Александр Шлосман: Рассказ о непрошедшем времени. Окончание

Loading

С мамой виделся от раза к разу. По случаю праздников, в основном. Вика удрученно слушала безыскусные рассказы, задумчиво и печально всматривалась в его лицо. Когда уходил — провожала взглядом дверь, закрывавшуюся вслед за сыном. По некогда прекрасному ее лицу текли беспомощные слезы. Катилась жизнь..

Рассказ о непрошедшем времени

Александр Шлосман

Окончание. Начало

Александр Шлосман— 5 —

Как ни покажется странным, Вика и Долгов, спустя какое-то время, стали встречаться. Все чаще и чаще. В основном, по ее возможностям. Постепенно сложилось так, что при первом же удобном случае ехали к Долгову на квартиру: перед этим сын заботливо выпроваживал ослабевшую здоровьем в эвакуации немолодую маму к ее близкой подруге за город — подышать свежим воздухом, повидаться, наговориться — маме хватало для этого дня три.

Долгов Вику очень устраивал: он был спокоен, честен в отношениях, охотно гулял с малышом, когда Вика просила, в меру ленив, но не в чувствах, и не навязчив. Она прилепилась к нему, не испытывая глубокой страсти, — не то, что когда-то к Осе (он возникал в зарницах памяти, чередуясь с провалами долгого забвенья). В кои веки почувствовала себя спокойно, даже надежно, хотя осознавала условность их сосуществования. О браке — ни разу не заговаривала. Может быть, ждала слов от него. Судя по всему, и Владимиру Ивановичу такое положение вполне подходило. Он несомненно любил Вику, по-настоящему чувствовал это. Подобный душевный подъем не был знаком ему в прошлой жизни; кроме того, сложившаяся ситуация пока не возбуждала протеста Доры Марковны, чуявшей несомненное присутствие в жизни ее Вовочки новой женщины.

Что касается Ксении — она тоже догадывалась, в чем дело, и по поведению, и по внешнему виду дочери; ревновала молча, открытого недовольства не проявляла. При случае у нее прорывалось наружу, что-то вроде: — Нельзя мальчишку без отца оставлять, среди одних баб растить. — Вместе с тем, вслух пожелание завести зятя не выражала.

Уже пять лет, как война закончилась, а все давала себя знать через раны, болезни, былые страдания. Вот и у Доры Марковны постепенно обострились хвори, ранее дремавшие в ее немолодом организме. Вылечить их было уже трудно одними стараниями ее сына. Лежала в больницах, сидела в очередях в поликлинике. В такой очереди она и скончалась, устроив тем самым изрядный переполох в медицинском учреждении.

Долгов сильно горевал, даже приболел немного на нервной почве. Вика вынуждена была несколько дней оставаться у него сиделкой. Итогом стало предложение Владимира Ивановича, чтобы Вика переехала к нему: все равно они, по сути, — вместе. Так будут вместе совсем. Маленький Витька к тому времени заканчивал свое детсадовское образование; осенью собирался идти в первый класс. Вика поинтересовалась:

— С сыном переезжать?

Долгов после раздумья заметил, что ребенка надо отводить-забирать из школы, уроки с ним делать — кто этим будет заниматься? Он не может. Вика, по режиму своей работы — тоже не в состоянии. Если только ей работу поменять. Было о чем подумать.

Дома Вика рассказала матери о предложении Долгова. Ксения сразу вскинулась: — Никуда он не поедет! Я с ним буду заниматься, пока сил хватит. Школа — рядом, через дорогу. А ты — как хочешь. Только не забывай: ты — мать, а я — только бабка. Я понимаю, тебе свою жизнь устроить хочется, не девочка, уже за тридцать. Думай.

Растерялась Вика: душа устала, хотелось покоя, упорядоченности, надоело биться с утра до вечера, без передышки, годами, порой — в нужде. Понимала — Долгов сильной опорой не станет. Нет, он не плохой, но он — такой, как есть. И не требовала от него ничего сверх того, что уже сложилось. Значит — все остальное придется брать на себя. Как ни страдала, решила переехать к Долгову.

Рассказчик:

Странное существо человек: когда ему плохо, внутри все силы сжимаются в кулак, только бы выжить, преодолеть. Так или иначе, все разрешается. Не у всех, конечно, — в общем случае. Когда обстоятельства слегка мягчеют, отпускают свои жесткие вожжи, кажется — вот оно, живи! Так нет же. Сразу приплетается столько, раньше о таком и не думалось.

С годами Ксения заметно потеплела к внуку. К маме Витька относился ровно, однако бабушка становилась ему ближе, хоть и строга была, и ругалась крепко. Внутри его детской души магнитик какой-то образовался, что чувствовал силу душевного притяжения. К бабке притяжение оказалось сильное, постоянное, к маме — неровное, слабое. Вот так они и сдружились: медленно, через шум, обоюдное недовольство и скандалы, но неуклонно и прочно. К тому же, бабушка настойчиво окультуривала мальчишку: в Третьяковку, в Исторический пойдут, а бывало — в театр. Как могла и умела. Не всегда успешно. Не получилось, к примеру, языкам научить, как дочь свою, как сама владела. Не то, чтобы он не способен оказался, нет. Внутренняя логика несовершенного семеновского мышления просто не подводила его к мысли о необходимости постижения другого языка. Ксения доставала из шкафа многочисленные иноязычные книжки и, россыпью раскидывая по столу, кричала: — ты посмотри только!.. — соблазняла перечислением мудрости и прелестей, в них заключенных. Не убеждало это юного Семенова. Его влекли другие интересы.

В школьном возрасте Витька многие вопросы решал уже только с ней. Ксения не давила авторитетом, рассуждала с ним вместе, спрашивала, как он считает, иногда оставляла решение на его волю. Потихоньку он обретал свое собственное нутро, свою логику поступков, не всегда согласную с общими правилами. Своевольничал, поступал, как хотел — его наказывали. Страдал, но упорствовал. Все свою гармонию искал.

— 6 —

Проучившись два курса нелегкой университетской учебы и приложив к тому немало стараний, Семенов одновременно проникался сознанием бесперспективности своего будущего. В корифеи не попал и не мог попасть — способности были неплохие, но до уровня корифеев явно не дотягивал. Правда, он туда и не рвался: не всем же в корифеи. Возможность остаться после университета учителем математики в школе, пусть даже в очень хорошей, ну никак ему не улыбалась. Идеалы разночинного прошлого отжили, утратив былую привлекательность. Разве на учительскую зарплату теперь проживешь. Другого применения своим способностям в будущем он не видел. В общежитии, где он частенько засиживался, такие разговоры бывали нередко, хотя, казалось бы, второкурсникам — разве об этом говорить? Однако были среди них люди гораздо старше вчерашних школьников. Они много и разно рассказывали, пацаны — на ус мотали.

Смерть Ксении потрясла Семенова до основания. Он никогда не задумывался, сколько ей лет; цифры ее возраста, сами по себе, ничего его уму не говорили. Видел, что немоглось ей временами: отлежится, отмолчится — и дальше за свое принимается. Курить меньше стала; говорила, что надо бы бросить совсем, да все не получается. Семенов сам не курил, но к табаку относился терпимо, и Ксении выходить на кухню не велел — кури в комнате. И вдруг… Витька переживал свое новое состояние необыкновенно болезненно. Ему стало одиноко, как никогда раньше. Еще в школьных отвлечениях, бывало, улетал далеко-далеко, в такие отдаленные просторы, куда никто не мог ни проникнуть, ни вмешаться, но он знал, что на земле его ждет бабушка. К новому, чудесному пространству, образованному всем, что связывало его с университетом, лишь Ксения с ее причудами оказалась единственным добавлением, необходимым и достаточным, чтобы мир в целом приблизился к его представлению о гармонии. Больше ему ничего не требовалось. Отныне окружающее мало его интересовало. Положить конец подавленности, безразличию могло только или еще более сильное потрясение, либо — тепло близкого, родного человека. Как ни странно, мать в его нынешнем мире не считалась значимой величиной. Как и почему это произошло, Витька объяснить не мог. Так сложилось годами. Разрушилась гармония.

Мама в Кривоколенном находиться не могла. Чуть живая от горя, лежала на другой квартире, у своего, как называл его Семенов. Он приходил туда несколько раз после похорон, мрачно здоровался с Владимиром Ивановичем, садился возле матери, не то спящей, не то впавшей в забытье. Он временами пугался ее недвижности, звал Долгова, чтобы тот посмотрел, не случилось ли что. Долгов утешительно мотал головой, клал руку на плечо Семенова. Тот терпел: чужой человек, пусть пособолезнует, все-таки для матери — свой. Спустя недолгое время, Витька тихо уходил, прощался с Долговым по-взрослому, за руку.

Третий курс начался сложными дисциплинами. Появились какие-то заумные предметы вроде тензорного исчисления или алгебры Грассмана. Названия не воспримешь, а уж саму науку… Чем сложнее, труднее становилось, тем меньше интереса проявлял Семенов к учебе; особенно раздражали не уменьшающиеся по объему общественные науки, их семинары. Он неумело выступал, строил какие-то приблизительные умозаключения, запальчиво доказывал то, что опытные педагоги, многие еще с насмешкой, легко разбивали. Ребята по-разному реагировали на затеваемые им дискуссии: одни подсмеивались, подавали обидные реплики, другие — хмуро слушали, помалкивали. Семёнов стал перечитывать прежние учебники по истории КПСС, политэкономии; получалось, что написанное в учебниках, звучащие на лекциях высокопарные истины, теории, что им так старательно вколачивают в мозги, вовсе не ведут к тому благу, которое возвещают. Реальная жизнь никак не сходится с написанным. Вдобавок, в низы проникало содержание хрущевского секретного доклада о культе личности. Выходило, все эти теории понадобились захватившим в свое время власть, чтобы пользоваться ею в своих целях. А народ, которому толком жрать нечего, хотя уж сколько лет после войны прошло, выходит, ни при чем? Если вправду о его интересах там, наверху, пекутся, то уж не в первую очередь. Потому что везде вранье. Припомнилась, ни с того, ни с сего, история с каким-то партийным начальником, кажется, рязанским, установившим небывалый рекорд по сдаче мяса и молока, а потом, говорили, он из-за этого застрелился. Значит, вранье было, просто так не стреляются. Он остолбенел от своего прозрения. И ведь никому не скажешь: кто-то засмеет, другие психом сочтут, третьи вовсе настучат, куда надо.

Семенова распирало, но он держался. Ни с кем делиться не стал. Эх, бабки нет, она бы точно его поняла. Не мог он знать, и подсказать было некому: может, от нее, может, — дедовские гены, от Всеволожского, проявились?

Охота к учебе у Витьки пропадала начисто. Об этом — тоже никому. Появляться стал лишь на редких лекциях. Ругался со старостой, грозившим перестать его прогулы скрывать. Но когда Семенов пропустил пару-тройку семинаров, его вызвали в деканат, где прочли ему строжайшую нотацию, объявили выговор за прогулы с предупреждением об исключении в случае повторения. Он вяло отговаривался плохим самочувствием. Сказали, в другой раз — только со справками из здравпункта. Сессию он провалил.

Придумал взять академический отпуск. Пришел в гости к Долгову с матерью. После смерти Ксении, оставшись один, Витька редко виделся с матерью. И без того непрочная связь грозила оборваться совсем. Вика при встречах страдальчески смотрела на сына, не зная, что сказать ему, совсем взрослому. Когда же он успел вырасти? Неужели проглядела? Немного посидели за чаем, поговорили ни о чем. Вдруг сын обратился к Владимиру Ивановичу, — нельзя ли ему справку о какой-нибудь болезни получить, чтобы оформить академический отпуск: у него с учебой трудности появились, надо бы отдохнуть, перерыв сделать. Долгов непонимающе уставился на Витьку, перевел взгляд на Вику, снова на него и — ни слова. Потом встал, потянулся, будто прыгнуть куда-то собрался, и чужим голосом сказал, что такую справку, он лично, раздобыть для Витьки не сможет. Обернулся к Вике — мол, ты можешь? Она тоже молчала. Витька растерянно смотрел на них обоих — предали?! Про себя он почему-то был почти уверен, что Долгов не откажет и справку ему сделает; тем более, какие-то хвори у него действительно были: недаром от армии освобожден.

Говорить больше было не о чем. Семенов встал и ушел, не попрощавшись. Отступать было некуда. Решение зрело и раньше, но не прорывалось наружу — оставалась надежда на справку. В отпуске, если бы удалось оформить, Семенов собирался немного побездельничать, потом устроиться сторожем куда-нибудь, в котельную или на склад, или еще на какую-нибудь простую работу — на что-то надо было жить, не у матери же просить. Теперь — выбор оставался тот же. Только без промежуточного отдыха и восстановления в университете.

Вечерами во дворе дома на Кривоколенном за небольшим столом в углу двора собирались доминошники. Иногда мужики тайком выпивали там. В этой компании и нашел Семенов человека, который согласился свести его с каким-то бригадиром на овощной базе. Идти собрались вместе. Мужик заранее предупредил, что к бригадиру с пустыми руками не ходят, надо принести три-четыре бутылки водки. Бригадир водку взял без слов, оценивающе глянул на Семенова и обратился к провожатому:

— Смотри, ты за него отвечаешь. — Семенову бросил: — Выйдешь сегодня в ночь.

По пути домой Витька все благодарил мужика. Напоследок спросил, о какой ответственности говорил бригадир.

— А это, ежели ты домой понесешь чего без спроса. Накостыляют и выгонят. И мне потом кисло придется.

Первые дни Семенов после работы мечтал об одном — поспать. Непривычные нагрузки, усталость одолевали нескончаемо. Работать приходилось и днем, и по ночам. В основном, по ночам. Потом сказали ему — это для всех новеньких испытание, и в самую шуструю бригаду ставят. Выдержишь — хорошо, приживешься, свою долю иметь будешь, а нет — гуляй. Семенов, похоже, выдержал, хотя, казалось ему, еще одна смена — и все, каюк. Уйдет. Но сам себе пообещал месяц продержаться, а там уж посмотреть, как дело пойдет. Вроде бы продержался месяц, другой. Народ менялся довольно быстро — трудная работа, это тебе не на лекциях сидеть по системному анализу.

После второй получки посидели с ребятами в подвале базы: хорошо там было — чисто, батареи шпарят, водки-закуски полно, можно расслабиться, побазарить нормально, без закавык и глубоких мыслей, как когда-то на факультете. Расслабились хорошо — на весеннем ветру по пути домой Семенов не заметил, как его основательно прохватило.

— 7 —

Возвратимся к доктору Айболиту, вызванному к больному Семенову его соседкой, Варварой Лукиной, еще в начале нашей истории.

В дверях семеновской берлоги возникла среднего роста плотноватая фигура в белом халате, пальто через руку, в другой — большая сумка, с такой можно и в магазин, и на работу. Фигура помялась у двери, двинулась к больному. Глядя воспаленным взглядом на плывшее в жару лицо, Семенов решил, что она очень хороша — глазищи огромные. Может, от температуры показалось, но что красавица — отметить не забыл. В другой раз — вдруг сама заявилась, через пару дней, без вызова, — пока она слушала, прикладывая холодный кругляшок фонендоскопа к его узкой костлявой груди, уже смог рассмотреть приятное лицо с небольшим, смешно подрагивавшим время от времени носиком, а глаза и вправду — огромные, внимательные. Задала дежурные вопросы, выписала новый рецепт, спросила, сможет ли соседка сходить в аптеку, и окинула взглядом комнату. На столе — давно немытая чашка с остатками чая, подсохший кусок батона с закрученным колбасным огрызком. Ни дать, ни взять — полотно художника Федотова. Айболит про эту картину, наверное, и не знала, а Витька никак на ее взгляд не среагировал. Только спросил, когда приходить. Она черкнула продление на голубой бумажке бюллетеня, надела пальто и проговорила: еще три дня полежите и — ко мне. Ему послышался какой-то призыв в ее голосе. Семенов молча уставился на маленький носик, скривился в улыбке: с наступающим новым годом, доктор. Сообразил, слава богу. В ответ — подобие улыбки. Она вышла, тихо прикрыв дверь.

В вестибюле поликлиники Семенов бестолково толкался в толпе пациентов, выздоровевших и еще нездоровых, в попытке найти регистратуру и узнать, в каком кабинете принимает доктор Крихели. В душном коридоре пришлось долго сидеть в тесной очереди на прием. По бокам — две говорливые немолодые тетки. В пылу интересной беседы они непроизвольно зажали Семенова боками. С непонятным задором обсуждали недавнюю аварию возле поликлиники. Вырваться из назойливой трескотни было почти невозможно. Хотя можно встать и ждать у стенки. Однако хотелось посидеть. Пришлось терпеть.

Войдя в кабинет, он с удивлением заметил, с каким ожиданием вскинулись на него внимательные глаза. В ярком свете Айболит откровенно, со спокойным любопытством рассматривала его.

— Как себя чувствуете, раздевайтесь, я вас послушаю, повернитесь, дышите глубже, одевайтесь, — он послушно подчинялся командам негромкого, временами срывавшегося голоса.

Тупо глядя в близкое лицо женщины перед ним, Семенов чувствовал, как привычное спокойствие почему-то покидает его. Она склонилась над столом, записывая что-то в тощую книжку истории болезни, и, не поднимая головы, спросила, где он встречает новый год. Семенов вскинулся от неожиданного вопроса и, не успев сообразить, услышал — хотите, я к вам приду? Он опять ничего не успел. Она резко поднялась, сунула ему в руку листок бюллетеня, властно цапнула за локоть, потянула к двери. Они вышли в коридор к подхватившимся в нетерпении пациентам. Не обращая ни на кого внимания, решительным шагом, она молча устремилась тараном сквозь людей, чуть впереди растерявшегося Семенова. Спустя минуту стремительной ходьбы Айболит неожиданно впихнула его в сумрак маленькой комнатки. В углу виднелся невысокий топчан, заваленный кипами каких-то принадлежностей. Смахнув кипы на пол, она принялась судорожно дрожащими пальцами расстегивать халат, застежки на блузке, юбке, не отрывая от него горячечного взгляда. Семенов и ахнуть не успел, как очутился на топчане в объятиях пылающего тела. Болезнь не смогла значительно ослабить инстинкты пациента. И, тем не менее, Семенов был потрясен. Это не походило ни на что, когда-либо с ним бывшее.

Выйдя из комнатки, Семенов сощурился на свет после полумрака каморки. Спросил, до какого часа она работает, пообещал подойти к окончанию приема.

В густой темноте декабрьского вечера они неторопливо шли по улице. Друг на друга головЫ не поворачивали, глаза потуплены.

— Вы извините, я вашего имени не знаю… меня Виктором зовут, — простуженно пробасил Семенов.

— Марина… Марина Крихели, — отозвалась она.

— Вы — грузинка?

— Нет, это мужа моего фамилия.

— Так вы замужем, — чуть разочарованно протянул Семенов.

— Была. Он погиб год назад. У них там случилась авария. Вообще-то, он летчик был, на войне летал и после войны, а потом его в наземный состав перевели. Они какой-то самолет перегоняли на другой аэродром, он был в самолете, и они все погибли.

— Значит, вы теперь одна?

— Почти. У меня дочка, девять лет…

— Вот оно как… Плохо… плохо, когда отца нет…

— У вас нет?

— Я и не знал его. Он на фронте погиб…

По-прежнему тянулись неторопливые шаги, глаза в землю, слова — в пространство. Смущение владело ими обоими — никто не спешил его развеять.

— Мы с Яковом десять лет прожили, я у него вторая жена; первую оставил…

— Вы отбили?

— Нет, там целая история с ней вышла… ушел он от нее… потом уже мы с ним встретились…

Говорилось трудно, вязко. Не хватало какого-то резкого толчка, чтобы разбить застывшую неловкость, вышедшую с ними вместе из темной комнаты в поликлинике. Во всяком случае, Семенов не мог себя преодолеть, настроиться на некий более развязный лад, как когда-то с девчонками в общежитии. Паузы стали длиться, длиннее, длиннее.

— Ну вот, мы и пришли. Я здесь живу. Спасибо, что проводили… — пауза, — вы меня извините… наверное, так совсем нельзя, как… Якова чем-то напомнили… Ладно. До свидания, — она резко отвернулась и пошла к подъезду. Семенов не нашелся, что сказать…

Между теми, болезнь выбила Семенова из бригады — место его оказалось занято. Горевать не стал, даже к бригадиру качать права не пошел. Рассчитался, отходную с мужиками выпил и ушел с базы. Один из ихней бригады, пожилой здоровяк, тоже с когдатошным образованием, посоветовал устроиться грузчиком в магазин, лучше всего — в продовольственный, всегда при харчах будешь, может и дефицитных. Правда, предупредил он, пробиться туда не просто. Все хотят. Семенов последовал совету. Стал обходить магазины, сначала поблизости от дома, потом — дальше; в обыкновенные, вроде лавчонок, самому не хотелось, да там работяги и не требовались, а большие, солидные магазины — где их рядом найдешь. Наконец, набрел на один гастроном — висело объявление: «требуется грузчик для ночной работы». У Семенова с деньгами совсем туго было, готов был на все. И вдруг — гастроном, большой; а к ночной работе ему ни привыкать. Поговорил с мужиками во дворе магазина: да, говорят, нужен человек; заведующая — баба, такая с-сука — не поспишь днем; но не обижает; особо, когда сама примет — коньячок уважает.

Денег у Семенова было в обрез — на еду утром еле наскреб. Делать нечего: пришлось пошерстить закрома. Время от времени баловался он этим, хотя соображал: книги — наше богатство. Такие, как у него в шкафу, прадедово наследство. Выбрал средненькую, не очень толстую, с ятями.

Пошел в «Лавку писателей» на Кузнецкий: знал там среди продавцов одного жука. Тот, как увидал семеновское приношение, глаза замаслились, рукой обложку гладит, будто бабу, аж примурлыкивает. Полистал, говорит: ну, что же, больше тридцатки, при всем моем желании… Семенов его знал, еще в школе учился — сюда бегал; про него говорили, что этот назвал — умножай на два-три, а то и на четыре. Короче, видно — книженция стоящая, под сотню потянуть может. Витька помотал головой:

— Давайте обратно.

Мужик глаза раскрыл, как медяки круглые стали:

— Ну, ладно, больше пятидесяти не дам.

Семенов — про свое:

— Давайте книгу.

Забрал книгу, пошел в проезд Художественного театра — там, в букинистическом, знакомый продавец был, тоже со старых времен, еще с бабкой у него бывал. К нему идти — знать надо, что просить. Тот книгу увидал, сразу спросил:

— Где взял?

Семенов усмехнулся:

— Не бои́сь, не ворованная.

Продавец оглядел книгу со всех сторон, полистал раз-другой, прищурился — и торг начался. В общем, ушел Семенов довольный — и на коньяк заведующей хватит, и пожить останется: семьдесят целковых огрёб.

Дома побрился, завернул в плотную магазинную бумагу три бутылки армянского, трехзвездочного. Пришел к заведующей. Ничего такая, лет под сорок: дубленая безрукавка, шерстяная кофта под горло, не наша — импортная; собой — вся такая полненькая, морда холеная, уверенная, руки в кольцах, видно — себе на уме баба.

— Вот, я к вам по объявлению…

— А-а-а, это у нас уже старое, все не снимем никак, — сама в него глазами подведенными постреливает.

Семенов состроил нахальную морду:

— Я к ночной работе способный, опыт имею…

— Да-а-а? — игриво протянула заведующая, — и где же вы таким опытом обзавелись?

— А на третьей базе…

— И долго опыт набирали?

— Два месяца. Заболел, а там мое место заняли.

— Меня это не интересует. Ну-ка, руки ваши покажите… Да-а-а, не пролетарий…

Семенов все мялся, не знал, как сверток ей всучить. Потом решился, положил на стол перед ней:

— Вот… это вам…

Под бумажку заглянула, равнодушно убрала в стол:

— Прямо не знаю, что с вами делать… Погодите, сейчас приду.

Она вытеснилась крутыми боками из узкого кабинетика, заполненного смесью духов и остренького женского пота. В торце комнаты, у глухой стены, щелкала на счетах под настольной лампой неприметная пожилая тетка.

— Врет она все. Только вчера бумажку повесила. Петьку-пьяницу выгнала, вот и повесила. Ты не стесняйся… она берёт…

Семенов не сразу понял: берёт кого или что? Подумать не успел — заведующая вернулась в комнату:

— Значит так, завтра вечером выходи, придешь к девяти — незаметно перешла на «ты». — Паспорт есть?

Витька протянул документ. Она ловко пролистала несколько страниц:

— Образование у тебя какое?

Семенов покраснел — в гастрономе образованием интересуются:

— Два курса университета хватит?

Заведующая снова оценивающе взглянула на него, как раньше — на руки:

— Бойкий, значит? Ладно, посмотрим на тебя в деле. Иди…

Уходя, Витька обратил внимание — объявления на дверях уже не было.

Основным местом обитания грузчиков в теплое время был двор магазина, небольшой, выгороженный, чисто выметенный. Одна стена вдоль высокого забора была заставлена штабелем деревянных решетчатых ящиков, другая — проволочными сетками для молока и кефира, у входа в подсобки громоздились увязанные пачки сложенных картонных коробок. Порядок был виден: судя по всему — уверенно и жестко наведен мягкими руками в кольцах. В углу между стеной магазина и забором простирался навес на основательных деревянных подпорках, под ним — бывший топчан на кирпичных подставках, столик, колченогая табуретка. В общем — все, что нужно для организованного рабочего времяпровождения.

Грузчиков четверо: хрипатый плотный верзила Захар — вроде бригадира, на подхвате — Левка и Вовчик, сорокалетние мужики, слегка обтертые, в меру трезвые, и теперь младшим — Семенов. Несмотря на, казалось бы, избыток рабочей силы, заняты они были практически весь день: если не во дворе, так в магазине-то подтащи, то унеси, то на сортировке помоги, но в зал для покупателей, чтобы морды свои пьяные не показывали — таков был строгий наказ заведующей, повторяемый время от времени Захаром с демонстрацией убедительного громадного кулака. Дежурили по ночам посменно, когда предстоял ночной завоз. Захару же вменялась и ночная охрана магазина, так что в теплое время по ночам место на топчане всегда принадлежало только ему. Семенов приволок из дома раскладушку с приоритетным, разумеется, правом эксплуатации. Жмотиться не стал — пользовались ею все, с уговором, если кто порвет — ремонт за его счет.

В общем, все у Семенова налаживалось. Работой не угнетен, зарплата не очень, конечно, но перепадали каждый месяц кое-какие харчи, да и нескучно на работе было. Потихоньку, когда не жарко, портвешком баловались, чем закусить — тоже имелось. Посылали, как правило, молодого; он и одет был поприличнее прочих. Бывало, в перерыв, рассаживались под навесом, кто чем закусывал. Обыкновенно — требовали с Семенова всякие истории рассказывать: даром что ли два курса проучился. Витька не чванился — рассказывал, что в голову приходило. Однажды, разморенный сухеньким, в тот день «Фетяску» в винный отдел завезли, стал расписывать про чудеса математические, гармонию, что есть такое число Фибоначчи. Слушатели солово моргали, никого рассказ не увлекал, даже пример про семена шишек или подсолнухов. К тому же, перерыв уже кончался. Захар привстал с топчана:

— Ладно, ты, Финаче, иди гнилье в подсобке прибери.

Его и прозвали — Финаче. Вечно ему клички давали.

Так шла у него житуха, у Семенова Виктора Иосифовича. Мысли об учебе, иногда, в пьяном энтузиазме, всплывали в сознании, а по трезвому — вовсе не появлялись. Да и зачем? Менять работу? — устраивала вполне. Правда, Маринка, врачиха Витькина, — сошлись они, — время от времени, подскуливала, может, не стоит самые лучшие годы на магазин тратить, лучше специальность какую-нибудь получить, у него же голова хорошая. Дома в Кривоколенном Витька бывал, как квартирант, — переночевать или выпить с кем-нибудь. Стены комнаты, старая мебель, книги, даже равнодушные соседи смущали его, — все молчаливо напоминало о прошлом, когда он неосознанно искал то, что бабушка Ксения называла «гармония»; не думал он тогда становиться «подсобным рабочим продовольственного гастронома №…». Прошлое стало ему теперь не интересно. Правда, и гастроном — не вдохновлял… С мамой виделся от раза к разу. Приходил к ней с Долговым в гости. По случаю праздников, в основном. Приносил из магазина апельсины, мандаринчиков к новому году, а то колбаски какой-нибудь. Где они такое достанут? Вика удрученно слушала Витькины безыскусные рассказы, задумчиво и печально всматривалась в его лицо, такое родное, слегка оплывшее. Когда уходил — провожала взглядом дверь, закрывавшуюся вслед за сыном. По некогда прекрасному ее лицу текли беспомощные слезы.

Катилась жизнь…

Рассказчик:

Как жаль, что разные люди, когда-то встреченные мною, по жизни симпатичные или не очень, но всегда наделенные живыми достоинствами и пороками происхождения, воспитания или среды обитания, в своем подобии и в моем воображении не всегда равны себе. Вы уж меня простите…

Сентябрь — декабрь 2020 г.
Москва

Print Friendly, PDF & Email

4 комментария для “Александр Шлосман: Рассказ о непрошедшем времени. Окончание

  1. Дорогой Александр! С большим удовольствием прочла (можно сказать «проглотила») эту повесть. Как и всегда, безукоризненный и прекрасный язык, увлекательный сюжет, замечательно нарисованные характеры и отражение времени их проживания… Несмотря на грустное послевкусие от сочувствия героям, хочется окунуться в их дальнейшее путешествие по жизни, хотя не трудно его и предсказать… Жду с нетерпением новых произведений.
    Вдохновения и удачи любимому автору!

    1. Большое спасибо, что разыскала (или наткнулась случайно?) и прочитала мою писанину. Надеюсь подробнее поговорить, при личной встрече.

  2. Рассказчик:
    Как жаль, что разные люди, когда-то встреченные мною, по жизни симпатичные или не очень, но всегда наделенные живыми достоинствами и пороками происхождения, воспитания или среды обитания, в своем подобии и в моем воображении не всегда равны себе. Вы уж меня простите…
    ____________________________________
    И сколько таких людей!

    «Есть истины в реченьях старины,
    И вот одна: кто может, тот не хочет» (Микеланджело)

    Уважаемый Александр, своим повествованием вы ставите много вопросов. Один из них: что формирует личность? Спасибо вам за повесть, ее художественные образы очень правдивы, ни в одной строчке не чувствуется фальши, что говорит о вашем писательском даре.

    1. Уважаемая Инна! Мне очень жаль, что закончилась публикация моей повести — больше не смогу ждать и получать Ваши комментарии, которые не только комплиментарны, но и критичны, что свидетельствует о внимательном чтении текста. Я очень благодарен вам за это. Возможно, Вам захочется высказать свои замечания по поводу других моих писаний, выложенных на Проза.ру. Мой адрес shlosman2010@hotmail.com

Добавить комментарий для Александр Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.