуть заветного числа 24, тем паче 25, помогали «со стороны»? Это почти наверняка «имело место». Где дефицит, там и блат. Мы с Виталием «выбили» по 23 «очка», по одному недобрали… На другой день после экзаменов вывесили список принятых. Около него толпились и радовались будущие философы, главным образом вчерашние фронтовики, не снявшие ещё шинели и фуражки. В отличие от нас, молокососов, ещё не познавших реальностей жизни нашей страны и особенностей нашего времени, но возжелавших философствовать, они, пройдя огонь и воду, отдавали себе полный отчёт в своём «философском выборе». Понимали: он приведёт их в область идеологии, а значит может открыть путь и к руководящим партийным постам. После войны было распространено мнение, согласно которому вернувшиеся фронтовики несли с собой нечто вроде «декабризма» и сталинское руководство будто бы политически опасалось их. Это в целом не соответствует действительности. Прошедшие войну, огни и воды, крутизну начальства были в большинстве своём стойкими членами партии и сталинистами. Они сразу занимали места секретарей парткомов, комсомольских и профсоюзных организаций, а по окончании учёбы их приглашали на работу в ответственные госучреждения. Конечно, не всех. В нашем абитуриентском потоке был, например, Александр Зиновьев, получивший мировую известность своими антикоммунистическими сатирическими книгами («Зияющие вершины» и др.), а также работами по математической логике. Правда, в перестройку он изменил свои взгляды ровно на 180 градусов, но, без сомнения, по здравому размышлению. Были и другие диссиденты, хотя и не получившие такую известность, как Зиновьев.

* * *

Итак, ни Виталия, ни меня в списках зачисленных не значилось. Мы спустились по лестнице, по которой «спускался Ломоносов», вышли на Манежную. Сели на бетонный парапет, опустив головы. Так и сидели, наверное, час. Мы не видели шедших мимо нас людей, видели только их шагавшие ноги и завидовали этим ногам. У них была цель, они куда-то шли, а нам идти было некуда и незачем. Решили все-таки поехать на Сокол, зная, что ничего хорошего для нас не будет. Приехали мы на Сокол, как оказалось, в разгар настоящего банкета. С патефонных пластинок звучали песни К. Шульженко, В. Виноградова, раздавались громкие голоса, смех, звон бокалов, тарелок. К генералу Свинцову в гости прибыл его старый друг по военной службе 20-гг. генерал Филипп Феодосьевич Жмаченко. За годы войны он высоко продвинулся: стал генерал — полковником, командующим армией, Героем Советского союза. Вот теперь он с женой — в меру полной и красивой блондинки — сидел на кухне у Свинцовых и о чем-то громко рассказывал. Хозяева и гости знали, что мы ездили узнавать итоги конкурса и почему-то считали, что мы его успешно прошли. Увы, мы принесли печальную новость. Наступило молчание. Первой очнулась жена Жмаченко.

— Филипп, — обратилась она к мужу, — ты бы помог ребятам!

— Скажи как, я с удовольствием! — откликнулся он. — Ну съездил бы к ректору или к его заму, не знаю.

— Да, конечно, это можно. Ребята, вы завтра подъезжайте к военной гостинице на площади Коммуны. Оттуда и поедем к вашему ректору.

Так и было сделано. Мы с Виталием уселись на задние сиденья, Жмаченко при всех своих регалиях разместился рядом со своим шофёром — лейтенантом, спросившим:

— Куда едем, товарищ командующий?

— В университет! Делать из них философов!

— Ух, ты, — сказал лейтенант, — Вот это да! Я ещё таковских не возил.

Стояло лето 1946 г. Прошёл только год, как окончилась война, и многое ещё дышало и жило ею. Военные, особенно генералы, были в большом почёте. Скоро их, правда, начнут оттеснять политики, но пока они были на первых ролях. Милиционеры на нашем пути, увидев через окно большого генерала, вытягивались по стойке смирно и брали под козырёк. Когда мы зашли в приёмную ректора Ильи Саввича Галкина, присутствовавшие там оживились. Жмаченко был в парадной форме голубого цвета с золотистым поясом и золотистыми обшлагами на рукавах. Вся грудь его была увешана орденами и медалями. Не отставая от генерала ни на шаг, следовали мы с Виталием в белых рубашках с закатанными рукавами. Подойдя к столу секретарши, Жмаченко козырнул и спросил:

— Товарищ ректор у себя?

Секретарша ответила, что он отсутствует, его вызвали в министерство.

— Жаль, — сказал Жмаченко.— Когда будет?

— Сказал часа через полтора.

Генерал отвернул рукав, взглянул на часы:

— Значит в 13:30, плохо, не успеваю.

Секретарша улыбнулась генеральской точности.

— Ну хорошо, — сказал Жмаченко, — листок бумаги у вас найдётся?

Листок нашёлся. Стоя за плечом Жмаченко, я видел как он чётким, почти каллиграфическим почерком писал письмо ректору Галкину:

Товарищу ректору МГУ И.С. Галкину

Многоуважаемый Илья Саввич!
Настоящим прошу Вас зачислить на философический факультет вверенного Вам университета: 1. Свинцова Виталия Ивановича, 2. Иоф…

Тут он повернулся ко мне и спросил:

— У тебя в фамилии одно ф или два?

— Два, — сказал я.

— А вот у меня в штабе майор был, у него одно было…

Обмакнул перо и продолжал писать:

Оба безукоризненно честные молодые люди. Комсомольцы — преданные делу социализма.

Ф. Жмаченко, генерал-полковник,
Герой Советского союза,
депутат Верховного совета

Секретарша заверила, что сейчас же положит письмо на стол ректору и ответ будет скорее всего на следующий день. Мы вышли на Манежную. Было тепло, ярко светило солнце. Настроение у нас было отличное. Мы не сомневались в победе командующего армией.

— Ну куда вас, ребятёж, доставить? — спросил он нас.

Мы ответили, что просто погуляем.

— Добро! А мне в Кремль, на заседание Верховного совета.

Действительно, на другой день пришел ответ из ректората генералу Жмаченко. В нем сообщалось, что ввиду приёма на философский факультет завышенной нормы абитуриентов — фронтовиков факультет может ещё принять только одного студента. Худшего результата для нас не могло быть. Мы долго сидели в молчании на кухне у Свинцовых. Жмаченко уже отсутствовал: он уехал, т.к. был назначен заместителем командующего группой наших войск в Австрии. Прервав молчание, генерал Свинцов, хлопнув ладонью по столу, сказал:

— Так кто же из вас двоих станет философом?

— Никто, — хмуро ответил Виталий, — никто. Мы дали друг другу слово, что если одного не берут, второй тоже не поступает. Так что никто.

— Мальчишеские глупости! — вспылил старший Свинцов,— и потом вот что… Если бы вы действовали самостоятельно, вы были бы вправе принять любое решение. Но вы привлекли к вашему делу чуть ли не маршала, и он сделал все, что мог. Игнорировать это вы не вправе.

Выслушав генерала Свинцова, я заявил, что своё слово забираю. Сказал, что поступить в МГУ должен Виталий. Так и было решено.

Но борьба и за моё поступление продолжалась. У моего отца были земляки, которыми он очень гордился — семейство Разгонов. Глава семьи был клезмер — музыкант, игравший на еврейских свадьбах и праздниках. Но произошла революция, и сыновья бедного клезмера, вступив в партию и комсомол, быстро делали карьеру. Один занял высокий пост на Черноморском флоте, другой стал журналистом, а третий — историком. Перед войной он работал в «Редакции истории гражданской войны», которую возглавляли И. Сталин и некоторые другие члены Политбюро. А после войны Израиль Менделевич Разгон — уже доктор исторических наук, профессор МГУ, лауреат Сталинской премии. Вот к нему-то и решили направиться мы с отцом. Он жил на улице Горького, в доме, построенном для элиты, в том числе — лауреатов. Встретил он нас, как своих, подарил том «Истории гражданской войны». Это был очень живой человек, коренастый, почти одинаковый в ширь и в высоту. Он говорил громко, причём так, будто во рту у него катается камешек. Получалось что-то похожее на бульканье. Когда он услышал, что я вознамерился поступить на философский факультет, он возмущённо забулькал:

— Какая философия?! Вы что?! Никакой философии! Только история, только исторический факультет! Завтра же приходи на истфак, я сам пойду с тобой к декану, профессору Тихомирову Михаилу Николаевичу, и мы всё устроим. Только история!

Исторический факультет тогда находился в старом университетском флигеле в конце ул. Герцена (ныне Б. Никитская). Со мной пошёл Виталий. Он, видимо, чувствовал себя виноватым и всюду сопровождал меня «для поддержки». Я быстро нашёл Разгона, и мы направились в комнату, где находился Тихомиров. Было холодновато и он сидел в накинутом на плечи пальто. В нём было что-то азиатское: слегка раскосые глаза, прикрытые круглыми стёклами очков, над верхней губой — небольшая щёточка «японских» усиков.

— Вот,— сказал Разгон, — привёл хорошего студента. Сдавал на философский, понял, что это ошибка. Хочет к нам на исторический. Я поддерживаю.

Тихомиров снял очки, устало провёл ладонью по глазам, сказал:

— Давайте так. Сдавай все экзамены за первый курс экстерном. Сдашь все на пятёрки, переведём тебя на второй курс стационара. Даю слово вот при профессоре Разгоне.

Когда мы возвращались, Виталий ликовал. Он хлопал меня рукой по плечу и говорил:

— Ну, старик, теперь все в порядке! Целых два профессора дали слово! Быть тебе студентом истфака МГУ и ходить по лестницам, по которым сам Ломоносов ходил!

Всю осень и зиму 47-го года я брал в деканате листки — направления, договаривался с преподавателями и сдавал, сдавал экзамены. Условие, которое поставил Тихомиров в присутствии Разгона, неуклонно выполнялось. На экзаменационных направлениях стояли «отлично». Споткнулся на последнем — «Основах археологии». Который принимал профессор А. Арциховский. Это был человек с круглой, как шар, головой, причём сидящей прямо на плечах. Он с самого начала как-то хмуро и насупленно слушал меня. Потом попросил направление и чётко вывел: «хорошо». Я заёрзал на стуле, попросил:

— Можно я ещё раз приду?

— Это ещё зачем?

— Мне нужно «отлично».

— Зачем?

— Я поступаю на стационар и мне сказали, чтобы все было «отлично».

— Никаких пересдач. Идите! Вам и тройка была бы хороша.

На другой день я пошёл в деканат, чтобы выложить перед Тихомировым свои победоносные листочки. Но выяснилось, что его нет: он уехал на длительные раскопки. Его зам. сказал, что без декана решить вопрос о переводе на стационар никто не имеет права. Так что, к сожалению…. Я постоял не железной «ломоносовской» лестнице и медленно спустился по ней вниз. Возле памятника Ломоносову увидел профессора Разгона. Он подозвал меня и спросил, как дела. Я сказал, что наша договорённость с Тихомировым, видимо, уже не состоится.

— Да, ответил он, надвигаются какие-то идеологические передряги, идут новые времена… 48-й год.