Примечательнейшая и редкая черта Фано состояла в том, что он не только говорил или поучал, но и внимательно слушал своего собеседника, был готов воспринять точку зрения другого, не считая, что его авторитет просто воспрещает ему быть неправым. Поэтому он легко сходился и привлекал к себе новых людей.
Тени прошлого
(Воспоминания об ушедших знакомых и друзьях — Уго Фано)
Мирон Амусья
Думаю, мне следует поблагодарить Муссолини за то, что он причислил меня к низшей расе. Благодаря этому я познала радость труда, занимаясь не в университете, а у себя в спальне.
Рита Ле́ви-Монтальчини, Нобелевский лауреат по медицине за 1986, пожизненный сенатор Италии
Если «физическая школа» пройдена, то появляются нестандартные подходы к весьма далёким, на первый взгляд, от точных наук проблемам.
С. Капица
Иногда, гораздо реже, чем хотелось бы, пишу заметки о людях, которые играли для меня или в моей судьбе большую, или даже очень большую, роль. Время и природа ставят свои пределы, а хотелось бы и в этом не оставить за собой долгов, успев письменно сказать спасибо тем, кто у меня это заслужил. Я, разумеется, не держу в голове последовательность этих «спасибо», не ранжирую людей по той роли, которую они играли для меня и в моей судьбе. Пишу это к тому, чтобы подчеркнуть — следующий в последовательности вовсе не означает следующего по значимости.
Эта заметка о человеке, который сыграл в моей научной судьбе, к счастью или не очень, огромную роль. Я давно хотел написать о нём, но те или иные причины отодвигали данную заметку на потом. Так получилось, что я сделал большой доклад о нём на конференции «Многочастичная спектроскопия Атомов, Кластеров и Поверхностей» в Берлине, в 2012, в год столетия со дня его рождения. Доклад был, а статья так и не написалась. Постараюсь сейчас эту недоработку частично восполнить.
Это мой приятный долг — отдать дань уважения Уго Джиновичу Фано (Фото 1), как я его звал на российский манер (Джино было имя его отца) за то, что он сделал для меня и моей группы, уделяя нам большое внимание и популяризируя наши результаты среди своих друзей-коллег — известнейших физиков современности. А это совсем не безразлично для сравнительно молодого физика, когда на его работу ссылается не абы кто, а, например, Д. Уиллер.
Для меня психологически очень важно, что уже с 1998 я работаю в Институте физики им. Дж. Рака Еврейского университета Иерусалима. А Дж. Рака — двоюродный брат У. Фано, привлекший его в физику, соавтор его книги «Неприводимые тензорные множества», умерший ещё в 1965, 56 лет от роду. И в этом продолжении — от Фано к Рака — вижу некоторый, пусть и несколько мистический, символ непрерывной поддержки.
Но основание для личного «Спасибо!» ещё не есть право на привлечение внимания неспециалистов к данному человеку. А оно определяется рядом обстоятельств как научного, так и ненаучного характера.
Фано, итало-американский физик, еврей, известен как крупнейший специалист по теории атома, работы которого, даже выполненные в середине 30-х, широко цитируются и по сей день. Когда-то он был чуть ли не самым цитируемым физиком, но и сейчас его индекс цитирования (ИЦ) приближается к 70000, в чём легко убедиться, набрав Fano resonance в искателе Google scholar,. Это очень большое число, даже не имея в виду того, что часть использующих его результат не упоминает оригинальную работу, как делают практически все, когда применяют, например, уравнения Максвелла — без ссылок на его статьи. Замечу, что совсем в физике не стыдным считается и ИЦ в пару тысяч.
Несмотря на то, что Фано не изобретал новых уравнений и не предсказывал новых частиц, он сумел «управлять сообществом» атомных физиков в течение десятилетий, определяя пути его развития. Прирождённый учитель, он создал большую школу из более, чем тридцати научных работников, хорошо известных в физике атомов и молекул по всему миру. Характерной чертой его как учёного был широкий круг интересов — от биофизики, с которой он начал свою работу в США, до физики высоких энергий, и тесная связь с экспериментом, на который он оказывал огромное влияние. Это определяло характерный творческий почерк Фано.
Заочно я познакомился с Фано в 1965, когда он доброжелательно прокомментировал в печати мою, фактически первую работу по физике атома. Этот момент пришёлся на период нашего с академиком А. Мигдалом кратковременного конфликта, что вынудило меня из ядерной физики уйти. Тогда думал — на время, но приветливая встреча со стороны Фано (Фото 2) во многом определило то, что это стало почти-что навсегда.
Лично мы познакомились в 1967, когда он приехал в Ленинград, чтобы навестить Т. Зимкину и Ф. Вилесова в ЛГУ и две группы в ФТИ — весьма большую Н. Федоренко — В. Афросимова, и едва возникшую, ещё крошечную — мою. Примечательно, что, работая в очень близких областях физики атома, живя не только в одной стране, но и в одном городе, Зимкина с Вилесовым и я ничего не знали друг о друге. Именно Фано нас познакомил, из Чикаго поняв, что эксперименты Зимкиной могут подтвердить, или отвергнуть наши предсказания. Я считал, что процесс поглощения атомом фотонов — коллективный, многоэлектронный, и это подтверждали опыты Зимкиной.
Не всегда яблоко падает недалеко от яблони, но пример Фано подтверждает эту поговорку. Он родился в Турине, в семье профессора математики. Да и семья отца была, как говорят, «нит фун а фур арунтергинемен», что в вольном переводе с идиша означает «не от сохи» или «не из-под станка». Фамилия его, как и у многих итальянских евреев, происходит от названия города, откуда родом был дед. Лето семья проводила на «Вилле Фано», вблизи гор. Отец познакомил сына в 12 лет с тогда ещё совсем новой боровской моделью атома, а одноклассником был С. Лурия, будущий Нобелевский лауреат по биологии. Развитию интереса к физике способствовал Дж. Рака. В Университете Турина он под руководством Э. Персико получает степень по математике, оттуда переезжает в Рим, работает у Э. Амальди в группе Э. Ферми, а затем и непосредственно у самого великого Ферми.
Ферми предложил своему новому сотруднику описать спектр поглощения электромагнитной волны атомом благородного газа. Там на опыте были обнаружены особенности, которые Фано объяснил, как результат интерференции двух каналов поглощения фотонов — прямого и идущего через возбуждение дискретного уровня этого атома. Ферми помогал молодому сотруднику советами, а когда тот закончил работу и получил ответ, открыл свою книжку, в которую что-то записал, ещё когда ставил Фано задачу. Ответ совпал! Однако от соавторства Ферми категорически отказался, поскольку, как он сообщил, результат не выводил, а о нём догадался. Почти как говорил классик: «Да, были люди в это время, не то, что нынешнее племя: богатыри — не мы!». Статья была опубликована Фано в итальянском журнале в 1935.
Выведенная формула была им же обобщена в статье 1961 года, опубликованной в ведущем физическом журнале мира Physical Review, и ставшей его самой знаменитой работой, процитированной фантастические 12.5 тысяч раз, что делает её одной из самых влиятельных физических статей в истории современной науки. Полученная им формула замечательна проста и содержит всего три параметра
В зависимости от параметра асимметрии q кривая меняется весьма причудливо (Фото 3). В таком виде формула весьма обща и описывает ситуации, встречающиеся в самых разных областях физики.
В 1935 Фано был в Гёттингене и Копенгагене, где познакомился с созвездием в составе Н. Бора, А. Зоммерфельда, Э. Теллера и Г. Гамова. В 1936 году он отправился на два года в Университет Лейпцига, к В. Гейзенбергу, где занимался ядерной физикой. По возвращении он некоторое время преподавал в Риме, однако усилившиеся в Италии притеснения евреев побудили Уго и его невесту Лиллу решиться на эмиграцию. В феврале 1939 года они крестились, и их обвенчал католический священник. Его жена сразу уехала из Италии, а он задержался там, и появился в США, в Нью-Йорк только в июне 1939.
Что задерживало его в Италии? Ведь усиление антисемитизма его семья ощущала, как Фано рассказывал, с момента прихода к власти Б. Муссолини, который, мягко говоря, никогда юдофилом не был. Но по мере укрепления дружбы с нацистской Германией, антисемитизм власти усиливался. По данным Википедии,
«В сентябре — ноябре 1938 года … были приняты законы, аналогичные немецким Нюрнбергским. В частности, евреи были изгнаны из армии и других государственных организаций, запрещены браки евреев с «арийцами», еврейское имущество подлежало конфискации. Евреям запрещалось участвовать в конференциях, печататься в газетах и журналах, ставить свои пьесы в театрах. Были уволены 98 профессоров итальянских университетов, а книги еврейских авторов были изъяты из общественных библиотек. … Двенадцать тысяч из пятидесяти проживавших в Италии евреев подверглись репрессиям. 7 сентября 1938 года евреям, приехавшим в Италию после 1919 года, было приказано покинуть страну».
Нет, совсем не лояльным по отношению к евреям стал, да и был, Муссолини — в полном противоречии с тем, как его иногда сейчас рисуют некоторые крайне правые евреи.
Собираясь покинуть Италию, и Фано, и Рака понимали, что первый в США, а второй в Палестине могут столкнуться со значительными материальными трудностями. Фано даже не знал, где и как будет работать, а Рака как в воду глядел — ему урезали оклад вдвое, когда узнали, что он из богатой семьи! Продать недвижимость и вывести деньги ни тот, ни другой, согласно уже принятым в Италии законам, не могли. Не было возможности провести легально и деньги, лежащие в банках. Но исправно работали контрабандисты, которые брали за услугу немало. Как-то Рака ехал в такси и вёз с собой значительную пачку общих денег, завёрнутую в бумажный пакет. Задумался и вышел из машины, оставив увесистый пакет с деньгами на заднем сиденье. В глубоком огорчении проведя остаток дня и ночь, он наутро прочитал в местной газете объявление под названием «Забывчивый еврей» о том, что «еврея, забывшего вчера в такси пакет, просят зайти за ним по такому-то адресу». Не без опасения, что это ловушка, подстроенная властями предполагаемому нарушителю закона, он отправился по указанному адресу и получил свой пакет в целости и сохранности!
Требовалось решить и проблему недвижимости. Отец, Джино Фано, был уволен с работы и уехал в Швейцарию. Так хозяйкой пятикомнатной квартиры в центре Турина стала горничная семьи Фано, а собственником огромного поместья стал его управляющий-итальянец. После окончания войны временные хозяева тут же вернули истинным собственникам и квартиру, и поместье. Конечно, семье повезло, что люди оказались порядочными. Но и их, хозяев, заслуга в отношении к ним стоящих на социальной лестнице ниже, тоже велика. Они видели в них таких же людей, какими были сами. К примеру, с работниками поместья расплачивались в том числе натурой, отдавая им в оплату урожай со значительной части своего сада. Так вот однажды дедушка и внук Уго гуляли по апельсиновой аллее, и внуку захотелось сорвать апельсин. Дед не разрешил, сказав, что урожай с этой части сада принадлежит слугам. Сам человек религиозный, он воспитал в детях и внуках глубочайшее уважение к личности, знаниям, собственности. Примечательно, что дедушка и его родители были владельцами, да и строителями большой железной дороги на севере Италии
Моя с сотрудниками первая работа по фотоионизации была замечена, и благожелательно упомянута Фано в его обзорной статье с Дж. Купером, опубликованной в американском журнале Review of Modern Physics, с очень высоким фактором влияния 45.5, что в 10 и более раз превосходит другие уважаемые журналы. У статьи очень хорошее число цитирований — 2100. Фано выступил на семинаре теоретиков ФТИ, всячески подчёркивая достижения ленинградских специалистов по физике атома вообще, и теоретиков в особенности. Результат был немедленный. Прямо в ходе семинара его руководитель проф. И. Шмушкевич повернулся ко мне, и спросил: «А чем это таким, вы, Мирон, занимаетесь?». Наши рабочие комнаты были напротив, в одном коридоре, образовывавшем тогда «теоретический загон». Я не преминул его кольнуть: «Илья Миронович, а не проще ли было спросить об этом до визита заморского гостя? Ведь мы всегда рядом — и комнатами и на семинарах».
Несмотря на разницу в возрасте величиной с поколение, разницу в известности и научном авторитете, у нас установились дружеские, доверительные отношения, не исключавшие, однако, споров и несогласий, главным образом, в научных вопросах. Дружеские отношения сохранялись практически до конца жизни Фано. Признаюсь, я нередко мысленно полемизирую с Уго Джиновичем по сей день. Тогда же, уже в 1968, завязалась переписка, что было ох как непросто в то время. Вскоре он опять приехал, уже главным образом, в ФТИ, и попросил поселить его не в «Европейской», в самом центре, а поближе к институту, и, тем самым, к нашему дому.
Разумеется, особенно во время домашних визитов, мы говорили не только о физике. Уго несколько раз упоминал своё крещение, которое легло на него тяжёлым психологическим бременем, и к тому же нисколько не способствовало укреплению его положения в США, даже в самом начале его карьеры там. Как говорил Уго, он чувствовал, что, казалось бы, это чисто формальное крещение оторвало его от родных корней. Он винил в своём шаге Амальди, который слыл в группе Ферми непререкаемым авторитетом в житейских вопросах. Но Уго понимал, что решение всё же было за ним. Примечательно, что Фано до конца дней говорил по-английски с сильным итальянским акцентом. Он свободно владел идиш, и мы нередко пользовались им в общении между собой. Бывая у нас в гостях, он говорил, что ему очень нравиться буквально всё, начиная с нашей трёхкомнатной хрущёвки — распашонки. Через много лет, в гостях у него, в Чикаго, в его с Лиллой (кстати, она тоже была физиком и соавтором одной из книг Уго) огромной пятикомнатной квартире, мы с женой оценили такт (или юмор?) Фано, когда он так восхищался нашим жильём. Воистину, «Два мира, два Шапира». А может просто сравнивал с тем, что ожидал увидеть на основе сообщений «народной молвы». Но не всегда звучали комплименты. Как-то моя жена похвалила ленинградский аэропорт, на что Фано воскликнул: «Майне тайре тохтер![i] Такой аэропорт в США имеет город с населением в сто тысяч человек, а не в три миллиона».
Он с интересом расспрашивал нас о нашей даче, говорил, что у него тоже есть дача около Турина, хотя и не так близко от Ленинграда, как у нас, «Вилла Фано». Мы говорили, что у нас дача большая, но не можем его пригласить по условиям пребывания иностранцев. Он приглашал к себе, уверяя, что место и у него хватит. Как-то узнав, что Г. Фешбах пригласил меня приехать к нему в США, прислал телеграмму с предложением нам сделать остановку и погостить в Турине и побывать на «Вилле Фано». Первое материализовалось много лет после смерти Фано. Дачу не видел, но потом узнал, что это был огромный загородный дворец, в котором Лилла, жена Уго, насчитала сто комнат, обставленных, как и всё поместье, римскими скульптурами и увешанных немолодыми картинами «местных мастеров», которые, что понятно, были итальянцами! Нет, не годилась наша дача даже как конюшня по меркам «Виллы Фано». Неплохо, однако, жили когда-то его предки в Италии. Сам Фано ездил туда каждый год, но вилла стала из радости проблемой, поскольку требовала для своего поддержания в порядке отнюдь не профессорских денег. А владельцы, Уго и его брат Роберт, оба были профессорами (брат в области информатики), членами Национальной Академии наук США и Академии наук и искусств. Словом, не по Фомкам оказалась дедова шапка.
Живя в гостинице близко от нас, он как-то пришёл без приглашения — я случайно выглянул в окно и был потрясён — Фано шёл к нам, объяснив при встрече это просто тем, что захотел поговорить. А адрес помнил с прошлого визита. От нашего дома, уже совсем не рано вечером, я его провожал до гостиницы, но не довёл метров ста до входа. Он должен был прийти утром в институт, но его не было. Телефон номера не отвечал. Что делать, куда сообщать, чью помощь просить?! Официальное сообщение грозило многим, но ждать, ничего не делая, было тоже совсем нелегко.
Он нашёлся вечером в номере. Оказалось, расставшись со мной, Уго решил заглянуть в бар гостиницы, где с ним заговорил человек, представившимся инженером. Потом, уже поздно вечером, пошли к нему домой. Они долго говорили «за жизнь» и неплохо выпили. Там Фано заночевал, а весь следующий день провёл с новым знакомым, начисто забыв про обязательство утром прийти в ФТИ. Последствий дело никаких не имело, кроме того, что Фано обрёл нового друга на много лет, а я понял, что КГБ отнюдь не всеохватно.
В 1972 мы случайно пересеклись в Белграде, и он ввёл меня в качестве представителя от СССР в программный комитет самой крупной международной конференции по физике атомных столкновений, к явному неудовольствию ряда коллег из СССР. Итоги этой конференции, которая прошла в Белграде в 1973, Фано подвёл короткой статьёй под названием «Квазирезонансное взаимодействие атомных оболочек. Доклад Амусья на VIII ICPEAC», опубликованной в журнале «Комментарии об атомной и молекулярной физике» в 1974.
В 1991 я выступал с серией лекций в Аргоновской национальной лаборатории (АНЛ), которая вскоре выбрала меня своим иностранным членом на 1993-94 годы. АНЛ находилась, как и все Национальные лаборатории США, под научным контролем одного из ведущих университетов США, в применение к АНЛ — Чикагского. Фано, которому было уже за восемьдесят, ездил на эти лекции километров сорок в один конец, принимал активнейшее участие в обсуждениях. Иностранные члены АНЛ избирались учёным советом Чикагского университета, так что моё избрание без дружеской руки Уго не обошлось, хотя ни он, да и никто другой, мне об этом никогда не говорили. Кстати, тогда он как-то сказал мне: «Атомная физика мертва», и рекомендовал осматриваться в поисках иного направления исследований.
Об этом же он говорил, когда я был в АНЛ в 1993-94 гг. Мы часто тогда встречались, обсуждали физические вопросы, переписывались (Фото. 4). К счастью, я понял, что очень крупный человек, уходя навсегда, полагает, что его конец означает конец и области, им во многом созданной и развивавшейся. Как в общем, так и в данном конкретном случае мрачное предсказание оказалось неверно. Появились новые объекты исследования — кластеры, фуллерены, эндоэдралы, атомы в сильных лазерных полях, которые теоретически описываются с использованием методов, развитых ранее при описании отдельных атомов.
Фано добивался совершенства и идеальной обоснованности своих работ, как-то обвинив меня в теоретической беспринципности, в чрезмерной увлечённости результатом в ущерб обоснованности метода его получения. Проф. В. Горшков, когда рассказывал Фано про свои работы, нередко вставлял слова «не опубликовано». Фано заметил: «Почему вы подчёркиваете это? У каждого уважающего себя учёного должны быть неопубликованные работы». Эта мысль, вообще говоря, неправильна: если сделал работу, и результат интересен и хорош, ты в нём уверен — непременно публикуй. Не опубликовал — значит, не сделал. Меня жизненный опыт приучил к мысли, что лучше опубликовать неверную работу, чем до конца своих дней терзаться из-за того, что ответ на некий важный физический вопрос ты имел, но не представил на суд других. А тот, кто опубликовал — стал на этом знаменит.
Фано, например, был уверен, что, коль пользуешься теорией возмущений, то аккуратно оценивай отбрасываемые члены, докажи, что они малы. Но ведь их бесконечно много, а значит абсолютно достоверный вывод недостижим! Поэтому я считал возможной некую полу-интуитивную импровизацию, а чисто теоретически оценивать всё отбрасываемое полагал ненужным. Послушайся я тогда Фано в этом вопросе — до скончания рабочей жизни всё оценивал бы величину отброшенных членов.
Фано, во всяком случае внешне, был безразличен к наградам и избраниям. Он не был признанием коллег обделён, избран членом ряда академий, но его ученикам и друзьям хотелось большего. Мы все видели в этом не только справедливость личную «заслужил — получи», но и вопрос о признания общенаучной значимости своей области деятельности. Это чувствовали на себе ученики Фано, которые в его сравнительно позднем, в 1978, т.е. в 66 лет, избрании в Национальную академию наук США видели препятствие возможности пополнить собою эту почтенную организацию. Исключительные научные заслуги Фано привели к тому, что у нескольких людей возникла идея, сформировавшаяся в 1994 (Фото 5) — выдвинуть Фано на соискание премии Ферми, «которая присуждается президентом США на основе представления Министерства энергетики выдающимся учёным за международно-признанные научные и технические достижения в области исследования, использования и производства энергии». Это одна из самых старых премий американского правительства в области науки и техники. Она была присуждена Фано сразу, уже в 1995.
Замечу, что примечательнейшая и редкая черта Фано состояла в том, что он не только говорил или поучал, но и внимательно слушал своего собеседника, был готов воспринять точку зрения другого, не считая, что его авторитет просто воспрещает ему быть неправым. Поэтому он легко сходился и привлекал к себе новых людей. Уго был одним из самых ярких среди тех, с кем меня свела судьба. Многолетняя дружба с ним была для меня огромной удачей.
Иерусалим
___
[i] Моя дорогая доченька — идиш.
