Иосиф Гальперин: Жизнь с попугаями

Loading

Да, они не смотрят на себя со стороны, возможно, лишены самоанализа, рефлексии, то есть того, что кажется самым важным для определения человека, они всё равно явно имеют личности. Наблюдения за ними последовательно подталкивали вернуться к старой мысли — о душах всего живого, пусть мысль эта и отдает язычеством.

Жизнь с попугаями

Иосиф Гальперин

Иосиф ГальперинЗа удовольствие писать прозу я должен благодарить одного человека, который об этом никогда не догадывался. И — одного попугая. Я не слушал советы, в том числе и классика: насчет лет, которые клонят. Было уже за пятьдесят, а я все не считал это для себя возможным и необходимым, обходился стихами — ну и газетными фактологическими материалами. Сторонился: писать прозу — это как-то придумывать надо, тащить пестрое одеяло на себя, вышелушивать что-то из действительности, обобщать там, где не уверен в отборе деталей. Но вот выяснилось, что ничего выдумывать не надо, что видишь и принимаешь близко к сердцу реалии, которые в газетный материал не пойдут, а в стихи не уместятся в полном объеме. И написал текст о попугае, ну и, как всякому пишущему, а тем более — давно печатываемому, захотелось текст обнародовать.

И тут надо отдать должное Александру Пумпянскому, главному редактору «Нового времени». Я бы на его, приблизительно, месте крепко подумал, стоит ли публиковать такой текст в общественно-политическом издании. А он, со своей лукавой улыбкой, поставил в номер. Так к его впечатляющим достижениям, известным многим и многим, добавилось одно, никому не известное: заставил меня повернуться к прозе лицом.

Конечно, заголовок он изменил и пару строк поправил, как любой профессиональный редактор на его месте. Конечно я, как всякий самовлюбленный автор, при дальнейших публикациях эти правки перестал учитывать. А рассказик о попугае лег камушком уже в несколько моих прозаических книг.

Его ляп дело

Он подбежал, переваливаясь на коротеньких тонких ножках, оценивающе склонил набок свою прилизанную голову и спросил:

— Што?
— Ты о чем?!
— Што пишешь?

О нём и пишу.

Аспирантка из академического института объяснила, что у птиц нет никакой корки — это в мозгу, как в хлебе, самое лучшее. Обходятся они без высочайшей нервной деятельности. Ей виднее — у нее впереди защита. А у меня попугай.

Как-то в октябре похолодало. Дочка подошла к окну выяснить погоду. В сумерках, обняв зябкими пальцами термометр, тихо долбил клювом в стекло попугай. Он легко перескочил на протянутый палец и представился:

— Петруша хороший.

Тем самым выявил свое главное личное качество: искать индивидуальный контакт с каждым человеком. Затем, пробежав уже от моего пальца до плеча, потянул мозолистой лапой за нижнюю губу и пояснил свой жест:

— Дай пить!

И попытался засунуть поглубже в рот свою шерстяную голову. Жену решил сразу поставить на место. Чтобы знала, с кем имеет дело, предупредил:

— Будешь кусаться — хвост выдеру!

С тех пор уже несколько лет он пиратствует в квартире. Старается сбросить на пол любой предмет со стола или шкафа, раскатывает авторучки, бодается со статуэтками — особенно доставалось безответному ангелочку из Кракова. И для каждого находит доброе слово.

Что он там нашептывает своему зеркальцу в клетке — не упомнишь. Но когда Петрухе удавалось вырваться, как Пугачевой, из плена и подпорхнуть к большому, до пола, зеркалу в прихожей, он создавал монументальное полотно на тему вечного несовпадения в любви. Крылья растопырит, шею, как культурист, надует, желтую бороду с симметричными ярко-синими горошинами распушит — и давай завоевывать симпатию у отраженного (а других он, скорее всего, никогда и не видел) попугая:

— Петруша красивый, птичка умная!..

Зеркальная зеленая птичка вроде бы не против такого выгодного знакомства, тогда Петро, волоча хвост, отворачивается от грани, в которую стучался клювом, и как бы манит подругу за собой — в райские кущи. Но оглянувшись через плечо, видит, что желанное создание удаляется от него (в зеркале-то!). Приходится возвращаться и начинать волынку сначала:

— Петрушечка птичка хорошая…

А результат все тот же — убедив себя в своих достоинствах и возможностях, бедный одинокий мужичок вновь направляется в гипотетическое гнездо любви, а отраженная птица — снова удаляется вглубь своего зазеркалья. Так и ходил, безмозглый дурачок, кругами, пока не надоело.

Рвется Петя, понятное дело, и на кухню. Иногда пускаем. Получается, как в старом еврейском анекдоте: «–Куру не пора приносить? — Пора!»,— ставят на стол живую курицу и она жадно собирает за гостями крошки. Кстати, если едим курятину, категорически не допускаем Петра — чтобы не потакать каннибализму. Или наоборот — видим в нем не хищные инстинкты, а нежную невысшую психику и бережем.

Сам же австралийско-митинский абориген бесцеремонен. Без него ни один разговор не обходится, надо поучаствовать, даже из клетки реплики подает. А уж если сжалились и выпустили (пусть, проклятый, засевает своим гуано плоские и не очень поверхности, лишь бы не крякал от отчаянья и отчуждения, как вурдалак!), немедленно приближается к источнику звука, старается его оседлать и забить причитаниями про неоцененного Петрушу. При телефонном разговоре садится на пальцы, держащие трубку, и вставляет словцо не в микрофон, а в телефонную дырочку — откуда голос доносится. В результате у держащего трубку человека в голове образуется каша, отключающая до птичьего уровня корку с подкоркой. Если же в одиночестве смотришь телевизор и с ним не общаешься — может, размявшись с кнопочками пульта, вскочить на очки и свесить хвост перед глазами. Чтобы обратил, гад, внимание. А потом — вроде же не смотрел!— вдруг начнет пересказывать какой-нибудь отечественный сериал — со стрельбой, сиреной, криками…

К гостям сначала присматривается молча. А удовлетворившись осмотром, вспархивает на плечо и лезет целоваться — научили, видать, прежние хозяева, которые его в том октябре и выставили за окно. Спасибо, хвост не выдрали, хотя если верить Петрушиным рассказам — обещали. Его рассказы и навели на мысль, что ухо в ответ на бесконечный треп надо держать востро и репутацию беречь — при нем ничего порочащего вслух не употреблять. О чем мы и предупредили друга семьи, настоящего чеховского интеллигента — из МХАТа имени Чехова. Актеры, знаете ли, матерятся. Режиссеры подавно — на актеров.

Знакомый пришел, был галантен со всеми дамами дома, подчеркнуто уважал супругу — до первых ста грамм. Потом пошел душевный разговор о духовности — ну как тут не определить действительность!.. Перед дамами, конечно, легко периодически извиняться, а вот попугай извинений не принимает! Петруха сидел на спинке дивана над плечом гостя, молча и внимательно крутил башкой. Ну, думаем, все! Погибла честь фамилии… Наутро, как только сняли покрывало с клетки, попугай выдал словцо из гостевого репертуара. Он явстенно и раскатисто произнес:

— Кустурица.

Ничто дурное к чистому и девственному недосознанию попугая не пристало. Впрочем, если учесть чистоту случая, может — сверхсознанию? Петруша всегда говорит к месту и вовремя. Открываешь клетку, а он, недовольный вторжением в частную жизнь, в лицо:

— Кыш!

Скажете, довольно явное совпадение, не больше. А как быть с самым страшным в моей жизни пробуждением? Тоже случайность?!

Рассказываю. Для большей убедительности себя не щажу. Итак, просыпаюсь в субботу утром, часов примерно в 12, с трудом разлепляю левый глаз — напротив него сидит что-то мелкое, зеленое, с хвостом и произносит сварливо знакомым голосом:

— Ты хоть что-нибудь помнишь?

Обливаюсь холодным потом от ужаса — допился до чертиков!, — зажмуриваюсь, — сгинь! — снова разлепляю глаза — у дверей вдоль косяка сползает от смеха жена, а на одеяле пытливо всматривается в произведенный эффект попугай. Запомнил, мерзавец, ее встречающую реплику, когда накануне они вместе отпирали мне двери. И понял ее, реплики, ключевой характер. Он же к каждому идет навстречу, старается говорить на его языке. Разума коркового нет — так он к душе обращается. Члена-корреспондента Академии художеств по-свойски спрашивает:

— Пивка хочешь?

А птица, все равно, дурная. Смелая, конечно — на включенный утюг бросался. Но это тоже не от большого ума. И тексты править не умеет: прыгнет на клавиатуру, а на результат на мониторе не смотрит. Так что если ляпы найдете — его лап дело.

Цветное эхо

Руками тень перебирая
по серой нитке, по пятну,
по утолщению, по краю
к утру до света дотяну.

Глядишь, и взбалмошная птица
устанет в панике слепой
о прутья рёбер колотиться
и заживёт сама собой,
и вылетит из малой дверцы,
и скажет голосом моим
то, что сказать не может сердце,
бегу я или недвижим.

Я изнутри себя не слышу,
не понимаю, не люблю,
а тут снаружи, сбоку, свыше
шальные сны щебечет клюв.

Глазами звук переживая,
я птицу в кулаке спрошу:
что ты трепещешь, небольшая,
неужто душу задушу?
Но мне в ответ — цветное эхо,
неразличимое словцо
и невесомая потеха
потрогать крыльями лицо.

Крррасота…

Он забыл о своей красоте. Это раньше, когда он жил один среди нас, людей, он всегда и любому был готов сообщить на ухо, будучи посаженным на плечо: «Петруша — птичка красивая, умная, Петруша хороший». Даже и без слушателей, обращаясь к зеркалу, он не уставал уверять в этом. Но когда появилась вторая клетка в доме, а в ней — Шуша, подаренный (очевидно, от нежелания держать волнистого попугайчика) младшей дочке ее сослуживицей, фокус общения Петруши переменился.

У него появился подопечный, которому надо было объяснять более важные вещи, чем сведения о красоте и уме. Шуша должен был усвоить, кто в доме хозяин, кто самый главный попугай, как себя следует вести у кормушки, в какую клетку и когда, в какой очередности, залезать. Конечно, сначала надо было попробовать зернышки в чужой клетке, а уж потом основательно подкрепиться в своей. И сообщалось это ему не на человеческом бедном языке, а всем жёлто-зелёным телом — от клюва до хвоста, всеми попугайскими голосами. Они даже защелкали, как соловьи! Глядя, как старший общается с младшим, мы открыли новый глагол: «петрушить». Типа «жучить»…

Только говорить с нами Петруша Шушу не научил. Может быть, поэтому, а может — по объективным данным, а скорее всего — по привязанности, но Петруша казался нам красивее Шуши. И синие пятнышки на бороде солиднее, и тёмно-синие глаза осмысленнее и ярче. Но не по этим признакам мы издали легко различали двух одинаковых по размерам и окраске попугаев. Со временем больное (артроз? подагра?) правое крыло Петруши изгибалось все сильнее, стало походить на старческий горб. Он уже и не летал, только ходил, неловко шлёпаясь из клетки на пол. А всё равно казался красивым, породистым, как разорившийся к старости аристократ.

Аристократических привычек Петруша не оставил. Хотя и меньше стал с нами разговаривать, всегда был готов высказаться с прямотой субъекта, знающего правду и себе цену. Моему племяннику, не обученному политесу и отказавшемуся покормить Петрушу изо рта, он сходу врезал: «Ты не думай, что ты здесь хозяин». Чувство собственного достоинства иногда делало его безрассудно бесстрашным. Пока я на кухне наливал в плошку молоко для забредшей в подъезд кошки, она за моей спиной прокралась в комнату. Я что-то почувствовал и рванул туда — она уже сбивала лапой Петрушу. Он ведь, простодыра, вылез на дверцу рассмотреть нового гостя, опоздай я на полминуты — гость его бы и сожрал. Шуша, между прочим, вдавился в это время в кормушку — он ищет у неё защиты при любой кажущейся опасности.

Не исключено, впрочем, что это только мне кажется, будто животные способны знать себе цену, понимать свою красоту. Легко, на цыпочках, бегущая собака, кошка, причудливо, но целенаправленно изгибающая позвоночник, пёстрая трясогузка, быстроклювый скворец — они же не собираются смотреть на себя вообще, тем более — чьими-то чужими глазами. Петруша же не понимал, что в зеркале — он сам, а не какая-то птица вызывающего поведения.

Но Набоков, пусть и откровенно субъективно хотя бы с точки зрения его любимой энтомологии, определил, для чего бабочке такие красивые разводы. Да, цветы, отдающие ей нектар или там пыльцу, не видят ее красоты, а искомой паре достаточно было бы нескольких скупых штрихов для отличия, глаза бабочки вообще не способны охватить весь прихотливый рисунок. Но бог создавал бабочку такой, чтобы любоваться…

Пусть и звучит слишком красиво, но как-то греет. Зато другое соображение мне представляется шире и глубже укоренённым, хоть и не таким радикальным. Я об индивидуальности животного. Да, они не смотрят на себя со стороны, возможно, лишены самоанализа, рефлексии, то есть того, что кажется самым важным для определения человека, они всё равно явно имеют личности. Наблюдения за Шушей и Петрушей последовательно подталкивали вернуться к старой мысли — о душах всего живого, пусть мысль эта и отдает язычеством, нимфами и прочими духами деревьев.

Да чего уж стесняться — именно непризнание души животного меня и смущает в монотеизме. Я же вижу ее, а иногда ощущаю бьющейся в руке. Правда, скорее всего, она живет в животном теле не постоянно прочно, как бы пульсируя, завися и от инстинктов и рефлексов, и от внешних условий, от общения. А вы на людей посмотрите! Что, не так же и у нас, по крайней мере — у очень многих?

Шуша повторял иногда за Петрушей слова, точнее — звуки человеческого языка. Прилетал вслед за ним ко мне, садился, попугайничая, мне на голову, на руку, подбирался к клавиатуре. А теперь шарахается от меня. И не поет. Потому что Петруша умер.

Его доконал смог, безвыходно упавший на Москву. Петруша выдержал два дня. Он и до смога, по страшной жаре, выпадал из клетки, барахтался, пытаясь встать на ноги, крылья уже и в этом отказывались помогать, как-то переворачивался и скользил по полу искать меня. Вскоре я научился слышать этот шлепок маленького тела и прибегал сам, брал его в ладони, он затихал. Он искал меня, но я не мог помочь, его жизнь уходила в мои ладони — и все равно его вконец растрёпанный комок был теплее моих рук.

О смерти человека я бы не смог написать так же откровенно, всё-таки у нас принята другая суверенность личности. А здесь, пользуясь тем, что звери не обучены чтению и письму, позволяю себе описывать угасание и беспомощность. Жизнь уродует свои создания, искажает замысел (если бог смотрит на своих однодневок). У бацилл и паразитов, жизни бессмысленной и явно бездушевной, свое право на экспансию, вот оно и приводят к нашим болезням. Но смог-то — он явно не от жизни, даже самой примитивной…

Ветеринар, к которому я носил Петрушу по поводу его болячек (а этот казак однажды спикировал на горячий утюг, чуть без ноги не остался) сказал с простотой коновала: «Волнистые живут двенадцать-четырнадцать лет. А вашему сколько?». Петруша прилетел к нам в окно четырнадцать лет назад, но он уже к этому времени умел говорить и рассказывал о себе разные истории. Значит, он прожил больше средне отпущенного.

Он бы и дальше скрипел, болел бы, горбился, терял память, но не собирался бы сдаваться — душевных сил явно было много. А тут жара два месяца — и удушливый липкий туман на ее пике. Такие катаклизмы в первую очередь убивают слабых, вон сколько больных стариков погибло в Москве в это лето. Простите, что я пишу не о них, а о Петруше. Но так легче, я уже объяснил, почему.

Когда утром я откинул покрывало и увидел Петрушу лежащим на дне клетки, он не выглядел сгорбленным. Смерть распрямила. Я понес его на улицу, закопал под деревом. Вернулся, нашёл перо, положил за стекло шкафа рядом с рабочим столом. А Люба сказала: «Ты видел, какой он снова стал красивый?»

Print Friendly, PDF & Email

10 комментариев для “Иосиф Гальперин: Жизнь с попугаями

  1. Сказать, что я в восхищении — ничего не сказать. При моём не очень покладистом характере, я не склонен рубить с плеча, но довольно часто вступаю в некую аналогию споров с авторами (не ради споров, а для уточнения того, что мне кажется истиной). А здесь ни на секунду! С первых абзацев, где попугай знакомится, а потом задаёт вопросы писателю о его письме, — я уже был покорён. И не потому даже, что вспомнил своего кота Матвея, молча сидевшего на плечах, когда я печатал текст, а потом, после моего ухода на перекур в коммунальную кухню, он забирался на стол и сдвигал страницы отпечатанного текста (по одной! водя глазами по строчкам! но «читая» от последней страницы к первой). О, нет, я не отказываю тварям ни в привязанностях к образу действий хозяев, ни даже в глубоком понимании многих из этих действий. Ворона моя, поссорившаяся с прежними хозяевами из-за ревности кошки к собаке (собака возила ворону на спине) жила на балконе, предпочитала стучать не по камню, который я ей принёс, а по шиферу, что вызывало справедливый гнев соседей и даже моей жены, носившей первенца и утверждавшей, что первенец стучит внутри ногами в такт с вороной-барабанщицей. О, это длинная история, я о другом. Никто из животных со мной не разговаривал. А попугай — вот, пожалуйста! И многажды прав был Александр Пумпянский, поставивший этот текст в общественно-политическое издание! 100 раз прав! Потому что читатель видел с радостью, что там, в этом издании, живут живые люди и живые звери, что глаза авторов отмечают не только политических животных, но и животных других, всегда находящихся в эволюции общения с человечеством. Кстати, с человечеством и другими тварями.
    На даче я был свидетелем того, как галка (или молодая ворона, был без очков, но оторваться от зрелища не мог) с верхушки ели лаяла голосом таксы на таксу соседа, живущего через участок от нас. Такса была в бешенстве. Она понимала, что с нею играет птица, которую не достать. Их взаимный лай продолжался минут 10-15, потом, видимо, хозяева позвали таксу в дом. А птичке тоже стало скучно, и она улетела. И ещё одно вспомнилось. В начале 90-х в Белгородской области проходил семинар, связанный с экологией, возможностями человека. В головке семинара были Пётр Щедровицкий и Буряк (если не ошибаюсь, Сергей). Они и сами по себе гениальные люди, отправной точкой для которых послужили опыты и исследования папы Петра — философа и методолога Григория Петровича Щедровицкого. Но среди костяка гениев выделялся один: гений обучения (или самоучения, если угодно). Может, кто из вас знает его или слышал о нём? Он из Львова. Быстро освоил много языков. Каждый новый давался ему чрезвычайно быстро. Он приехал со скрипкой, ибо примерно за месяц до этого выступал перед Львовским симфоническим оркестром и, ни разу не державший в руках скрипку, дал оркестру слово, что через 3 дня или через неделю готов будет сыграть на скрипке с оркестром то произведение, которое ему укажут. И он это сделал! А потом, в другой ситуации, он посмотрел, как повара шинкуют лук, и сказал, что через 3 дня научит их шинковать лук. Все смеялись. Через 3 дня ему аплодировали те же повара. Мы с другом уговорили этого человека взять скрипку и пойти с нами в лес. Там мы на костре жарили сосиски, запивая минералкой. А потом он сыграл в ночном лесу. Сыграл очень хорошо. Но самое удивительное было потом. Мы оглянулись — и увидели, что окружены десятками сверкающих в отражении костра глаз. Глаза были в кустарниках и на деревьях, и дальше. Зверьё собралось на концерт. Когда они поняли, что всё завершилось, раздался хруст веток, хлопанье крыльев, чей-то болезненный вскрик. И не нужно мне говорить, что они приходили, прибегали, прилетали только в надежде поживиться даровой пищей. Они прилетали за музыкой!
    И последнее — о попугайчике. Рассказала мне коллега по крошечному издательству — техредактор Лутовинова (имя забыл). Она когда-то была дочкой начальника ленинградской милиции, а их дед, живший в Питере с ними (или они с ним) был родом из той самой тургеневской деревни Лутовиново. Там же, в Ленинграде, к ним тоже прилетел зелёный говорливый попугайчик. И дед, не любивший всех, влюбился в эту птичку, имитировавшую голоса прежних и новых хояев. Но самый тыц от попугая, тыц, после которого старый дед молодел и смеялся, как ребёнок, катаясь по дивану, был следующий: попугайчик замирал, сидя на шкафу, потом шипел: «Стерва», а потом громко кричал: «Дулю! Дулю тебе, а не прописку!»
    И самое последнее. Редакция моей экологической газеты «Спасние» (где и Иосиф когда-то чуток работал) арендовала помещение в Нижнем Кисловском переулке в издательстве «Искусство» (+++), рядом с тем самым «Моссельпромом». А между был встык жилой дом. Я шёл мимо и вдруг услышал истошный крик женщины. Её убивали. Она молила о помощи. Крик был оглушительным. Уговорил ещё одного прохожего для подстраховки, и мы побежали вверх по лестнице. Добрались до квартиры. Крик прекратился, а после наших стука и звонков возобновился с новой силой. Мы кричали, что будем ломать дверь. Вдруг снизу с лестницы раздался голос: «Ребята, ничего не ломайте! Я участковый (он назвал фамилию). Это попугай развлекается. Меня постоянно к нему вызывают»…
    Такие вот дела. Иосиф всколыхнул своими светлыми воспоминаниями так много, что… Я прошу прощения за размер коммента. Но это один из самых светлых текстов Гальперина. Я не мог не откликнуться)))

  2. Ах, как пушисто это зеркальце, в котором поместилось так многое и многие. И как хорошо, что еще большее осталось за его рамой. Да ну его, это необъятное. Спасибо, Иосиф, мне тоже доставило!

    1. Спасибо, вы мне напомнили, что писал-то я о людях. Иногда, правда, маленьких.

  3. Хочу начать с выражения признательности автору — высокая проза.

  4. Прошу извинить, но мне кажется, что всё это (прекрасно написанное) — фантазия. Попугай запоминает и повторяет автоматически несколько заученных коротких фраз, с дюжину слов — если изрядно научен. Ваш же попугай — мыслит! Как если б был несостоявшимся Декартом. Меня предельно заинтересовало, где здесь фантазия, где — правда?

    1. Простите, но врать не приучен. Ничего не выдумал, свидетелей — десятки, в том числе — специалист по физиологии мышления. Не уверен, что это можно назвать полноценным мышлением в размере операций взрослого человека, но все эти реакции нельзя свести к автоматизму.

  5. Мне понравился этот добрый, душевный рассказ.
    А вот это: «Да чего уж стесняться — именно непризнание души животного меня и смущает в монотеизме.», мне кажется, не соответствует «действительности». По Торе Бог вложил душу во всех животных, плавающих, ползающих и бегающих, летающих.

    1. Спасибо! Может быть, я не прав, скорее всего, неточно выразился, поскольку не религиозен в принципе. Видимо, точнее я высказался в стихах:

      * * *

      Там, где птичья душа и собачья, —
      там найдётся местечко моей,
      у святого Франциска на даче,
      за границами райских цепей.

      Не молился, не верил в вериги,
      обязательства не принимал,
      ни одной из великих религий
      не был впору, наверное — мал.

      Недосказанный, недоучёный —
      я рукою махнул на него —
      тает мир мой, как лёд наоконный
      от дыхания моего.

      Я не выдержал в жизни экзамен,
      не пришёл в человеческий вид,
      но душа моя льётся слезами
      и с Франциском святым говорит.

      1. Шеймас Хини
        Святой Франциск и птицы

        Когда Франциск вещал тем птицам о любви,
        Они внимали с трепетом. Взлетавших
        в синеву он стайкой слов обвил,

        тех, что, резвясь, срывались с уст святых.
        То высоко вились они венцом над головой,
        то снижались, касаясь грубой рясы.

        Несуетный полет, подхваченный хорами
        слов под ветром, и лопотание упругого крыла
        слагались Францисковыми лучшими стихами.

        И были доводы точны и речь светла.

        (пер. с англ. мой)

        1. Я запомнил большой мураль в церкви сицилийской деревушки, а потом — Ассизи… Это игнорировать нельзя!

Добавить комментарий для Aharon L. Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.