«Мама, мы с Олей решили пожениться… Ну а сколько можно продолжать это хождение по кругу?! Ты считаешь, тридцать четыре года — это рано? Я проучился с ней семь лет вместе, мама! Тебе кажется, это маловато, чтоб узнать друг друга? В конце концов по отношению к Оле это уже не очень прилично»

Возраст свободы

Рассказы из книги «Дом общей свободы», издательство «Арт Волхонка», 2020

Татьяна Хохрина

ВОЗРАСТ СВОБОДЫ

— Пусть вас не смущает ее возраст, она живет одна, прекрасно себя обслуживает, категорически отказывается перебираться из Питера ко мне в Москву, так что никаких хлопот она вам не доставит. А квартира прекрасная, огромная, у Финляндского вокзала. Папа же генерал был. Если бы в 49-м его так нелепо не застрелили в Литве лесные братья, вообще все по-другому бы сложилось. Так что вы ей только коммуналку за пару месяцев оплатите, в сентябре уже я приеду. А пока живите сколько хотите. ..

Эмма явно хотела уже закруглить этот разговор, тема матери, живущей в одиночку в другом городе, да еще в девяносто лет, ее смущала, а оправдываться было не в чем, просто хотелось быстрее уйти. Она сунула ребятам посылку для Эвелины Карловны, скомкано попрощалась и с очевидным облегчением заторопилась на подъезжающий троллейбус. А Ира с Левой сунули сверток в чемодан и помчались на вокзал…

Они довольно легко нашли дом, действительно в пяти минутах от Финляндского вокзала и, позвонив в квартиру, замерли. Вместо вполне ожидаемого шарканья они услышали цокот высоких каблуков и с волнением переглянулись. Не хватало еще, чтоб бабка, ни с кем не советуясь, вселила какую-нибудь тетку. Вот будет номер? Куда им тогда деваться на ночь глядя?
Дверь открылась. Из квартиры на них глядело существо скорее из французского фильма, чем ожидаемая девяностолетняя генеральская вдова из военного городка. Совершенно бесплотная старушка-дюймовочка, в крохотных красных шлепанцах на 15-сантиметровой шпильке, в облезлом боа из страусовых перьев на обнаженных сухих плечиках и апельсиновых шелковых брючках непонимающе разглядывала московских гостей выцветшими бледно-голубыми глазищами в пол лица.
— Здравствуйте, Эвелина Карловна, Вам должна была звонить из Москвы Ваша дочь Эмма по поводу нас. Мы — дети ее сослуживицы. Она сказала, что можно у Вас дней на 10 остановиться.

Старушка молча повернулась, но дверь не закрыла, и ребята поплелись за ней вглубь квартиры. Она провела их в огромную комнату с концертным роялем, указала на узенькую кровать с провалившейся панцирной сеткой и стоящую рядом козетку полукруглой формы. — Спать здесь! А спальня моя! Сладенькое привезли?? Бабка скорее выдохнула, чем проговорила все это. Ребята радостно закивали, она оживилась и повела их на кухню. Там их ждало еще одно потрясение. Посередине кухни сидела невиданных размеров черная кошка с белой манишкой.
— Это Пусси. Она живет у меня 22 года. Мне подарил ее английский морской капитан. Но я отказала ему, хотя люблю военных. Не трогайте ее, она не терпит чужих рук. Только кормите. Она поест и уйдет на подоконник моей спальни смотреть на Неву. Кофе или чай я пью в десять утра. Прошу не опаздывать. Спокойной ночи.

Ира и Лева не успели ничего ответить, как старуха и кошка исчезли за закрывшейся дверью спальни. Ребята быстро выгрузили в холодильник московские деликатесы и, перешептываясь, отправились спать. День был бесконечный и трудный. Ира легла на кровать с сеткой, тут же оказавшись практически на полу, а Лева свернулся рогаликом на скрипучей козетке, и они мгновенно уснули.

Утром их разбудила Пусси. Она требовательно шарахнула лапой по Ириной кровати и, убедившись, что Ира открыла глаза, не поворачивая головы прошла на кухню и заскреблась в холодильник. Ира сунула ей пару кусков московской колбасы и кошка, аккуратно сожрав их, так же не глядя на кормилицу, продефилировала в спальню. Сквозь открывшуюся щель дверного проема Ира увидела инсталляцию смеси Капричос Гойи и сказки Перро «Спящая красавица». На огромной кованой кровати под балдахином из изодранных и висевших лоскутами кружев, утонув почти до полного исчезновения в пожелтевшей от времени и во многих местах залатанной перине, беззвучно спала Эвелина Карловна, а Пусси уже лежала сфинксом на широченном подоконнике и задумчиво глядела на Неву…

Ровно в десять хозяйка и гости встретились в кухне за чаем и завтраком. Бабка улыбалась, разглядывала москвича в треснувший пополам лорнет и с периодичностью говорящего попугая спрашивала, не военный ли он. На отрицательный ответ следовал вопрос:»А кто же???» — «Историк». Тогда старуха завершала допрос единственным обоснованным выводом:»То-то, я смотрю, Вы, друг мой, на еврея похожи…», но дальше все начиналось сначала. Ребята быстро допили чай и засобирались в город. Уже уходя и заглянув к Эвелине Карловне, чтобы согласовать время возвращения, Ира, похолодев, увидела, что та сидит в драном кружевном пеньюаре перед рамой давно утраченного зеркала и, вглядываясь в почерневшую от времени деревяшку, рисует, где Бог на душу положит, черные жирные брови и кирпичные румяна. Потом макает в пустую пудреницу вылезшую пуховку и водит ей по без того бледному и сморщенному личику.

— О, Господи! Вообще-то это не для слабонервных…— прошептала Ира Лёве, но они были молоды, недавно поженились и, не успев захлопнуть за собой дверь, уже хохотали и, взявшись за руки, побежали знакомиться с Питером. Они таскались по городу до темна, вернулись домой другой дорогой и обнаружили, что соседнее с ними здание — это знаменитая тюрьма Кресты. — Даже романтично! — почему-то решила Ира.

Десять дней пролетели незаметно. Ребята приходили только ночевать и падали замертво. Нормально поболтать и расспросить старуху так и не получилось, а было бы наверняка интересно! Судя по мебели, картинам, статуэткам и фотографиям, Эвелина была не обыкновенной вдовой генерала, а сама явно не из простых, скорее всего — даже очень высокородной. Но затевать разговор они побаивались, не готовые к непредсказуемой бабкиной реакции. И только присев выпить чаю перед дальней дорожкой, под предлогом предстоящего отчета генеральшиной дочери, Ира осмелилась спросить, отчего та продолжает жить одна, не едет в Москву к Эмме, рискует сломать шею в осеннюю питерскую скользоту и вообще ведет себя так опрометчиво.

Эвелина долго изучающе смотрела на собеседницу, потом сказала: «Вы, деточка, и родители ваши, как Эмма моя, уже родились и выросли в рабстве, вам и цепляться не за что. Если кто здесь что-то про свободу и понимает, то это, скорее всего, соседи мои — обитатели Крестов. Вам меня понять трудно. А я помню свободу. И жила всегда свободна. Дурочкой считалась. Генерал любил очень, сам был совсем из простых, а я-то нет. Кабы не сыпняк, я б со своими в Париже была… А так после лазарета чудом жива осталась и здесь застряла. В офицерском клубе уроки танцев вела. Генерал мужлан был, огромный, широченный. Раздавить и сломать меня боялся. Первый месяц, как поженились, прикоснуться не решался. Это уж я сигнал подала. Ясно было, что он — мой единственный способ уцелеть. Так и вышло, он и спас. А чужие думали, что малахольная, что вечная девочка и всерьез не принимали. А как его убили, считалось, что совсем умом двинулась. Тем более не лезли. Вот и прожила всю жизнь сама себе хозяйка, не зная ни кнута, ни окрика. Даже кошка такая же. Двадцать два года лежит на окне и своего капитана из Англии ждет, с Невы глаз не сводит. Мы уж с ней вместе здесь останемся. Глядишь, повезет, один корабль нас обеих заберет. Туда, где свободе пределов нет вообще… А Эмме скажите — все хорошо, мама делает зарядку, ест курагу и проживет двести лет…»

БЕЗ ВИНЫ

— Мама, мы с Олей решили пожениться… Ну а сколько можно продолжать это хождение по кругу?! Ты считаешь, тридцать четыре года — это рано? Я проучился с ней семь лет вместе, мама! Тебе кажется, это маловато, чтоб узнать друг друга? В конце концов по отношению к Оле это уже не очень прилично, ее и родители, и знакомые всё спрашивают, почему мы не женимся, ей же неловко! Ну и вообще пора уже… У меня и на работе интересуются. Мне кажется, я и в менеэсах хожу, потому что семьи нет — значит, мальчик! Короче, я в общем-то не советуюсь, я ставлю в известность, что мы с Олей подали заявление в загс и на кооператив. Ну перестань! Ну что ты плачешь?! Ну и что, что я до нее ни с кем серьезно не встречался. А это обязательно? Она же тебе нравилась всегда! Веселая, добродушная, профессия общая, хозяйка хорошая… Ну что ты еще хочешь, мама?!…

— Мил, я, честно говоря, в растерянности… Я ничего не понимаю… Вы вот с Костей женаты столько же, сколько и мы. И родили мы с тобой одновременно. А условия у вас, будем откровенны, даже более паршивые! Но я же вижу, как вы между собой! Как Костя с тобой! За километр видно, что вы — семья! А у нас чудно как-то. Может, оттого что долго встречались, все семь лет учебы… Может, оттого что Толя вообще мало эмоциональный, вялый немножко, только бы в книжку уткнуться или в саду ковыряться… Все-таки поздно в тридцать четыре жениться, наверное, привык один, т.е. с мамочкой своей, вот я и в стороне, даже ребенок его не очень занимает! Ты думаешь, мамаша накручивает? Да вроде у нас с ней все нормально, тем более что живем отдельно… Вот именно — отдельно… Мы и с ним живем отдельно! Я в одной комнате с Лизонькой, а он — в другой… В каком смысле-в каком смысле?! — В прямом! Как приходит из лаборатории, поест быстро один на кухне — его наша еда раздражает видом и запахом, моё армянское — острое, кинзу он, видите ли, не переносит, а Лизочкино — молоком кислым отдает., это ему тоже противно. Поест — и сразу в свою комнату, диссер строчить. И там же спит один. У нас, говорит, душно. Даже не спрашивай, раз в месяц. И то, если я пристаю. Да не о чём! Я на потолок уже лезу! Сама себя уговариваю, что это не главное, что он устает, что мало опыта… К пенсии как раз наберется! Только непонятно, где и с кем. Себя уже возненавидела. в зеркало смотреть не могу, во всем себя виню… Но, понимаешь, тогда бы он уходил… Баба бы другая появилась… А он тут, под носом, один, а я — ни к чему. Не знаю, что и думать и что делать!

— Мам, что ты от меня хочешь услышать?! Мы с Олей живем уже двадцать лет, и все двадцать лет ты меня мучаешь одними и теми же вопросами. Нет, я не разочарован в своем выборе. И не кисну. И не собираюсь разводиться. И не подозреваю ни в чем Олю. Мам, каждая семья живет по-своему! Вы с папой вообще никуда не ездили, поэтому ты считаешь, что вы отдыхали вместе. А вы просто не отдыхали. А мы, слава Богу, имеем такую возможность! Да, и совсем неплохо отдохнуть в том числе и друг от друга! Да, мне нравится ездить на экскурсии по разным городам, а Оле нравится лежать на пляже. И я не понимаю, почему не могут быть довольны оба! И Лиза уже достаточно взрослая, чтоб тебя не обременять, а, наоборот, тебе помогать, а через пару лет она вообще будет жить своей собственной жизнью. Которая, кстати, тоже будет отличаться не только от твоей, но и от нашей с Олей. И тоже имеет на это право. Мам, если ты будешь изводить мня этими допросами, ты добьешься, что я перестану так часто здесь бывать, хотя сад и розы — моя главная отдушина! Ну, конечно, и вы с папой, даже смешно сомневаться! Ты лучше пей витамины, что я с Алтая привез, и ходи аккуратненько, я же вижу, какой тремор у тебя! Береги себя и не морочь себе голову моей жизнью. Все у нас хорошо!

— Мил, не надоел вам Толя соседством своим? Как родители его умерли, я вообще думала, что дачу продадим, а он здесь торчит больше, чем в Москве. Ой, я тебя умоляю! Кому эти розы с пионами нужны! Лизке вон мальчики уже дарят, а мне пациенты мои. Вообще какое счастье, подруга, что я тогда в военный госпиталь работать перешла! Не смейся! Да, гарнизон! Да, портупеи! По крайней мере я перестала с ума сходить от того, что Толя мою кровать за километр обходит. И, честно говоря, мне совершенно плевать, как он обходится. Мы с ним прекрасно сосуществуем, ни разу не ругались за тридцать лет! Лизку он обожает, в институт ее засунул и еще диссер ей напишет! На себя одеяло не тянет, претензии у него скромнее наших, а то, что мы не спим вместе сто лет, так еще спасибо надо ему сказать. Не большая была радость… А мне достаточно два раза в год в санаторий МВО съездить, чтоб эту тему закрыть и хорошо высыпаться! Не поверишь, но я не только не жалею, что мы так жизнь прожили, но и Лизке желаю, чтоб только не хуже! А страсти эти мавританские и сцены у фонтана даром не нужны!

— Аллё, Мила? Мил, это Толя Касаткин. Вы же зимой на даче не живете? А не боитесь оставлять, залезают же все время? Я понимаю, что Костя периодически ездит, но между его наездами можно пять раз ограбить и три раза сжечь. Я что подумал, вы не возражаете, если я на зиму на нашу половину жильца какого-нибудь пущу. Сдам дешево, пусть живет и приглядывает заодно. Дым из трубы будет валить, свет гореть — вот никто и не полезет. И я буду иногда заезжать, я Подмосковье зимнее обожаю… Кстати, и Костю твоего освобожу…

— Мил, привет, это Оля Касаткина. Ты на дачу не заезжала? Не знаешь, кому там Толька сдал? Говорит, парень такой чудесный, из строительного треста. Говорит, высоченный, стройный, на лыжах бегает и снегом обтирается. Хотя чем там еще обтираться при отсутствии удобств… Но, видно, правда парень незаурядный. Толя стал каждую неделю ездить, говорит, есть о чем поговорить с ним, пообщаться… Я вот думаю, может, Лизку мне с ним заслать? Все-таки ей уж тридцать четыре скоро, а все одна. Вот и хотела у тебя спросить, может, ты видела или знаешь про него что-нибудь, а то у Толи не добьёшься ничего, даже точно не знает, сколько лет ему. Ну ладно, если ты или Костя заедете, присмотрись там и мне расскажи, ладно?

Анатолий Сергеевич приехал на дачу часов в семь, как обычно. Уже темно было — зима… Прошел через террасу в дом и поразился, как сильно было натоплено — аж дверца у печки раскалилась и светилась красным сказочным светом. На дрова пошла старая замерзшая в прошлом году яблоня, огонь потрескивал и пахло не только дымом, но и немного яблоками. Жилец, видно, собирался мыться, оттого и натопил так сильно. Посреди кухни стояла лизкина еще цинковая ванночка и два нагретых ведра воды. в одном плавал ковшик. Парень не слышал, как вошел Анатолий Сергеевич, и не заметил его в темном углу кухни, быстро разделся и встал обеими ногами в детскую ванночку. Анатолий Сергеевич не дыша смотрел на него. И сам испугался своего взгляда. А еще больше испугался того, что понял, почему он, старый, почти проживший уже жизнь человек, ездит сюда в каждый свободный день и сидит рядом с этим здоровым туповатым парнем, пьет с ним чай, таскает ему сладости, которых не носил даже Лизке, говорит с ним сам не помнит, о чем, и счастлив, как не был счастлив никогда в жизни. От страха он вжался в стул, старый стул заскрипел, парень резко обернулся и увидел в углу съежившегося старика-хозяина, с багровым апоплексическим лицом и детскими испуганными глазами. Жилец от неожиданности сам вздрогнул и разозлился. — Ты чё, дед, рехнулся?! Чё, в музее или в бане?! Он шагнул в сторону Анатолия Сергеевича, угрожающе замахнувшись помятым медным ковшиком. Но старику уже не было страшно. Сердце остановилось, подарив ему радость умереть счастливым.