Сейчас, когда с того, в шестьдесят первом, апрельского дня минуло шестьдесят лет, мне думается: сколько бы еще ни появилось покорителей космоса, в какие бы новые, неведомые дали оче­редные герои ни последовали, всё равно имя самого первого из них в историю человечества золотыми буквами уже вписано на­веки.

Вспоминая…

О Юрии Гагарине и о Ефиме Копеляне

Лев Сидоровский

12 АПРЕЛЯ

«ПОДНЯЛСЯ В КОСМОС ЧЕЛОВЕК!»
Как спустя 60 лет мне это и кое-что другое вспоминается…

ПЕРЕБИРАЯ в памяти дни, свидетелем которых мне за дол­гие годы быть довелось, особо, дорогой читатель, выделяю два — самых ярких, са­мых искренних в проявлении человеческих чувств: 9 мая 1945-го и 12 апреля 1961-го. Да, в то утро ленинградцы, как и прежде, узнав о Великой Победе в сражении с фашизмом, сами, без всяких «указаний сверху», рванули на улицы — лишь услышали такой знакомый еще с воен­ной поры голос Левитана:

«… в Советском Союзе выведен на орбиту вокруг Земли первый в мире космический корабль-спут­ник «Восток» с человеком на борту. Пилотом-космонавтом кос­мического корабля-спутника «Восток» является гражданин Союза Советских Социалистических Республик летчик майор Гагарин Юрий Алексеевич».

Тогда я работал в заводской газете и помню тот вос­торг, который от этой вести мгновенно охватил все цеха и производственные отделы. Тут же возник стихийный митинг, на котором люди говорили не по бумажке и от желающих выступить не было отбоя. А потом в связи с таким настоящим праздником всех отпустили по домам. Но расставать­ся людям вовсе не хотелось: они снова собирались у городских репродукторов, окружали на стоянках такси «Победы» и «Вол­ги», водители которых запускали свои радиоприемники на пол­ную мощь, и снова слушали во все уши новые подроб­ности о полете… А на Невском творилось вообще невообразимое: по всему проспекту, от Московского вокзала до Адмиралтейства, перекатывались людские волны, особенно много было здесь студентов, которые восторженно вопили, пели про то, что «небо наш, небо наш родимый дом…», и вскидывали над головами са­модельные плакаты: «Юра, мы тоже хотим в космос!»

В то очень солнечное (да, ленинградцам повезло и с по­годой!) утро этот самый майор Юрий Гагарин, еще вчера никому из нас не ведомый, разом стал всем таким близким, таким род­ным — тем более что и само его лицо, которое мы увидели на телеэкране, мигом вызвало огромную всеобщую симпатию. Ка­кой-то мальчишка по борту автобуса 44-го маршрута, который на время оказался в плену у людского половодья, раз­машисто начертал мелом: «Гагарину ура! Гагарин вернулся!» И когда украшенный этими словами автобус все-таки двинулся, люди, провожая его взглядом, тоже кричали: «Ура!»

* * *

СКОРО мы узнали, что дед Гагарина, Тимофей Матвеев, когда-то работал на Путиловском, а сам Юра, учащийся Саратовского индустриального техникума, в 1955-м проходил производственно-педагогическую практику под крышей ленинг­радского 52-го ремесленного училища и одновременно вкалывал на заводе «Вулкан». Значит отчасти — тоже наш земляк? Какое это хоро­шее старое теплое слово — «земляк». И до 12 апреля 1961 года у него было одно значение: мы с тобою земляки, потому что оба — из Питера, или — из Курска, или — из Сибири… А те­перь вот обрело это слово совсем новый смысл и звучание: ЗЕМЛЯК — значит, человек с той же матушки-Земли, с нашей родной планеты!

* * *

СЕЙЧАС представляется мне, что старт Гагарина в космос начался много раньше того 12 апреля, и случилось это именно на нашем невском берегу.

Придите в Петропавловскую крепость, гляньте на мемори­альную доску:

«В 1932–1933 гг. здесь, в Иоанновском раве­лине, размещались испытательные стенды и мастерские первой в СССР опытно-конструкторской организации по разработке ракет­ных двигателей — Газодинамической лаборатории (ГДЛ) Воен­но-научно-исследовательского комитета при Реввоенсовете СССР».

Вообще-то эта первая в стране опытно-конструкторская организация для создания электрических и жидкостных ракетных двигателей возникла еще в 1929-м, 15 мая. Ленинградские ра­кетчики уже тогда доказали принципиальную работоспособность своих детищ и построили в 1930-1931 годах серию первых оте­чественных опытных ракетных моторов. Конструкторское бюро ГДЛ размещалось в здании Адмиралтейства (под шпилем, справа от главного входа, на втором этаже), а испытательные стенды, как читатель уже знает, — в Иоанновском равелине Петропав­ловки.

Кстати, у истоков ГДЛ стоял будущий маршал Тухачевский, справедливо обеспокоенный тем, что работы по реактивным дви­гателям уже ведутся в Германии, Франции, США… Он писал: «Я верю в идеи Циолковского, считаю, что им принадлежит прек­расное будущее. Нам не грех уже сейчас поинтересоваться, не применимы ли эти идеи и его ракеты для армейских нужд». И один за другим стали возникать здесь ОРМ — опытные ракетные моторы. Испытанный в 1931-м «первенец», ОРМ-1, осуществлял тягу в двадцать килограммов. В следующем, 1932-м, появились дви­гатели с порядковыми номерами от «четырех» до «двадцати двух», на которых отрабатывали различные системы окислителей и горючего, а также — разные типы зажигания. Ну а ОРМ-52 развивал тягу уже в триста килограммов и предназначался для высотной экспериментальной ракеты. Так что возникшие именно тогда в Ленинграде, они стали прямыми предшественниками дви­гателей геофизических и космических ракет с тягой в сотни тонн, обеспечивающих в космическом полете мощность в десятки миллионов лошадиных сил. А ведь всё начиналось — помните? — всего-то с двадцати килограммов!

* * *

ПРО то, как создавался «пятьдесят второй», слышал я от знаменитого академика Валентина Петровича Глушко: тогда, в начале тридцатых, он трудился здесь инженером. А про колыбель советских ракет — Группу по изучению реактивно­го движения, которая появилась в ту же пору на невском бреге (был свой ГИРД и в Москве), журналистам спустя многие годы поведал давнишний председатель Ленинградского ГИРДа Владимир Васильевич Разу­мов. В частности, рассказал про их первую одноступенчатую ра­кету на бензине и жидком кислороде: там уже были каркас и оболочка, сопло и стабилизаторы, отсеки, редукторы, вентили, трубопроводы, клапаны — словом, многие детали современной ракеты.

В том 1931-м, когда так далеко было до кибернетики и электроники, гирдовцы уже мечтали о полетах на Луну. Назову не­которых из них: профессор Рынин, пилот-воздухоплаватель Фе­досеенко, герой Гражданской войны Шорин, инженеры Чертовский и Гажала, замечательный ученый и популяризатор физико-математических наук, автор книги «Межпланетные сообщения» Перельман… И вот эти беспокойные люди вместе с другими коллегами, как бы предвидя гагаринский старт, который случится спустя три десятилетия, спроектировали несколько жидкостно-двигательных ракет, одна из которых была рассчитана на «потолок» аж в 300 километров!

* * *

И ЕЩЕ вспоминается 1957-й. Тогда у нас, в Пулкове, вступил в строй крупнейший радиотелескоп, на ленинградских улицах появились первые «Волги», в кинотеатрах демонстриро­вались первые широкоэкранные фильмы, строилась новая линия метро — от площади Восстания к Финляндскому вокзалу. В том году да­лекими окраинами считались Автово, Щемиловка, Полюстрово; на карте города существовали деревеньки Купчино, Ульянка, Дачное, и, каза­лось, быть им тут и дальше… Тогда в Большом зале Филармонии Шостако­вич впервые исполнил «Одиннадцатую симфонию», а в Москве про­шел VI Всемирный фестиваль молодежи — всё лето мы жили этим праздником: и у себя встречали гостей, которых впервые было так много…

И вот в первый день октября я, пятикурсник ЛГУ, вер­нулся на невский берег после газетной практики под небом Аб­хазии, как вдруг — словно гром среди ясного неба — короткое, нем­ногословное, ошеломляющее сообщение ТАСС:

«4 октября 1957 года в СССР произведен успешный запуск первого искусственного спутника Земли…»

Нынешним молодым не понять, насколько для нас тогда это было неожиданно, невероятно, фантастично! Мы читали ежеднев­ные сводки в газетах: «С 10 часов утра по московскому време­ни ожидается прохождение спутника по следующим пунктам земного шара: Лондон — 10 часов 05 минут, Париж — 10 часов 07 минут…» И Лондон, а через две минуты Париж направляли гла­за телескопов в небо. Весь мир жил тогда по московскому вре­мени… И я вместе с другими тоже всматривался в ночные небеса: «Ну, где же там мигает наша маленькая звездочка?!» И слушал, слушал по радио ее позывные: «Пи-пи-пи…»

Через месяц взлетел второй спутник — весом уже в пол­тонны, через полгода — третий, полуторатонный. И все они были ступенями к тому гагаринскому старту…

* * *

ПОЭТ написал тогда: «Вот подвиг, доблестный навек,// Вот нашей силы символ веский:// Поднялся в космос человек,// И этот человек — советский!» Спустя год в Таврическом дворце, увидев Гагарина «живьём», я воочию убедился: действительно, и улыбчивый, и обаятельный, и вообще — симпатичный, ладнень­кий! А когда спустя годы, уже после до сих пор загадочной, трагической гибели Юрия Алексеевича, спросил у моего старше­го друга Марка Лазаревича Галлая (Героя Советского Союза, заслуженного летчика-испытателя СССР, который когда-то по просьбе Королева участвовал в подготовке первой группы — «авангардной гагаринской шестерки» — космонавтов) о том, ка­ким он Гагарина вспоминает прежде всего. И услышал:

— Веселым, обаятельным, немного играющим этакого прос­тачка, хотя на самом деле был совсем не простачок, а очень умный мужик, который всё впитывал в себя, как губка… Если же говорить о Королеве и Гагарине, то я с самого начала, ко­нечно, понимал, кто, так сказать, — Пигмалион, а кто — Гала­тея…

***

ОДНАЖДЫ, находясь в Москве, заглянул я в коттедж, приютив­шийся в Шестом Останкинском переулке столицы, где жил Сер­гей Павлович Королёв и куда космонавт № 1 приходил частенько. Наверное, поднимаясь по узенькой лестнице на второй этаж, тоже с ува­жительной осторожностью ступал вот на эту «раздумную сту­пеньку»: Королев назвал ее так потому, что любил присесть на нее, поразмыслить…

А назавтра — это случилось как раз накануне очередной годовщины со дня гибели Юрия Алексеевича — не без труда проник в «закрытый» городок Звёздный. И вот — Центр подготовки космонавтов, ра­бочий кабинет Гагарина, где стрелки часов навсегда застыли, обозначая черный миг: 10.31. Настольный календарь так и ос­тался открытым на листке — 27 марта, среда. Ниже, карандашом, план того дня:

«1. Полеты гражданских. Серпуховский аэ­роклуб. 2. Летная подготовка транспортников. 3. Планирование летной подготовки помкомотрядов. 4. Информация».

На столе лежали письма, которые он читал последними. Молчали зеленый и черный телефонные аппараты, пустовала гри­фельная доска, на которую никто не нанесет больше контуры космических трасс, скучали без своего хозяина глобус Луны и огромная — во всю стену — карта Родины…

Оставив кабинет, я вышел на улицу и увидел бронзового Гагарина перед домом, где живут космонавты. Позвонил в его квартиру. Дверь открыла Валентина Ивановна, но, сразу изви­нившись, от разговора отказалась: «Вообще не даю никаких ин­тервью, вспоминать очень больно»…

Расстроенный спустился к изваянию Космонавта № 1 и вдруг вижу: Береговой. Обращаюсь к Геор­гию Тимофеевичу с той же просьбой, но он разводит руками и скрывается в подъезде… Потом вижу Леоно­ва, но и Алексей Архипович возвращаться мыслями в тот проклятый день не хочет… Увы, мой троюродный брат, тоже именитый космонавт — дважды Герой Со­ветского Союза Борис Волынов, который, кстати, жил с семьёй от Гагариных через стенку, тогда в Звёздном отсутствовал…

Что делать? Полное фиаско! Видно, надо, не солоно хле­бавши, Звёздный покидать. И тут, на дорожке к КПП, судьба мне посылает обаятель­ного полковника, Ивана Макаровича Крышкевича, который, как выяснилось, еще недавно возглавлял местный политотдел («ко­миссар при космонавтах» — как он сам с улыбкой представил­ся), а сейчас директорствует в Музее Космонавтики.

* * *

ДЛЯ Ивана Макаровича Гагарин был просто Юрой, и говорил он о Юре с большой нежностью:

— Знаменитый на весь мир, Юра в общении оставался все таким же легким. Наши кабинеты располагались через стенку (Юра был заместителем начальника Центра по кос­мической подготовке), так он, бывало, никогда не войдет без стука, поинтересуется: «Не помешал?» Мы с ним часто вместе выступали на разных предприятиях, в учреждениях. Однажды, помню, приглашают срочно на областную комсомольскую конфе­ренцию, а Юра только что вернулся из дальней зарубежной по­ездки. Прихожу к нему — он чемодан распаковывает: «Устал, — говорит, — до чертиков. Пожалуй, сосну». — «Увы, Юрочка, соснуть не удастся, московские комсомольцы тебя ждут. Надо на часик к ним вырваться». «Часик» затянулся до десяти вече­ра… В другой раз выступали в Институте атомной энергии имени Курчатова. После официальной части Гагарин попал в плотное кольцо, начались бесчисленные вопросы — в общем, все первоначальные сроки рухнули. Когда сели в машину, взды­хаю: «Ну, сегодня мне от жены попадет. Сговаривались в кино пойти…» Юра улыбнулся: «Заедем к вам — выручу». И, правда, выручил: расписал моей супруге, как необходимо было нам там задержаться. Да еще свою фотографию Евгении Григорьевне по­дарил, подписав: «Боевой подруге моего железного комиссара!» — вот было-то радости!..

Тут я вспомнил, как летом шестьдесят девятого слышал от Павла Ивановича Беляева, с которым отдыхал в Гурзуфе, как, готовясь стать кос­монавтом, он неудачно приземлился после парашютного прыжка и сломал ногу. Перелом был сложный, Беляев уже мысленно про­щался с мечтой… И первым в госпиталь к нему пришел Гага­рин…

Иван Макарович согласно кивнул:

— Да, знаю об этой истории: Юра первым пришел к Беляеву как товарищ, чтобы успокоить, дать ему уверенность в том, что космос не потерян. И, наверное, именно эта уверенность так помогла лечению. И когда пришла пора Беляева прыгать с парашютом, вместе с ним прыгал Гагарин…

Крышкевич продолжил:

— Обожал разыгрывать других и радовался, когда разыгрывали его самого. Например, однажды на концерте в Звездном они с Леоновым сочинили ведущему записку от имени одного весьма именитого космонавта. Там выражалось острое желание посмотреть фрагмент из «Лебединого озера». И конфе­рансье стал долго объяснять со сцены этому ничего не подоз­ревающему человеку, что, к сожалению, его просьба не может быть выполнена, потому что в их бригаде нет ни солистов ба­лета, ни подходящего аккомпаниатора, ни нот Чайковского. Тот от удивления только моргал глазами… Будучи сам небольшого роста, Юра танцевать приг­лашал непременно самую высокую в компании партнершу… На празднике посвящения в космонавты всегда изображал Нептуна…

— Может, просто не успел забронзоветь, ведь был-то сов­сем молоденьким?

— «Забронзовевшим» мне Юру ни за что не представить, тут, видно, все дело в генах. Ребятишки Звездного вообще ду­ши в «дяде Юре» не чаяли: скажем, если в Кремле елка — он непременно привозит всем билеты!.. Или совсем другая забота: надо кого-то срочно положить в хорошую больницу — снова он договаривает­ся… Даже с Байконура находил время позвонить в семью кос­монавта, который сейчас на старте — успокоить родных, поддержать… Несмотря на его молодой возраст, люди, часто пожилые, шли к Гагарину за со­ветом, знали: не отмахнется, поможет… Вот и мне однажды очень помог. В 1968-м, 25 марта, я отмечал свое пятидесяти­летие. Юра был за столом тамадой. И вдруг жене принесли те­леграмму о том, что умер мой отец. Она позвала Гагарина в другую комнату: «Сказать Макарычу или нет?» «Ни в коем слу­чае, — возразил тот, — мы же испортим ему весь праздник. Скажем утром. А я сейчас дам команду, чтобы все документы на завтрашний отъезд ему подготовили». Назавтра он проводил меня тепло и бережно… И через день погиб…

Знал ли Иван Макарович о том, что 27-го у Юры полет?

— Конечно, знал: он меня тогда на вокзале об этом радостно известил. Он не мог не летать… Как сейчас пом­ню: однажды должен был Юрий вылететь самостоятельно. А за окном мороз в тридцать пять градусов. Гагарин ко мне: «Помо­гите! Каманин полет отменяет». Стал я его уговаривать, что сегодня стартовать действительно не стоит. Вдруг откажет двига­тель, надо катапультироваться, приземляться на парашюте — при такой-то погоде… А если подвернул ногу — пока разыщут, на таком морозе пострадаешь… Юра вздохнул: «Эх, я-то думал — комиссар поддержит»… Может, у кого-то шевельнется мысль: не сберег себя, не сберегли его… Но разве мог сесть под стек­лянный колпак такой человек? Можно ли держать под «земным арестом» летчика, космонавта, укротить энергию, влекущую ге­роя к поиску, к открытию? Иначе он не был бы Гагариным… Юра снова рвался в космос, ждал своего часа…

***

И ЕЩЁ встретился я с Виталием Ивановичем Севасть­яновым, записал его полный огромной боли рассказ:

— В тот день, 27 марта, мы с Леоновым прыгали с верто­лета. Сделали первый заход — все нормально, однако второй из-за низкой облачности нам отменили. Стоим с летчиками, курим. Вдруг где-то вдалеке — двойной удар: бух-бух! Кто-то говорит: «Лихо на малой высоте скорость звука прошел!» Тут команда: «Срочно вылетать в Чкаловскую, на базу!» Летим, держим связь, получаем сообщение: упал МиГ-17. Кто же в нем? При­летаем, встречает начштаба: «Полчаса назад кончилось топливо у Серёгина с Гагариным. Не вернулись!» — «Что-о-о?!» Где-то около восьми вечера — весть: нашли… Много разных слухов о той катастрофе, ну а я придерживаюсь версии столкновения: в тех местах было много метеорологических зондов из Долгопрудного…. Мы, две­надцать человек, близко обоих знавших, были на опознании в морге госпиталя имени Бурденко. Перед нами разложили… тя­жело вспоминать… два ведра… не полных… Все, что оста­лось от двоих… наших товарищей. Часть фрагментов тел не­возможно было извлечь из остатков кабины… Как понять: кто был кто? Но — поняли… Два правых уха… лежали перед нами. А у Юры именно за правым ухом была маленькая родинка-борода­вочка. Я ее сразу узнал. Мы с ним часто вместе в парикма­херскую ездили, и он Гале, парикмахерше в бывшем ЦК комсомо­ла, всегда говорил: «Галя, тут осторожно!» Она: «Да знаю, Юрий Алексеевич…» И вот — кусочек кости с правым ухом, с кожей, с бородавочкой-родинкой этой и немного волос гага­ринских… И такое же правое ухо Серёгина с кусочком кости и — волосы. А волосы совершенно разные. У Серёгина — мелко вь­ющиеся, а у Гагарина — прямые, как лен… Отстригли мы волосы его, нашли конверт, положили туда, и Леонов ска­зал: «Валентине Ивановне передам…» Да, судьба дала Юре ве­личайшее в жизни счастье, но… вот так, к великому нашему горю, произошел и слишком быстрый этому счастью конец. Недаром, навер­ное, говорится: «Любимца неба Бог уносит рано!»…

***

ТОЛСТЕННЫЙ семейный альбом. На снимке — юноша в форме курсанта военно-авиационного училища. На другой стороне — надпись:

«На долгую и добрую память сестре Наде. Твой брат Юрий Гагарин. 8.12.56., г. Чкалов».

С Надей дружба давняя: еще когда Юра впервые уехал из родительского дома, учился в ремесленном, все воскресные дни обычно проводил в их семье… Придя в этот дом, Надежду Ки­рилловну — врача-кардиолога одной из столичных больниц — я сперва не застал: меня принял ее муж, Александр Алексеевич Щекоти­хин. Высокий, с обильным серебром в прическе. Седина — с войны: совсем еще мальчишкой, в сорок третьем, сменил на фронте погибшего отца, прошел с боями до Праги. Майор в отс­тавке. Здесь, в доме на Чистых прудах, стены плотно завешаны его снимками, на которых — человек, чья улыбка известна все­му миру. Причем эти фотографии прежде не публиковались никогда…

Листал я альбом, а Александр Алексеевич пояснял:

— Впервые увидел Юру в июне шестидесятого… В то время служил я в Группе советских войск в Германии и, получив оче­редной отпуск, с женой и сыном прибыл в подмосковную Клязь­му, где проживала моя теща Мария Тимофеевна Дюкова — старшая сестра Анны Тимофеевны Гагариной. Недельку побыли одни, а в воскресенье приезжают вдруг Гагарины: Юрий, Валя и маленькая Леночка… Юра оказался очень общительным, улыбчивым, прос­тым. Посидели с дороги у самовара, а после стали мыть посу­ду, в чем Юра принял самое активное участие. Делал он это лихо, весело, и я невольно схватил свой «Киев», начал фотографировать. Потом решили сняться все вместе. Юра принес под дерево скамейку, присел. Я ему говорю: «Пока все соберутся, давай щёлкну тебя одного». Он принял шутливую позу: руки в карманы, плечи приподняты, лукавая улыбка — видите? Отправи­лись на речку (кроме тех, кого уже назвал, еще были с нами Надин брат Володя и двоюродная сестра Лида с мужем и малень­ким сынишкой). Вот они на фото: все шагают с колясками. По­дошли к обрыву. У Лиды ноги болели, так Юра ее — на руки и бегом! А мой аппарат и тут наготове… Ну а эти фото­кадры сделаны уже на пляже: Юра забавляется с детьми, кувыр­кается на траве, играет с нашей овчаркой Диком… Дальше снимки — на станционном перроне, когда прощались… В следующий выходной Гагарины приехали снова. Эти пляж­ные фотографии — уже из того дня. Пришли с речки, а Мария Тимофеевна: «Порвите щавеля для щей». Юра с Валей побежали на огород, принялись за дело — тоже успел их заснять. А это — по дороге на вокзал, на плечах у Юры — Леночка… Он очень приглашал нас к себе, но мой отпуск заканчивался — так что встречу отложили…

Наступил 1961-й. Двенадцатого апреля офицер Щекотихин дежурил по части. Вдруг с улицы крик: «Наш человек в космо­се! Гагарин!» Включил телевизор: он, Юра!.. Когда в части узнали, что это Надин брат, пришлось ей тоже на митинге выс­тупить…

— Вот эти снимки, — продолжил рассказ Александр Алексе­евич, — воспоминания о дне, когда мы впервые встретились уже с космонавтом Гагариным. В воскресенье, одиннадцатого июня, собрались в дорогу. Откровенно говоря, в голове мелькнула мысль: не зазнался ли? К счастью, при встрече все сомнения сразу развеялись… Отправились на речку Воря, которая про­текала рядом. Как провели там время, понятно из снимков: ку­пались, варили на костре картошку… Юра плавал отлично. А вот он в надувной лодке: глядите — фигура, как у Аполлона!.. Когда вернулись домой, гости попросили Гагарина надеть мун­дир с наградами, чтобы сфотографироваться с нами по всей форме…

Спустя два дня отправились Надежда Кирилловна и Алек­сандр Алексеевич к родственникам в Калугу. Выходят из вокза­ла: что такое? Улицы запружены народом, все спешат к цент­ральной площади: «Разве не знаете? Гагарин приехал!». Так, совсем неожиданно, оказались на митинге, но пробиться к Юре было невозможно. Правда, снимки Щекотихин и тут сделать су­мел…

А семнадцатого июня вдруг подкатил к их дому «ЗИМ», и шофер подал Александру Алексеевичу записку, в которой Юра приглашал Щекотихиных на этой же машине срочно отправиться в Гжатск… За праздничным столом в новом доме, который Гага­риным подарило правительство, было очень весело — что на снимках видно… Наутро Юра позвал всех на рыбалку. Мест­ные рыбаки, пожелавшие с космонавтом сняться отдельно, за­чем-то сунули ему в руку сигарету — так, с сигаретой, и вы­шел, хотя никогда не курил… Затем отправились в деревню Клушино, где прошли его детские годы. Народу там собралось! Букеты полевых цветов, поцелуи, слезы… Вдруг бросается к почетному гостю сгорбленная старушка: «Юрушка, а меня-то помнишь?» Юра обнял ее: «Помню, помню, баба Вера…» Как он мог забыть Веру Дмитриевну Клюквину, в доме которой учился, — да, на второй день после освобождения деревни от фашистов именно в ее избенке начала работать клушинская школа. К счастью, Щекотихину эту встречу запечатлеть удалось тоже…

— Потом в Гжатске, когда пришла пора прощаться с роди­тельским домом, я снова сделал много снимков… Уже сели в машины. Вдруг вижу: Анна Тимофеевна отзывает Юру в сторонку, к палисаднику, и что-то тихо-тихо говорит ему в напутствие. Задумался сын… Издали, чтобы не помешать им, я нажал на спуск фотозатвора…

Позже они еще много встречались, и всякий раз хозяин квартиры на Чистых прудах старался делать снимки. Вот они, в альбоме: Гагарин с Поповичем; Гагарин — в берете, подарен­ном Фиделем Кастро; Гагарин моет посуду, возится с сыном Ще­котихиных на ковре… Юра частенько приезжал в Мытищи, где тогда Щекотихины поселились, те навещали его в Звёздном… А это страничка альбома помечена датой: 5 марта 1967 года. Юрий Алексеевич — в кругу родных. Обнимает приболевшую Марию Тимофеевну, которой привез в подарок отрез на платье… Про­щается у машины — в спортивной куртке, стройный, молодой…

— В последний раз были мы у него 27 ноября. Не помню уж, почему зашел разговор о моем фотоувлечении. Юра рассме­ялся: «Сашка, ну ты и фанатик!» Захотел подарить мне ка­кую-то особую фотопленку, полез на антресоли, но не нашел. Развел руками: «Наведу там порядок и обязательно найду, так что давай до следующего раза…»

Следующего раза уже не было…

И остался в память о нем этот альбом, где многие фотог­рафии подписаны четким почерком: «Ваш Юрий Гагарин».

* * *

И ВОТ сейчас, когда с того, в шестьдесят первом, апрельского дня минуло шестьдесят лет, мне думается: сколько бы еще ни появилось покорителей космоса, в какие бы новые, неведомые дали оче­редные герои ни последовали, всё равно имя самого первого из них в историю человечества золотыми буквами уже вписано на­веки. И за это нашему земляку Юрию Алексеевичу Гагарину — особое спасибо!

* * *

«ОН БЫЛ СОВЕСТЬЮ БДТ…»
109 лет назад родился Ефим Захарович Копелян

МНЕ повезло: Копелян жил по соседству. И частенько, дорогой читатель, пока машиной я ещё не обзавёлся, Ефим Захарович приглашал соседа-журналиста утром в свой красный «Моск­вич», чтоб подбросить до работы: ведь БДТ и Дом прессы расположены тоже рядом, а репетиции у них, в теат­ре, и планерки у нас, в редакции, начинались как раз одновременно, в одиннадцать… И вот эту дорогу, от улицы Бассейной до берега Фонтанки, всякий раз старался я использовать, как говорится, «на все сто», чтобы еще больше выведать о любимом актере.

Например, как-то, крутя баранку, вспомнил Ефим Захаро­вич, что профессионального театра в Речице, городке его детства и юности, не было. Конечно, как все дети, тоже лицедействовал: переодевался в папин пиджак и что-то там изображал, однако всерьез об этом никогда не задумывался. Однако «Короля Лира» к двенадцати годкам прочитал взахлёб. И еще очень любил рисовать…

Приехав в Питер, токарил на «Красном путиловце», потом поступил в Академию художеств, на архитектурный. Тогда же попробовал себя в массовке на сцене Большого драматического и скоро оказался в Студии при этом театре. Актерское мастерство им преподавал сам главреж — Константин Константинович Тверской, который любил повторять присказку: «Пять я ставлю господу Богу, четвёрку — себе, ну а тройку — самому крепкому ученику». Но когда в конце второго курса объявлял оценки, вдруг изрёк: «На сей раз изменяю своему правилу и ставлю пять ученику, а именно — Ефиму Копеляну».

Так в 1935-м герой моего повествования оказался в труппе актеров БДТ. Первая его роль — кинооператора Буркова в злободневном спектакле про челюскинцев с громким названием: «Не сдадимся!», — никаких лавров начинающему исполнителю не принесла, поскольку играть там в общем-то было нечего. Да и после оказывался занят преимущественно в эпизодах, причем персонажей Копеляну «подсовывали» чаще всего отрицательных. И всё равно даже отъявленные негодяи у него каким-то образом получались обаятельными…

* * *

НАЧАЛО Великой Отечественной вместе с театром встретил в Баку. Прервав гастроли, труппа вернулась на невский берег — и Копелян вместе с некоторыми коллегами тут же записался в народное ополчение. Однако в Смольном решили: «Фронту нужен Театр народного ополчения!» И бойцы этого коллектива (скоро переименованного в Ленинградский фронтовой агитвзвод) превратили свое искромётное искусство в такое же оружие, как винтовка, танк, гаубица… Спустя годы, снимаясь в фильме «Опасные гастроли», Копелян не раз вспомнит те «гастроли» — 1941-го, 1942-го, когда до «сцены» порой приходилось добираться перебежками и даже ползком, под бомбами и артобстрелами… Увы, и среди артистов фронтовых агитбригад тоже случались потери. Другим повезло выжить. Вот и Копелян, как только БДТ возвратился из эвакуации, продолжил там службу…

* * *

И ДРУГОГО театра, кроме Большого драматическо­го, у Ефима Захаровича никогда не было. В самом начале пятидесятых, видел я в исполнении этого «первого отрицательного героя БДТ» (ходила такая шутка) и его романтического Дона Сезара де Базана, и разухабистого Швандю из «Любови Яровой» (хотя нигде не «пережимал» и с публикой ни капельки не заигрывал), однако по-настоящему раскрылся сей могучий талант позже — при Георгии Александровиче Товстоногове. Да, сорок три года под этой крышей играл он в своей, особой, копеляновской манере — очень сдержанной, по принци­пу: «скорей недодать, чем переиграть», когда в любой ситуации, пусть даже полной трагической безысходности, — твердая мужественность; когда и юмор нисколько не размягченный, а именно — мужской; когда скептическая усмешка вмещает в себя и радость; когда вместо жалобы — самоирония; когда в интона­циях — жёстокое самоограничение. Но вместе с тем и при огра­ничениях — огромная внутренняя свобода, а в скованности — мощная динамика… А вспомните его голос, который мы сразу, по первой же фразе, узнавали — и в радиопередаче, и за кад­ром (например, в фильме «Семнадцать мгновений весны», на съемках которого Копелян усмехался: «Я у вас не Ефим Захарович, а Ефильм Закадрович — ведь всё время за кадром»): в нем не было ни вкрадчивости, ни бархатистости, наоборот — как бы легкая хрипотца, какая-то резковатая сдержанность, но при этом — какая же силища! В той киноленте про Штирлица Копелян свой «закадровый» текст не просто «озвучил», а мастерски с ы г р а л, и эта «закадровая роль» справедливо, но, увы, посмертно даже была отмечена Государственной премией… В общем, словно бы впрямую про него, Копеляна, мудрый Товстоногов писал:

«Актер может ничего не произносить на сцене, но зритель должен осязаемо ощущать каждую секунду этой «зоны молчания», чувствовать трепетную, активную мысль актера, понимать, о чем он в данный момент думает. Без этого умения напряженно мыслить на сцене искусство современным быть не может».

Да, «молчать» и «думать» на сцене, тревожа воображение зрителя, Копелян умел замечательно — и когда играл например, Вершинина в «Трех сестрах», и когда Савву Морозова — в спектакле и фильме о Баумане, и когда 75-летнего старика Иллариона — в лирическом действе о грузинской деревне. А как он превратил в событие крохотную роль Платона Михайловича Горича в «Горе от ума»! Но особенно пронзительно ощутил я это, пожалуй, на «Пяти вечерах», самом любимом моем спектакле (а за тридцать три года, пока в БДТ был Товстоногов, я видел здесь в с ё), где тот, кого играл Копе­лян, — загадочный, очень неразговорчивый человек по фамилии Ильин, чем-то напоминающий героев Джека Лондона, заставлял зрительный зал буквально цепенеть, и мы напряженно вслушива­лись в его нелегкую думу, в его такую немудреную, но всё равно рвущую сердца песенку: «Миленький ты мой, возьми меня с собою…»

* * *

МНОГИХ, не знавших Копеляна близко, такая его внешняя сдержанность часто обманывала. Кто-то даже с опаской поёживался: мол, какой мрачный человек… А этот «мрачный человек» был смешлив, как ребенок, и мог на сцене по ходу действия — стоило только партнеру подмигнуть одним глазом — прыснуть со смеху… Вот и в наших поездках «от Бассейной до Фонтанки» обожал он и рассказывать, и слушать новые анекдоты, а также вспоминать частушки типа: «Возле тёщиного дома я без шуток не хожу…» Однажды после очередного такого «вокализа» напомнил я Ефиму Захаровичу о его пении и в давних «Пяти вечерах», и в нынешней «Хануме», где ведёт уже целую вокальную партию, — мол, может, вообще пора поду­мать о перемене амплуа. Копелян усмехнулся:

— Что вы?! Это всякий раз для меня такой страх! В «Пяти вечерах» еще спасибо Зине Шарко: подхватывала мое «пение» и продолжала сама. А в «Хануме» помощи ждать не от кого. Жанр обязал: надо петь — и точка!

Однажды я попытался выяснить, приходилось ли моему име­нитому собеседнику за роль, что называется, драться.

— Никогда, — отрезал Копелян. — Завидую Николаю Черка­сову, который сумел убедить, что должен играть Полежаева. Сам я в этом отношении, увы, робкий… Сожалею, например, что мало встречался с Достоевским: только один-единственный раз в кино, когда сыграл Свидригайлова…

А мы, дорогой читатель, вспоминаем еще и Бурнаша в «Неуловимых мстителях», и Бобруйского-Думбадзе в «Опасных гастролях», и Кафтанова в «Вечном зове», и генерала Сергеева в фильмах про «резидента», и другие его киноленты: «До свидания, мальчики», «Время, вперед!», «Интервенция», «Даурия», «Соломенная шляпка»… Но сколько, увы, сыграть не успел…

В другой раз зашел у нас разговор о зрителе. Ефим Захарович тихо размышлял:

— Конечно, «свой» зритель у меня есть, но точно очер­тить его границы не могу. И по профессии, и по возрасту он очень неоднороден. Ну а дети признали меня в основном после приключений «Неуловимых»… Зритель у меня внимательный. Вот, помнится, поначалу в спектакле «Синьор Марио пишет комедию» у моего героя не было на руке обручального кольца. И однажды приходит письмо, где вместе с интересным отзывом о спектакле упрек: как же так — католик, не вдовец, и без кольца? Пришлось срочно исправлять оплошность… Думаю, что у каждого актера, если только он представляет собой какую-то индивидуальность, есть свой зритель. И угадывается этот зри­тель по тому, как он тебя слушает. Как он слушает даже твои паузы. Аплодисментам же значения не придаю. Аплодисменты часто объясняются просто: узнали тебя — вот и хлопают…

Тут я не удержался, перебил актера:

— Ну уж вас-то, Ефим Захарович, узнать вообще пара пус­тых — по усам. А ведь усы для внешнего перевоплощения, пожа­луй, явная помеха. Что же вы их носите — из принципа?

Копелян рассмеялся:

— Да сбрил их как-то, но Товстоногов не оценил: «По-моему, — говорит, — вы, Фима, сразу потеряли свою индивидуаль­ность». Естественно, что за свою индивидуальность я очень испугался и решил срочно обрести ее вновь…

* * *

В ПОСЛЕДНИЙ раз я видел его на генеральной репетиции с трудом отбитого у обкома спектакля «Три мешка сорной пшени­цы», а после, за кулисами, мы говорили о том его герое, Ту­лупове. Назавтра состоялась премьера. Его последняя премь­ера. И вообще его последний выход на сцену. После премьеры очень заболело сердце…

Хорошо помню, как горестно тогда, в марте 1975-го, люди с ним прощались: сначала — в театре, потом — вдоль берега Фонтанки, по которому печальный кортеж направился на Волково… Именно его кончина открыла в БДТ длинную череду невосполнимых потерь…

* * *

КАЖДЫЙ день иду я мимо мемориальной доски: «В этом доме с 1962 по 1975 год жил народный артист СССР Ефим Захарович Копелян». Официальные «звания» ныне не очень-то в моде, но Копелян действительно был «народный» — народ его знал, любил, да и ополчение, в которое артист вступил в сорок первом, называ­лось — помните? — н а р о д н ы м тоже…

Зинаида Максимовна Шарко однажды в разговоре вздохнула:

— Копеляна иногда именовали «нашим Жаном Габеном», находя, что он похож на французского актера и внешне, и масштабом личности. А я бы сказала: «Жан Габен — это их Фима Копелян!»

А другой его партнер по сцене, Олег Валерианович Басилашвили, утверждает, что чисто внешне Ефим Захарович артиста абсолютно не напоминал:

— Он не выделялся ни высоким ростом, ни красивой внешностью, ни громким голосом. На сцене он был прост и, казалось, маловыразителен, однако его персонажи всегда жили насыщенной внутренней жизнью. Каждая из его ролей была откровением, но все его персонажи были похожи только на одного человека — на Ефима Копеляна…

И бережно хранила о нем память Людмила Иосифовна Макаро­ва — они прожили вместе тридцать четыре счастливых года: «Это было чудесное время!.. Никогда после не могла представить, что в мой дом войдет какой-то другой мужчина, а не Фимочка…». И долго не вяли в театре, у его портрета, цветы. И помнят здесь те, увы, уже очень немногие из коллег, кто дожил до наших дней, слова Товстоногова о том, что Копелян своим высочайшим авто­ритетом осуществлял в театре особую духовную миссию — был его совестью. И остается в сердцах тех, кому выпало его знать, красивый, сильный, мужественный и нежный человек, который любил лес, море («но только — чтоб подальше от курорт­ных мест») и, по собственному признанию, очень завидовал морякам дальнего плаванья. Не зря же, дорогой читатель, многие мужчины старались подражать — и ему, и его героям, но удавалось это, увы, да­леко не всем…