Он искал ее почти месяц. Нако­нец нашел!.. Девушка горько смотрела на любимого: кому она нужна та­кая? Без руки. Из легкого только что вынули осколок, кото­рый, как показал рентген, прошел всего в семнадцати милли­метрах от сердца. Попов с ординарцем осторожно положили ее на носилки, вынесли из госпиталя…

Вспоминая…

О Дине Шварц, Банионисе, Сосноре, о военно-полевом романе
и о тех, кто первыми водрузил Знамя Победы на Рейхстагом

Лев Сидоровский

27 АПРЕЛЯ

Сегодня, 27 апреля, — 100 лет, как родилась
легендарная заведующая литчастью БДТ,
правая рука Георгия Александровича Товстоногова —
Дина Морисовна Шварц

А когда-то, сорок лет назад, на банкете в честь её 60-летия, я приветствовал Дину Морисовну такой «одой»:

Вошёл когда-то Гейне в моду
Тем, что воспел прелестный Гарц.
А ныне он сложил бы оду
В честь Дины Морисовны Шварц!
И Пушкин ей б дарил в волненьи
Слова, что нежны и чисты:
«Я помню чудное мгновенье —
Передо мной явилась Ты…»
И пылкий Блок в день этот самый,
Когда бы Шварц увидеть мог,
Назвал б её Прекрасной Дамой,
Поскольку в дамах смыслил Блок…
Валерий Брюсов бы к тому же
Ей посвятил в стихах роман,
Поскольку Шварц — мила снаружи,
Ну а внутри — сплошной «шарман»!..
И Маяковский слогом звонким,
Когда б дожил до этих дней,
Сказал бы мощно всем потомкам
Нет, не о Лиле, а о ней!
Почтил бы Фет её хоралом,
Бодлер — дал стих в «Юманите» —
Чтоб знали все, кто правит балом
Уж четверть века в БДТ!
Вильям Шекспир бы ей сонеты
Читал до утренней поры.
(Он, как и Шварц, любил банкеты,
Хоть там и не было икры).
Он бы добился, ведь не дурень,
Ей в Вёшенской поставить курень —
Как скромный дар за «Тихий Дон».
(Товарищ Шолохов, пардон!)
И Данте бы сказал: «Без Дины
Театр не стоит ни шиша,
Свезли бы Дину в Аргентину,
Не утопили б багажа»…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А я вот не рождён поэтом,
Не в силах словом греть, как кварц…
А если б был искусен в этом,
Сложил бы стих — в честь Дины Шварц!

27 апреля 1981 года
Лев Сидоровский

P.S. Пояснение

1. Для постановки «Тихого Дона» в БДТ Шварц из романа сделала пьесу.
2. По дороге на гастроли в Аргентину, куда Диночку КГБ не допустил, декорации «Истории лошади» с палубы смыло.

* * *

28 АПРЕЛЯ

«ЕГО ВНЕШНОСТЬ — ВНУТРИ,
ЕГО ЛИЦО — ВНУТРИ,
ОНО СОТКАНО ИЗ ЭМОЦИЙ!..»
Несколько моментов из моей встречи
с Донатасом Банионисом,
который родился 28 апреля 1924 года

ПОМНИШЬ, дорогой читатель, в картине «Мёртвый сезон», в самом-самом нача­ле, с экрана говорит советский разведчик, полковник Абель. И мы боимся оторвать глаза от экрана, пропустить хотя бы од­но слово — так обаятельна для нас личность этого почти легендарного человека… А по­том разведчик подлинный уступает на экране место вымышленному. И мы снова не смеем оторвать взгляда от экрана: после доку­ментального киноинтервью мы безоговорочно верим актёру, потому что, помимо исполни­тельского мастерства, есть в нём то, чего сыграть нельзя: сила интеллекта, есть личность, которая, наверное, успех фильма и оп­ределила…

Да, нам сразу стала интерес­на личность актёра Донатаса Баниониса, и мы ревниво сле­дили за всеми его последующими киноролями. Но ведь был у него ещё и театр. И когда осенью 1976-го этот прославленный театральный коллектив из Паневежиса, руководимый Иозасом Мильтинисом, вдруг прикатил в Питер на гастроли, я в первый же вечер, в спектакле по пьесе Борхерта «Там, за дверью», вдоволь насладился банионисовским Бекманом, во второй, в «Пляске смерти» по Стринбергу, — его же Эдгаром, после чего в гримёрке, выразив артисту свой восторг, напросился на встречу «для газеты». Без всякого упрашивания и вообще кокетства Донатас Иозович сказал, что ждёт меня в своём гостиничном номере «завтра в полдень»…

* * *

МОЙ старинный друг, замечательный художник-керамист Вацлавас Минкевичюс, с которым я познакомился более полувека назад, однажды, при очередной нашей встрече, проговорился, что, в 30-е годы, ещё в буржуазной Литве, под крышей Первой каунасской ремесленной школы, обучал керамическому искусству ныне знаменитых артистов — Донатаса Баниониса, Вацлаваса Бледиса и Ионаса Алякна… «Может, и вышли бы из них отличные специалисты, если бы не бегали по вечерам к Мильтинису… В общем, театр оказался сильнее…» И теперь Донатас Юозович этот факт мне подтвердил:

— Да, там, в Каунасе я родился. Папа и мама были людьми с творческой жилкой, активно участвовали в рабочей самодеятельности, хорошо пели. Вот и я, когда учился на керамиста, одновременно занимался в драмкружке. А в 1940-м на основе любительского коллектива, существовавшего при Палате труда, возник профессиональный Драматический театр, который возглавил Юозас Мильтинис. Через некоторое время театр переехал в Паневежис, и я — следом. Окончил их студию, был принят в труппу. Первой моей ролью стал Ясюсь в «Поросли» Казиса Бинкиса… С той поры столько разного переиграно в пьесах не только литовских авторов, но и Чехова, Гоголя, Островского, Симонова, Шекспира, Мольера, Пиранделло, Ибсена, Миллера, Моэма — всех не перечислить…

Дальше наш разговор протекал так.

— Знаю, дорогой Донатас Иозович, что среди ваших театральных работ критика особо выделяла Швитера в «Метеоре» Дюрренматта и Варавина в «Смерти Тарелкина» Сухово-Кобылина. Она же не раз подмечала, что актёр Ба­нионис идёт к образу путем конструирования философских основ его существования. Как вы сами ду­маете: может быть, именно поэтому ваши театральные да и кинороли вызывают ощущение какой-то намеренной недоска­занности, как бы приглашают к размышлению?

— Наверное, всё дело тут опять-таки в школе режиссера Мильтиниса, с которым я работаю уже 36 лет. Мильтинис прежде все­го стремится к тому, чтобы ак­тёр сказал на сцене нечто, спо­собное заставить зрителя раз­мышлять. В репертуаре наше­го театра в основном философ­ские спектакли, здесь вы не встретите искусства для раз­влечения, И если я не нахожу в персонаже какого-либо фи­лософского момента, он мне неинтересен и, как правило, не получается…

— Что, и вам знакомы неудачи?

— Ой!.. Если правду говорить, девяно­сто процентов ролей, на мой взгляд, — неудачи…

— Ну, это уж по отношению к себе явная сверх требова­тельность…

— Нет правда… Часто слы­шу: «Ты хороший актёр, роль получилась…» Но, когда я срав­ниваю свои работы с тем, что видел на мировом экране (а мне больше пятидесяти раз довелось выезжать за рубеж), то понимаю: до мировых стандартов ещё далеко.

— А ведь, например, в «Красной палат­ке» вам довелось играть вме­сте с большими мастерами мирового кино. Вынесли из та­кого общения для себя поль­зу?

— Несомненно. Я вообще считаю, что работать в любом случае полезней, чем ничего не делать, а ещё, если рядом интересные мастера, — тем бо­лее для себя что-то отбира­ешь… В этой картине вообще ни один актёр не сыграл на своём лучшем уровне. Но всё равно общение с ними было для меня весьма полезно. Прежде всего, в смысле про­фессионального отношения к делу. Вы знаете, одно время у нас много писали о «капри­зах западных кинозвёзд». И я, признаться, был поражён, ви­дя, как Марио Адорф, тяжело переносивший перемену кли­мата, ни разу не заставил группу себя ждать. Как Шон Коннори и Питер Финч «сража­лись» за выигрышные реплики. Как все они «выкладывались» буквально до предела. Думаю, что такая жадность необходи­ма, в ней — свидетельство истинного профессионализма.

— Что вы ощущаете, слыша слова: «Известный артист Ба­нионис»?

— Прежде всего, насторо­женность. Потому что до сих пор не покидает меня чувство некоторой несправедливости: лучшие работы созданы всё-таки на театре, а известность пришла после менее значи­тельных, на мой взгляд, ролей в кино… Во-вторых, вы знаете, популярность искусству всё-та­ки мешает. Уже и зритель смотрит на тебя с повышен­ной претензией, и сам себе ты ставишь какие-то «повышен­ные» задачи, чтобы зрителя не разочаровывать… А это уже не всегда те задачи… Хотя, с дру­гой стороны, мы стремимся создавать такие образы, чтобы всем понравилось… Впрочем, «всем» — это ерунда, я не хо­чу нравиться всем. И всё-таки «популярность» мешает ужас­но, даже в личной жизни… Звонки бесконечные…

— Верно, в родном Паневежисе зритель всё-таки сдер­жаннее?..

— Да, там-то по улицам мо­гу ходить спокойно и в ма­газине терпеливо стою в оче­реди, потому что там для про­давщицы я просто человек, ко­торого она знает с детства, который вырос на её глазах, а не какой-нибудь «знамени­тый артист». В общем, точно говорится: в своем отечестве пророка нет…

— А что, интересно, о Ба­нионисе-киноактере думает Ба­нионис-зритель?

— Признаюсь, не очень люблю на себя смотреть и многих фильмов так и не ви­дел — «Капитан Джек», «От­крытие», «Красные диплома­ты», другие какие-то… Пропу­стил — и всё… Ну а некото­рые фильмы я, наоборот, дол­жен был смотреть по несколь­ку раз, как, например, «Солярис». Я с этой картиной был в Америке, Португалии, Ислан­дии, Дании, Японии и других странах… Обычно смотрю свой фильм трижды. Сначала — только что отснятый материал. Тут я себя раздражаю до край­ности: недоработал, неубеди­тельно, слабо… Потом — в день премьеры: «Здесь режис­сер вырезал — и правильно, здесь реплика пошла за кад­ром — так действительно луч­ше…» И, наконец, в третий раз я смотрю спустя длительное время. Тут уже словно оцени­ваешь игру другого актёра: в этой сцене сыграл бы получ­ше, в этой — «пережал»… Сейчас жду выхода на экра­ны «Бетховена». На Бетховена меня пригласили после Гойи, и я опасался, что это ещё одна историко-биографическая лен­та. Однако сценарий развеял эти спасения: там никакой биографии, там — анализ по­ступков.

— Чувствуется, что от Бет­ховена вы ещё не освободи­лись. А вообще ощущаете на себе эту «обратную связь» во взаимоотношении со своими героями? Ладейников, Гойя, Бетховен… Влияют ли каж­дый из них на ваш характер, ваши вкусы?

— Конечно. И в театре, и в кино встреча с крупным пер­сонажем — всегда для меня большая жизненная школа. Изучать таких людей, как и Гойя, и Бетховен, — это школа уже сама по себе, а в хорошей пьесе или сценарии мне ещё интересно постигать подобный персонаж через автора. Пото­му что, играя, допустим, Мак­бета, я, прежде всего, постигаю Шекспира… Если же герой реальный, если в жизни суще­ствует прототип, то встреча с таким человеком, постижение его, конечно, тоже очень важ­ны. В работе над ролью Ладейникова, например, мне по­мог наш разведчик Конон Тро­фимович Молодый… Обычно, стремясь раскрыть характер героя, стараюсь сде­лать его «своим». При этом, естественно, воспитываюсь и сам. Конечно, и Гойя и Бетхо­вен — роли основательные, но в театре были работы, имею­щие для меня значение ещё большее: Бекман, например, в пьесе Борхарта «Там, за дверью» или Вилли Ломан в «Смерти коммивояжёра».

— Актёров в вашей семье, Донатас Иозович, до вас вроде бы не было!

— Вроде бы…

— И что же, теперь начи­нается династия актёров Ба­нионисов? Ведь ваш младший сын не раз и не два снимался в ки­но?

— Когда был мальчиком, снимался, А сейчас Раймондас учится во ВГИКе, на режиссер­ском факультете.

— Ваше влияние?

— Нет. Я считаю: для того, чтобы работать в искусстве, человек обязательно должен иметь что-то внутри себя. А если просто «папа помог» — это ни к чему хорошему не приведёт.

— У вас никогда не возни­кала мысль покинуть Паневежис? Ведь предложений, вер­но, было более чем доста­точно…

— А зачем мне его поки­дать? Мне дороги и наш ре­жиссёр, и наш коллектив… Знаю печальную судьбу мно­гих актеров, которые бегают из театра в театр… Город у нас хороший, зритель хоро­ший. Сначала, правда, помню, зрители не хотели принимать наш репертуар, говорили: «По­чему в соседних городах в театрах можно посмеяться, от­дохнуть, а у вас одна филосо­фия? Голова потом болит… Ставьте лучше оперетту…» Но мы не сдали позиций, и люди постепенно привыкли к тому, что театр — это, прежде все­го, не развлечение, а размышление… И теперь, наобо­рот, предъявляют иногда нам претензии за поверхност­ность… На наши спектакли по­стоянно едут из других горо­дов и даже республик…

— Какая тема в искусстве для вас самая главная?

— Она началась ещё с Со­фокла, была у Шекспира, Мо­льера и продолжается сегод­ня: защита человека от наси­лия, борьба за его освобождение, за его высокую нрав­ственность… Эта тема постоян­но присутствует в моих теат­ральных и киноработах: Павел Корчагин, Давыдов из «Подня­той целины», Вайткус в «Никто не хотел умирать»… Да и Бек­ман — это, в общем-то, та же тема…

— Можете ли вы заранее почувствовать, что сулит роль — успех или неудачу?

— Нет. Много раз ошибал­ся. Сколько раз считал, что ничего не получится, но об­стоятельства складывались так, что получалось. И наоборот. Поэтому, когда спрашивают, какую роль хотел бы сыграть, обычно не отвечаю. Скажешь: «Мечтаю о Гамлете, Лире», а потом блистательно прова­лишься… Кстати, знаете, я ведь поначалу от роли Ладейникова в «Мёртвом сезоне» отказал­ся: совершенно незнакомый материал — и роль казалась мне совсем не моей. Но ре­жиссер Савва Кулиш настаи­вал, убеждал, и я, в конце концов, подумал, что ничего не теряю: известности у меня в кино никакой, провалюсь — никто не упрекнёт… К сча­стью, вышло иначе…

— Сейчас модны дискуссии насчёт «современной манеры иг­ры»… Что вы о ней думаете?

— Я не аналитик, не критик, мне трудно это выразить. Но я видел, как старый репертуар играют по-новому. Видел Ост­ровского, сыгранного актёра­ми сегодняшнего дня. Сейчас театр у нас поэтическо-психологический, и меня убеждает актёр, который не лицедейст­вует, а находит поэтические метафоры, чтобы раскрыть структуру своего персонажа, актёр-аналитик…

— Что же впереди, Донатас Иозович?

— Снимаюсь на студии име­ни Горького у режиссера Вайнштока (который, кстати, напи­сал сценарий «Мёртвого сезо­на») в картине «Вооружён и очень опасен». Это по кни­гам Брет-Гарта. Будет чисто приключенческий фильм, ве­стерн, где я играю золотоиска­теля… В театре Мильтинис собирается ста­вить «Царя Эдипа»: там мне отведена роль Креонта.

* * *

УВЫ, это своё намерения Мильтинис не осуществил. Однако потом Банионис на сцене ещё сыграл и Городничего в гоголевском «Ревизоре», и Стивенсона в фолкнеровском «Реквиеме по монахине», и Норманна («На Золотом озере» Эрнста Томпсона), и Чейни («Круг» Сомерсета Моэма), и Эндрю («Любовные письма» Альберта Герни), и Гранда-Скубика («Самоубийца» Николая Эрдмана), и Барклея Купера («Дальше — тишина…» Генри и Ноа Лири)… Причём и в театре, и в кино манера его игры по-прежнему оставалась столь ИНДИВИДУАЛЬНОЙ, что, например, знаменитый режиссёр Витаутас Жалакявичус однажды воскликнул:

«Банионис строит интерьер души, строит лабиринты познания! Его перевоплощения не требуют от актёра каких-либо психологических переустройств. Его внешность — внутри, его лицо — внутри, оно соткано из эмоций!..»

В 1980-м Мильтинис своё детище покинул, и главным режиссёром, а также художественным руководителем его театра на восемь лет стал именно Банионис. Однако в 2001-м, 1 января, был вынужден с этими стенами расстаться — потому что, по новой в Литве пенсионной реформе, пенсионеры, продолжающие работать, должны с работы либо уйти, либо пенсии лишиться. Пренебречь пенсией он не смог, переехал в Вильнюс, но без любимого театра (правда, сниматься в кино всё же иногда приглашали) и некоторых иных прежних «почётных» обязанностей (член ЦК КП Литовской ССР, депутат Верховного Совета СССР) жизнь народного артиста СССР, лауреата (за фильм «Никто не хотел умирать») Государственной премии СССР стала скудной. И мучительной: ведь в 1993-м вдруг скончался старший сын Эгидиюс, который был историком, специалистом по XV-XVI векам, посмертно награждённым литовской Госпремией в области науки.

Когда в 1976-м я с Донатасом Иозовичем беседовал, рядом в кресле на мужа влюблёнными глазами смотрела Она — жена. Познакомились тридцатью годами раньше, когда для Оны были очень тяжёлые времена: отца, далеко не бедного землевладельца, вместе с братьями арестовали, сослали в Воркуту, куда следом отправили маму, и дочь, которая училась в Вильнюсском университете, узнав от друзей о возможном и своём аресте, сменив фамилию, укрылась в Паневежисе, где, в театре, скоро стала актрисой. Но угроза ареста возникла опять. И тогда Донатас очаровательной юной подруге сказал: «Я могу тебя спасти, потому что мой отец — парторг. Давай поженимся!» Потом он всегда говорил: «Я женился на очень хорошей женщине, которая сделала меня счастливым». Но в 2008-м Она скончалась. Горевал Донатас страшно. Слава богу, спустя три года в его жизни появилась Ольга Рябикова, верная поклонница ещё с юности, которая скоро, по его настоянию, перебралась из Минска в Вильнюс, чтобы одарить Донатаса Иозовича семейным теплом, стать собеседницей, нянькой, поварихой — всем! И ему действительно стало хорошо. Но только-только старый актёр решил с ней расписаться, взбунтовалась невестка Виолетта: «Мечтает заполучить наследство! Пригрели змею!» Оскорблённая Ольга вернулась домой.

Оставшись под весьма не навязчивой опекой младшего сына (Раймондас, окончив ВГИК и сотворив несколько фильмов, обрёл собственную кинокомпанию, снимает документальные ленты и рекламу), Донатас Иозович в июле 2014-го пережил клиническую смерть. А 2-го сентября случился роковой инсульт, и через два дня его не стало. Последнее упокоение этот замечательный человек нашёл на Антакальнисском кладбище, в уголке деятелей искусств…

* * *

СЕЙЧАС вспомнилось: в тот же день, когда наша с Донатасом Юозовичем беседа была в «Смене» опубликована, он в киоске купил газету, после чего мне позвонил и сказал добрые слова. Это было тем более удивительно потому, что номеров своих телефонов — ни домашнего, ни рабочего — я актёру не оставлял. Оказывается, он сам, через редакционную приёмную, их разыскал. Такое за все мои журналистские годы, пожалуй, случилось впервые: Банионис оказался ну просто сверх интеллигентом!

И ещё только что стало мне известно, что, по признанию Владимира Путина, он когда-то решил стать «чекистом» именно после того, как в фильме «Мёртвый сезон» увидел разведчика Константина Ладейникова в исполнении Донатаса Баниониса. Во как!..

* * *

ВНОВЬ ПОД СОСНАМИ СОСНОРА
ПИШЕТ «СЛОВО О ПОЛКУ…»
Сегодня, 28 апреля, замечательному поэту, прозаику и драматургу
Викторе Сосноре исполнилось бы 85

Его не стало в 2019-м.

Когда летом 2017-го мы вместе отдыхали в Доме творчества «Театральный», я сочинил про него стишата, которые Виктора повеселили. Все факты, приведённые здесь, соответствуют действительности. Упоминание: «Ведь НАД улицею Росси выпил водки вёдер сто!» свидетельствует лишь о том, что на сей улице Соснора проживал на самом верхнем этаже. «Хоть совсем не слышит Таню…» — потому, что в последние годы Виктор, увы, совсем оглох.

В состоянии минора,
Всё познавший на веку,
Вновь под соснами Соснора
Пишет «Слово о полку…»

Он мудрей в любом вопросе,
Чем Вольтер и Жак Кусто —
Ведь над улицею Росси
Выпил водки вёдер сто!

Ценим мы его поступки
И особенный кураж…
Коль родился он в Алупке,
То, естественно, «Крым — наш!»

В нём — святая сила воли!
Он, конечно, — исполин!
В нём сошлись Барклай де Толли
Ну и витебский раввин!

В цирк тянулись его нити,
Ведь папанею у Вити
Был — не толст и не горбат —
Знаменитый акробат!

С ним с рожденья нету сладу,
У него особый пыл:
Малышом познал блокаду,
В партизанах после был!

Под пилоткой тряс кудрями,
Бил врага наверняка —
И до Франкфурта с боями
Дошагал «сынок полка»!

Был напор его чертовский,
Взгляд был острым, как кинжал —
Неспроста сам Рокоссовский
Руку мальчику пожал!

Этот жест, как говорится,
Был ценней, чем мех шиншилл!
Стал в Варшаве он учиться,
А во Львове — завершил.

Только, с нравом баламута
Одержав мильон побед,
Не осилил почему-то
Философский факультет…

В нём бесценен каждый атом!
Он — как флаг для корабля!
Вновь Соснора стал солдатом —
Там, где Новая Земля!

Был он полон увлеченья
И совсем не из ловчил —
Потому-то облученье
В полной мере получил…

Стал поэтом оттого-то:
В каждой строчке — сердца крик!
От стихов его в два счёта
Охренела Лиля Брик!

Лиля — не из фарисеев,
И красив её удел…
Вместе с нею и Асеев
От Сосноры обалдел!

Да, Соснора пёр со свистом!
Был подобен маяку!
Мигом стал «авангардистом» —
В назиданье Бурлюку!

Как Христос он и как Будда,
А вокруг — одни враги…
С языком творил он Чудо —
Наподобие Айги!

Мы горды его престижем,
Он — воистину орёл:
Покорил Нью-Йорк с Парижем,
Тыщу званий приобрёл!

В нём — ни грамма коммуниста,
Быт не ценит ни на грош.
Стал на Данте и на Листа
Удивительно похож!

Не способен он к плутанью,
Не нужны ему пиры.
Хоть совсем не слышит Таню —
Чует новые миры!

Он свернёт любые горы,
Не пеняя на нужду!
Я от Виктора Сосноры
Снова строк великих жду!

* * *

30 АПРЕЛЯ

ВОЕННО-ПОЛЕВОЙ РОМАН
76 лет назад, 30 апреля 1945 года,
Анечку Кузьмину и Владимира Попова
навсегда соединил штурм Берлина

ОНА РОДИЛАСЬ двадцать второго июня…

В том, таком далеком теперь сорок первом выпускница Гатчинской акушерско-фельдшерской школы Аня Кузьмина всю ночь накануне дня рождения прогуляла с подругами в Дворцовом парке. На рассвете, расставаясь, решили: «Чуток поспим и встретимся за праздничным столом…» Вместо праздничного стола встретились в парикмахерской: не сговариваясь, прибе­жали обрезать косы, стричься «под мужчин», а оттуда — в во­енкомат. В военкомате посоветовали поскорее сдать экзамены, а уж потом приносить заявления…

Последний экзамен Аня сдала двадцать четвертого июля и сразу отправилась по знакомому адресу. Оставив заявление во­енкому, шла обратно по парку. Вдруг навстречу — девушки в гимнастерках, пилотках, а через плечо — сумки с красным крестом. Кто такие? Оказывается, санинструкторы из только что прибывшей дивизии.

— Подруженьки, очень хочу к вам! Подскажите, к кому об­ратиться…

Подсказали. Бросилась домой, принялась лихорадочно со­бирать вещи: «Ботики фетровые пригодятся… Платье маркизе­товое — вдруг понадобится?.. И шубка — война-то может и до зимы продлиться…»

Так в 429-м саперном батальоне 265-й стрелковой дивизии появился новый санинструктор — старший сержант (в петлицах — три треугольничка!) Аня Кузьмина…

* * *

СКОРО их эшелон отправился на Карельский перешеек, а там — и первый бой. Почем фунт лиха — это она сразу узнала сполна: раненых в том бою было столько, что не хватило пере­вязочных пакетов. «Потерпи, родненький…» — и тянула, тяну­ла тяжелую плащ-палатку. «Потерпи, миленький…» — и снова волокла трудную ношу. Ползком, под огнем… Именно тогда заслужила медаль «За отвагу»…

Но зацепила пуля и Аню. В госпитале долго не задержа­лась: чуть подлечилась — и поспешила к однополчанам, которые в жестоком сражении у Лемболова окончательно остановили гит­леровцев.

Дальше — «Невский пятачок». Тот десант Анна Ивановна и много лет спустя не могла вспоминать без содрогания:

— Вода кипела, лодки разбивало в щепки. Но я почему-то больше всего боялась не снаряда, не пули, а того, что утону, — плавать-то не умею. Когда до берега оставалось несколько метров, пришлось выпрыгивать за борт. Вода обожгла — ведь октябрь… А сушиться негде, да и некогда: сразу — в бой…

Боев там — с октября по январь — хватило с избытком. А между боями их быт был таков, что и мужчина не всякий выдер­жит. Каково же было Ане? Не зря же как-то командир обнял ее:

— Девочка, мужики отвернутся… Не стесняйся… Мы же все понимаем…

Однажды, когда противник в очередной раз попробовал сбросить наш десант с левого берега и убило пулеметчика, де­вушка кинулась к «максиму», ну а дальше все вышло, почти как в любимом фильме «Чапаев». Так она стала Анкой-пулеметчицей наяву…

А в феврале, под Мгой, когда в дивизии развернулось снайперской движение, взяла в руки и снайперскую винтовку. Еще до рассвета выползала она в паре с опытным стрелком Са­хиром Джураевым на нейтральную полосу и дотемна вела охоту. Долгими часами приходилось не шевелиться, чтобы не выдать себя на морозе, на ветру, а весь запас еды — три сухаря… Случались снайперские дуэли. Во время одного такого поединка не поднялся Сахир. В полночь Аня притащила погибшего друга к своим. И потом мстила за него, доведя личный счет до двадца­ти семи гитлеровцев. Вручая Анечке орден Красной Звезды, комполка майор Надеждин обнял героиню:

— Спасибо, доченька… И все же давай снайперское дело оставим мужчинам. Считай, что это — приказ…

Что ж, приказы надо выполнять. Только вместо медсанбата (по фронтовым понятиям, медсанбат — это почти тыл, ведь там уже оперируют) добилась назначения в стрелковый полк, на пе­редовую, где медики оказывают первую помощь прямо на поле боя. Так, рядом с солдатами, вместе с солдатами, Аня проры­вала проклятую блокаду, билась под Псковом, преодолевала «линию Маннергейма», вызволяла Прибалтику… Накануне сокру­шения вражеской обороны на Висле, под Варшавой, участвовала в дерзком поиске, из которого разведчики вернулись с очень важным «языком» — об этом событии напоминал ей потом орден Оте­чественной войны…

И снова — ранение, госпиталь…

* * *

ГОСПИТАЛЬ располагался в польском городке, особое оча­рование которому придавало уютное озеро. Там, у озера, и встретились два человека — хоть и на костылях, но все равно молодые, красивые: волосы русые, в глазах синь… В разгово­ре быстро выяснилось, что она шла к Берлину от стен Ленинг­рада, а он — от стен Москвы. Лихой кавалерист Володя Попов в сорок первом сражался под началом легендарного Доватора, заслужил в тех битвах «Красное Знамя». Далее, по мере прод­вижения на запад, грудь отчаянного конника украсили еще три ордена. И вот теперь, перед самым тем Берлином, он, гвардии капитан, командир эскадрона из знаменитого 2-го гвардейского кавкорпуса, должен терять драгоценное время на госпитальной койке? Нелепость!

— Анечка, война заканчивается — обидно же! Давай сбе­жим!..

А ее и уговаривать не надо было. Лишь только постылые костыли стали ненужными, еще задолго до конца лечения, сбе­жали.

Своих конников Попов нагнал уже на подходе к Берлину. Привез Аню в родной 16-й кавполк, определил в санэскадрон (единственная женщина тут за всю войну!), мигом научил дер­жаться на коне, а назавтра — в атаку! Увидев Володю в седле (бурка, кубанка!), Анюта от восторга аж задохнулась. Однако долго любоваться своим избранником времени не было: началась жуткая заваруха — прорыв через Шпрее под кинжальным огнем, по разрушенному мосту. Одолели! А вот через день, 30 апреля, сражаясь в предместье Берлина, эскадрон Попова неожиданно попал в окружение. Узнав об опасности, грозящей Володе, Аня умолила командира полка позволить ей быть вместе с теми, кто бросился на выручку…

Горела земля. Горело небо. Перекрывая треск автоматных очередей, ржали раненые кони. Оглушенная Анечка едва успева­ла доставать из сумки бинты. И вдруг — удар в руку. Дальше из памяти всё исчезло…

* * *

ОН ИСКАЛ ее почти месяц. Уже отпраздновали такую желан­ную Победу, уже вручили Володе полководческий орден Алек­сандра Невского, а следы Анечки все не обнаруживались. Нако­нец нашел!

Девушка горько смотрела на любимого: кому она нужна та­кая? Без руки. Из легкого только что вынули осколок, кото­рый, как показал рентген, прошел всего в семнадцати милли­метрах от сердца. Попов с ординарцем осторожно положили ее на носилки, вынесли из госпиталя (врачам сказали: «Погу­лять!»), внизу быстро перегрузили Аню с носилок в машину — только их и видели!..

В другом городке, в другом госпитале, рядом с Володей, она быстро пошла на поправку. Там прямо в палате младшему лейтенанту медслужбы вручили второй орден Отечественной вой­ны. Когда подоспел срок выписки, первым делом примерила Во­лодин подарок — ослепительно белую блузку. И отправились они к фотографу. Перед съёмкой специально встала чуть боком… Скоро Володина мама получила в конверте снимок сына с незнакомой девушкой. На обороте — надпись: «Это моя невеста»…

* * *

ПОСЛЕ ВОЙНЫ они жили в Питере, работали в стройтресте.

Растили сына, дочь и четверых внуков. Когда в середине вось­мидесятых я пришел в дом на проспекте Космонавтов, узнал, что у них вообще много общего. Например, у каждого — по три ра­нения, по шестнадцать орденов и медалей… Еще одна удиви­тельная деталь. Как вы помните, родилась Анна Ивановна в са­мый черный для нашего народа день — двадцать второго июня. А вот Владимир Николаевич — в самый светлый: девятого мая. Увы, увидеть двух своих правнуков ему уже не довелось…

* * *

КТО ВОДРУЗИЛ ЗНАМЯ ПОБЕДЫ?
Первыми 30 апреля 1945 года
его подняли над рейхстагом
ленинградец Алексей Бобров и его однополчане

СТАРЫЙ семейный альбом. Любительские фотокарточки. На одной — долговязый мальчуган, в длинных, «семейных», трусах, ныряет с берега. «Это снято на набережной Ждановки», — пояс­нила Прасковья Васильевна. На другой — он же за школьной партой. «Это когда в Первой образцовой учился», — добавила хозяйка дома. На третьей — футбольная команда, и он — вра­тарь. «Это, кажется, когда на «Электрике» работал…» Дальше следуют снимки военные, из которых самый последний — четыре друга у стены рейхстага. Накануне они — самыми пер­выми — развернули над этим рейхстагом Знамя Победы…

И красноармейская книжка тут же: «Бобров Алексей Петро­вич. Старший сержант. Русский. Год рождения — 1919. Участву­ет в Великой Отечественной войне с 22 июня 1941 года…»

Осенью сорок четвёртого его мама получила с фронта письмо:

«Уважаемая Христина Ивановна! Парторганизация, членом которой является Ваш сын Алексей Петрович Бобров, извещает Вас о том, что за отличное выполнение заданий командования Ваш сын награждён высокой наградой — орденом Красной Звезды. <…> Ваш сын в нашем подразделении является одним из при­мерных командиров. Личным примером он привил своим подчинён­ным замечательные качества: героизм, беззаветность в борьбе <…> Много раз ему приходилось выполнять свою боевую работу в очень трудных условиях, непосредственно под огнем противника, и он никогда не покидал боевого поста. С помощью Алек­сея Петровича разведано несколько сот вражеских батарей и несколько десятков батарей уничтожено или подавлено. <…> Парторганизация Вас очень благодарит, уважаемая Христина Ивановна, за воспитание такого замечательного сына. Парторг Минин. Член бюро Демидов».

Толстая тетрадка со стихами — не шибко, конечно, складными, но очень искренними, которые писал он тогда, в минуты затишья. Вот так, например, разговаривал с родным городом: «… Ты далеко, но я душой с тобою. // Ты дорог мне, как Родина, как мать! // Вот потому иду от боя к бою, // Не жалко жизни за тебя отдать…» А так обращался к своей сестре, работавшей фронтовым хирургом: «… Мне немного ещё до Берлина// Нужно с боем, сестрёнка, пройти…»

* * *

ОН ДОШЕЛ до Берлина. В апреле 1945-го Военный совет 3-й ударной армии принял решение об учреждении Знамён Победы. Таких знамён было изготовлено девять — по числу дивизий. Они были пронумерованы: 150-й Идрицкой дивизии, в частности, досталось Знамя № 5. Этому знамени и суждено было «официаль­но» развеваться над рейхстагом. А чтобы поддержать высокий наступательный порыв, командование передовых дивизий напра­вило в батальоны ещё несколько Красных знамён — тоже для ус­тановления их над рейхстагом. И когда было объявлено, что требуются добровольцы в штурмовую группу, которой предстоит водрузить над рейхстагом Красное знамя, Алексей Бобров без колебаний сделал шаг вперёд.

Возглавил их группу капитан Маков. Вынув из планшетки карту города, командир разложил её перед двадцатью смельчаками. «Вот такое положение было шестнадцатого апреля, — очертил он карандашом большой круг. — Спустя пять дней фа­шистов, как видите, основательно сжали, и всё же они занима­ли ещё добрых триста квадратных километров. А вот что у них осталось сегодня, двадцать седьмого… В центре — рейхстаг. Запоминайте дорогу, которой пойдем…»

Эта дорога казалась короткой только на карте. Едва по­добрались к мосту через Шпрее, как попали под ураганный пу­лемётный огонь. Залегли. Было ясно, что гитлеровцы стреляют из высокой кирпичной трубы: бойницы были видны и отсюда. Ав­томатами и гранатами до них не дотянешься. Бобров заметил невдалеке две наши самоходки. Подползли к артиллеристам, попросили помочь. «Ну, теперь этим гадам хана», — усмехнулся Алексей, когда после первого же выстрела верхняя половина трубы осела.

И все же пробиться через мост было невероятно трудно. Здесь скопились батальоны капитана Неустроева, старшего лей­тенанта Самсонова, танковые и артиллерийские подразделения. Сапёры под огнем разминировали и разбирали огромные баррика­ды, поднявшиеся на пути, а с противоположного берега бешено били вражеские батареи…

В сумерках взвод лейтенанта Крутых через мост всё-таки прорвался. За ним — солдаты младшего сержанта Пятницкого, следом — группа бойцов во главе с его дружком Щербиной… Каждой из этих групп Маков придал по нескольку своих добро­вольцев…

На рассвете двадцать девятого пламя боя охватило тот берег. Потом оставшимся в живых покажется чудом, как можно было уцелеть в таком пекле. От углового здания сохранилась лишь наружная стена, за стеной — группа наших бойцов. И вдруг в стену уда­ряет крупнокалиберный снаряд, как раз над Маковым. Словно почуяв опасность, Бобров с силой схватил командира за кожан­ку и отбросил от места взрыва. Маков остался невредимым, а на Алешу обрушилась кирпичная глыба. Он потерял сознание. Когда минут через двадцать очнулся, кинулся за угол особня­ка, где уже бились врукопашную… Особенно яростный бой шёл за «дом Гиммлера» — массивное пятиэтажное здание, облицованное чёрным гранитом. Здесь группа Макова снова, в который раз, успешно поддержала от­важных солдат из батальона Неустроева. Когда поздней ночью проклятый дом был наконец взят, Бобров улыбнулся: «Ну, какой же это, право, Неустроев! Придумали тоже фамилию… Ему бы Неустрашимовым зваться!..»

* * *

РАССЕЯЛСЯ предутренний туман, и бойцы сквозь окна и проломы увидели огромный, серый, окружённый колоннами, увен­чанный стеклянным куполом рейхстаг.

Первые попытки штурма захлебнулись. Люди падали, не до­бежав до главного входа. Решили ждать темноты. И вот чёрное небо расколол гул сотен наших орудий, в небо взметнулась зе­лёная ракета, а вместе с ней поднялись герои. Они знали: этот бой, может быть, самый последний…

Массивная дверь рейхстага — на запоре. Выручает бревно, лежащее на площади. Дверь трещит, поддаётся… Уже взят пер­вый этаж, уже почти очищен второй, и тут Маков кричит: «Минин, соберите всех и со знаменем — наверх!» «Со знаменем — наверх!» — этой команды они ждали давно. И вот Бобров, Загитов, Минин, Лисименко пробираются на чер­дак, выходят на крышу. Минин достает из-за пазухи красное полотнище, прикрепляет его к металлическому древку. Осмот­ревшись, решают: пусть пьедесталом для знамени станет огром­ная фигура, восседающая на столь же массивном бронзовом ко­не. Раздирая до крови руки о зазубрины, оставленные на брон­зе осколками снарядов, Минин поднимается всё выше. И взмет­нулся их алый стяг над поверженным фашистским логовом…

Первым от счастья очнулся Бобров, побежал докладывать Макову. И вот уже командир крепко обнимает каждого, смотрит на часы: до наступления Первомая остаётся девяносто минут.

* * *

ОНИ ПОТОМ, внизу, ещё помогали дерущимся товарищам. И в самой последней схватке был тяжело ранен Гизий Загитов. Пуля пробила колодку медали «За отвагу». Солдат выжил — наперекор всему — и даже наутро сфотографировался с боевыми друзьями: на снимке он — рядом с Бобровым, как ни в чём не бывало, только рука на перевязи. А через несколько минут зайдёт он в медсанбат — и видавшие виды фронтовые врачи ужаснутся: ведь у самого сердца прошла пуля!

Друзья уже знали тогда, что вскоре после их подвига ох­раняемые отделением автоматчиков на крышу взобрались два разведчика 756-го стрелкового полка, сержанты Егоров и Кан­тария (специально для Сталина — русский и грузин!) и «официально» водрузили над куполом рейхстага вручённое им от имени Военного совета 3-й ударной армии Знамя Победы.

* * *

ОНИ и после войны сохранили святую солдатскую дружбу. И спешили из города на Неве письма: в Дедовск — к Макову, в Воронеж — к Минину, в Башкирию — к Загитову, на Брянщину — к Лисименко… Алексей Петрович Бобров в ответ тоже получал добрые весточки. Но порой в тех письмах, особенно — от Мини­на (я читал их), сквозила боль: мол, как же так? Ведь мы же, именно мы, первы­ми подняли над рейхстагом Знамя Победы! Почему же всё перев­рано?! Боброву эта официальная ложь тоже была горька. А вообще он оставался всё таким же весёлым человеком, у которого всё получалось, — и дело, и стихи, и рисунки, и песни… Да, петь любил очень. Особенно дороги были солдату те мелодии, что принёс с войны…

Хранится в семейном альбоме удостоверение, выданное де­легату отчётно-выборной конференции совета новаторов Ленинг­рада, электромеханику 4-го филиала обувного объединения «Не­ва» Алексею Петровичу Боброву. Хранятся ордена — Красного Знамени, Красной Звезды, Отечественной войны… Хранятся ме­дали, по которым можно проследить весь его ратный путь — как защищал Москву, как освобождал Варшаву, как брал Берлин… И ещё лежат рядом письма-соболезнования вдове от фронтовых друзей мужа. Сработали старые раны, и спустя три десятилетия достала всё-таки далекая уже война человека, который тогда, в сорок пятом, вскинул над проклятым рейхстагом победный алый стяг. От имени всех ленинградцев!

* * *

НЕБОЛЬШОЕ дополнение. Когда в 1976-м я в ленинградской «Смене», по согласованию с главным редактором Геннадием Селезнёвым, очерк про Алексея Боброва и его това­рищей опубликовал, то первым, как ни странно, поднял крик (в родных редакционных стенах!) писавший лишь про спорт Юрка Ковешников. Почему? Да потому что «обиделся» за своего якобы родственника — бывшего командира той самой 150-й Идрицкой ордена Кутузова II степени дивизии генерал-полковника, уже в отставке, Василия Митрофановича Шатилова. На редакционной летучке во всю глотку орал: «Позвоню дяде — он тебя в порошок сотрёт!» Затем к коллеге-«правдолюбу» присоединились некоторые «партийные историки»: мол, какое право имею покушаться на авторитет Егорова и Кантарии?! Они тоже грозили всеми карами, жа­ловались в обком (где я и без того всегда слыл «подозрительным»), даже в ЦК, требовали «расправы»…

Однако на тот раз «расправа» каким-то чудом меня миновала…

И лишь спустя аж четверть века наконец-то появилось официальное сообщение, что в своем утверждении я был абсолютно прав: самыми пер­выми над поверженным Берлином Знамя Победы действительно подняли не Егоров и Кантария, а Алексей Бобров, Михаил Минин, Гизий Загитов, Александр Лиси­менко. Уж не ведаю, кто из славной четвёртки до этого известия всё-таки дожил…