Да, он оказался абсолютно порядочным человеком. Когда в разгар «дела врачей» готовилась депортация всех евреев, он, глава Союза композиторов, сказал жене: «Кларочка, если тебя станут выселять, клянусь, поедем только вместе…» А ведь в его-то ранге кто-то другой наверняка подумал бы о спасительном разводе…

Вспоминая…

О Петре Клодте, Олеге Кошевом и Тихоне Хренникове

Лев Сидоровский

5 ИЮНЯ

«ПОВОДЬЯ НАТЯНУВ ТУГИЕ,
СМИРЯЮТ ДИКИЙ НРАВ КОНЯ…»
Слово о великом скульпторе
Петре Карловиче Клодте,
который родился 5 июня 1805 года.

Всякий раз, дорогой читатель, когда я оказываюсь на Аничковом мосту, не могу оторвать глаз от этого поединка: вот обнажённый атлет, сжимая узду, сдерживает вздыбленного коня; вот он пытается коня (у которого голова высоко вздёрнута, пасть оскалена, ноздри раздуты, передние копыта бьют по воздуху) осадить; вот юноша повержен на землю, но всё равно одной рукой сжимает узду, а конь (шея победно выгнута, попона сброшена) рвётся на волю. И вот человек, припав на колено и обеими руками сжимая узду, разъярённое животное всё же укрощает…

И, видя это, непременно вспоминаю стихи моего старшего товарища — поэта Николая Леопольдовича Брауна, которые начинаются так:

«Веленью мастера покорны,
Пройдя чистилище огня,
Взвились на воздух вихрем чёрным
Четыре бронзовых коня.

И в тот же миг четыре юных
Могучих всадника, с земли
Вскочив, поводья, словно струны,
В единоборстве напрягли…»

«Веленью мастера покорны…» Имя этого мастера — Пётр Карлович Клодт.

* * *

ИХ семью, которая происходила из балтийских немецких аристократов, составляли потомственные военные. Так, прапрадед скульптора, генерал-майор шведской армии, отличился в Северной войне, а вот отец, Карл Фёдорович Клодт фон Юргенсбург, генерал русской армии, заслужил почёт и уважение в войне Отечественной 1812 года — недаром его портрет красуется в галерее Зимнего дворца. Что же касается Петра, то, несмотря на то, что 5 июня 1805 года родился в Санкт-Петербурге, детство и юность провёл в Омске, где в ту пору отец занимал должность начальника штаба Отдельного Сибирского корпуса. Там, вдали от стандартов столичного образования и вообще от европейской культуры проявилась склонность юного барона к резьбе, лепке и рисованию. Причём больше всего мальчику нравилось изображать лошадей: он видел в них особое очарование…

Конечно, его готовили к военной карьере, поэтому оказался под крышей омского войскового казачьего училища. Когда же семнадцатилетним вернулся на невский берег, поступил в училище артиллерийское. Но при малейшей возможности прилежный юнкер всё равно брался за карандаш или перочинный нож и рисовал или вырезал маленьких лошадок… Получив чин подпоручика и до двадцати трёх лет прослужив в учебной артиллерийской бригаде, с армией поспешил распроститься. И вот почему.

Ещё в училище однажды вырезал со скуки из берёзового полена добродушную российскую клячу со стёртыми боками, которую подарил малолетнему сыну писателя Николая Ивановича Греча. Литературная компания, собиравшаяся у Греча (Кукольник, Булгарин, Даль и другие) от сей игрушки пришла в восторг. Лошадку у ребёнка нагло отняли и, разыграв её «по золотому» в лотерею, на вырученные деньги купили юнкеру полный «резной прибор». Это скоро помогло уже офицеру Петру Клодту, во время лагерной стоянки в Красном Селе, сотворить из дерева две новые лошадки, которые очень понравились аж двум великим князьям — Михаилу и Николаю Николаевичам. В общем, скульптор-самоучка уверенно двинул в гору.

Два года самостоятельно копировал современные и античные произведения искусства, работал с натуры. Потом стал вольнослушателем Императорской Академии художеств. Жил и трудился в подвале. Туда же заводил лошадей, рисовал их в самых разных ракурсах. Люди недоумевали: «Как барон может существовать в столь убогих условиях?» Однако скоро его «лошадиные» статуэтки стали пользоваться большим успехом.

* * *

И ТУТ Клодт получил важный правительственный заказ: совместно с опытными ваятелями Степаном Пименовым и Василием Демут-Малиновским скульптурно оформить Триумфальные Нарвские ворота, посвящённые победе 1812 года. Так на аттике арки возникла несущая колесницу Богини Славы шестёрка коней, выполненная по модели Клодта из кованой меди. Причём, в отличие от классических изображений этого сюжета, кони в исполнении моего героя стремительно мчатся вперёд и даже встают на дыбы. Впечатлённый увиденным, Николай I воскликнул: «Ну, Клодт, ты делаешь лошадей даже лучше, чем жеребец!»

* * *

ЗА десять лет до строительства Аничкова моста он начал работать над группой, изображающей вздыбленного коня и человека, который его сдерживает. По давнему проекту Карла Росси, два таких изображения должны были украсить Дворцовую пристань Адмиралтейской набережной, между Зимним дворцом и Адмиралтейством. Ещё там предполагались две фигуры сторожевых львов, опирающихся лапой на шар. Но Демут-Малиновскому кони не удались, и Николай I передал заказ начинающему Клодту. Что ж, его модели и государя, и Академический Совет удовлетворили вполне. Однако сочетание львов и лошадей на пристани император не одобрил. Тогда ваятель предложил поместить по две пары своих скульптурных композиций на четырёх пьедесталах с западной и восточной стороны Аничкова моста.

И в 1838-м первая группа уже была готова к переводу в бронзу, но случилась беда: внезапно, не оставив преемника, скончался руководитель Литейного двора Императорской академии художеств Василий Екимов. Пришлось Клодту выполнением литейных работ руководить самостоятельно. Так скульптор превратился в литейщика. Да, вёл занятия в Академии художеств, а потом направлялся в мастерскую, надевал брезентовый фартук, и огромные трубы литейной начинали дымиться — по этому дыму весь Васильевский остров знал, что барон Клодт отливает свои статуи. Сам готовил восковую модель, разбирал и собирал вместе со своими помощниками форму, устанавливал каркасы — в общем, руки у Петра Карловича были не только искусные, но и сильные. Причём, возглавив Литейный двор, занялся там всяческим усовершенствованием, и в результате большинство отлитых статуй никакой дополнительной обработки — ни чеканки, ни исправлений — не требовали…

И явились людскому взору кони, что «развезли» известность о художнике по всей Европе (их копии украсили главные ворота королевских дворцов и в Берлине, и в Неаполе), ещё больше укрепили высокое мнение о русском искусстве…

(Одна «интимная» подробность. По легенде, работая «над конями», автор вдруг узнал, что жена ему не верна. Решив отомстить любовнику своей супруги, увековечил его физиономию между задних ног того жеребца, который над Фонтанкой — близ дворца Белосельских-Белозерских).

Кстати, ещё сразу после обсуждения в 1833-м на художественном совете его двух скульптурных композиций было решено избрать автора в академики, что спустя пять лет и случилось. Также, назначенный профессором скульптуры, он (помните?) возглавил Литейный двор.

* * *

ЗДЕСЬ, на невском берегу, с ваятелем Клодтом встречаюсь я частенько — и когда в Летнем саду прихожу к дедушке Крылову, который присел под липами в окружении героев своих басен; и когда на Исаакиевской площади вижу императора Николая I, под которым конь (всему миру непонятно — каким образом?!) держится лишь на двух точках опоры; и шестеркой его коней над Нарвскими воротами тоже любуюсь… А в Москве сотворённая им же квадрига Аполлона красуется на фронтоне Большого театра. А в Киеве над Днепром высится князь Владимир-Креститель, лицо которого одухотворил тоже Пётр Карлович.

(В связи с этим монументом вспоминается такая история. В 1982-м, когда Киеву исполнялось 1500 лет, я написал в газету «Смена», где тогда работал, об украинской столице очерк, который дополнил весьма традиционным снимком: на первом плане, со спины, бронзовый князь Владимир, а за ним — днепровские кручи. Однако на редакционной планёрке, едва глянув на фото, главная редакторша завопила: «Что это?! Крест?! Убрать!!!» Я ей: «Татьяна Николаевна, он — князь Владимир-Креститель, потому и крест». Она: «Не может быть креста в комсомольской газете! Замазать!» И замазали. И вышла «Смена» с уникальной иллюстрацией: Владимир-Креститель — без креста!).

* * *

ПОСЛЕДНИЕ годы Пётр Карлович провёл на своей даче Халола в посёлке Рантамяки. В ноябре 1867-го задували метели. И однажды внучка попросила дедушку вырезать ей лошадку. Клодт взял игральную карту и ножницы:

— Деточка, когда я был маленьким, как ты, мой отец тоже радовал меня, вырезая из бумаги лошадок…

И вдруг его лицо перекосилось. Внучка закричала:

— Дедушка, не надо меня смешить своими гримасами!

Но он покачнулся и рухнул на пол.

Похоронили Петра Карловича Клодта на Смоленском Лютеранском кладбище. Однако потом прах перенесли в Некрополь мастеров искусств Александро-Невской лавры.

* * *

СКОЛЬКО бы, дорогой читатель, ни проходил по Аничкову мосту, невольно бросаю взгляд на эту бронзовую сюиту, вдохновенно изваянную Петром Карловичем Клодтом. Когда-то в университетской аудитории меня наставляли, что, мол, «шедевр, созданный в годы жестокой николаевской реакции, звучал для современников скульптора как олицетворение России, рвущейся к освобождению от власти тирана», но сегодня я просто любуюсь мощной динамикой восхитительных силуэтов и мысленно благодарю человека, сотворившего это чудо.

В трудный для нашего города час люди сберегли его (а ныне некоторые дебилы по ночам стараются взобраться и опоганить), надёжно укрыв и коней, и атлантов от гитлеровских снарядов и бомб. А потом наступил светлый день, когда перестали пустовать гранитные пьедесталы, иссечённые за почти девятьсот блокадных дней и ночей шрамами от артиллерийских осколков. И установили здесь бронзовую доску: «Это следы одного из 148476 снарядов, выпущенных фашистами по Ленинграду в 1941–44 гг.» — так ленинградцы подчеркнули величие солдатской судьбы монументов Петра Клодта.

Помнишь, дорогой читатель, начало стихотворения поэта Николая Брауна? А заканчивается оно так:

«… Напрасно кони бьют копытом,
Сорваться с места норовят,
И ржут, и прядают сердито,
И рвут поводья, и храпят.

Но мышцы юношей могучих,
Сноровка, разум и напор,
Остепеняя нрав кипучий,
Уже решают старый спор.

Поводья натянув тугие,
Смиряют дикий нрав коня…
Так город мой смирял стихию
Воды, и стали, и огня».

Так остановимся же здесь ещё раз, чтобы Петру Карловичу Клодту мысленно отвесить низкий-низкий поклон…

* * *

8 ИЮНЯ

ХОТЯ И НЕ КОМИССАР…
95 лет назад родился Олег Кошевой

НАКАНУНЕ 50-летия ВЛКСМ в составе группы журналистов оказался я в Краснодоне, и там Елена Николаевна Кошевая как-то не то чтобы равнодушно, но без особых эмоций, размеренно, монотонно, заученно рассказывала нам о сыне — по сути дела, повторяла свои слова из изданных еще в 1944-м «Материалов и документов о работе краснодонской подпольной комсомольской организации «Молодая гвардия» в тылу врага:

«… Он мечтал стать инжене­ром. Очень любил литерату­ру, много читал, сочинял сти­хи. Увлекался шахматами, спортом. Очень хорошо танце­вал, обожал музыку. Любовь к книгам у Олега была осо­бенной, безграничной: библио­теку Вали Борц перечитал всю… Он очень хотел научить­ся играть на рояле и даже в дни оккупации не давал Вале Борц покоя, требуя, чтобы она с ним занималась… Рос­лый, широкоплечий, он выгля­дел старше своих лет, У него были большие карие глаза, длинные ресницы, ровные ши­рокие брови, высокий лоб, ру­сые волосы… До 1940 года мы жили в Киевской области, а после смерти мужа переехали с Олегом в Краснодон, к мо­ему брату. Здесь сын приоб­рёл много друзей, вступил в комсомол. Закончить среднюю школу не успел: когда пере­шёл в десятый класс, нача­лась война. Олегу не было еще и пятнадцати лет, а он под подпольной кличкой «Кашук» стал комиссаром «Молодой гвардии»…»

* * *

КАК там всё происходило на самом деле, мне поведал человек, с которым я дружил почти сорок лет, до самой его кончины в июле 2001-го. Член штаба подпольной организации «Молодая гвардия» Василий Иванович Левашов (Фадеев в своём романе упоминает лишь его двоюродного брата Сергея Левашова) в трудные дни оккупации находился рядом с Олегом. Когда начались аресты, он перешёл линию фронта и с армией освобождал Донбасс, Одессу, Варшаву… Брал Берлин. После войны был комсоргом крейсе­ра на Чёрном море, служил на Балтике. Потом старший преподаватель Высшего военно-морского училища радио­электроники имени Александра Степановича По­пова, капитан первого ранга Левашов учил в Петродворце будущих моряков.

* * *

ЛЕТОМ сорок первого Василий Левашов тоже окон­чил девятый класс. Узнав о войне, пришёл с друзьями в райком комсомола: отправьте на фронт! Но добровольцам сказали, что для фронта они молоды, и предложили ехать на уборку урожая. Там, в кол­хозе, Василий встретился с Олегом, которого немного знал и до войны: Краснодон — городок небольшой, почти все между собой знакомы… Так вот, днем работали в по­ле, вечером обсуждали дела на фронте, пели песни. Запе­вал обычно Олег — «Катюшу», «Дывлюсь я на небо», о Стень­ке Разине…

Потом их пути на время ра­зошлись, потому что обком комсомола направил Василия вместе с двоюродным братом Сергеем и Володей Загоруйко на курсы радистов для рабо­ты в тылу врага. (Кстати, в поезде познакомились с Лю­бой Шевцовой: она ехала туда же — с гитарой, всю дорогу пела).

А после — диверсии в сос­таве разведывательной груп­пы, выход с боем из окруже­ния…

Вернувшись в оккупирован­ный гитлеровцами Краснодон, Василий сразу встретил Жору Арутюнянца. Вместе от­правились к Земнухову: Иван возглавлял комитет комсомо­ла школы имени Горького, слыл среди ребят авторите­том. Нашли его в парке: Ваня о чём-то тихо беседовал с двумя парнями. Одного — Во­лодю Осьмухина — Левашов знал по школе. Другой, в спор­тивной куртке, протянул руку: «Борис Главан».

Всех их мучил один вопрос: что делать? Борис считал: на­до перейти линию фронта, вступить в Красную Армию. Ваня был другого мнения: «Ос­танемся в Краснодоне, созда­дим партизанский отряд или подпольную организацию». «Тем более, — поддержал его Жора, — что в городе уже кто-то работает: взрываются здания, где поселились фаши­сты, появились листовки…» Не приняв определенного реше­ния, разошлись с одним жела­нием: действовать!

Вскоре к Василию заглянул Виктор Третьякевич. Это был его самый большой друг — не случайно же несколько лет сидели за одной партой. Вик­тора в школе любили, не раз избирали секретарем комсо­мольского комитета. В начале войны Третьякевич, утверждён­ный членом Ворошиловградского подпольного горкома ВЛКСМ, был зачислен в пар­тизанский отряд, участвовал в боях. Потом подпольный об­ком направил его в Красно­дон. Так вот, заходит Виктор: «Я только что от Земнухова. Он рассказал о ваших планах. Приходи завтра в двенадцать к Арутюнянцу».

Назавтра по дороге к Жоре Василий случайно встретил Олега. Не виделись они дав­но, с того дня, когда Лева­шов забегал в школу прос­титься перед отъездом. «Зави­дую тебе! — сказал тогда Олег. — Я ведь тоже просил­ся, но не отпускают: мол, мо­лод ещё…» Позже Кошевой не раз и не два пытался попасть на фронт, но безрезультат­но. Получив направление на строительство оборонительных сооружений, обрадовался: не фронт, но всё-таки… Домой вернулся повзрослевшим, воз­мужавшим и ещё настойчивее стал рваться «на войну»… В те дни в Краснодоне квартировал начальник политотдела одного из соединений Красной Армии Вячеслав Иванович Грачёв. Олег с ним подружился и, когда возникла угроза захвата города гитлеровцами, уп­росил Вячеслава Ивановича взять его с собой. Елена Ни­колаевна согласилась отпус­тить сына. Но Грачёв, выехав на несколько дней из Краснодона, не вернулся. Как позже выяснилось, он вместе с воин­ской частью попал в окруже­ние и вышел в расположение наших войск уже после того, как враг занял город… Ничего не зная об этом, Олег ждал Грачёва, пока наши части не стали покидать Краснодон. А потом вместе с родственника­ми отправился на восток. Од­нако время было упущено, вражеское кольцо с востока уже сомкнулось, пришлось воз­вращаться…

Впрочем, тогда, 23 сентября, Василий всего этого ещё не знал, поэтому и не решился сам пригласить Кошевого на конспиративную встречу. Рас­прощались, а через полчаса на квартире у Жоры увидел… Олега.

Разговор повёл Третьякевич: «Необходимо создать подполь­ную комсомольскую органи­зацию и начать действовать. А как это сделать, давайте решать вместе». Олег сказал: «Самое главное — отобрать надёжных ребят. Чтобы были смелые, готовые в огонь и в воду. И чтобы умели держать язык за зубами». Ваня доба­вил, что надо привлечь и де­вушек. Олег подхватил: «Пусть подвиг Зои Космодемьянской послужит примером для деву­шек, которые будут с нами работать».

Тут же составили текст клят­вы.

Потом Виктор ошарашил всех сообщением, что листов­ки в городе распространяет группа Сергея Тюленина: ведь все хорошо знали Серёжку, как озорного парня, организа­тора мальчишеских сражений. Пройдёт совсем немного вре­мени — и Сергей со своими помощниками тоже примет присягу молодогвардейца.

На этом же, первом заседа­нии был создан штаб, в кото­рый вошли Третьякевич (комиссар), Коше­вой, Земнухов и Левашов. Не­сколько позже туда ввели Громову, Туркенича (командир отряда), Тюленина, Шевцову.

* * *

СРАЗУ после освобождения Краснодона от оккупации комиссия под руководством сотрудника НКВД Торицына по чьёму-то подлому распоряжению сделает Третьякевича предателем, а Кошевого — наоборот, главным героем «Молодой гвардии», комиссаром с подпольной кличкой «Кашук». В таком же духе заставят высказываться оставшихся в живых молодогвардейцев. Так же, естественно, в своем романе по горячим следам напишет Фадеев, который, кстати, работая над книгой, жил у Елены Николаевны, а в другие дома заходил в основном по её подсказке. На Кошевую все были обижены… В январе 1965 года мать Тюленина написала Брежневу:

«… Я с дочерью Надеждой стояла под её окнами, куда нас Фадеев пригласил для беседы, но Кошевая нас в дом не пустила. Под диктовку Кошевой Фадеев описал в книге, что Олег был комиссаром, а её саму и брата — как людей: которые чуть ли не руководили всей работой. Это неправда. Комиссаром Олег никогда не был, комиссаром был Виктор Третьякевич. Она, Кошевая, оклеветала Виктора! Она сказала Фадееву, что он был якобы предателем… Откуда она могла знать? Её не арестовывала полиция, она не была на допросах. Это надо мной и нашей семьей издевалась полиция. Меня, а не её били…»

Родственники Виктора Третьякевича добивались его реабилитации долгих шестнадцать лет. Переломным моментом стало задержание Василия Подтынного, следователя краснодонской полиции и участника расправы над молодогвардейцами, признавшего, что подлинного комиссара оклеветали. Левашов рассказывал мне:

— Моего отца трижды арестовывали, чтобы он признался, где я скрываюсь (я успел сбежать в Донецкую область). Так вот, отец сидел в одной камере с Третьякевичем и видел, как его уводили на допрос, а обратно приволакивали за ноги избитого, чуть живого. С теми, кто на допросах не молчит, так не поступают… В общем, кому-то понадобилось к чистому делу приложить грязные руки…

А про Кошевого Василий Иванович поведал, как члены штаба ему однажды вкатили выговор — за то, что незаконно, как якобы «комиссар», подписал несколько временных комсомольских билетов…

— А вообще-то, — вспоминал Левашов, — Олег был натурой цельной и тонкой. Тяжело переживая неудачи на фронте, вернувшись в оккупированный Краснодон, сразу же записал в своем дневнике: «… И я решил, что жить так невозможно, // Смотреть на муки, самому страдать. // Скорей, пора! Пока еще не поздно, // В тылу врага — врага уничтожать!» Конечно, в литературном от­ношении стихи несовершенны, но сколько в них искренно­сти, сколько боли…

Начало подпольной деятель­ности Олега совпало с первой драмой в его личной жизни: ещё до войны подружился с одной девушкой, но сейчас, в эту трудную пору, понял, что ошибся в человеке, что по ду­ху они совсем разные. Насту­пил разрыв. Нелегко было Олегу, но он умел владеть собой. А вскоре обрел настоя­щего друга и соратника в борьбе — Нину Иванцову.

* * *

В СВОЕЙ книге, посвященной друзьям-молодогвардейцам, Левашов, в частности, описывает такой эпизод.

Однажды, еще до создания подпольной организации, Олег увидел, как Тюленин пытался приклеить листовку к теле­графному столбу. Раньше они знакомы не были. Кошевой подошёл и тихо сказал: «Ты поступаешь неосторожно. Я бы на твоём месте дождался тем­ноты. Тебе что, времени не хватает?» «Да, не хватает. Взял бы и помог! — дерзко отве­тил Сергей. Потом добавил: — А ты не выдашь?» Кошевой улыбнулся: «Я не предатель. Но ты сам скоро провалишь­ся, если будешь так неосто­рожно поступать».

Олег был человеком долга, неукоснительно соблюдал дис­циплину подпольщика. Этого же требовал и от других. В подтверждение Василий Иванович приводит такой пример. Как-то молодо­гвардейцы подготовили первое вооружённое нападение на ок­купантов. Операцию, которая замышлялась вне города, воз­главил Иван Туркенич… Долго шли в кромешной тьме к мес­ту засады, вдруг Тюленин воз­мутился: «Куда вас понесло? Так мы до моста и к утру не доберёмся!» К Сергею подо­шёл Олег: «Когда поведёшь свою группу, тогда и выбирай маршрут. А сейчас Туркенич командует…»

К мосту вышли вовремя, операция удалась…

* * *

О БОЕВЫХ ДЕЛАХ юных краснодонцев сегодня извест­но широко. Что же в трудной борьбе придавало силы им — по сути, ещё мальчикам и де­вочкам? Силы им придавала (извините за пафос) любовь к Родине и лю­тая ненависть к тем, кто смел на эту землю посягнуть. А ещё — тот самый пресловутый «пролетарский интернациона­лизм», в духе которого были прекрасно воспитаны и рус­ский Земнухов, и украинец Ко­шевой, и белорус Третьяке­вич, и армянин Арутюнянц, и азербайджанец Дадышев и еврейка Борц, и молдаванин Главан…

Конечно, вступая в «Молодую гвардию», каждый знал, что это для него может кончиться смертью, но всё равно в организацию стремился, потому что борьба с фашизмом для каждого из них стала тогда самым глав­ным делом жизни.

Увы, по доносу труса и предателя Почепцова оказались в фашист­ских застенках. Прошли через все круги ада. Потом — страшная казнь: их, бесконечно истерзанных, но ещё живых, сбросили в шурф шахты № 5.

Когда пробил час освобождения Краснодона от гитлеровцев и тела молодогвардейцев стали из шурфа извлекать, люди теряли сознание. Только несколько строк из протокола:

«У Лиды Андросовой нет глаза, уха, руки, на шее — верёвка»; «У Нины Герасимовой переломлена левая рука, всё тело, особенно грудь, черны от побоев»; «У Бориса Главана лицо изуродовано, кисти рук отрублены, живот вспорот»; «У Евгения Шепелева голова разбита, кисти рук отрублены»; «У Майи Пегливановой отрезаны груди, переломаны ноги»; «У Александры Дубровиной отрезана груди, разбита голова»; «У нещадно иссечённого плетьми Леонида Дадышева обрублены кисти рук»; «Антонину Дьяченко и Евгению Кийкову узнать вообще невозможно»; «У Володи Жданова выколоты глаза и отрезаны уши»; «У Николая Жукова отрезаны уши, язык, выбиты зубы, отрублены рука, ступня»; «У Антонины Мащенко тело окутано колючей проволокой»; «У Виктора Петрова нет левого уха, носа, обоих глаз, выбиты зубы, волосы остались только на затылке»; «У Ульяны Громовой на спине вырезана пятиконечная звезда, правая рука и все рёбра переломаны»…

Это лишь малая часть страшного списка. Всего было поднято шестьдесят четыре бездыханных тела, из которых опознать удалось пятьдесят семь…

Олег Кошевой после начала арестов попытался перейти линию фронта, однако пришлось вернуться. Его схватили и отправили сначала в полицию, а затем в окружное отделение гестапо города Ровеньки. После жутких пыток вместе с Любой Шевцовой, Семёном Остапенко, Дмитрием Огурцовым и Виктором Субботиным 9 февраля 1943 года был расстрелян.

И, в общем-то, дорогой читатель, не так важно, сколько молодогвардейцы расклеили листовок, устроили диверсий, повесили полицаев и освободили из плена красноармейцев. Важно то, что Олег (да, он не был комиссаром, но всё равно стал героем) и его друзья пытались хоть что-то сделать для приближения Победы. У них был выбор: смириться, затаиться, спрятаться, пойти, в конце концов, на службу к оккупационным властям или бороться всеми доступными им методами. Они выбрали второй путь, который оказался дорогой в бессмертие…

* * *

10 ИЮНЯ

«КАК СОЛОВЕЙ О РОЗЕ…»
Слово замечательном мелодисте
Тихоне Николаевиче Хренникове,
которому ныне — 108 лет

ЕГО ПЕСНИ сопровождали меня всю жизнь. И хотя он напи­сал их не так много, как, допустим, Дунаевский или Соловь­ев-Седой, которые тоже нерасторжимы с моей биографией, мело­дии Хренникова так же прочно запали в душу…

Еще до войны, когда только-только начинал постигать сей мир и главным «источником информации» в нашем сибирском го­родке было радио, я почти ежедневно слышал из далекой Москвы в очень популярных тогда «концертах по заявкам радиослушате­лей» непременную просьбу очередной доярки или свинарки ис­полнить песню «Как соловей о розе»… И дальше возникала во­истину божественная мелодия, всё очарование которой, а также слов, на нее положенных, я, пяти — или шестилетний, до конца постичь, естественно, не мог, но всё равно всякий раз, отор­вавшись от любимой книжки «Волшебник изумрудного города» (читать-то научился рано), замирал вот от этого: «Как соло­вей о розе // Поёт в ночном саду, // Я говорил вам в прозе — // На песню перейду…» Естественно, тогда еще я не мог знать, что столь дивную музыку написал Тихон Хренников на стихи Павла Антокольского для спектакля вахтанговцев «Много шума из ни­чего» и что композитор очень-очень молод, а просто был их творением по-детски заворожен: «… Вам песня посвящается, // И вы скорей ответьте — // Ведь песнею кончается // Всё лучшее на свете…» Пожалуй, это была моя первая встреча с, так ска­зать, «любовной лирикой», и родители лишь удивленно внимали малолетнему отпрыску, который старательно, почти не понимая смысла слов, вторил голосу из радио: «… Звезда моя! Краса моя, // С которой я обвенчан, // Ты — лучшая, ты самая // Любимая из женщин…»

***

ТЕПЕРЬ-ТО мне ведомо, что родился творец этого чуда в маленьком Ельце, где его отец всю жизнь служил у богатых купцов приказчиком. Десятый по счету в семье ребенок, он од­нажды прочитал на сеновале книжку про Моцарта и тут же дал себе клятву тоже стать композитором. И основания для такого решения имелись, потому что мальчик, хоть и лучше всех в классе успевал по математике, всё ж больше тянулся к музыке. Однако музыкальной школы в Ельце не было, и Тихон стал брать уроки у сына капельмейстера Преображенского полка Иосифа Кветуня, который вообще-то работал бухгалтером, а для себя самого играл на пианино. Немного освоив инструмент, мальчик сразу же (в одиннадцать лет!), стал сочинять прос­тенькие мелодии. Об этом прознал в Москве Михаил Фабианович Гнесин, пригласил юного сочинителя в столицу на прослушива­ние и после предложил место в своем знаменитом музыкальном училище. Что ж, в «гнесинке» Тихон преуспел настолько, что спустя всего три года был принят в Союз композиторов и од­новременно — сразу на второй курс Московской консерватории. Фортепианному искусству его учил Генрих Густавович Нейгауз, композиторскому — Виссарион Яковлевич Шебалин и Сергей Сер­геевич Прокофьев. Именно Прокофьев — вместе с Бахом и Чай­ковским — с той поры навсегда вошел в триаду его кумиров. Уже через год с блеском исполнил на экзамене свой «Первый фортепианный концерт». А в 1935-м защиту диплома превратил в подлинный триумф: в Большом зале Московской консерватории прозвучала его «Первая симфония», которую скоро включили в свой репертуар Леопольд Стоковский и Юджин Орманди! После этой премьеры двадцатидвухлетнего Хренникова даже стали на­зывать «московским Шостаковичем» (настоящий Шостакович в ту пору был еще ленинградцем), и Владимир Иванович Немирович-Дан­ченко заказал ему для своего театра оперу, а вахтанговцы попросили «омузыкалить» шекспировское действо под названием «Много шума из ничего». Восторженное впечатление о музыке к тому спектаклю оставил в книге «Москва, 1937 год» Леон Фей­хтвангер.

Вот тогда-то и услышал я по радио «Как соловей о ро­зе…». А еще там были прелестные куплеты: «Ночь листвою чуть колышет, // Серебрится диск луны. // Ночью нас никто не слышит — // Все мы страстно влюблены. // Ля-ля-ля-ля. // Ля-ля-ля-ля. // Ля-ля-ля-ля—ля-ля.» Особено мне нравилось вот это «ля-ля-ля-ля…»

О том, что вскоре на вахтанговской сцене появился с его музыкой булгаковский «Дон Кихот», а у Немировича-Данченко — опера «В бурю», я, естественно, в своей сибирской провинции не подозревал, но зато увидел «Свинарку и пастуха»: наш 2-й «а» в кинотеатр «Гигант» вместе с учительницей явился полным составом. Тогда, в самый тяжелый из военных годов, нас, пацанов, очень развеселила эта ки­нокомедия Ивана Пырьева из еще недавней мирной жизни про ми­ленькую свинарку Глашу и джигита Мусаида. А еще нам понравилась их песня про то, что «друга я никогда не забуду, если с ним подружился в Москве». И другая, которую исполняют, мчась на лихой тройке, Глаша с разудалым старичком: «Ах вы, кони, мои кони! Ах ты, зимушка-зима!» И что все эти мелодии сочинил Тихон Хренников, мы запомнили хорошо…

А, наверное, через год-два в нашем Драмтеатре я оказался среди зрителей «героической комедии» Александра Гладкова, которая шла по всей стране и называлась «Давным-давно»: в ту военную пору она звучала очень актуально. Меня восхитила и Шурочка Азарова, выдававшая себя за мальчишку-корнета (ах, как хороша была в этой роли любимица иркутян Любовь Деримарко!), и — в исполнении тоже замечательного артиста Бориса Ситко — поручик Ржевский (тогда анекдотов про Ржевского еще не существо­вало), и вообще все гусары! И я тоже вовсю распевал их залих­ватскую песню, которая через двадцать лет — благодаря ряза­новской «Гусарской балладе» — станет известной повсеместно: «Меня зовут юнцом безусым, // Мне это, право, это, право, всё равно, // Зато не величают трусом // Давным-давно, дав­ным-давно, давным-давно!» А девчонки из соседней школы (обучение-то было раздельным) прос­то обожали в том же спектакле «Колыбельную», которую Шуроч­ка, прощаясь с родным домом, напевала своей кукле: «Лунные поляны, // Ночь, как день, светла… // Спи, моя Светлана, // Спи, как я спала…» И опять мы запомнили: всё это сочинил Хрен­ников…

Ну а в сорок четвертом, когда война еще шла, мы вдруг, к своему почти потрясению, узрели на экране… Победу! Фильм так и назывался: «В шесть часов вечера после войны». Что творилось в кинозале! И мы мысленно, всей душой, подхватывали пес­ни, которые с экрана щедро лились к нам: «Артиллеристы, Ста­лин дал приказ…», «На вольном, на синем, на Тихом До­ну…», «На грозную битву вставайте…» И всё это — опять Хренников!..

Сам Тихон Николаевич, который в начале войны написал пронзительную песню «Прощание» («Иди, любимый мой, иди, род­ной…»), тогда, уже в конце сражения, с армией Чуйкова про­двигался к Берлину. И вот однажды, весной сорок пятого, 15 или 16 апреля, стал свидетелем, как «В шесть часов вече­ра…», эту картину-легенду о будущей Победе, там, перед самым фашистским логовом, накануне самого кровавого последнего сражения, наши воины принимали просто восторженно… Потря­сенный композитор, видя их глаза, слыша их смех, не в силах был сдержать слез: ведь, наверное, большинство из них, таких сейчас счастливых, смотрят кино в последний раз…

* * *

ОТПРАЗДНОВАВ у стен рейхстага Победу, композитор вернулся в Москву и, полный творческих планов, с большой охоткой принялся за дело: после «Второй симфонии» его поджидала опера по «Фролу Скобееву», да и кинематографисты требовали все новой музыки. В одном из тогдашних фильмов, который назывался «Поезд идёт на восток», он даже сам (подходящего актера режиссер Райзман почему-то не нашел) появился в кадре — помните в вагоне транссибирского экспресса морячка с аккордеоном, задорно ис­полняющего песню: «Мы прощаемся с Москвой, // Перед нами путь большой, // Здравствуй, будем знакомы, // Дай мне руку, незнако­мый спутник мой!..» Но тут последовали тяжелые события…

В феврале 1948-го, завершив погром Ахматовой и Зощенко, Сталин принялся за «формалистов от музыки» — Шостаковича, Прокофьева и прочих «подозрительных». И тут же своим волевым решением самым главным в Союзе композиторов СССР назначил Хренникова. Почему именно его, молодого и абсолютно далекого от всякой «политики»? Говорят, вождю импонировали анкетные данные (прежде всего — социальное происхождение) своего про­теже и простая «среднерусская» внешность. И еще «отец наро­дов» очень любил в кино хорошие песни…

Уже в очень преклонном возрасте Тихон Николаевич вспо­минал, с каким ужасом воспринял тогда сталинский приказ: «Всё! Кончилась моя музыкальная жизнь!» Но, чтобы его компо­зиторская деятельность все-таки продолжалась, установил же­лезный распорядок: с утра писал музыку, а в Союз — после обеда. И так — сорок три года. Да, целых сорок три (Сталин назначил его лишь в первый раз, а потом коллеги выбирали), до самого развала СССР, когда он сам навсегда покинул свой кабинет. Весь этот долгий срок держался очень достойно, даже в страшнейшее лихолетье умело защищал коллег от репрессий: в отличие от руководителей прочих творческих союзов ни одного композитора, любой национальности, властям не «сдал». Так остался жив, к примеру, Мечислав Вайнберг. А вот своего бра­та Хренников спасти не сумел…

Да, он оказался абсолютно порядочным человеком. И в личной жизни тоже. Когда в разгар «дела врачей» готовилась депортация всех евреев — куда-то на Дальний Восток или в Ма­гадан, он, глава Союза композиторов, сказал жене: «Кларочка, если тебя станут выселять, клянусь, поедем только вместе…» А ведь в его-то ранге кто-то другой наверняка подумал бы о спасительном разводе. Или бы просто промолчал… Слава богу, та подлая акция — после смерти в марте 1953-го ее вдохнови­теля — не состоялась, но и в дальнейшем из-за Клариного «пя­того пункта» Хренников имел от коллег массу кляуз и прочих неприятностей… Впрочем, ненавидели его за многое — например, за то, что мог распределять блага. Даже те ненавидели, кто получал от Союза композиторов бесплатные квартиры и дачи: а как же иначе мо­жет быть при родименькой системе кнута и пряника? Не Хренни­ков ее придумал, но он искренне стремился сделать ее спра­ведливой. И когда в 1991-м добровольно оставил свой высокий пост, начались новые предательства — впрочем, это для человеческой натуры, увы, тоже так естественно…

* * *

КОНЕЧНО, люди чаще всего знают его песни. (К вышеназванным добавлю хотя бы: «Что так сердце, что так сердце растревожено…», «Плыла, качалась лодочка по Яузе-реке», «Московских окон негасимый свет…»). Или оперетты: «Белая ночь», «Сто чертей и одна девушка», другие. А ведь остались еще восемь опер, пять балетов, несколько симфоний и сюит, фортепианные, скрипичные, виолончельные концерты, произведения разных камерных жанров…

Падение СССР принял очень болезненно. Ему было грустно, в частности, и оттого, что теперь российские композиторы не получают квартир и путевок, что их новые произведения не по­купают для библиотек, не исполняют на музыкальных фестива­лях, что они не звучат в эфире… Великолепный, принципиаль­ный МЕЛОДИСТ (во всей академической музыке двадцатого века не найти симфоний и скрипичных концертов столь мелодичных и даже напевных, как у Хренникова), он прежде не принимал сочинений Губайдулиной, Денисова и Шнитке (однако писать им такую музыку не мешал и вообще никогда не пользовался властью, дабы что-то запретить или, еще хуже, заменить своей музыкой), а в новые, постсоветские времена просто шалел от попсовой пошлятины, заполнившей радио — и телеэфир. Даже Золотая ме­даль Моцарта (овеянная девизом «За вклад в мировую культу­ру»), которой тогда же наградило его ЮНЕСКО, грустных мыслей не развеяла…

В августе 2007-го его не стало. И упокоился Тихон Николаевич, увенчанный всеми званиями и наградами, вовсе не на положенном ему «престижном» Новодевичьем, а — по собственному завещанию — в родной елецкой земле. Ведь именно под тем небом зарожда­лись когда-то в душе отрока Тимоши те самые волшебные мелодии, которые потом нам — «как соловей о розе…» — всё пело и пело его жаркое, его нежное сердце…