Да, обожаемую Лилю она боготворила и оправдывала во всех грехах, однако свою жизнь прожила совсем иначе. Скончалась Луэлла Александровна в 2003-м: ей было уже без малого девяносто три. У раскрытой могилы кто-то очень точно выразил общее ощущение: «Как будто мы хороним двадцатый век…»

Вспоминая…

О Кадочникове, Маяковском, Якове Джугашвили и о Ломоносове

Лев Сидоровский

13 АПРЕЛЯ

«ВЫ БОЛВАН, ШТЮБИНГ»
Слово о Павле Петровиче Кадочникове (1915 — 1988)

ВПЕРВЫЕ его «живьём» увидел я, наверное, в сорок чет­вертом, когда однажды, после уроков, позвав за компанию дворового дружка, эвакуированного из Севастополя Вовку Нороху, кое-как протиснулся на «творческую встречу» с двумя знаменитыми киноартистами. В тот день мои земляки-ир­кутяне зал кинотеатра «Гигант» с полудня до позднего вечера, сеанс за сеансом, набивали битком, потому что всякий раз, предваряя фильм «Яков Свердлов», на возвышение перед белым полотнищем экрана выходили два человека. Один — невысокий, немолодой, чуть седоватый, со значком лауреата Сталинской премии на пиджаке, — и в жизни на своего киноперсонажа Свердлова похож был чрезвычайно, причем держался несколько застенчиво. (Позднее с заслуженным артистом РСФСР Леонидом Соломоновичем Любашевском я познакомлюсь в Ленинградском драматическом театре, который ныне носит имя Комиссаржевской, а в ТЮЗе увижу спектакль по его пьесе «В садах Лицея»: под псевдонимом «Д. Дэль» он сочинял пьесы, в основном — для детей, которые широко шли по стране). А второй — молоденький, ослепительно красивый, в которого после ленты «Антон Иванович сердится» все девушки страны уже были влюблены по уши, не только занимательно рассказывал, как снималась кинокарти­на про пламенного революционера (он там исполнил сразу две роли — Лёньку Сухова и молодого Максима Горького; кстати, к образу «буревестника революции» на экране он еще вернётся), но вдобавок, пританцовывая под аккомпанемент пианиста, зажигательно пел очень популярную тогда итальянскую «Тиритомбу». Это был Павел Кадочников…

* * *

НУ А В ГОСТИ к Павлу Петровичу (моя старая телефонная книжка сохранила этот адрес: «Кировский пр. 2, кв. 16. Тел: 232-91-29») впервые нагрянул в 1968-м. Незадолго до того пе­ред его домом, как раз под его окнами, открыли памятник Горькому, и какой-то острослов, очевидно, из киношников, мигом придумал анекдот, который стал гулять по городу: мол, это памятник вовсе не Горькому, а артисту Кадочникову в роли Горького. Вот я, начиная наш разговор, и вспомнил про эту байку — благо бронзовая спина классика как раз маячила за окном. Но Павел Петрович, даже не улыбнувшись, мрачно продолжил: «А отвернулся великий пролетарский писатель от Кадочникова потому, что тот сыграл его плохо»…

Впрочем, в том 1968-м мой знаменитый собеседник выступил в качестве кинорежиссера: снимал по Островскому «Снегурочку», в которой сам играл Берендея. Когда все ответы на свои вопросы по поводу этого эксперимента я получил, напомнил Павлу Петровичу про то, как он четверть века назад на берегу Ангары «выдавал» своим лирико-драматическим тенором: «Тиритомба, Тиритомба, Тиритомба, песню пой ты, песню пой…» Он расхохотался:

— А на гуслях или балалайке вдобавок не играл? Я ведь в ту пору, кроме этих инструментов, иногда и с гармошкой выступал, и с гитарой, и с рож­ком, и с жалейкой… Да, много чему научился в детстве, на Северном Урале…

* * *

ТУДА, в деревню Бикбарда Пермской губернии, в общем — на свою малую родину (потому что шла Гражданская война и в Петрограде было голодно), маленького Пашку вместе с его ма­мой и братом Колей с невских берегов перевез отец. Там малец прошел обучение в «школе крестьянской молодежи», наловчился играть на разных музыкальных инструментах, увлекся рисованием. А еще — искусством скоморохов, которых однажды узрел на ярмарке. Когда в тот же вечер дома стал этих удивительных людей «изображать», кто-то из зрителей вслух восхитился: «Да ты артист!» Но Пашка в ответ вовсе не обрадовался, а, наоборот, разревелся, потому что в их деревне про какого-нибудь ловкого воришку обычно говорили именно так: «Во артист!» (Что ж, пройдёт время, он станет сверх известным «народным артистом», и вся деревня земляком будет очень гордиться).

Вернулись в родной город, который уже назывался Ленинградом, и герой моего повествования в Детской художественной студии начал учиться «на художника». Но серьезно заболел отец — кормилец семьи, и четырнадцатилетнему Паше пришлось слесарить на «Красном путиловце»… Однако про студию не забыл — тем более там начали ставить спектакли! Его способности к лицедейству оказались такими, что добрый профессор Борис Вульфович Зон принял парня в театральный техникум, который существовал при ТЮЗе. Скоро техникум рас­формировали, но класс Зона перевели в театральный институт. Так пятнадцатилетний Кадочников стал студентом. Причем среди однокаш­ников он выделялся не только талантом, но и, как бы сейчас сказали его ровесники, «прикидом»: носил бархатную толстовку с галсту­ком-бабочкой. Ну а от его неаполитанских песен девушки, тоже говоря нынешним языком, просто «тащились». Вот и Розалия Котович, с которой после института Павел встретился на сцене Нового ТЮЗа (он — Лель, она — Купава), перед его обаянием не устояла. Потом они прожили вместе пятьдесят три года…

* * *

В ТОМ ЖЕ 1935-м состоялся его кинодебют: в «Несовершеннолетних» сыграл малюсенькую роль Михася, которого, правда, зрители не заметили. А сам, увидев себя на экране, расстроился так, что решил с кинематографом навеки «завязать», тем более что в театре имел шумный успех. Вот и кинорежиссер Сергей Юткевич, придя на «Снегурочку», молодым актёром восхитился и всё-таки уговорил «Леля» сняться в «Человеке с ружьем». Впрочем, эта роль тоже была крохотной. Зато уж в «Якове Свердлове» (как упоминалось выше) Юткевич доверил ему сразу две роли, причем худсовет был против («Максим Горький — и какой-то Кадочников?!»), однако Юткевич настоял — и результат оказался великолепным. Но по-настоящему себя раскрыл (и как вокалист тоже) в музыкальной кинокомедии Александра Ивановского «Антон Иванович сердится», съемки которой заверши­лись 21 июня 1941 года…

* * *

ОН ПОДАЛ заявление в народное ополчение, но в ответ услышал: «Ты снимаешься в «Обороне Царицына» и «Походе Ворошилова». Это фильмы оборонного значения. Считай себя солдатом и выполняй свой долг». Что ж, он выполнял… Потом легендарный Сергей Эйзенштейн завлек его ролью Владимира Старицкого в «Иване Грозном»… Павел Петрович мне рассказывал:

— Было важно, чтобы на экране этот бесхитрост­ный, слабоумный юноша к финалу превратился в образ трагичес­кий, почти зловещий. Сергей Михайлович подарил мне свою фо­тографию с надписью: «Дорогому Оборотню Павлу, с необыкно­венной лёгкостью проходящему километры извилистых путей с помощью одной свечки». Почему «оборотню»? Да потому, что в «Иване Грозном», кроме Старицкого, я сыграл еще две роли — духовника царя Евстафия и Халдея, причем все — абсолютно разные. И польского короля Сигизмунда в третьей серии тоже играть был должен, но ее не сняли…

В другой раз он мне говорил:

— Люблю кинематограф за крупный план. Выдержать испыта­ние крупным планом — пожалуй, вот это в нашей профессии са­мое трудное. Тут уже не соврать, всё сразу видно…

Он это испытание выдержал. Вспоминаю его воистину оглушительный успех в фильме Бориса Барнета «Подвиг разведчика», где артист — крупным планом! — предстал в образе отважного майора Федотова. Да, после без­вольного Старицкого — воплощённая Воля! Народ в кинозалы ва­лил валом. Причем для нас, мальчишек, Кадочников мигом превратился в кумира, а знаменитая фраза его героя: «Вы болван, Штюбинг!» — стала самым любимым нашим выражением…

И следом — опять «геройская» роль: Мересьев в «Повести о настоящем человеке» Александра Столпера. Чтобы лучше войти в образ знаменитого летчика Алексея Маресьева, потерявшего на фронте обе ноги (про которого написал Борис Полевой, из­менив в его фамилии лишь одну букву), наотрез отказался от услуг дублеров: истязая себя, снова и снова полз в лютый мороз по снегу, четыре месяца ходил на настоящих протезах. Такая ис­товость артиста коллег поражала, и потом мы смотрели на эк­ран, затаив дыхание…

* * *

ДА, ЗРИТЕЛЬ Кадочникова любил, власти — ценили: в 1951-м за участие в посредственном, но на «нужную» тему фильме «Далеко от Москвы» он получил третью по счету Сталинскую премию. После был хорош в «Укротительнице тигров» (где, кроме всего прочего, задушевно пел и вовсю гонял на мотоцикле) и в «Запасном игроке» (где и играл эксцентрично, и пел задорно, и — сорокалетний — к тому же классно боксировал). Далее — еще добрый десяток картин. (Кстати, почему-то большинство его киногероев непременно звали Алексеями?).

В те годы популярность этого человека зашкаливала. От теряющих голову поклонниц, от настырных поклонников, которые непременно желали с ним выпить, не было прохода: хоть не за­ходи в ресторан, хоть не садись в поезд… А ведь, между тем, удачливых у нас не любят. И завистникам под родимым небом нет числа. Всех, кто из общей шерен­ги выбивается, — к ногтю! Вот и по преуспевающему Марку Бер­несу как раз в ту пору «Комсомольская правда» жахнула грязным фельетоном. А следом главная профсоюзная газета «Труд» (наверное, по согласованию со Смольным) таким же образом врезала по Кадочникову. Навесила на народного любимца всех собак. Даже в том обвинила, что будто бы оборудовал свой автомобиль самогонным аппаратом! А дабы вся эта чушь собачья выглядела поубедитель­ней, пасквиль, по тогдашней моде, сопроводили гневным письмом якобы рабочего Кировского завода Героя Соцтруда Карасёва…

Павел Петрович был раздавлен. Ждал на «Ленфильме» поддержки от друзей, но вдруг оказалось, что в трудный момент таких — раз, два и обчёлся. На нервной почве с ним случился парез голосовых связок, и только уникальная операция спасла артиста от полнейшей немоты…

Себя обретал с трудом. Утешение находил в любимом с детства занятии — живописи. Ходил на охоту, писал книгу воспоминаний. Режиссеры его приглашать перестали. Вот почему попробовал (и с успехом!) снимать сам — «Музыкантов одного полка», «Снегурочку». (Кстати, в последнем случае, оказавшись изгоем, был вынужден прибегнуть к помощи всех актеров из собственной родни).

Слава Богу, умница Никита Михалков в «Неоконченной пьесе для механического пианино» предложил Павлу Петровичу роль Трилецкого — и в этот потрясающий фильм он вписался хорошо. А потом так же достойно — в «Сибириаду» Андрея Кончаловского, где предстал в образе Вечного деда. Вот тогда-то артист Кадочников на родной киностудии снова стал нарасхват…

* * *

И ТУТ — страшная трагедия: один за другим ушли из жизни и младший сын Петр, талантливый киноактер; и старший, внебрач­ный, Костя, который на сцене «Комиссаржевки» тоже играл замечательно. Это отца подкосило… Да, он уже был «народный СССР», Герой Социалистического Труда, снова много снимался и опять сам снял — «Серебряные струны», о русском виртуозе-балалаечнике Василии Андрееве. (Впрочем, фильм из-за подлости одного прохиндея «арестовали». Павел Пет­рович сокрушался: «Словно третьего ребенка убили»»). Пусть не так часто, как прежде, но всё же продолжал «моржевать» в проруби у Петропавловки («А если сбегать туда, через дорогу, на Неву, нет времени, напускаю холодную воду в ванну и барахтаюсь»). Хоть не так регулярно, как раньше, но всё ж иногда рыбачил, охотился… Однако сил у бывшего «героя-разведчика Федотова» — от всех свалившихся на его голову бед — оставалось всё меньше и меньше. Его сердце остановилось в 1988-м, 2 мая…

* * *

А Я СЕГОДНЯ, вспоминая Павла Петровича, прежде всего мысленно вижу не усталого, чуть ссутулившегося, с седой щёточкой усов, знаменитого артиста, обременённого разными почетными званиями и наградами, а того, молодого, голубоглазого, звонкоголосого виртуоза, который далёкой военной порой в кинотеатре моего сибирского детства не на экране, а «живьём» искромётно выдавал нам итальянскую «Тиритомбу». А еще в моих ушах с чуть более поздних, послевоенных лет, и до сих пор звучит вот это саркастически-победительное: «Вы болван, Штюбинг!»…

* * *

ВЫБИРАЯ в своём архиве для этого очерка иллюстрацию, я сперва было поставил собственный снимок, на котором Павлу Петровичу — уже близко к семидесяти. Но тут же передумал. Потому что пусть лучше, дорогой читатель, ты запомнишь его вот таким ослепительно молодым и красивым…

* * *

14 АПРЕЛЯ

«ТОГДА НА СТОЛЕ ВСЕГДА БЫЛИ
ВАРЕНИКИ С ВИШНЯМИ…»
91 год назад не стало Владимира Маяковского
(19 июля 1893 – 14 апреля 1930)

ПОЧТИ сорок лет назад, дорогой читатель, случай свел меня в доме на улице Карбышева с красивой дамой, чьи глаза, несмотря на весьма солидный возраст, сияли очень молодо. Я навестил Луэллу Александровну, чтобы поговорить о ее покойном муже, замеча­тельном питерском писателе-фантасте Илье Иосифовиче Варшавс­ком. Когда интервью было закончено, уже прощаясь, вдруг уви­дел на стене фотографию: Маяковский, Шкловский, Асеев, и в центре группы — девочка с модной по тем временам короткой стрижкой. А рядом — другой снимок: она и Маяковский вдвоем. Невольно перевел взгляд на хозяйку квартиры, и она улыбну­лась:

— Это снято в двадцать пятом, в Сокольниках. Мы с Вла­димиром Владимировичем идем на Праздник леса…

* * *

ОНА была рядом с поэтом шесть лет…

Так получилась, что четырнадцатилетняя Луэлла на неко­торое время оказалась в Москве одна.

Ее отец — Александр Михайлович Краснощёков, член РСДРП с 1897-го, — активно участвовал в революции, возглавлял Дальневосточную республи­ку, дружил с Маяковским. Возвратившись в столицу, создал Промбанк и стал его председателем. С женой был уже в разво­де: она жила в Америке. И тут у Краснощёкова начался роман с Лилей Брик… Конечно, Маяковский страдал, и именно тогда из-под его пера возникла пронзительная поэма «Про это», но, как говорила мне Луэлла Александровна: «Владимир Владимирович с папой был все равно очень дружен; он вообще был чрезвычайно терпим ко всем Лилечкиным, ну что ли… любовникам.» Когда 19 сентября 1923 года Краснощекова вдруг арестовали «за растрату» (он выдал деньги своему брату, инженеру-строителю, на которые тот воз­вел в столице ныне всем хорошо известное здание Центрального телеграфа на Тверской), Лиля Юрьевна носила в Лефортово передачи, до­биваясь с узником свидания. Опасно? Конечно. «Но ей, – как с непередаваемо торжествующей интонацией воскликнула Луэлла Александровна, — на это было на-пле-вать!» А Маяковскому писала: «Что делать? Не могу бросить А. М., пока он в тюрьме. Стыдно! Так стыдно, как никогда в жизни!» Потом Краснощеко­ва выпустят, и он под руководством зна­менитого генетика Вавилова займется «новыми лубяными культурами», но в 1937-м Александра Михайло­вича все равно уничтожат в застенках НКВД…

А пока что, в 1923-м, внезапно оказавшуюся без отца девочку поселили на территории Сокольников, в Лесной школе-санатории. Затем там же, в Сокольниках, училась в школе при Биологичес­кой станции юных натуралистов. Летом двадцать четвертого весь класс поехал в гости к Мичурину, а Луэлла заболела и осталась. Конечно, одной было грустно. Вдруг — радость: ее приглашает погостить у себя на даче семья Бриков, и там, в подмосковном Пушкино, девочка встречает Маяковского, чьи стихи они с отцом очень любили.

Луэлла Александровна вспоминала:

— Каждую субботу Владимир Владимирович привозил мне из города семь плиток шоколада — по плитке на один день недели. Часто мы сражались в шашки, в поддавки, причем играл он только «на интерес», например, — на «кить мисточку», то есть, мыть его кисточку после бритья — Маяковский любил переставлять в словах буквы. (Хотя лично я не понимаю: отчего, как известно, весьма «брезгливый» поэт не мог грязную кисточку, без всякой игры, помыть сам? — Л. С.) Часто по утрам, после очередного выигрыша, злорадно кричал: «Луэлла, я ухожу! Кисточка на месте!» Еще такая игра: считать пуговицы — чёт или нечет? У меня были две кофточки с массой пуговиц, пересчитывали их много раз… Однажды он проиграл мне куклу с закрывающимися глазами — хранила этот подарок долго-долго… В выходные дни, по вече­рам, многочисленные гости собирались на террасе: играли, шу­тили, иногда пели: «По морям, по волнам…», «С нами Вороши­лов — первый красный офицер…» Как-то Маяковский привез с собой на дачу Кирсанова. Кирсанов читал стихи и по ходу чте­ния «гудел» паровозом…

Осенью они перебрались в Сокольники, сняли нижний этаж дома № 27 по Большой Оленьей. Отсюда до школы девочке было минут пятнадцать. Часто возвращалась домой со школьными друзьями: им хотелось встретить тут знаменитого поэта. Изо всех гостей Владимир Владимирович сразу обратил внимание на Борю Верёв­кина, который тоже сочинял стихи. Особенно понравились Мая­ковскому такие, о защите природы:

И граждане, и гражданки,
В том не видя мотовства,
Превращают ёлки в палки
В день Святого Рождества!

Однажды Маяковский пришел к ним на пионерский сбор, принес горн и барабан. Став частым гостем биостанции, напи­сал для юннатов стихи о скворцах и скворечниках:

Несётся клич со всех концов,
Несётся клич во все концы:
— Весна пришла! Даешь скворцов!
Добро пожаловать, скворцы!

Когда ребята пригласили поэта на праздник леса, он ус­мехнулся: «Какой уважающий себя сын лесничего пропустит такое событие, как День леса?» Вместе с юннатами копал землю, сажал деревья, смеялся: «Молодняк сажает молодняк!» А потом на поляне читал всем «Сказку о Пете, толстом ребенке, и о Симе, который тонкий»:

Защищайте
всех, кто слаб,
от буржуевых лап.
Вот и вырастите — истыми
силачами-коммунистами…

* * *

ЛУЭЛЛА Александровна продолжила свой рассказ:

— Скоро мы поселились в Гендриковом переулке, и по ве­черам Владимир Владимирович читал нам «свеженькие» стихи из американского цикла. Квартира там была очень маленькой, и, когда он работал, беспрерывно ходил то в своей комнатке, то в столовой, бормоча стихи и переставляя стулья… Перед выступлениями Маяковского, которые чаще всего происходили в Политехническом музее, все мы (Брики, Асеевы, Кирсановы, Кассиль, сестры Владимира Владимировича) обычно собирались в другой его комнате, в Лубянском проезде. В один из таких ве­черов хозяин раздарил всем на память разные мелочи с пись­менного стола: ручку, карандаши, ножик… Мне досталась ко­робочка из карельской березы — увы, она пропала в блокаду… Короткое расстояние от дома в Лубянском до Политехнического часто приходилось идти, держась за руки: такая у музея была толпа! Маяковский шествовал впереди, пробивая дорогу. Многие просили поэта пропустить их, и почти всегда кого-нибудь он брал с собой… Какие это были феерические выступления!.. Иногда приходится слышать, что Маяковский отличался задирис­тостью и грубостью. В связи с этим вспоминается одна встреча поэта с красноармейцами. «Как вы мягко и уважительно беседу­ете, Владимир Владимирович, — заметили из зала. — Зря про вас говорили, будто вы резкий да задиристый». Маяковский улыбнулся: «Я с противником задиристый, чего и вам желаю, а тут все свои»… Помню, однажды возвращались из Политехни­ческого в Гендриков пешком, и Владимир Владимирович, который был в отличном настроении, стал все афиши по дороге читать навыворот. И вдруг остановился, потому что на афише крупно значилось: «ЗАГМУК». Растерянно развел руками: «Это уже — как наоборот…»

* * *

ГЛЯДЯ на портрет Лили Брик, Луэлла Александровна не скрывала восхищения:

— Я ее о-бо-жа-ю!!! В один из первых дней моей жизни на даче Лиля сказала: «Тебе будут говорить, что я целуюсь со всеми под любым забором, ничему не верь, а сама меня узнай». Я узнала ее и утверждаю, что Лиля — самая замечательная жен­щина на свете! Она называла меня «доченькой», часто просила: «Володя, сходил бы к Луше в школу, выступил…» — и он шел, выступал…

Среди прочих фотоснимков был здесь и очень известный: Маяковский с собакой на руках. Оказывается, этого скотч-терьера Владимир Владимирович привез «из заграницы»: Скотик (такое имя носило уморительное животное) очень любил, разбежавшись, прокатиться по ковру носом… Потом память пе­ренесла мою собеседницу в Мюзик-холл, на концерт Утесова: увидев Маяковского в директорской ложе, у самой сцены, ар­тист подошел к поэту и низко поклонился… И лето двадцать седьмого года ей никак было не забыть: Крым, выступление Ма­яковского в Алуште, прогулки вдвоем по ялтинской набереж­ной…

И еще фотография: у гроба, среди самых близких поэта, — девушка с короткой стрижкой…

* * *

К ТОЙ ПОРЕ, когда мы встретились, Луэлла Александровна Варшавская проживала не невских берегах уже давным-давно. Но и с Москвой связи не прерывала. Например, узнав, что в 79-й столичной школе ребята создали музей Маяковского, передала туда много очень дорогих ей сувениров. Себе оставила только маленькую пудреницу фирмы «Убиган», которую Владимир Влади­мирович привез Луэлле из Парижа.

А про его дни рождения поведала мне с грус­тинкой:

— Тогда на столе всегда были вареники с вишнями…

В тот год, когда поэт свел счеты с жизнью, она вышла замуж за Илью Варшавского, выпускника ленинградской мореход­ки, который лихо отбил ее у Льва Кассиля. В 1933-м у них ро­дился Виктор…

* * *

ПОВТОРЯЮ: с Луэллой Александровной я свиделся в начале восьмидесятых. И, конечно, сразу о ее встречах с Маяковским написал для ленинградской «Смены». Однако опус света не уви­дел, поскольку моя героиня жила в семье Лили Брик, а тогдашняя редакторша «молодежки» Лилю Брик на дух не переносила.

Так что нынешняя публикация задержалась надолго…

В девяностые годы Луэлла Александровна жила воспоминаниями, а немногочисленных интервьюеров, естественно, больше всего интересовали подробности о треугольнике: «Лиля-Ося-Во­лодя». Однако ничего «жареного» журналисты от нее получить не могли, слышали только: «Ах, как они все любили друг друга!»

Да, обожаемую Лилю она боготворила и оправдывала во всех грехах, однако свою жизнь прожила совсем иначе — вполне консервативно, в долгом и счастливом браке с единственным любимым человеком.

Скончалась Луэлла Александровна в 2003-м: ей было уже без малого девяносто три. У раскрытой могилы кто-то очень точно выразил общее ощущение: «Как будто мы хороним двадцатый век…»

* * *

ОКЛЕВЕТАННЫЙ
78 лет назад погиб Яков Джугашвили

КОГДА-ТО в Тбилиси, на бывшей Фреплинской улице, мне, дорогой читатель, показали домик под третьим номером: «Сюда Коба приходил к своей Като, которая родила ему Яшу». Да, молодой Сосо Джугашвили, который в качестве революционной клички взял себе имя любимого литературного героя, придуманного Александром Казбеги (Коба — грузинский Робин Гуд, бесстрашно грабивший богатых), Катеньку Сванидзе обожал. И она, сестра другого революционера, Алёши Сванидзе, тоже увлеклась им, для неё — этаким романтическим разбойником, расправляющимся с богатыми ради бедных. Искусная портниха, она ему стала не только нежной женой, но и верной помощницей в запретном деле — расклеивании листовок. Однажды ночью схваченная на месте преступления, полтора месяца провела в тюремной камере Мехетского замка. Отпустили только потому, что приспело время рожать. Малыш явился на свет в марте 1908-го. (Когда станет взрослым, скажет: «Я ещё не жил, а уже сидел в тюрьме»). Увы, совсем скоро Като скончалась. Есть фотография: Коба стоит над гробом — несчастный, потерянный, с всклокоченными волосами…

* * *

ОТЕЦ продолжал заниматься подпольной партийной работой, следовали очередные аресты и ссылки, а сын рос в семье деда, Семёна Сванидзе. Там, на берегу бурной Риони, в селе Баджи, доброжелательный мальчик ощущал себя общим любимцем. Когда пришла пора, стал каждое утро вышагивать до школы аж по семь километров. Учился хорошо. К тому же был честным, скромным, порядочным, всегда готовым придти на помощь. Но русский язык у них не преподавали, и родственников это беспокоило. Ещё огорчало, что растёт без отца, который, превратившись из Кобы в Сталина, сыном по-прежнему не интересовался. И поэтому в 1921-м Яшу привезли в Кремль, что Иосифа Виссарионовича явно не обрадовало.

Парень говорил только по-грузински, был молчалив, вёл себя тихо, застенчиво — всё это Сталина сразу стало раздражать. А иногда отцовский гнев вызывала, наоборот, его самостоятельность в суждениях. Генсек брезгливо называл нового члена семьи «волчонком». А вот Надежда Сергеевна Аллилуева, вторая его жена, напротив, относилась к мальчику тепло. Родив совсем недавно сына, она нуждалась в мужниной чуткости, заботе, но всё получалось наоборот — и Яша это мигом почувствовал. Помогал ей ухаживать за маленьким братом Васей, после школы гулял с ним, играл. Русский язык на уроках усваивал трудно, и Сталина это бесило. Когда потом родилась Светлана, подсоблял управляться и с сестрой. Летом на даче лихо косил траву…

По окончании школы, вопреки настояниям отца, поступать в институт отказался. Вместо этого решил жениться на Зое Гуниной, слушательнице курсов английского языка из подмосковного Дмитрова, которой в то время едва исполнилось шестнадцать. Сталин об этом не желал и слышать: «Девчонка! Да ещё дочь попа!») Тогда девятнадцатилетний сын неизвестно где раздобыл пистолет, и однажды ночью на кухне кремлёвской квартиры прогремел выстрел. Целился себе в сердце, но промахнулся и на три месяца попал в больницу. Сталин был в ярости: «Ты и застрелиться не умеешь!» Потом постоянно насмехался: «Хо, не попал!» Однако сын оказался тоже упрямцем: после больницы без всякого родительского благословения на Зое женился и уехал с ней в Ленинград. Закончив специальные курсы, стал на 11-й подстанции «Ленэнерго» работать помощником дежурного электромонтёра. Но его зарплаты еле-еле хватало на то, чтобы сводить концы с концами. Родившаяся девочка умерла, не прожив и года. Молодая семья такого удара не выдержала: начались взаимные обвинения, и брак распался… Сталин простил сына и настоял на его возвращении в Москву. Так Яков снова оказался в знакомой квартире и тайком, без всякой протекции, поступил в Институт инженеров железнодорожного транспорта, где (как и в Ленинграде) долго не знали, кто его отец. Сталин этим был приятно удивлён: «Не то что Васька…» Но всё равно насмешничал: «Хо, не попал!»

Зато Надежда Сергеевна, когда стреляла в своё сердце, не промахнулась. Яков был потрясён…

* * *

СВЕТЛАНА Аллилуева писала о Якове:

«Он был скромен, прост и очаровательно спокоен. Я видела лишь раз или два, что он может взорваться — внутренний жар был в нём. Это происходило иногда из-за Василия, из-за привычки последнего сквернословить в моём присутствии и вообще при женщинах, при ком угодно. Яша этого не выдерживал, набрасывался на Василия, как лев…»

Потом он встретил Ольгу Голышеву. Но на этот раз до свадьбы не дошло. Между ними произошла размолвка, и Ольга, несмотря на беременность, уехала к родителям, в Урюпинск. В общем, сына Евгения он не увидел…

* * *

МЕЖДУ тем, в стране началась страшная пора: каждую ночь стали исчезать хорошие люди — родные, близкие, друзья, товарищи… Вот и по Якову это ударило… Часто приходил к дяде — Алёше Сванидзе (его никогда не называли по отчеству), который, несмотря на огромную загруженность во Внешторгбанке СССР, и науке отдавался сполна. Как академик занимался Древним Востоком: прекрасно знал историю Персии, Византии, Китая. И Древняя Русь его интересовала, а также — культура и языки древних народов Закавказья и Малой Азии. Подготавливал школьный учебник по древней истории, переводил на русский «Витязя в тигровой шкуре», выпустил книгу «Материалы по истории алородийских племён». А ещё создал и возглавил журнал «Вестник древней истории», где в передовой статье «Наши задачи» ни разу не упомянул Сталина. Что ж, высокопоставленный зять воспринял это как «вражеский происк». Вмиг была сфабрикована фальшивка: мол, во время учёбы в Иенском университете его завербовала немецкая разведка. (Явно припомнил Сталин и то, что по совету именно этого человека родственники когда-то привезли Якова в Кремль). В общем, Алёшу Сванидзе объявили «врагом народа» и расстреляли. Перед казнью ему передали слова Сталина — что если попросит прощения, помилуют. Удивился: «О чём я должен просить? Ведь никакого преступления не совершал». Позже, узнав об этом, генсек-иезуит усмехнулся: «Смотри, какой гордый!»… Его жена Мария и сестра Марико тоже были уничтожены. И сын Иван оказался в тех застенках…

Так «вождь всех времён и народов» расправился с людьми, которые четырнадцать лет растили и воспитывали его сына… Узнав об этом, Яков не находил себе места. Мог ли после такого сохранять к Сталину хоть какое-то доброе чувство? Также угнетало, что многих других «врагов народа» раньше встречал на сталинских дачах в Зубалове и Кунцеве… И брата Надежды Сергеевны, «дядю Павлушу», по сути, сгубил тоже Сталин. И его вдова, Евгения Александровна, и их дочь, Кира Павловна, вместе с Анной Сергеевной Аллилуевой тоже до самой смерти тирана оказались за тюремной решёткой. И мужа Анны Сергеевны — Станислава Реденса — прикончили…

* * *

ПОЛУЧИВ диплом, стал на электростанции Московского автомобильного завода работать инженером-дизелистом. Но Сталин потребовал, чтобы поступил в Артиллерийскую академию. Подчинился. С первого курса его сразу (учитывая высшее образование) перевели на четвёртый.

В 1939-м — вопреки возмущению отца («Невестка-еврейка?!») — зарегистрировал брак с красавицей балериной Юлией Мельцер. У них родилась Галочка. (Когда с Яковом случится беда, её на полтора года упрячут в тюрьму. За что?!)

И вот он — старший лейтенант, командир гаубичной батареи в 14-й танковой дивизии. Место расположения — подмосковный Нарофоминск…

* * *

В ТО 22 июня позвонил отцу: «Ухожу на фронт». И услышал: «Иди и воюй».

Первые три недели войны в частях творилась полная неразбериха. Красная Армия несла огромные потери (миллион убитых, семьсот двадцать четыре тысячи пленных бойцов и командиров — всего за двадцать один день!). В эту мясорубку попал и он. Их часть под Витебском оказалась в окружении. Когда в ночь с 16-го на 17-е июля остатки дивизии из тисков вырвались, героя моего повествования среди спасшихся не оказалось. А спустя некоторое время, 13 августа, в политотдел 6-й армии Южного фронта доставили немецкую листовку с его фотографией, которая гласила:

«Это ЯКОВ ДЖУГАШВИЛИ! Старший сын СТАЛИНА, командир батареи 14-го гаубично-артиллерийского полка 14-й бронетанковой дивизии, который 16 июля сдался в плен под Витебском вместе с тысячами других командиров и бойцов. Следуйте примеру сына Сталина. ПЕРЕХОДИТЕ И ВЫ!»

Потом пришла другая:

«19 июля 41 года. Дорогой отец. Я в плену, здоров, скоро буду отправлен в один из офицерских лагерей в Германии. Обращение хорошее. Желаю здоровья. Привет всем. Яша».

Следующие листовки демонстрировали сына Сталина рядом со старшими офицерами вермахта и германских спецслужб. Под фотографиями стояли призывы складывать оружие… Правда, сразу обнаружились некоторые несоответствия: например, на одних снимках тень почему-то находилась не там, где ей быть положено; на других — китель застёгнут на левую сторону; на третьих — несмотря на летнюю жару, он в зимней шинели… И за всё время содержания Якова в плену — ни одного киносюжета, ни одной записи его голоса (а ведь кинокадры выглядели бы куда убедительнее фотографий). Почему? Вероятно, потому, что подделка фотоматериалов была немцами освоена намного лучше. Проведённая в 2000-м экспертиза не оставила сомнений: все снимки и письма, якобы написанные Яковом, — монтаж и фальшивка.

В архивах немецкой Саксонии, обнаруженных после войны, были протоколы первых допросов Якова Джугашвили. И выяснилось, что сына Сталина напоминает он очень мало. К примеру, такой текст: «Так как у военнопленного никаких документов обнаружено не было, а Джугашвили выдаёт себя за сына Председателя Совнаркома СССР Иосифа Сталина-Джугашвили,-то ему было предложено подписать прилагаемое при этом заявление в двух экземплярах. Джугашвили владеет английским, немецким и французскими языками…» Сомнения вызывает уже сам факт признания: какой был смысл уничтожать документы, если Яков собирался воспользоваться своим статусом? А если вспомнить, что всего год назад он не мог с первого раза сдать экзамен по английскому, то возникает вопрос: каким образом за столь короткий срок освоил три языка? Немцы всегда тщательно проверяли сведения, которые заносили в документы. Следовательно, с пленным вели разговор на всех трёх языках, и он такое общение поддерживал…

Так что, пожалуй, роль «сына Сталина» играл кто-то другой, заранее подготовленный немецкой разведкой. Вот и письмо Якова к отцу состоит сплошь из «штампов». Да и дальнейшие события лишены внутренней логики. После того, как добровольно сообщил немцам свою фамилию, от сотрудничества с ними отказался. Его отправляют в Берлин — в распоряжение департамента Геббельса. Надзор за пленным осуществляет гестапо. После нескольких неудачных попыток заставить сына Сталина участвовать в пропагандистских акциях его перемещают сначала в офицерский лагерь Любек, а затем в концлагерь Хоммельбург. (Что отслеживалось советской разведкой). А в тот момент, когда по линии Красного Креста намечались переговоры по обмену Якова на Паулюса (фраза Сталина: «Я фельдмаршалов на солдат не меняю!» была придумана в 1968-м сценаристами фильма Юрия Озерова «Освобождение» — Юрием Бондаревым и Оскаром Кургановым), он внезапно решает покончить жизнь самоубийством. Это случилось в концлагере Заксенхаузен в 1943-м, 14 апреля. По свидетельствам очевидцев, после какого-то конфликта Яков отказался вернуться в барак, требовал встречи с комендантом, а когда получил отказ — неожиданно бросился мимо часового к проволоке, через которую проходил ток высокого напряжения. Сохранился рапорт этого часового, Конрада Харфиха. По его словам, «сын Сталина» ухватился за проволоку с криком: «Убей меня!» Часовой выстрелил ему в голову, и тело повисло на проводах. Фотография, запечатлевшая смерть «сына Сталина», размытая и нерезкая. На ней невозможно различить черты лица того, кто в концлагере содержался под именем Якова Джугашвили.

Мне в декабре 1981-го, когда в том Заксенхаузене оказался на экскурсии, показали это самое место — «где погиб сын Сталина». Но, по-моему, дорогой читатель, скорее всего это был всё-таки придуманный абвером двойник, а сам Яков погиб в бою. Немцы нашли при нём документы и устроили вот такую провокацию, основанную на подлой клевете…

* * *

15 АПРЕЛЯ

«ЗНАТНЫМ УКРАШЕНИЕМ ОТЕЧЕСТВУ ПОСЛУЖИВШИЙ…»
256 лет назад скончался Михаил Васильевич Ломоносов

ДИВНЫЙ ДВОРЕЦ над Невой увенчан ступенчатой башней. На фасаде — мемориальная доска: «В этом здании — колыбели русской науки — с 1741 по 1765 год работал Ломоно­сов», Из всех сооружений, связанных с жизнью и творчеством великого уче­ного, дорогой читатель, это — единственное, что сохранилось до нашего времени. Здесь, в интерьерах бывшей Кунсткамеры, гениально задуманных зодчим Маттарнови, а затем воплощенных его не менее талантливыми коллегами — Гербелем, Киавери, Земцовым, тогда разме­щались коллекция редкостей, библиотека, а также астрономическая обсерватория, ми­неральный кабинет, анатомический театр и другие учреждения Петербургской Академии наук.

Поднимаюсь на третий этаж, в зал заседа­ний Академии. Здесь всё, как было в те дав­ние-давние годы, когда зал именовался «цир­кульным». В центре — необъятных размеров круглый стол под темно-вишневой суконной скатертью. На столе — непременная принад­лежность всякого «казенного» места: зерцало резного золоченого дерева с указами Петра. Вкруг стола — стулья. Слева от президент­ского кресла — тот, на котором обычно сидел Михаил Васильевич. Да, за этим столом, на заседаниях академического собрания, он про­вел многие часы — хотя бы уже потому, что почти все свои научные работы и открытия впервые докладывал именно здесь. И высту­пал с горячими речами в поддержку молодых русских ученых, самоотверженно служивших науке. И — наоборот — гневно клеймил дельцов от науки, что искали лишь славы да денег.

Ах, как он, бывало, за этим столом гневал­ся, не раз высказывая своим коллегам ту мысль, что достаточно емко выразил в письме к асессору канцелярии Академии наук Григо­рию Николаевичу Теплову: «Я к сему себя посвятил, чтоб до гроба моего с неприятелями наук российских бороться, как уже борюсь двадцать лет; стоял за них с молода и на ста­рость не покину… За общую пользу, а особли­во за утверждение наук в отечестве и против отца родного восстать за грех не ставлю…»

Смотрю в высокое окно, за которым — волшебный разлет невских набережных. Мо­жет, именно здесь ему, упоённому этой кра­сотой, пришли на сердце поэтические строки в честь праздничного города:

О сладкий век! О жизнь драгая!
Петрополь, небу подражая,
Подобны, испустил лучи…

* * *

ВПЕРВЫЕ Ломоносов увидел этот город в 1736-м, чтобы полюбить его сразу и навсег­да. А что было у юноши до Петербурга? Вот модель гукара «Святой Архангел Миха­ил»: на этом промысловом судне сын с от­цом плавали по северным морям. Познал Михайло штормы, боролся со льдами Север­ного Ледовитого океана, не раз оказывался на волоске от смерти, но мужество юноши уберегло его от гибели… Вот «Грамматика» Смотрицкого и «Арифметика» Магницкого: эти книги он называл «вратами» своей «учёно­сти»… Вот — образцы его уже твердого в пятнадцать лет почерка… И вот, наконец, кар­та пути, пройденного им по зимней дороге от Холмогор до Москвы…

Известны воспоминания Ломоносова об уче­нии в Славяно-греко-латинской академии:

«… школьники, малые ребята, кричат и перста­ми указывают: смотри-де, какой болван лет в двадцать пришел латыни учиться!». И да­лее: «Имея один алтын в день жалованья, нельзя было иметь на пропитание в день больше как на денежку хлеба и на денежку квасу, прочее на бумагу, на обувь и на другие нужды. Таким образом жил я пять лет и наук не оставил…».

Невольно вспоминаю эти стро­ки, всматриваясь в начертанный его рукой четкий конспект лекций преподавателя рито­рики Порфирия Крайского. Не зря же в чис­ле двенадцати наиболее подготовленных пи­томцев Славяно-греко-латинской академии, отправленных в Петербург для дальнейшего обучения, самым первым оказался Михайло Ломоносов… А этот документ вскоре уже за границей, в Германии, составлен известным ученым Христианом Вольфом:

«Молодой чело­век, преимущественного остроумия, Михайло Ломоносов, с того времени, как для учения в Марбург приехал, часто математические, фи­лософические, особливо физические лекции слушал и безмерно любил основательное уче­ние. Ежели впредь с таким же рачением про­стираться будет, то не сомневаюсь, что, возв­ратясь в отечество, принесет пользу обществу, чего от сердца желаю».

Что ж, Вольф оказался провидцем. Вер­нувшись на родину, его ученик за первые же полгода (да, всего за полгода!) умудрил­ся сделать столько, сколько иному вполне бы хватило и на целую жизнь. Изучая естест­венную историю, составляя каталог хранив­шихся в минеральном кабинете Академии наук камней и окаменелостей, принимая дея­тельное участие в издании первого в Рос­сии научно-популярного журнала «Примеча­ния на Ведомости», он за это же время написал и три научные работы. В результате молодой ученый был удостоен звания адъ­юнкта физического класса, что примерно со­ответствовало нынешнему званию члена-кор­респондента.

* * *

ПЫТАЮСЬ как-то осмыслить хотя бы назва­ния некоторых его работ: «Первые основания горной науки», «Опыт теории о нечувстви­тельных частицах тел и вообще о причинах частных качеств», «О сцеплении и располо­жении физических монад», «О действии раст­ворителей на растворяемые тела», «Физиче­ские размышления о причинах теплоты и холода», «О вольном движении воздуха, в рудниках примеченном», «О металлическом блеске» — да как же широк был круг ин­тересов у этого человека! А ведь тогда же одновременно тридцатилетний рыцарь нау­ки, заинтересовавшись природой северных сияний и грозовых разрядов, систематически за этими явлениями наблюдал. И переводил на русский выдающиеся труды зарубежных коллег. И читал лекции по физике, химии, физической, географии и минералогии сту­дентам. И был уже готов его первый круп­ный труд филологического содержания — «Краткое руководство к риторике»…

Сколь же весом вот этот, выставленный в витрине диплом о присвоении звания профес­сора химии, выданный Ломоносову в июле 1745-го президентом Академии Кириллом Гри­горьевичем Разумовским… И сколь замечате­лен смысл вот этого письма Леонарда Эйлера, к которому Петербургская Академия наук об­ратилась с просьбой дать оценку двух новых работ Ломоносова — «Диссертации о действи­ях химических растворителей вообще» и «Фи­зических размышлений о причинах теплоты и холода». Крупнейший математик того време­ни писал из Берлина:

«Все сии сочинения не токмо хороши, но и превосходны, ибо он изъ­ясняет физические и химические материи, са­мые нужные и трудные, кои совсем неизвест­ны и невозможны были к истолкованию са­мым остроумным ученым людям с таким основательством, что я совсем уверен в точно­сти его доказательств…»

* * *

ОТСЮДА, из башни Кунсткамеры, легко проглядывается с запада и 2-я линия Ва­сильевского острова, где в принадлежавшем Академии наук так называемом Боновом до­ме (нареченном по имени домовладельца ге­нерала Бона) Михаил Васильевич получил не­большую квартиру. Туда осенью 1743-го из Марбурга приехала с дочкой Екатериной его жена Елизавета Христина Цильх, ставшая в России Елизаветой Андреевной. Здесь спус­тя шесть лет родилась и вторая их дочь — Елена. Сведений о личной жизни ученого до нас дошло слишком мало. В частности, со­хранилось его «доношение» в канцелярию Академии, датированное 1747 годом, «что жена находится в великой болезни, а медика­ментов купить не на что». Скорее всего, Ми­хаил Васильевич обретал дома успокоение от непрестанных волнений и тревог…

Там же, в Боновом доме, оборудовал хими­ческую лабораторию, где разработал теорию растворов, сыгравшую важную роль в разви­тии химии… Там же проводил опыты по обжи­гу металлов в запаянных сосудах, что позво­лило ему приблизиться к объяснению химизма горения и экспериментально доказать закон сохранения веса вещества при химических ре­акциях. Именно там, на 2-й линии, были зало­жены основы новой отрасли знания — физической химии, получившей дальнейшее разви­тие лишь в середине XIX века. В этой лабора­тории ученый с особой пронзительностью осознал, какие возможности сулит химия для развития науки и хозяйства страны, что вско­ре вылилось во взволнованное «Слово о поль­зе химии» — титульный лист первого издания этой работы сейчас перед моими глаза­ми…

А еще там, в лаборатории, Ломоносов на­чал создавать разноцветные прозрачные и непрозрачные стекла, так называемые смаль­ты… Дабы придать этому делу необходимый размах, близ деревеньки Усть-Рудица постро­ил специальную фабрику. Археологические раскопки, произведённые на месте Усть-Рудицкой фабрики, позволяют мне теперь уви­деть, например, те самые тигли из огнеупор­ной глины, которыми пользовались при вар­ке смальты: на их донцах, стенках и сейчас еще мерцают остатки застывшего цветного стекла. А рядом — сами изделия: пластин­чатые и тянутые смальты, бисер, бусы, пронизки, посуда… Прямо против стола в цир­кульном зале — мозаичный портрет Петра I, набранный из смальты Михаилом Васильеви­чем с мастерами. В других помещениях — еще три подобных портрета: старшей дочери Петра, Анны Петровны, Александра Невского и Григория Орлова. А в соседнем с Кунстка­мерой здании Петербургского отделения Российской Академии наук парадная лестница вы­водит к огромной мозаичной картине «Полтав­ская баталия»… Невольно вспоминаю об этом увлечении гениального ученого, когда еду поездом питерского метро: ведь именно от Ломоносова берут начало великолепные мозаичные панно, украшающие многие под­земные станции! И хрупкие изделия — самых разных цветовых оттенков, выпущенные нашим Заводом художественного стек­ла, тоже ведь от него!

* * *

НУ И КАК в этих старинных стенах не вспомнить известный нам со школы основной закон природы — закон сохранения материи и движения, который Ломоносов впервые сформулировал в письме к Эйлеру. Этот закон когда-то на уроке химии в нашей иркутской 11-й «мужской, средней» нам торжественно провозгласил и попросил непременно записать в тетради незабвенный Владимир Захарович Коган. И я его — с того зимнего дня в 1949-м до нынешнего весеннего в 2021-м — запомнил слово в слово:

«Все перемены, в натуре случающиеся, такого суть состояния, что сколько чего у одного тела отнимется, столько к другому присовокупится. Так, ежели где убудет несколько материи, то умножится в другом месте…»

Впрочем, в письме к Эйлеру звучал Закон чуть подробнее:

«Все встречающиеся в природе изменения происходят так, что если к чему-либо нечто прибавилось, то это отнимается у чего-то другого. Так, сколько материи прибавляется к какому-либо телу, столько же теряется у другого, сколько часов я затрачиваю на сон, столько же отнимаю у бодрствования, и т.д. Так как это всеобщий закон природы, то он распространяется и на правила движения».

Нет, не только Эйлер высоко ценил за границей работы замечательного русского ученого: страницы многих зарубежных науч­ных журналов середины XVIII века об иссле­дованиях Ломоносова в области физики, представленные в Кунсткамере, неопровержи­мо свидетельствуют: уже при жизни Михаила Васильевича его слава в Европе и Америке была велика. Вероятно, там тоже восхища­лись вот этой, умными его руками сконструи­рованной солнечной печью, и ночезрительной трубой, и горизонтоскопом, и зеркаль­ным телескопом… И, конечно, по достоинст­ву оценили там разработанную им теорию атмосферного электричества, многие положе­ния которой, кстати говоря, не утратили своего значения до сих пор. А какой шок, верно, произвела сконструированная им так называемая «аэродинамическая машина», с помощью которой неуемный автор намере­вался поднять в высокие слои атмосферы термометры и другие метеорологические ин­струменты. Создав на бумаге по сути прооб­раз современного вертолёта, Ломоносов и в этом (в который уже раз!) опередил свое время.

Резко не принимая библейских сказаний о сотворении мира, писал в «Первых основани­ях металлургии»:

«Напрасно многие думают, что всё, как видим, сначала творцом создано… Таковые рассуждения весьма вредны прира­щению всех наук, следовательно, и натураль­ному знанию шара земного, а особливо искус­ству рудного дела, хотя оным умникам и легко быть философами, выучась наизусть три слова: «Бог так сотворил» — и сие дая в от­вет вместо всех причин».

Конечно, духовенство, да и вообще реакцио­неры всякого толка подобного «богохульства» ученому простить не могли. Но гордо и неза­висимо продолжал он творить свое святое де­ло, озабоченный прежде всего интересами родного отечества. Отчетливо понимая, к при­меру, сколь необходимы для развития эконо­мики страны новые полезные ископаемые, и в первую очередь — металл, в «Слове о поль­зе химии» восклицал:

«Рачения и трудов для сыскания металлов требует пространная и изобильная Россия. Мне кажется, я слышу, что она к сынам своим вещает: «Простирайте надежду и руки ваши в мое недро и не мыс­лите, что искание ваше будет тщетно!».

И «Атлас Российской империи» он состав­лял. И экономические карты России. И «Краткое описание разных путешествий по северным морям и показание возможного прохода Сибирским океаном в Восточную Индию» после него осталось, А разве не удивительно, что, установив причины появления в океанических водах ледяных гор, или, говоря языком нашего времени, айсбергов, Ломоносов высказал поистине пророческое предположение: в центре Южного полярного бассейна, должен существовать огромный материк с мощным ледяным покровом! Между тем, до открытия Антарктиды мореплавателями оставалось еще более полувека…

* * *

ТОЛЬКО ПОЭТ по духу мог так дерзко врываться в будущее. Впрочем, он и был поэтом. Всю жизнь писал стихи. Вот его первое зрелое поэтическое произведение: «Ода на победу над турками и татарами и на взятие Хотина 1739 года». По словам Бе­линского, с этой оды, «по всей справедливо­сти, должно считать начало русской литера­туры».

За что же столь высокая оценка? За то, что именно в этой оде молодой поэт впервые использовал разработанную им но­вую для русского стихосложения силлабо-тоническую систему. И пусть в дальнейшем по существующей традиции чаще всего свои оды Ломоносов посвящал императрицам, им­ператорам, другим высокопоставленным ли­цам — главным их героем все ж всегда оставался русский народ, его ратные подви­ги, его огромные созидательные возможно­сти. Вспомним хотя бы памятный еще со школьной скамьи пламенный призыв Ломо­носова к юным соотечественникам:

О вы, которых ожидает
Отечество от недр своих,
И видеть таковых желает,
Каких зовет от стран чужих,
О, ваши дни благословенны!
Дерзайте ныне ободренны
Раченьем вашим показать.
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать…

Конечно, удивительно, что успел он вне­сти огромный вклад даже в науку о родном языке, впервые в истории отечественного языкознания разработав фонетику, морфоло­гию и основные правила синтаксиса. Его «Российская грамматика» вышла четырна­дцатью изданиями! Да, несколько поколе­ний русских людей изучали родной язык по этой книге Ломоносова, кстати, тогда же переведенной и на немецкий, и на польский… А эти страницы — из его первого крупного исторического труда «Древняя российская история от начала российского народа до кончины великого князя Ярослава Первого, или до 1054 года»… А эти — из его «Крат­кого российского летописца», где изложены важнейшие события русской истории по год 1725-й…

Почти рядом с бывшей Кунсткамерой, то­же над невской волной, — Санкт-Петербургский университет. А в Москве — самый первый по времени российский университет, создан­ный Ломоносовым, справедливо отмеченный в наши дни его именем. Вспомните Пушки­на: «Ломоносов был великий человек… Он создал первый университет. Он, лучше ска­зать, сам был первым нашим университе­том».

Окидываешь взором жизнь Михаила Ва­сильевича: просто уму непостижимо — столь­ко свершить за не полных пятьдесят четыре года жизни!

* * *

ИДУ ПО Кунсткамере, где теперь его му­зей… По этим ступеням к астрономическим приборам он когда-то поднимался. Может, приникал вот к этому зеркальному телескопу, к этой зрительной трубе… И не здесь ли родились стихи «Ве­чернее размышление о божием величестве при случае великого северного сияния», в которых — весьма смелые для того времени мысли о бесконечности Вселенной? И ведь именно в этой башне открыл он атмосферу на Венере…

Еще выше по ступеням… Вот он — знаме­нитый глобус! Большой академический. Диа­метр — за три метра. На наружной стороне — карта Земли, на внутренней — карта звёздного неба. Внутри шара, куда попада­ешь через специальную дверцу, за круглым столом свободно размещаются двенадцать человек. Когда глобус вращают на оси, вкруг стола и скамьи со зрителями, которые оста­ются неподвижны, кажется: поплыло само небо… Планетарий да и только! Наверное, Михаилу Васильевичу это нравилось тоже…

* * *

В «ОПЫТЕ исторического словаря», составленном современником Ломоносова Нико­лаем Ивановичем Новиковым, о нашем ге­рое сказано:

«Нрав имел он веселый, гово­рил коротко и остроумно и любил в разго­ворах употреблять острые шутки; к Отечест­ву и друзьям своим был верен, покрови­тельствовал упражняющихся во словесных науках и ободрял их; во обхождении был по большей части ласков, к искателям его ми­лости щедр; но при всем том был горяч и вспыльчив».

Да, горячность и вспыльчивость этого человека при его богатырском росте и необычайной силе кое для кого оказались весьма опасны. Например, однажды темной ночью легко от­бился от нападения трех грабителей. В другой раз, возмущенный злыми шутками подвыпив­шей компании, «схватил болван, на чём пари­ки вешают», и повел себя, как Василий Бус­лаев на Волховском мосту. Разметал всех… Это был красивый, сильный, гордый человек. Широко известен его ответ высокопоставлен­ному вельможе, пожелавшему видеть в ученом холопа: «Не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но даже у самого господа Бога».

* * *

ЕГО ПОСЛЕДНИЙ дом был на Мойке, Племянница Ломоносова Матрена Евсеевна Головина вспоминала, что Михаил Васильевич чаще всего занимался своими делами на просторном балконе в шелковой белой блу­зе с расстегнутым воротом и в китайском халате. Любил принимать здесь земляков-поморов. Еще работал в беседке. По словам племянницы, «в жаркие летние дни, когда дядюшка, обложенный книгами и бумагами, писал с утра до вечера в беседке», ей при­ходилось бегать в подполье за пивом, «ибо дядюшка жаловал напиток сей прямо со льда». Был при доме и сад, за которым очень ревностно ухаживал сам хозяин…

Однако годы, полные постоянной борьбы, а затем и незаслуженная опала подорвали богатырское здоровье. В последний час он сказал своему товарищу академику Штелину:

«Друг, я вижу, что должен умереть, и спокойно и равнодушно смотрю на смерть, жалею только о том, что не мог совершить всего того, что предпринял для пользы Оте­чества, для приращения наук и славы Ака­демии. Зачинала моя голова многое, но руки одни. Смерти не боюсь. Больно только видеть при конце жизни моей, что все мои полезные намерения исчезнут вместе со мной…»

* * *

ЕГО МОГИЛА — в Александро-Невской лавре. Памятник из каррарского мрамора с двумя надписями, по латыни и на русском, где в числе прочих его качеств значится: «… разумом и науками превосходному, знат­ным украшением отечеству послужившему…»

Помните признание: «За общую пользу, а особливо за утверждение наук в отечест­ве и против отца родного восстать за грех не ставлю…»? Низкий же поклон Михаилу Васильевичу Ломоносову, «знатным украше­нием отечеству послужившему»… Кстати, скоро, в ноябре, исполнится 310 лет с того благословенного дня, когда он родился.