Борис Гулько: Поэзия как тест

Loading

В худшие годы Липкину посчастливилось оказаться в относительно безопасной нише, укрытым от гибели одним из советских мифов — «о дружбе народов». Самостоятельно выучив языки, он перевёл на русский, наряду с нетленкой, как «Поэма о Гильгамеше», «Бхагавадгита», эпосы восточных народов СССР и тамошних классиков.

Поэзия как тест

Борис Гулько

С 1979 по 1986 годы мы проживали в СССР странную жизнь. Оказавшись отказниками, перешли в параллельную реальность. И обнаружили в ней людей более интересных, чем в основной.

Познакомился я с четой поэтов Семёном Израилевичем Липкиным и Инной Львовной Лиснянской, по своей воле, а не как я невольно, переселившихся в ту реальность. С.И. был представителем мощной одесской волны, в начале существования СССР создавшей большую часть его культуры. В поэме «Жизнь Переделкинская» С.И. повествует:

Здесь Бабель мне свою «Марию» подарил.
Зимой предсмертной наслаждаясь,
«От уз грамматики, — серьезно говорил, —
В Одессе я освобождаюсь…

Жить С.И. в этой параллельной реальности была не то, чтобы уютно:

Одних влечёт к себе Киприда,
Других мадонны тихий свет,
У этих в сердце тихий бред,
У тех — мужицкая обида,
А я в эпоху геноцида
Неприкасаемый поэт.

Выжить — это тоже трагедия. Твой мир, твои друзья, собеседники — где они? С.И. предощущал иное измерение:

В этой замкнутой, душной чугунности,
Где тоска с воровским улюлю,
Как же вас я в себе расщеплю,
Молодые друзья моей юности?

К Яру Бабьему этого вывели,
Тот задушен таежною мглой.
Понимаю, вы стали золой,
Но скажите: вы живы ли, живы ли?

Люди, имевшие и потерявшие, куда более обездолены, чем никогда не имевшие. С.И. горевал:

А как я был богат? Мне Гроссман был как брат
Его душа с моею — сестры.

После ареста властью лучшего русского романа ХХ века «Жизнь и Судьба» Липкин стал одним из двух хранителей потаённых копий, спасших запрещённый текст для мира.

Моё знакомство с произведением Гроссмана удивительно ложилось в русло судьбы романа, можно сказать, стало частным продолжением этой судьбы. Возвращаясь от писателя Георгия Владимова, общение с которым в те годы тоже стало подарком судьбы, я тащил в сумке несколько одолженных «тамиздатских» книг, как называли изданное за границей, включая «Жизнь и судьбу». В эту же ночь у Владимова, ставшего после высылки в Горький академика Сахарова наиболее заметным в СССР диссидентом, случился обыск. ГБ выгребло весь «тамиздат», и сохранилось только увезённое мной.

* * *

В худшие годы Липкину посчастливилось оказаться в относительно безопасной нише, укрытым от гибели одним из советских мифов — «о дружбе народов». Самостоятельно выучив персидский и смежные языки, он перевёл на русский, наряду с нетленкой, как «Поэма о Гильгамеше», «Бхагавадгита» (это из индийской философии), эпосы восточных народов СССР и тамошних классиков. Порой он это делал под более громким именем «Анна Ахматова». Похоже, у поэтов переводы второстепенных авторов не являются предметом престижа. С. И приобрёл высокие титулы в нескольких советских республиках. Немало времени провёл он в Средней Азии:

Красивый сон про то да се
Поведал нам Жан-Жак Руссо…
Жан-Жак, а снились ли тебе
Селенья за Курган-Тюбе?

За проволокой — дикий стан
Самарских высланных крестьян?
Где ни былинки, ни листка
В пустыне долгой, как тоска?…
Где чахли дети мужика
В хозяйстве имени Чека?

Там был однажды мой привал.
Я с комендантом выпивал.
С портрета мне грозил Сосо,
И думал я про то да се.

Круг былых знакомств С.И. легендарен: «Ждали мы с Булгаковым как-то трамвай…», или «мне не нравилось, что Бабель грязно говорил о женщинах». В годы нашего знакомства С. И написал небольшой роман «Декада» о национальной северокавказской республике, воспоминания о Гроссмане, Мандельштаме. Черты их, сохранённые С. И., необычайно интересны.

С. И. вспоминал, как Мандельштам кричал на него, обидно обзывал, когда С.И. пытался обратить внимание его на неточность строки о Пенелопе, жене Одиссея. У Мандельштама: «… не Елена, другая, — как долго она вышивала!» С.И. указал своему другу, что у Гомера Пенелопа вязала. А потом распускала. Но у Гомера Пенелопа вязала только потому, что автор её обязал. А Мандельштам увидел по-иному. Пришлось ей вышивать.

С. И. был одним из кучки людей, которым Мандельштам прочёл стих про «душегуба и мужикоборца». А потом на допросе в НКВД, называя преступных слушателей своего стиха, имя С.И. упустил. С.И. недоумевал: пожалел Мандельштам молодого человека (С. И. было в ту пору 22 года) или попросту забыл о нём?

Меня когда-то поразили первые строки того шедевра:

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны…

Я и не представлял тогда, что можно жить по-иному. Не трогают тебя — и слава Богу. А можно, оказывается, чуять свою страну.

* * *

Однажды я навестил Липкиных-Лиснянских на даче в писательском городке в Переделкино. Мне надо было им кое-что передать. Дача была не их, а Вениамина Каверина. С.И. и И.Л. дача не полагалась, поскольку, участвуя в неподцензурном альманахе «Метрополь» (это был крупнейший литературный скандал 1979 года) они, в знак солидарности с двумя молодыми писателями, исключёнными из Союза писателей за участие в альманахе, тоже покинули эту организацию.

Исключение из Союза писателей считалось чрезвычайным событием. В 1958 году, вслед за всесоюзной истерией о «Докторе Живаго», исключили Пастернака. В 1969 году, после тяжёлой борьбы, описанной жертвой в книге «Бодался телёнок с дубом», исключили из Союза Солженицына. За этим последовало исключение Лидии Чуковской.

Но в 1978 году Георгий Владимов неожиданно покинул Союз писателей сам, описав в заявлении эту организацию в терминах шахматной задачи: «Серые начинают и выигрывают». А демарш С.И. и И.Л. уже никакого резонанса в обществе не вызвал. Кроме санкций начальства, разумеется.

В помянутой поэме о Переделкине С.И. иронизировал:

… Из дома творчества привозят нам обед
На имя Инниной подруги,

А до нее для нас еду, не трепеща,
Каверин заказал маститый,
Тогда поболее давали нам борща
И ели мы гарнир досыта…

Мы делим на двоих то борщ, то суп с лапшой
И с макаронами котлету.
Так радуйся же всей измученной душой
Врачебнодейственному лету!

Переделкино было странным явлением: правительство обеспечивало быт своих писателей, требуя взамен идейной верности. Но получало её не всегда. С.И. и И.Л. как-то устроили нам экскурсию по непокорности писателей. Мы навестили дома уже покинувших наш мир Чуковского, у которого успел пожить до своей высылки Солженицын, и Пастернака. В последнем я надеялся рассмотреть место, знакомое по одному из прекраснейших русских стихов:

Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.

Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую,
И край стены за книжной полкой.

Но запомнились лишь, на той полке, несколько изданий Кафки по-немецки.

С. И. и И.Л. были парой гармоничной. Он обладал мудростью, а она была человеком интуиции. Перед моим уходом Инна ошарашила меня тестом: Кто из великой четвёрки (Мандельштам, Пастернак, Ахматова, Цветаева) мне ближе?

Я смешался. Первый в списке был вершиной духовной свободы. Кто ещё посмел бы создать в стихе юдоль забытых слов?

Я слово позабыл, что я хотел сказать.
Слепая ласточка в чертог теней вернется
На крыльях срезанных с прозрачными играть.
В беспамятстве ночная песнь поется.

В вербальном мире столь свободных как Мандельштам не было. Может быть, Шагал в мире красок и зримых образов? Для меня в видении мира этих двух гениев видится нечто общее.

Сыну замечательного художника Пастернаку были подвластны переводы чувств в зримый мир, а тот в слова — «и творчество, и чудотворство», как он назвал это, мысленно воображая свои похороны. Поэт мог в ветре услышать окончание страсти:

Я кончился, а ты жива.
И ветер, жалуясь и плача,
Раскачивает лес и дачу.
Не каждую сосну отдельно,
А полностью все дерева
Со всею далью беспредельной…

Анна Ахматова в «Реквиеме» оплакала свою несчастную страну с невыразимой скорбью, не имеющей равных:

Хотелось бы всех поименно назвать,
Да отняли список, и негде узнать.
Для них соткала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов.
О них вспоминаю всегда и везде,
О них не забуду и в новой беде,
И если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомильонный народ,
Пусть так же они поминают меня
В канун моего поминального дня.

А Цветаева, наоборот, как никто воспела радость бытия. Нет, я не мог предать никого из них. Я молчал.

Мне был знаком такой тест. Сам я различал предпочитавших Чехова или Достоевского. Почему-то любившие одного недолюбливали другого. И это кое-что говорило о человеке.

* * *

Великие поэты рождаются на Руси в великие времена. Пушкин стал продолжателем Петра I, прорубал вслед за тем «окно в Европу». Не будь Петра, не было бы Пушкина, а был бы ещё один Державин или Жуковский.

Конец старой России был потрясением вселенским. Блок описал своё поколение так:

Рожденные в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы — дети страшных лет России —
Забыть не в силах ничего.

И. Л. не включила Блока в число великих для теста. Он не поднял тяжести своего страшного времени, а в своём последнем стихе «Пушкинскому дому» лишь горько простился со временем уходящим:

Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!…

Вот зачем такой знакомый
И родной для сердца звук
Имя Пушкинского Дома
В Академии наук.

Вот зачем, в часы заката
Уходя в ночную тьму,
С белой площади Сената
Тихо кланяюсь ему.

Не включила в свой список И.Л. и Маяковского. А ведь установка в Москве памятника ему на площади его имени в 1958 году стала одним из триггеров «Оттепели», местом, у которого собиралась для чтения стихов непонятно откуда взявшаяся оппозиционная молодёжь. За какие заслуги Маяковского? Не за патоку же:

И жизнь хороша, и жить хорошо.
А в нашей буче, боевой, кипучей и того лучше.

Поэтическим подвигом Маяковского стали, похоже, не стихи, а самоубийство. Цветаева написала: «Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта, на тринадцатый — поэт встал и человека убил…» Решиться перечеркнуть предательство себя выстрелом — тоже подвиг.

Поэты «оттепели» Евтушенко, Вознесенский с их «Братской ГЭС» и «Уберите Ленина с денег», на Пушкина с Лермонтовым, конечно, не тянули. Так ведь и «оттепель» была достаточно ублюдочной. Певцами крушения коммунизма в СССР стали реальные певцы — барды Галич, Окуджава, Высоцкий, Ким.

Возможны ли крупные русскоязычные поэты в наше время духовного угасания русскоязычного мира? Вряд ли. На эту тему недавно возник межконтинентальный диалог.

Дмитрий Быков написал от имени «российского гражданского общества» ироничное возражение Джо Байдену, назвавшего Путина убийцей:

Такой подход Злодея не исправит.
В конце концов, у нас особый путь.
Он травит, да. Но он не вас же травит!
Он травит нас. А мы уж как-нибудь…

Быков подписался. Ему отозвалась, об американской жизни, аноним (так надёжнее!), в 5 лет прибывшая туда из Баку:

Всё очень подозрительно похоже
На то, что мы старались позабыть.
По новостям бубнят одно и то же,
Что с детства нам в мозги пытались вбить.
«Мир! Дружба!» «Бей богатых!» «Хлеб голодным!»
«Эпоха радикальных перемен!»
«Искусство, сэр, принадлежит народу»
«Народу нужен культуро-ОТМЕН»…

Куда бежать? Где есть еще свобода?
Вы напишите, сразу подрулим…
Ну а пока — Счастливого исхода!
И в будущем году — в Иерусалим!

Если ракеты из Газы не смущают — милости просим. Здесь — замечательное место для стихов. Царь Давид тому подтверждение.

Print Friendly, PDF & Email

10 комментариев для “Борис Гулько: Поэзия как тест

  1. Укор в данном случае не Веллеру. У него написано:
    Я лет 30 с гаком собирался: «Владимир Высоцкий как феномен русской культуры. Потому что сколько написано о Владимире Высоцком, явлении в русском искусстве, в русской поэзии беспрецедентном, но, по-моему, толкового никто ничего до сих пор не написал.
    см например, https://echo.msk.ru/programs/just_think/1946802-echo/

  2. Семен Липкин-гениальный поэт.
    ———————-
    Только два сихотворения:
    —————————
    Зола
    Я был остывшею золой
    Без мысли, облика и речи,
    Но вышел я на путь земной
    Из чрева матери — из печи.

    Еще и жизни не поняв
    И прежней смерти не оплакав,
    Я шел среди баварских трав
    И обезлюдевших бараков.

    Неспешно в сумерках текли
    «Фольксваген» и «мерседесы»,
    А я шептал: «Меня сожгли.
    Как мне добраться до Одессы?»

    1967
    ————————
    Союз
    Как дыханье тепла в январе
    Иль отчаянье воли у вьючных,
    Так загадочней нет в словаре
    Однобуквенных слов, однозвучных.

    Есть одно — и ему лишь дано
    Обуздать полновластно различья.
    С ночью день сочетает оно,
    Мир с войной и с паденьем величье.

    В нем тревоги твои и мои,
    В этом И — наш союз и подспорье…
    Я узнал: в азиатском заморье
    Есть народ по названию И.

    Ты подумай: и смерть, и зачатье,
    Будни детства, надела, двора,
    Неприятие лжи и понятье
    Состраданья, бесстрашья, добра,

    И простор, и восторг, и унылость
    Человеческой нашей семьи,-
    Все вместилось и мощно сроднилось
    В этом маленьком племени И.

    И когда в отчужденной кумирне
    Приближается мать к алтарю,
    Это я,- тем сильней и всемирной,-
    Вместе с ней о себе говорю.

    Без союзов словарь онемеет,
    И я знаю: сойдет с колеи,
    Человечество быть не сумеет
    Без народа по имени И.

    1967
    ———————————-

  3. Всё-таки, как ни крути, величайший роман прошедшего века — «Тихий Дон». Этому никак не противоречит тот факт, что Шолохов крепко не любил евреев (но здраво выбрал Быстрицкую на роль Аксиньи) и был запойным алкоголиком, просравшим свой гений.
    Таких примеров под ним так много, что нередко запойность выдают за гениальность: дескать пьёт — что не дают гениальничать…
    Владимир Высоцкий замечателен более как личность, чем как поэт. Хотя и поэзия оригинальна и хороша.
    Споры вокруг приоритетов почти всегда отдают конъюнктурой. Вспоминаю повторяющиеся здесь — по поводу избыточно прославленного стихотворения, хотя у этого же поэта есть ни разу не упомянутые не только более мудрые, но и поэтически не в пример более сильные.
    Вот (кажется, без названия):

    Туман. А нам идти в атаку.
    Противна водка.
    Шутка не остра.
    Бездомную озябшую собаку
    Мы кормим у потухшего костра.
    Мы нежность отдаём с неслышным стоном.
    Мы не успели нежностью согреть
    Ни наших продолжений не рождённых,
    Ни ту, что нынче может овдоветь.
    Мы не успели…
    День встаёт над рощей.
    Атаки ждут машины меж берёз.
    На чёрных ветках,
    Оголённых,
    Тощих,
    Холодные цепочки крупных слёз».

    1. Вы — счастливый человек! Живете и не знаете, что за последнее двадцатилетие исследователями проведена громадная работа по историческому и текстологическому изучению «Тихого Дона». Найдено много десятков доказательств того, что Шлохов украл роман у известного русского казацкого писателя Федора Крюкова. Поинтересуйтесь хотя-бы сайтом «Несториана» литературоведа Андрея Чернова.

  4. Искренне признателен автору за воспоминания о С.Липкине. Он был гениальным человеком.

  5. Статья Бориса Гулько написана человеком, несомненно любящим поэзию и тонко разбирающимся в ней. Я нашёл в тексте статьи (я бы, кстати, назвал её более точно — «эссе») много нового для меня, за что я благодарен автору.

    И тем не менее, я хочу указать на пару недостатков в этом, очень впечатляющим и информативном, произведении.

    ПЕРВОЕ: если эта статья, в частности, провозглашает «тест» на звание лучшего поэта советской эпохи (как это предложила Инна Лиснянская), то почему в этом тесте не были названы два истинно великих поэта – Иосиф Бродский и Владимир Высоцкий? (Высоцкий, правда, был упомянут автором мимоходом – наряду с поэтами более низкого класса). Это – непростительное упущение. Вот, к примеру, что пишет Михаил Веллер о Высоцком (и я полностью согласен с ним):

    «…Владимир Высоцкий как феномен русской культуры […] Потому что сколько не написано о Владимире Высоцком, явлении в русском искусстве, в русской поэзии беспрецедентном, но, по-моему, толкового никто ничего до сих пор не написал… Я полагал и многократно говорил, что это одна из высочайших вершин в русской поэзии, надо только правильно понимать, что такое поэзия».

    ВТОРОЕ: Я бы воздержался от провозглашения романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» лучшим русским романом 20-го века, как это сделал автор статьи. Есть много претендентов на это звание, и отличный роман Гроссмана не возвышается существенно над ними.

    Но в целом, как я упомянул, статья Бориса Гулько – по моему мнению, просто замечательная и, я уверен, она придётся по душе всем истинным любителям поэзии!

    1. «….Потому что сколько не написано о Владимире Высоцком, явлении в русском искусстве, в…..»
      Александр, я полагаю, что цитата точная, а если так, то великий русский писатель Веллер лажанулся с частицей НЕ…..

  6. Александр Блок был не только поэтом, но и… пророком. Взять хотя бы это стихотворение:

    Всё ли спокойно в народе?..

    — Всё ли спокойно в народе?
    — Нет. Император убит.
    Кто-то о новой свободе
    На площадях говорит.
    — Все ли готовы подняться?
    — Нет. Каменеют и ждут.
    Кто-то велел дожидаться.
    Бродят и песни поют.
    — Кто же поставлен у власти?
    — Власти не хочет народ.
    Дремлют гражданские страсти —
    Слышно, что кто-то идет.
    — Кто ж он, народный смиритель?
    — Темен, и зол, и свиреп:
    Инок у входа в обитель
    Видел его — и ослеп.
    Он к неизведанным безднам
    Гонит людей, как стада…
    Посохом гонит железным…
    — Боже! Бежим от Суда!

    Александр Блок, 3 марта 1903

    1. А теперь все же хотел бы уточнить свое личное отношение к поэтам из «теста» и вне его. Кроме того, что, по-моему, желать всем переехать в Иерусалим, значит разрывать с большинством из них, если не со всеми, да еще и с теми, кто продолжает жить в их языке на их родине, хочу вслед за другим комментатором вступиться за Блока и напомнить о еще одном учителе Мандельштама и Пастернака. О Гумилеве. Не сочтите за спойлерство, выкладываю не лучшее стихотворение, но проясняющее связь поэта со временем:
      Наступает время Гумилёва
      Только змеи сбрасывают кожи,
      Мы меняем души, не тела…
      Николай Гумилёв.

      Время Блока стыло над Россией,
      вечные совиные крыла,
      мясники, кровавые мессии,
      души нам меняли на тела.

      С гиканьем то скифы, то матросы
      гнали в архаическую новь.
      Время маяковской папиросы
      брошено, как первая любовь.

      Страхом наполняются дороги
      под свинцовым горестным дождём.
      Время Мандельштама сбило ноги
      на этапе в будущий подъём.

      Вяжется тюремная баланда
      с чёрствым хлебом слова «кореша»
      и звучит нелепое «да ладно!»,
      равнодушье — мёртвая душа.

      Наступает время Гумилёва,
      мужество Ахматовой — свети!
      Снова Слово значит больше слова,
      снова одиночество в чести.

Добавить комментарий для Лазарь Фрейдгейм Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.