Банкет был полон веселья. И восседал во главе необъятного стола 70-летний юбиляр «68-летнего розлива» — с негаснущей сигаретой, в дымчатых очках, и на лацкане его коричневого, в мелкий рубчик, пиджака светилась совсем новенькая Золотая Звезда… Увы, его Звезде оставалось гореть всего пять с небольшим лет…
Вспоминая…
О Ярославе Голованове, Евгении Мравинском и Георгии Товстоногове
Лев Сидоровский
21 МАЯ
«ПИСАТЬ — ИСКРЕННО…»
Слово о Ярославе Голованове,
который для меня — эталон журналиста
ОДНАЖДЫ, летом 1953-го, когда я, дорогой читатель, бился с советской властью за право учиться на журналиста, узрел в «Правде» строки, для той поры в общем-то, весьма обыкновенные, даже штампованные, которые однако этим своим привычным идиотизмом почему-то запомнились, очевидно, уже на всю оставшуюся жизнь: «Враг народа Берия таился долгие годы, но в последнее время он начал распоясываться и приоткрывать свое истинное лицо». В те дни арестованный Берия ожидал решения своей участи, и у меня невольно возник вопрос: интересно, где же у Лаврентия Павловича находится «истинное лицо», если его можно приоткрывать, «распоясываясь»? А ведь эту глупость на странице главной в стране газеты сочинил человек, который (в отличие от меня, которому дорога в ЛГУ была «партией и правительством» заказана), наверное, и Университет закончил, и вот теперь по штатному расписанию числился журналистом… Впрочем, спустя годы я понял, что подлинных журналистов, которые, остро ощущая пульс времени и виртуозно владея родным языком, несут читателю не только ценную информацию, но и (что очень важно!) собственную интонацию, среди нашей братии совсем не густо. И с каждым годом убеждаюсь в этом всё больше, особенно — ныне, когда (а я выписываю три газеты и каждое утро их внимательно изучаю) всякий раз обнаруживаю там очередные ляпы — и фактические, и грамматические, и стилистическую нелепицу, и неумение предварительно выкидывать из своей писанины всё лишнее, подбирать синонимы, нащупывать, ну что ли, «мелодию» строки. Увы, по всему чувствуется, что в эпоху, когда главное мерило — деньги, большинство молодых коллег «гонят строку» легко, совсем не мучаясь над словом. Например, у одного такого сверх плодовитого автора самой многотиражной в стране газеты недавно читаю: «Трагическая сила любви снова доказала свою необоримую силу». То есть: сила доказала силу? И него же: «По части режиссуры выиграл профессиональную дуэль как режиссёр» — уф-ф!… Другая борзописка — о Людмиле Зыкиной: «Она всегда вызывала большой позитив» — так об искусстве великой певицы. Ещё: «Генералиссимус на параде 1 мая 1936 года…» — да не было у Сталина до 1945-го этого звания!
А вот герой этого повествования, не завидуя талантливым «попрыгунчикам», считал, что всё, написанное легко, пусть даже с видимым блеском, вскоре легко и умирает. Пожалуй, с середины 60-х, когда ныне, увы, весьма «пожелтевшая» «Комсомольская правда» еще была лучшей газетой страны, следил я за его счастливым пером, всё больше понимая: вот на кого в профессии надо равняться! Тем более что такое мнение разделял самый значительный в моей жизни человек — Марк Лазаревич Галлай (Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель СССР), который тоже считал, что о космонавтике (и не только о ней) отменно пишет именно он — Ярослав Голованов.
Спустя годы я Голованова в коридорах «Комсомолки», где иногда публиковался, встречал. Однажды мы с ним даже коротко перекинулись словами. Увы, блистательный журналист скончался в 2003-м, и с той поры его составленные из ста двадцати записных книжек трехтомные «Заметки вашего современника», которые автор успел издать, стали для меня, по сути, настольной книгой…
* * *
У НЕГО были замечательные гены. Ведь Николай Николаевич Голованов, дед-полиглот, переводил на русский и Гёте, и Шиллера, и (первым в России!) терцинами — «Божественную комедию» Данте. А Кирилл Николаевич, отец, основал в Москве театр Транспорта (ныне носящий имя Гоголя), на сцене которого потом играла Анфиса Васильевна, мама. Так что на белый свет Ярослав явился в актерской семье, и родители думали, что сын пойдет во ВГИК или в архитектурный. Но обожающий роман «Аэлита» гуманитарный мальчик вдруг отнес документы в МВТУ имени Баумана, а там оказался на самом секретном в стране факультете — ракетном. Его дипломный проект — «Расчет жидкостного реактивного двигателя с тягой 100 тонн» — был весьма стоящим, но в НИИ, куда получил назначение, потребовалось срочно и коренным образом переучиваться с теплотехника на аэродинамика, а это с планами Голованова не совпадало. Тем более что редактор «Комсомолки», хрущевский зять Алексей Аджубей, сразу обратив внимание на молодого «засекреченного» ракетчика, который — как «внештатник» — уже успел полюбить запах свежей типографской краски и полуночную работу «в номер», позвал его к себе, в отдел науки.
Пытливый ум, неравнодушная душа, горячее сердце, мастерское владение словом — всё это скоро заставило читателя искать на газетной полосе строки, в первую очередь, Ярослава Голованова, хотя самобытных журналистов в «Комсомолке» тогда хватало. Почти сразу же, уговорив Аджубея, отправился в рыболовную экспедицию к берегам Африки, после чего выдал не только серию интереснейших очерков, но и повесть «Сувенир из Гибралтара». И дальше продолжал в том же духе, успешно совмещая газетное дело с писательским. Я, тоже считающий, что настоящая журналистика — это непременно часть литературы, снова и снова убеждался в своей правоте, читая его книги: «Штурм бездны», «Этюды об ученых», «Этюды о великом», «Архитектура невесомости», «Наш Гагарин», «Марсианин»… Помнится, в коттедже, который приютил Шестой Останкинский переулок столицы, где жил Главный конструктор, я поднялся на второй этаж по узенькой лестнице с «раздумной ступенькой»: Королев назвал ее так потому, что любил посидеть на ней, поразмыслить… Может, именно здесь, после прочтения повести Голованова «Кузнецы грома», героями которой впервые стали конструкторы космических кораблей, Сергей Павлович решил ответить согласием на жаркую просьбу Ярослава самому слетать в космос: «Я говорил, что увидеть космос своими глазами, по-своему почувствовать его должен и художник, и музыкант, но первым должен стать журналист». В июле-августе 1965-го под крышей Института медико-биологических проблем прошел невероятно трудный путь подготовки, но кончина Королева в январе 1966-го эти планы перечеркнула: новый «главный» в таком человеке, увы, не нуждался. Спустя четверть века попытку стать первым журналистом в космосе повторил, однако вместо него на нашу орбитальную станцию за очень большие деньги отправился коллега из Японии Тоёхиро Акияма. Возмущению Голованова не было предела: «Ну как же нам не стыдно?!» Более десяти лет был он специальным корреспондентом «Комсомолки» на космодроме «Байконур», в ЦУПе и целых тридцать создавал фундаментальный, на восемьсот страниц труд о Королеве с «совестливым» посвящением: «Тем сотням и тысячам, которых в сообщениях ТАСС называли просто «учеными, инженерами, техниками и рабочими». Тем, которые жили среди нас, но которых мы не знали, потому что они не рассказывали о своей работе и не носили свои ордена…». В день 90-летия Сергея Павловича, по собственному признанию, «вдруг почувствовал, что моя встреча с ним, книга моя, по сути, сформировали всю мою жизнь, определили ее приоритеты, расставили нравственные вехи. Всё это и есть, наверное, судьба».
* * *
ЧИТАЯ его дневник (который Голованов вел почти полвека!), я радовался всякий раз, когда наши с ним оценки кого-либо или чего-либо совпадали. Ну, например, в 1967-м целый день провел я в компании удручающе примитивного, а некогда — «легендарного» руководителя полярной станции «СП-1», о котором спецкор «Комсомолки» отозвался кратко и точно:
«Дважды Герой Советского Союза, кавалер 8 орденов Ленина, контр-адмирал, доктор географических наук Иван Дмитриевич Папанин — один из самых глупых людей, с которыми мне приходилось беседовать за всю мою жизнь».
Или — аналогичные моим его мысли после встреч с великим Евгением Евстигнеевым:
«В жизни довольно примитивный, малообразованный и лениводумающий человек, он мог выйти на сцену и играть Эйнштейна, и все знали, верили: Эйнштейн такой! Он мог быть высоким интеллигентом («Собачье сердце») и пьяным водопроводчиком («Старый Новый год»), и мы всегда ему верили! Он был актером от природы, настолько гениальным, что, казалось, у него всё как-то само собою получается, безо всяких усилий с его стороны…»
Замечательно в Голованове и столь необходимое для нашего брата-журналиста постоянное чувство любопытства, которому, казалось, не было предела. Вот, например, запись 1970-го года:
«Аля Левина дала мне отличный адрес. На берегу залива Кара-Богаз-Гол один человек переделал мотоцикл в самолет и летает на работу. Обязательно надо к нему съездить».
И ведь наверняка съездил… Вспоминаю одного редактора питерской «Смены», который в 1980-е на халяву катался по разным «заграницам». Спрашиваешь: «Витя, как Париж?» Зевает: «Нормально». А вот Голованов:
«Я очень люблю Париж. Если бы Господь Бог сказал, что я никогда не увижу больше Лондон, Нью-Йорк, Рио-де-Жанейро или Сидней, я бы не очень расстроился. Но если Он сказал бы мне, что я не увижу Парижа, я бы заплакал, наверное… Я долго мечтал показать Париж своему сыну и лучшему другу. И вот привез их в Париж. Аэропорт, метро, гостиница… А вечером я выпустил их на Елисейские поля. Вот поднимаемся из метро к свету, они — чуть впереди, я — за ними… Удивительное ощущение. Я подарил Париж сразу двум дорогим людям. Огромное счастье…».
Он побывал в очень многих странах — на всех, кроме Антарктиды, континентах. Как сам говорил, «купался во всех океанах земного шара». Однако — в отличие от своего деда — объясниться мог только по-русски. Записал в дневнике: «Дарвин признаётся: «В течение всей своей жизни я не мог одолеть ни одного языка». Да, положительно многое роднит меня с великими людьми!» Что ж, чувством юмора этот человек наделен был сполна — не зря же в конце 1960-х игроки телевизионного клуба КВН члена жюри Ярослава Голованова обожали. Уже тогда журналиста знала вся страна, поскольку адресами его репортажей были: Прибалтика, Крым, Украина, Кавказ, Урал, Сибирь, Средняя Азия, горы Памира и Тянь-Шаня, Дальний Восток, Камчатка, Сахалин, Курилы…
* * *
ЕЩЕ некоторые его мысли:
«Мы чаще гладим кошек, нежели людей. А людям это нужнее…» (1955-й).
«В деревнях больше горя, чем в городах… Горе в деревнях не проточное, оно тут застаивается, как болотная вода». (Пинежская тетрадь, 1967-й).
«Родиться — желанным. Жить — честным. Работать — по любви. Писать — искренно. Дружить — только с мужчинами. Увлекаться — женщинами. Восхищаться — природой. Любить — детей. Бояться — фанатиков. Презирать — предательство… Никого не наставлять, никому не подавать пример: это бессмысленно…» (2001-й).
О золотой переделкинской осени:
«Как трудно не только описать, но и самому понять свои мысли при виде этого тихого чуда. Это и Бог, и любовь, и жизнь, и смерть, и еще что-то чистое, высокое, вечное…»
Да, осень он обожал:
«… И опять не знаешь, глядя на эти клены, то ли плакать, то ли смеяться, то ли молиться. Считанные дни фантастической красоты. Потом налетит ветер — и всё исчезнет…»
Приведя эти строки, дорогой читатель, я сейчас задумался: а может, Голованов в журналистике, о чем бы ни писал, тоже ставил перед собой очень близкую мне сверхзадачу: воспитание человеческой души? Нет, впрямую такое не формулировал, но получалось это у него великолепно. Не случайно же горевал в 1983-м:
«Вечером по Переделкино гуляют стайки мальчишек и девчонок… Они совсем другие. Они совершенно не похожи на нас… В 1949-м в Кучино я плакал ночью, когда Наташа не пришла на свидание. Умеют ли они плакать? Ужасно, если не умеют, но не хочется верить в это…».
Его любимые книги — «Казаки» Толстого, «Мертвые души» Гоголя, «История одного города» Салтыкова-Щедрина, «Мастер и Маргарита» Булгакова… В охотку возился с машиной… Любил море, в котором чувствовал себя, как рыба (когда-то был даже инструктором подводного плаванья). Снова и снова стремился в Гурзуф, где подростком научился нырять. Именно там, под камнем «Оркестр», завещал упокоить свой прах…
* * *
КОГДА, дорогой читатель, с ним прощались, другой достойный журналист, Юрий Рост, сказал: «Мы — потеряли. Небо — нашло», Да, теперь он, считавший, что Земля — это, в сущности, космический корабль, а человечество — одна команда, принадлежит Небу. Там, кстати, есть планета № 7729, которая носит имя «GOLOVANOV»…
Мы с ним — единственные на всю России журналисты-газетчики, у которых есть «свои», «именные» планеты.
* * *
22 МАЯ
ЧУДО СОВЕРШЕНСТВА
Слово о великом дирижёре
Евгений Мравинском
ДЛЯ журналистов, дорогой читатель, был он почти недоступен… А перед теми, кто пришёл в Большой зал филармонии, обычно возникал из-за левой красной портьеры и медленно, отрешённый, уже весь в музыке, приближался к пульту, приветствовал поклоном головы оркестр, потом — всех собравшихся. Публика зачарованно смотрела на него — высокого, красивого, с орлиным профилем, затянутого в элегантный фрак. Потом он вступал на невысокий подиум, поднимал руки — и начиналось Чудо Совершенства. Мы не видели из зала его лица, его глаз, только — его поразительную спину и руки, то взлетающие, как крылья, то вытягивающиеся вдоль тела, то приникающие к груди. Он посылал музыкантам тончайшие знаки, просьбы, требования, приглашения, мысли — и мы, околдованные, вслед за музыкой уносились в её бесконечность…
Когда замирал финальный аккорд, зал непременно вставал. Ему подносили корзины цветов, а бедные студентки — скромные букеты. Оркестр покидал сцену, но публика всё равно не расходилась. И маэстро дарил ей еще один, последний выход: его грациозная фигура на фоне органа в низком поклоне благодарности за признание смотрелась весьма эффектно…
* * *
ЕГО отец, Александр Константинович, выпускник Императорского училища правоведения, состоял членом консультации при Министерстве юстиции и имел чин тайного советника. Мама, Елизавета Николаевна, происходила тоже из дворянского рода — Филковых. Одна сестра отца, которая на афишах Мариинки значилась как Евгения Мравина, с большим успехом исполняла заглавные оперные партии. А другая сестра, сводная, звалась Александрой Коллонтай. И поэт Игорь Северянин Мравинским тоже приходился родственником…
Ну а сын сначала грыз гранит науки во 2-й Санкт-Петербургской гимназии, затем — на естественном факультете Петроградского университета, который из-за трудных житейских обстоятельств пришлось бросить. Обучался в дирижёрско-хоровом техникуме при Ленинградской академической капелле. Вместе с приятелем юности Николаем Черкасовым в Мариинке работал артистом миманса. Был пианистом в хореографическом училище. После в Консерватории осваивал искусство композиции и дирижёрства. Приобрёл умение работать с партитурой. В 1932-м встал за пульт оркестра под крышей бывшего Дворянского собрания и — одновременно — в Мариинском театре. А в 1938-м победил на Первом Всесоюзном конкурсе дирижёров и потом в течение полувека Заслуженный коллектив РСФСР академический симфонический оркестр Ленинградской филармонии возглавлял…
* * *
КАК уже было сказано выше, абсолютному большинству моих коллег пробиться к Мравинскому было невозможно. Впрочем, я, вовсе не считая себя тонким ценителем классической музыки (хотя довелось вполне успешно общаться и с Кшиштофом Пендерецким, и с Витольдом Лютославским), тревожить очень замкнутого, предельно требовательного ко всем окружающим Евгения Александровича и не решался. Зато неоднократно слышал о маэстро от замечательного скульптора (впрочем, и художника) Гавриила Давидовича Гликмана, с которым мой собеседник многие годы дружил. Так что записанные в разную пору на диктофон его рассказы составили некий мозаичный портрет этого великого дирижёра…
* * *
ГАВРИИЛ Давидович показал мне снимок, сделанный в комаровском Доме композиторов, на котором — Мравинский в компании ваятеля рассматривает свой скульптурный портрет, выполненный ещё лишь в пластилине. Евгений Александрович жил в тамошнем коттедже с женой, умиравшей от рака костного мозга. Сильно ослабевшая Инна Михайловна в тёплые вечера выходила подышать свежим воздухом, и Евгений Александрович её нежно поддерживал. Подходили к скульптуре, вглядывались… Он тогда носил тёплую, в красный квадрат шотландскую куртку, и рядом бледная, почти потустороння Инна Михайловна была освещена какой-то небесной красотой… Ещё раньше, когда художник написал его портрет, она восхитилась: «Как хорошо вы знаете Женю!» И слепок красивой руки маэстро, лежащей на партитуре, который потом был отлит в бронзе, обоим тоже понравился… Вблизи находилась дача Черкасова, и Мравинский иногда мимолётно посещал друга молодости, которого называл Колькой…
Шли дни, жена всё больше слабела. Если требовалось, Гликман на своём «Москвиче» доставлял к ней медицинских сестёр с аппаратурой из Института переливания крови. Приезжали врачи, устраивали консилиумы. Её подбадривали, но Мравинскому говорили о близком конце. Вскоре больную пришлось перевезти в город: жили они тогда на Тверской, в маленькой двухкомнатной квартире. Их счастье продолжалось только семь лет, и когда Инны Михайловны не стало, его горе было безмерным…
* * *
Но ЖИЗНЬ берёт своё. Вблизи Домика Петра I выросло огромное здание, в котором Мравинскому — Герою Социалистического Труда, народному артисту СССР, лауреату Сталинской и Ленинской премий — предоставили большую квартиру. В это время у него уже была новая супруга, Александра Михайловна: Евгений Александрович сказал Гликману, что Инна просила его жениться именно на этой женщине. На стене висел большой диапозитив с портретом Инны, и, когда включали свет, она возникала, словно живая… Гликман начал лепить её бюст. Когда работа близилась к завершению, Мравинский стал наведываться в мастерскую, и ваятель надолго оставлял его у скульптуры одного. Однажды Евгений Александрович попросил: «Пожалуйста, поскорее отлейте бюст, он мне нужен для жизни. Вернусь с концерта и буду с Инночкой общаться»…
Маэстро занимал в своём жилище самую большую комнату, окна в ней доходили до пола. У стены — письменный стол с цветными карандашами, машинкой для их заточки, ручками. Тут же — шкаф с книгами и партитурами, большое кресло, над которым — портрет хозяина квартиры работы Гликмана. Рядом с креслом на деревянный постамент и водрузили бюст Инны, сразу ставший центром всего пространства… А в соседней комнате располагался подаренный Мравинскому фирмой «Стейнвей» кабинетный рояль, покрытый чехлом, — к нему, увы, в последнее время мэстро не прикасался. Но вообще в эти годы работать дома продолжал очень много: готовясь к репетициям, слушал пластинки; внимательно перечитывал партитуры, делая заметки на полях цветными карандашами. Здесь же, вытянув длинные худые ноги и положив их на мягкий стул, читал любимого «Обломова», прозу Аксакова…
Многие вечера дирижёр и скульптор проводили вместе. Слегка грассируя и пристально смотря на собеседника своими холодными светлыми глазами, Евгений Александрович вспоминал:
— В двадцатых годах я решил пойти в народ. Были знакомые крестьяне в Тверской губернии. Обулся в сандалии и с вещевым мешком отправился по деревням. Жил у крестьян, спал на сеновале. Слушал чистый крестьянский говор, песни, обряды, отпевания. Крестьяне переобули меня в лапти. Как легко в них ходить по просёлкам, полям и лесам… А деревенская еда! После голодного Питера всё казалось таким вкусным… До глубокой осени прожил в деревне. Потом поступил статистом в Мариинский оперный театр вместе с Колькой Черкасовым. Он был очень музыкальным, прекрасно пел и играл на рояле. Лучше меня. Однажды мы остались вдвоём на ночь в театре. Никого, кроме нас, не было. Пошли на тёмную сцену: я дирижирую. Колька паясничает, изображая Дон-Кихота. Это была незабываемая ночь! Наутро у нас дома пили чай из самовара…
Был увлечён идеей — приобрести дом на балтийском берегу, в Усть-Нарве (северную природу вообще обожал, мечтал найти там тихое убежище), но даже ему это было не так-то просто. Из Смольного в Эстонию отправили письмо о необходимости выделить знаменитому дирижёру для строительства участок. Наконец особняк возвели — комфортабельный, в стиле «модерн», с каминами, верандами, ванными. Одну половину занял Мравинский, другая предназначалась местному врачу. И началась дачная жизнь, столь ненавистная Евгению Александровичу: шум, гам от внуков, правнуков, гостей и соседей. Запылали камины, зашипели плиты на кухнях, источая ароматы яств. Где уж тут творческая работа? Как-то было жалко видеть маэстро в этой суетной обстановке. Ему бы рубленый пятистенок — в тиши, на хуторе…
* * *
ЧАСТЕНЬКО Мравинский наведывался в мастерскую «Гаврилы» (так нежно называл Гликмана). Здесь около дивана стоял чёрный шкафчик, где всегда были и коньяк, и водка. Евгений Александрович предпочитал коньяк и даже от небольшого количества выпитого быстро хмелел. Смотреть живопись друга любил и смысл картин излагал весьма интересно, по-своему… Снова и снова пускался в воспоминания, например — о дореволюционном Петербурге с настоящими зимами, кострами на Невском, вокруг которых грелись «ваньки»-извозчики… Ещё в его рассказах возникали отец-генерал в шинели на красной подкладке; большая тёплая кухня с кухаркой, где всегда пахло вкусной едой; горничная, у которой с папой были, как он говорил, «шашни»; деловая чопорная мама… Удивительно образно и со смаком вспоминал рождественские праздники, масленицы, Пасху и мощный перезвон церковных колоколов. С грустью — октябрьский переворот, смерть отца в 1918-м… Потом в послереволюционном Петрограде мама с сыном работали в ресторане: она — кассиршей, он — официантом. Вечно голодный, отведывал от каждого блюда, которое подавал. Кто-то это заметил — и молодого официанта с позором выгнали…
* * *
ОДНАЖДЫ среди ночи Гликмана разбудил телефонный звонок. Поднял трубку, а там — рыдает Мравинский: оказывается, он только что опрокинул бюст Инны, и на гипсе выступила кровь… И сквозь слёзы: «Гавриил Давидович, миленький, приезжайте!» Сев в свой «драндулет», примчался. И увидел бюст с отвалившимся затылком и, действительно, красным пятном на виске — следом от мастики щедро навощённого пола. Евгений Александрович плакал навзрыд… Не говоря ни слова, ваятель поднял разбитую скульптуру, подобрал осколки и отнёс всё на кухню. Поскольку гипс, паклю и инструменты с собой из дома предусмотрительно прихватил, уже под утро бюст был реставрирован и водружён на постамент.
* * *
И В ДРУГОЙ раз поздно вечером, подняв телефонную трубку, Гликман услышал тот же взволнованный голос: «Срочно жду вас». Приехал и узнал, что уполномоченный «Большого дома», некий Николай Иванович, «прикреплённый к филармонии», явившись утром без звонка и отменив репетицию, целый день уламывал Мравинского подписать письмо против Солженицына. Евгений Александрович отговаривался, а гость всё настаивал, что «им необходимо помочь». Потом последовали угрозы: «В таком случае отменим гастроли оркестра в Японии». Поскольку однажды такой вояж уже был сорван и ему тогда даже предложили подать заявление об уходе, теперь у маэстро началась нервная истерика. Он кричал: «Я — дворянин и никакие кляузы не подписываю!» Кагэбэшник ушёл ни с чем…
* * *
КАК ХУДОЖНИК Мравинский — фигура трагическая: именно эта сторона огромного творческого дарования позволила ему с такой силой вдохновения открыть слушателям и Пятую симфонию Шостаковича, и Пятую симфонию Чайковского, и «Ромео и Джульетту» Прокофьева… Однажды Гликман его спросил, почему не исполняет Баха, и услышал: «Бах для меня недосягаем, он — Бог, а с Богом общаются Пророки и Апостолы…»
И вместе путешествовать на теплоходе им тоже довелось. Когда показались Кижи, Мравинский восторженно воскликнул: «Это же декорации к Мусоргскому!» В той же поездке Гликман поинтересовался: «Евгений Александрович, вы, слава богу, здоровы, всемирно знамениты, от жизни получили всё. Чего вам ещё надо?» Пристально взглянув на друга, Мравинский произнёс: «Воздуха». А через паузу вдруг шутливо заявил: «Долголетие — это тоже талант. Я вас всех переживу»…
Но обещания не выполнил. Его не стало в 1988-м, 19 января. И потом под звуки траурного марша из «Гибели богов» — в своём и своего оркестра исполнении — он навсегда покинул Большой белоколонный зал филармонии, чтобы упокоиться на Богословском кладбище…
* * *
ОПУБЛИКОВАТЬ это прежде, «при Советах», мне не позволили, потому что Гавриил Давидович Гликман (между прочим, в годы Великой Отечественной дошедший с боями до Берлина) в 1980-м эмигрировал, после чего своими скульптурами и живописью обрёл мировую известность. И книгу воспоминаний написал. А семнадцать лет назад в Мюнхене скончался…
* * *
23 МАЯ
«ГОРИ, ГОРИ, МОЯ ЗВЕЗДА…»
Как в 1983-м, за два года до юбилея,
отмечал своё 70-летие
Георгий Александрович Товстоногов
(28 сентября 1915–23 мая 1989)
Если, дорогой читатель, ты откроешь Энциклопедический словарь, то прочтёшь, что Георгий Александрович Товстоногов родился в 1913-м, 28 сентября. Поэтому в 1983-м на вполне законном основании, по случаю 70-летия великого режиссёра, ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Но в театре-то ведали, что случилось это задолго до реального юбилея. Потому что ещё в 1933-м, поступая в ГИТИС, чтобы соответствовать необходимому возрастному цензу, восемнадцатилетний абитуриент из Тбилиси «состарил» себя на два года.
О радостном событии «опередивший время» юбиляр узнал в Японии, где Большой драматический тогда гастролировал. Увы, проходил этот сорокадневный вояж (Токио, Осака, Нагоя, Маэбаси) в труднейшей обстановке — сразу после того, как советский истребитель-перехватчик уничтожил над Охотским морем южнокорейский «Боинг-747» с двумястами шестьюдесятью девятью пассажирами на борту, среди которых были и японцы. В порту Иокогамы посланцев Ленинграда встретили гневными плакатами, особенно потряс такой: «Вы убили нашу семью!» Именно в эти дни с подачи Рональда Рейгана Советский Союз стали называть «империей зла»… От такого жуткого бойкота глава принимающей фирмы «Сентрал бродкастинг эйдженси» господин Ешитери Окава был в отчаянии, но постепенно высокое искусство театра с невских берегов, который показал японским зрителям «Историю лошади», «Мещан», «Ревизора» и «Дядю Ваню», их сердца растопило…
* * *
И ВОТ однажды сентябрьской ночью в отеле Осаки, настроив только что приобретённые японские приемники на волну родного «Маяка», Вадим Медведев и Кирилл Лавров в разных номерах одновременно услышали Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении любимому их «Гоге» (так Товстоногова за глаза называл весь коллектив) долгожданного сверх почётного звания. Выскочили в коридор: «Ур-р-ра!» На вопли прибежали остальные, в основном — заспанные. Георгий Александрович, появившись на пороге своего «люкса», принимал пылкие поздравления с тихим, но явным удовольствием. (Когда-то он — уже лауреат двух Сталинских премий, двух Государственных и одной Ленинской — сказал своей секретарше и помощнице, которая готовила для представления на очередное «звание» документы: «Ира, я хочу получить «Гэроя» пры жизни! Так что пишите моё жизнеописание в соответствии с этой задачей»). Когда расходились по номерам, зав музыкальной частью Семён Розенцвейг вдруг вспомнил, что юбиляру всего лишь шестьдесят восемь: «Два года сюда, два года туда… Мы же не отменим указ!..» «Ни за что!» — воскликнул Олег Басилашвили…
А накануне «дня икс» Аэлита Шкомова и Елена Алексеева в посольском магазине за иены купили «Советское шампанское», а в буддийском храме выбрали фонарик, который зажигался и звонил, потому что внутри него была свеча, снаружи — колокольчик… Когда пробило двенадцать и наступило 28 сентября — с подарками постучались в дверь шефа. Тот был в восторге…
После все «сбросились» и с тугим конвертом заявились к виновнику торжества. Валентина Ковель продекламировала: «Примите, Мастер, и поверьте, такой в Японии закон: все наши чувства — здесь, в конверте: вклад, благодарность и… поклон!». Снова раздались крики: «Ура!», «Банзай!», «На «мерседес»!» — хотя денег в конверте было разве что на одну запаску… Господин Окава подарил ослепительно белое, шёлковое кимоно ручной работы. «Постановочная часть» (Владимир Куварин, Георгий Изотов и другие) — роскошные крупногабаритные часы с боем. А Зина Шарко — сказочные орхидеи. С её стороны это был жест бескорыстной любви и признания, хотя некоторые и осудили безрассудство: цветочки ведь с собой не увезёшь…
* * *
А ПОТОМ, уже под небом Токио, Генеральный посол СССР в Японии Владимир Павлов устроил приём, во время которого поздравил героя моего повествования по всем правилам дипломатического искусства, с учётом острой международной обстановки, особой значимости гастролей в такие дни и любви к юбиляру партии и правительства, так высоко оценивших его дарование и заслуги. Однако Генерального посла мигом затмил Владимир Рецептер, который прочёл только что сочинённые стихи:
Не приспособлен Товстоногов
к веденью праздных диалогов,
подбросит слово и дымит;
и, как находки и везенья,
мы ждём знакомого сопенья,
мы ждём, что роль заговорит.
И к подведению итогов
не приспособлен Товстоногов,
идёт работа, как всегда,
и в новом блеске золотистом
даёт понять своим артистам,
как стать героями труда.
И к обиванию порогов
не приспособлен Товстоногов,
его забота — мастерство.
Неся всемирной славы бремя,
он так умеет слышать время,
что время слушает его.
* * *
С БЛЕСКОМ завершив гастроли, возвратились домой и теперь уже в родных стенах продолжили чествование «якобы круглого юбиляра». На втором этаже, в Большом фойе, были накрыты столы, перед которыми расположилась сценическая площадка с яркой декорацией. На фоне убегающих в гору домиков старого Тифлиса красовался весёлый бородатый дворник в белом фартуке рядом с указателем: «Ул. Татьянинская». (В прошлом году, снимая фильм в Тбилиси, я разыскал эту бывшую Татьянинскую, ныне носящую имя великого режиссёра, где всего одиннадцать строений, включая владение композитора Гии Канчели, а напротив — украшенный мемориальной доской дом, в котором, согласно надписи: «родился и жил с 1915 — го по 1946-й выдающийся режиссёр и общественный деятель Георгий Александрович Товстоногов». На самом же деле родился мальчик в Петрограде, где жил с родителями на Фурштатской, и только через четыре года оказался на берегу Куры).
И вот — говорю как свидетель — на этой «легкомысленной» сцене перед виновником торжества и его гостями (каждому раздали миниатюрный, в овале, на заколочной булавке, портрет юбиляра) до глубокой ночи творилось чёрт те что! Юрий Аксёнов с обворожительной улыбкой на мотив монтановского шлягера исполнил песню собственного содержания с припевом: «Мы любим вас, сенсей!» Вадим Медведев искромётно выдал пародию на самурайские фильмы: работая то воображаемым веером, то мечом, он делал женские па и мужские выпады, то ворковал на «японском» волапюке, то грозно рявкал, и всё это было остро нацелено на юбиляра, выражая нежную любовь и готовность защитить от недругов собственным телом… Миша Волков, в вышитой рубашке с рушником, песней и танцем (с восклицанием: «Гей-гей!») поприветствовал юбиляра «по-украински»… От столичного «Современника» выступил остроумнейший Валентин Гафт. А известный вокальный квартет Театра Комедии (Исаак Лурье, Лев Милиндер, Валерий Никитенко, Леонид Леонидов) на мотив «Танца с саблями» из балета Хачатуряна «Гаянэ» поблагодарил юбиляра за то, что он отрывает от сердца Юру Аксёнова и бросает его в их хищную комедийную пасть… Снова, к удовольствию Мэтра, прочёл своё юбилейное стихотворение Владимир Рецептер…
* * *
НАКОНЕЦ, дорогой читатель, дошла очередь и до автора этих строк. Впрочем, вот как сам Владимир Эммануилович Рецептер — актёр, режиссёр, поэт, прозаик, пушкинист (от которого я узнал многие подробности о тех японских событиях) — о моём выступлении поведал в своём «гастрольном романе» под названием «Жизнь и приключения артистов БДТ»:
«И тут в соревнование миннезингеров (немецкие средневековые рыцари-поэты — Л. С.) вступил друг театра корреспондент газеты «Смена» Лев Сидоровский и на обе лопатки уложил и Р. (Рецептера — Л. С.), и Гафта, и всех остальных, потому что надел настоящее канотье (а ещё — настоящее кимоно, чтобы получились «японские куплеты с одесским акцентом» — Л. С.) и на мотив «На Дерибасовской открылася пивная» с блеском исполнил вариации на гастрольные темы: «Опять поведал Соляков мне все секреты, а я сложил на них японские куплеты». (Женя Соляков — артист БДТ, который мне для «капустников» обычно подсказывал темы — Л. С.)
— Валюша Ковель, без сомненья, всем знакома,/ Она, конечно, украшение месткома./ Общаясь с ней, поймёшь всю мудрость афоризма,/ Что профсоюзы — это школа коммунизма! — О, какой восторг, какая буря радости, какой аплодисмент, и как талантливо кланялась героиня куплета!..
А Лёва продолжал, глядя на сестру юбиляра:
— Нателлой Сановной любуемся всегда мы,/ Во всей Европе нет такой прелестной дамы!/ Всё посетила — Авиньон, Киото, Ниццу,/ И БДТ с ней тоже ездит за границу! — Хохот, овация, плеск заслуженной славы, и, перекрывая всех мощью своего темперамента, Валя Ковель требует:
— Виват сладкой Нателке!
И все кричат «Виват», но тут Лёва Сидоровский, как настоящий психолог и снайпер, новой стрелой попадает в общую болевую точку:
— С тех пор, как кончились японские гастроли,/ Все машинально проговаривают роли./ В мозгу у каждого одна лишь мысль стучится:/ «Придёт контейнер или что-нибудь случится?!» – И все разом вспоминают, что техника действительно ещё не дошла…»
* * *
ТАМ у меня было ещё немало других забавных куплетов. Например:
Как ни скрывался от жены Басилашвили,
Её звонки его повсюду находили.
Был Галин голос очень ласков, очень кроток:
«Родной, молю — не покупай заморских шмоток!»
Или:
В своих запросах были все полны размаху:
Кто «Дживиси» приобретал, а кто — «Ямаху»…
По магазинам каждый пёр — ну словно трактор,
Сбиваясь с толку — где Рецептер, где — адаптер…
Или:
Саке глушили на банкетах образцово —
Все, от Лаврова и до Севы Кузнецова…
Все магазины Сева обошёл вразвалку —
И всё ж достал для дома САКЭвыжималку!
Или:
Ну а Аксёнов плыл в Японию довеском,
Поскольку он уже главрежем стал на Невском.
Сидит в Комедии, себя надеждой теша:
«Быть может, выпустят — хотя б до Бангладеша?»
Или:
Штиль с Неведомским на ночном телеканале
Фильм неприличный неожиданно поймали.
Ой, возмущались «грязным» фильмом два эстета,
Когда пришлось пятьсот иен отдать за это…
Да, на отечественном ТВ подобное тогда не водилось, и два артиста БДТ решили тайно «поразлагаться». Однако поутру им вручили солидный счёт… А заместитель директора Роман Белобородов специально на отъезд из Страны восходящего солнца приберёг триста иен, поскольку узнал, что в аэропорту Ниигата есть автомат для индивидуального просмотра коротеньких порнофильмов…
Белобородов, только прибыл в Ниигату,
Взял триста иен и устремился к автомату.
Хоть раньше не был заподозрен он в разврате,
Но всё ж раскрылся напоследок в Ниигате!
* * *
В ОБЩЕМ, банкет был полон веселья. И восседал во главе необъятного стола 70-летний юбиляр «68-летнего розлива» — с негаснущей сигаретой, в дымчатых очках, и на лацкане его коричневого, в мелкий рубчик, пиджака светилась совсем новенькая Золотая Звезда… А неподалёку, на стене, красовалась традиционная в БДТ «юбилейная» стенгазета «Амаркорд» («Я вспоминаю»), щедро усыпанная фотографиями, на которых Мастер был запечатлён в самую разную пору — с сентября 1915 года и до октября 1983-го. Для каждого снимка я от имени виновника торжества — как бы в качестве шутливого комментария — сочинил стихотворную подпись. Завершалась вся эта галерея такими словами:
Ещё не раз я дам дрозда!
Моложе буду год от года!
Гори, гори, моя Звезда,
На благо моего народа!
Увы, его Звезде оставалось гореть всего пять с небольшим лет…
А как смотрелся Георгий Александрович в тот вечер, ты, дорогой читатель, можешь судить по помещённой здесь фотографии, которую я тогда успел сделать…
Фото Льва Сидоровского
