В начале 90-х на родной его земле наступили трудные време­на и Быков вы­нужден был уехать на лечение в Финляндию. Потом перебрался в Германию. Затем — в Чехию… Его произведения дома не изда­вались, а Лукашенко тогда же ляпнул в каком-то российском ток-шоу: мол, как же, знаю Быкова, стихи его в школе учил.

Вспоминая…

О Владимире Шаталове, Михаиле Державине, Василе Быкове и (в дни «Евро-2020») о футболе

Лев Сидоровский

15 ИЮНЯ

«СТУПИТЬ НА МАРС!»
15 июня скончался старейший в мире космонавт,
дважды Герой Советского Союза Владимир Александрович Шаталов,
с которым я познакомился почти полвека назад

В СРАВНИТЕЛЬНО уже давнюю пору, дорогой читатель, когда имена Юрия Гага­рина и его товарищей были сверх популярны, когда все наши мальчишки мечтали стать только космонавтами, в Звёздном го­родке бывал я не раз. Но вот, чтобы свидеться с дважды Героем Советского Союза Владимиром Шаталовым, в июне 1974-го отправился не туда, а на Большую Пироговскую, в Штаб ВВС. Помнится, сорокашестилетний генерал-майор авиации (высокий, стройный, с точёным про­филем и голубыми глазами), который занимал там высокую долж­ность, земляка встретил весьма радушно. Потому что, как по­яснил сразу, «журналистам из Питера в интервью не отказываю никогда». Именно с добрых слов о нашем городе он сам и начал разговор:

— Считаю себя ленинградцем. Пусть родился в Казахстане, но в городе на Неве начал ходить, произнёс первые слова, учился в школе… Там и сегодня живут мои родители. На Ва­сильевском острове, на углу 2-й линии и Среднего проспекта, стоит дом, где прошло мое детство, куда приезжал потом, став взрослым… И дал мне этот город, вероятно, то хорошее, что во мне есть. Дал знания, сформировал характер, закалил его. Да, Питер исподволь готовил мальчишку к тому, чтобы одолеть испытания, которые принесла война. Где бы потом я ни был, с какими бы трудностями ни встречался, всегда невольно вспоми­нал слова мамы — она их сказала, когда мы в канун уже полно­го замыкания блокадного кольца с последним поездом покидали наш город: «Что повесил нос? Ты же ленинградец, гордись этим!»

Так что дорога в космос для моего собеседника начина­лась у нас, на Васильевском острове. Тем более что, по его же словам, «профессия космонавта определяется не только чис­лом стартов, не только количеством дней и часов, проведённых на орбите, но и всей жизнью». Когда же впервые проявилась его приверженность к небу?

— Наверное, всё началось с отца: в годы гражданской войны он был механиком авиационного отряда. Немало повидал, испытал — и потом рассказывал мне про «фарманы», про «ньюпо­ры», про то, как «красные лётчики» сражались за идеалы рево­люции… Я подрастал, когда на смену этим заграничным «фар­маннам» и «ньюпорам» пришли самолеты, созданные советскими конструкторами. Да и новое поколение авиаторов появилось. Моим кумиром стал, естественно, Чкалов: его портреты, выре­занные из газет и журналов, хранил как самые дорогие релик­вии. Когда в декабре тридцать восьмого пришла весть о том, что Чкалов погиб, я заплакал. Потом на ватмане написал: «Се­годня погиб великий лётчик нашего времени Валерий Павлович Чкалов». Бумагу аккуратно свернул, вложил в стеклянную труб­ку и, обжигая пальцы, запаял. Берёг её до самой войны, но в блокаду ампула пропала… А мечтать о небе, о полётах начал на берегу Фонтанки: в кружке планеризма и авиамоделизма Дворца пионеров. Уже в пятом классе решил поступить в авиа­ционную спецшколу, чтобы стать лётчиком. Только летчиком!

Я наивно поинтересовался, не видел ли Владимир Алек­сандрович Фонтанку, Васильевский остров и весь наш город из космоса. Он улыбнулся:

— Из космоса до Ленинграда далековато… А вот когда стал лётчиком, впервые узрел Питер с высоты и полюбил его еще больше… Есть у меня там обязательный маршрут. Всякий раз, приезжая в отпуск, обычно в последний день утром отво­зил чемодан на вокзал, сдавал в камеру хранения, а вечером, простившись с родными (не люблю, когда провожают, — эти то­мительные минуты на перронах и в аэропортах), часа за два до поезда, выходил из дому. Шёл и прощался с городом — с Васильевским островом, с набережной, с Дворцовым мостом, с Невским — до следующей встречи…

Тут я решил подойти ближе к теме: мол, не любите прово­ды на вокзалах и в аэропортах, а на космодроме? Шаталов воскликнул:

— Тем более! Там особенно хочется скорее приступить к делу. Трижды пришлось мне идти к ракете — и всякий раз в мыслях я был уже внутри корабля, выполнял все операции по проверке систем, по подготовке его к полету…

* * *

ВПРОЧЕМ, задолго до космоса была у него спецшкола ВВС, потом лётное училище. Занятия по теории (которые вначале всем кажутся долгими и ненужными), зачёты, экзамены и только потом — свидание с небом. Первое и очень короткое. Затем другие — поначалу не очень частые. Обычный училищный ритм, простой и будничный. Но именно в этой будничности рождался «лётчицкий характер»… Шаталов вспоминал:

— Как-то морозным утром взлетали вдвоём: один из нас, волнуясь, забыл переключить питание на основные баки, другой (такой же молодой и неопытный) не проверил. Поднялись, сделали круг, только я успел выполнить команду инструктора и найти внизу пятачок аэродрома, как мотор чихнул раз, другой — и замолк. Сели поперёк полосы — к счастью, без поломок. Выслушали справедливую нотацию. Но после этого случая я стал к себе строг, к мелочам непримирим, потому что понял: в небе не может быть главного и второстепенного…

Этому принципу он всегда следовал твёрдо. Летал вдумчи­во, самолёт чувствовал тонко. Успешно окончив училище, стал инструктором. И тут случилось…

— Это был один из первых моих полётов с курсантом. Взлетели, пошли на первый разворот. Высота небольшая — сто пятьдесят метров. И вдруг машина начала коптить, за нами по­тянулся чёрный дымный след. Стрелка бензометра заметалась по шкале и, вздрагивая, упала к нулю. С земли по радио переда­ли: «Самолет горит!» Приказал курсанту: «Ничего не делать! Я сам. Прыгать не будем. Обязательно сядем». Гляжу: внизу, под крылом, — сад, длиннющая канава, да еще прямо по курсу сов­сем некстати попыхивает трактор… А машина не держится, тя­нет вниз… Думаю: «Только бы не задеть за что-нибудь, толь­ко бы проскользнуть в эту узенькую полоску — не выше, не ни­же, не вправо, не влево…» Слава богу, сели благополуч­но…

* * *

ШЛО время… Он учил курсантов летать уже на реактив­ных… Затем — при конкурсе семнадцать претендентов на одно место — поступил в академию, которую через пять лет закончил с отличием. Далее в строевых частях прошёл путь от замкомэс­ка до заместителя командира полка… С хорошей завистью следил за полетами Гагарина, Титова, Николаева, Поповича… И вот уже он сам — в Звёздном городке… В нашем разговоре мы сперва условились не очень касаться «специально космичес­ких» тем, но всё же я нарушил уговор: поинтересовался, что в тех полетах запомнилось больше всего, испытывает ли «косми­ческую ностальгию», видит ли «космические сны». Шаталов за­думался:

— Многое запомнилось «больше всего». И, как ни странно, даже не первый старт. Наибольшее впечатление произвёл на ме­ня корабль «Союз-5», с которым я выполнял стыковку в парном полёте. Его ожидание, появление… О встрече двух кораблей над планетой мы не раз мечтали на Земле, и всё же она оказа­лась фантастической. Представьте: кораблям нужно было состы­коваться на скорости двадцать восемь тысяч километров в час! На Земле пришлось провести огромную тренировочную работу в специальных установках. Я выполнял стыковку на тренажёре бо­лее семисот раз… Стартовав на «Союзе-4», сутки летал один, волновался, ждал встречи с «Союзом-5», которую готовил на­земный командно-вычислительный комплекс. И вот настал момент сближения. В заданное время сориентировал корабль. Стараюсь до долей градуса выдержать курс, тангаж, крен, чтобы по всем осям не было расхождения. Точно в срок выключил двигатель. После этого начал готовиться к следующим операциям. И вдруг по радио — голос Хрунова: «Вижу «Союз-4»!» Как это — «вижу»? Бросаюсь к иллюминатору — и точно: в поле зрения светящиеся контуры «Союза-5». Включаю автоматику, контролирую её рабо­ту, на расстоянии около двухсот метров перехожу на ручное управление. Теперь всё в моих руках. Надо приблизиться к «Союзу-5», состыковаться с ним. Выйдет ли? Послушается ли корабль? Энергично работаю рукоятками, включаю в разных ком­бинациях вспомогательные двигатели. Последние метры: пятнад­цать, десять, пять, один… Мягкий толчок. Стыковка произош­ла… Однако столь ярко запомнилась не только встреча на ор­бите, но и расстыковка, когда мы еще долго, почти виток, ле­тели вместе, выполняя разные эксперименты. Такое наслаждение может испытать только лётчик, который действует в паре, «на­перехват», когда он встречает своего товарища где-то дале­ко-далеко за облаками, — и вот две машины уже мчатся ря­дом… Корреспондент в задней кабине, наверное, в подобной ситуации тоже будет восторгаться, но — совсем по-другому, а лётчик такими мгновениями живёт, поэтому всё это у него нав­сегда остаётся — и в памяти, и в сердце… Так же на всю жизнь запомнилась встреча с орбитальной станцией «Салют»: подход к ней, стыковка, её колоссальные размеры… Не забыть и первый спуск, вход в плотные слои атмосферы, и третий спуск, который проходил в темноте. Свечение оболочки, свет в кабине, момент, когда сгорают теневые индикаторы, располо­женные снаружи корабля, когда видишь язычки пламени — всё это вместе с перегрузкой, с давлением, с обилием разных шу­мовых эффектов создаёт такую гамму впечатлений, от которой потом уже никак не избавиться. И не удивительно, что всё это часто вижу во сне. Как снится лётчику и обычный самолёт. Ле­таю я все-таки давно, с сорок пятого, и вот, бывало, даже в сновидениях никак не освободиться от неба: поднимаешь маши­ну, выполняешь разные фигуры высшего пилотажа, заходишь на посадку… А недавно мне вдруг приснилось, что лечу… на Марс. Да, было бы здорово — ступить на Марс!

Тут я покачал головой: мол, ой длинная туда дорога, то­варищ генерал! Какую книгу взяли бы с собой, чтобы не ску­чать? Он улыбнулся:

— Бортжурнал. Это в космосе основная книга. Там работа так напряжена, что пока не до художественной литературы. Ну а в дальний полёт, где свободное время, может, и появится, с удовольствием захвачу с собой любимейшие романы — «Двенад­цать стульев» и «Золотой телёнок»…

* * *

РАЗГОВОР получился долгим. Например, узнал я, что жена моего собеседника — внучка знаменитого Ивана Владимировича Мичурина («Поэтому, естественно, тоже стала биологом»); что дочка пока школьница, а сын заканчивает Ави­ационный институт («Когда его там спрашивают: “Космонавт Ша­талов — твой отец?”, отмахивается: “Однофамилец”»); что на балконе мой собеседник посадил травку («Возвращаясь из поездок, вижу эту травку, густую, как ёжик, и очень радуюсь»); что в полёте где-то над Индонезией впер­вые услышал песню «С чего начинается Родина…» («Даже не мог сдержать слезу»); что на отдыхе их семья приобщается к ди­кой природе («Бродим без тропинок, чем гуще — тем лучше»); что, став «космонавтом-13», не испугался «несчастливой циф­ры» («Как-то не обратил на это внимания. А во второй раз стартовал тринадцатого — и тоже обошлось»).

Когда мы прощались, он вздохнул:

— Очень скучаю по ленинградским белым ночам…

* * *

«ДА, ЗА ДЕРЖАВУ НАМ ОБИДНО,
А ЗА ДЕРЖАВИНА — НИЧУТЬ…»
85 лет назад родился Михаил Михайлович Державин

ДОРОГИЕ друзья! 15 июня, народному артисту РСФСР Михаилу Михайловичу Державину исполнилось бы 85. Но, увы, уже три года его среди нас нет. И сейчас мне вспомнилось, как в апреле 1998-го, когда на берегах Невы, в БКЗ «Октябрьский», в очередной раз проходил Международный фестиваль сатиры и юмора «Золотой Остап», который, как обычно, блистательно вёл его Президент — тоже «народный» Александр Анатольевич Ширвиндт (а Державин в зале присутствовал), я прочёл со сцены — в честь друзей — вот такой стишок.

Любой из вас — сверх уважаем!
Одной вы связаны судьбой.
Давно уж «Ширвиндт и Державин»
Звучит, как «Новиков-Прибой».

Пусть думцы, ваш пример лелея,
Обсудят, севши там рядком,
Что может русский для еврея
Быть самым верным пареньком.

Лишь только, Ширвиндт, мне такого
Вам не простить который год:
Зачем Вы пьяного Мягкова
Из бани прёте в самолёт?!

Талант Ваш, Ширвиндт, мудр и светел,
И, если брать издалека,
Ваш друг Державин Вас заметил,
Избрав в партнёры на века!

Державин держится солидно,
Он с блеском свой проходит путь.
Да, за державу нам обидно,
Но за Державина — ничуть.

Не знают, Миша, Вас едва ли
Хоть Сахалин, хоть Жигули…
Ах, как Вы в «Бабнике» сыграли!
Как в «Импотенте» потрясли!

В дочурку маршала влюблённый,
Как Вы с ним пели под баян…
Но предан Вами был Будённый:
Ушли к Роксане Бабаян…

Ну а у Ширвиндта с женою
Весь быт — совсем наоборот:
Он рыбку ловит ей весною
И трубку курит круглый год.

У них сынок весьма отважен,
Командует бульдогам: «Ап!»
Ну а отец — весьма вальяжен
И элегантен, как Остап!

Народ вам вечно благодарен!
Когда ж допрёт он, наконец:
В Кремль нужен Ширвиндт и Державин,
А не Чубайс и Сосковец!

Для непосвящённый поясняю строку: «В дочурку маршала влюблённый». После первой жены — актрисы Екатерины Райкиной наш герой обрёл вторую — дочку маршала Нину Будённую, от которой скоро переметнулся к певице Роксане Бабаян. Что же касается строк: «У них сынок весьма отважен, командует бульдогам: «Ап!», то здесь имеется в виду Михаил Ширвиндт, который тогда на ТВ вёл программу «Дог-шоу».

* * *

19 ИЮНЯ

«ПИСАТЬ ПРАВДУ ВОЙНЫ…»
19 июня 1924 года родился Василь Быков

ОН ПРОСЛАВИЛ Белоруссию на весь мир. Призванный в Крас­ную Армию восемнадцатилетним, испытав всё, что положено бой­цу (был дважды ранен, был без вести пропавшим, даже на одной из братских могил тех лет осталось его имя), он потом напи­сал о войне т а к и е книги, каких прежде люди не знали. Ну, вспомните хотя бы некоторые: «Сотников», «Западня», «Третья ракета», «Дожить до рассвета», «Знак беды»… О чем они? О том, что человек может оставаться человеком, когда для это­го, кажется, уже нет никаких возможностей…

Потрясенный в далеком 1962-м «Третьей ракетой», я испы­тал острое желание встретиться с автором. Потом, когда снова и снова знакомился на страницах «Нового мира» с его обжигаю­щими душу повестями, это чувство во мне только крепло. Нако­нец в 1985-м решился потревожить Василия Владимировича, ко­торый, увы, был нездоров. Но в своем доме на Танковой улице Минска встретил гостя спокойный, подтянутый, в парадном кос­тюме, при галстуке, хотя говорить ему было очень не просто — это выдавало трудное астматическое дыхание, которое Быков старался смягчить с помощью ингалятора…

* * *

ПОМНИТСЯ, начиная разговор, я высказался в том духе, что писателем моего собеседника сделало такое античеловечес­кое, такое страшное явление, как война. Быков кивнул головой:

— Вот уже четверть века ни о чем другом писать не могу. Почему так? Скажу откровенно, во время войны не мог читать ничего, написанного о ней в жанре художественной литературы: слишком уж велика была разница между книжными изображениями людских страстей и подлинными страстями, которые бушевали на полях сражений… Конечно, о той поре нынче написано много, и среди книг о войне встречаются очень сильные — вроде бы, что еще можно добавить? Но когда в эту тему углубляешься, обнаруживаешь там всё новые возможности, всё новые проблемы. И хотя у меня есть полтора десятка повестей, думаю, что са­мого главного еще не ухватил, что там, в глубинах войны, заключено самое значительное, к чему стремится искусство…

Как же он сам для себя это «самое главное, самое значи­тельное» определял?

— Главное в книгах о войне — правда, глубина постижения правды, и дается она далеко не каждому, даже если человек, берясь за перо, полон самых благих намерений. Но настоящий талант возникающие при работе трудности обычно превозмогает, талант же поскромнее на них натыкается и далее скользит по линии наименьшего сопротивления. Вот тогда-то мы и читаем в книгах приблизительную правду, лишь часть правды, которая, например, состоит в стремлении отразить только героизм, только патриотизм. Однако на фронте рядом с грандиозным пат­риотизмом, с величайшим героизмом было еще самое разное… Поэтому, на мой взгляд, задача литературы и вообще искусства о войне состоит в том, что, пока есть возможность, пока живы участники тех событий, надо постараться отразить правду вой­ны с полнотой максимальной… Самым честным, самым талантли­вым это удаётся — назову хотя бы Бакланова, Бондарева, Ас­тафьева, Адамовича, Гранина, Носова, Кондратьева… Обратите внимание: в этом перечне (который, конечно же, можно продолжить) все — бывшие фронтовики. У каждого — личный опыт СВОЕЙ войны. Когда же такого личного опыта нет, человеку приходит­ся «сочинять», что обычно и делается…

Тут я попытался кое-что уточнить: мол, что касается по­вестей Василя Быкова, то там личный опыт автора ощущается постоянно — убедительность каждой детали почти документаль­ная; но вот, допустим, в партизанах мой собеседник не был, а о партизанах пишет — значит, не только личный опыт? Василий Владимирович согласился:

— Не только. Скажу так: личный опыт, умноженный на во­ображение… Да, в партизанском отряде я действительно не сражался, и всё же партизанские повести написаны на основе личных знаний, представлений, а главное — понимания психоло­гии человека на войне…

Меня между тем очень интересовало: почему же все-таки он, в прошлом — армейский офицер, так настойчиво возвращает­ся к партизанской теме? Быков разъяснил:

— Наверное, прежде всего потому, что живу в Белоруссии, где партизанская война стала уделом целого народа. У нас са­ма нравственная атмосфера содержит в себе очень много от партизанского прошлого… Кроме того, когда в работе углубил свои нравственные поиски, то обнаружил, что борьба с врагом на оккупированной территории дает наибольшие возможности для исследования проблемы выбора. Человеку постоянно приходится делать выбор — и в малом, и в большом. Во время же войны вы­бор значил всё, от него зависело — жить или умереть? Каждый солдат на поле боя был связан с этой проблемой. Так вот, война армий, если так можно выразиться, более стандартна, так как действия войск в значительной степени регламентированы. И потом — человек дал воинскую присягу! На оккупиро­ванной же территории человек чаще всего никакой присяги не даёт. Совесть — вот что определяет его действия. Там много хаоса, много стихии. Там было всё — и высокая доблесть, и низкое предательство…

Если вспомнить его повести, то исследованием истоков предательства Быков так или иначе настойчиво занимался в каждой…

— Потому что природа героического нам близка и понятна. Читателю не надо подробно разъяснять, ЧТО заставило Матросова (и десятки солдат до него и после) броситься на амбразуру дзота, ЧТО повело на смерть молодогвардейцев: ведь их пове­дение тогда для советского человека было как бы нормой. Так вот, тысячи действуют согласно этой норме, а один вдруг (вдруг ли?) — вопреки ей. Что же, какие такие особые усло­вия, чрезвычайные обстоятельства сделали его предателем? По мере сил стараюсь в природе предательства разобраться, дабы предостеречь людей от подобного в будущем, дабы всё реже встречались в нашей жизни такие типы, как Рыбак или, допус­тим, Пшеничный…

Когда-то в разговоре с Вячеславом Кондратьевым, я выяс­нил, что ЕГО война — это бои под Ржевом, у деревеньки Овсянниково, недаром писатель посвятил этим местам столько страниц… Ну а откуда, от какого конкретного места, нача­лась война у Быкова, есть ли у него свое «Овсянниковское поле»? Василий Владимирович задумался:

— Таких памятных мест у меня несколько — и на нашей земле, и по ту сторону границы, особенно в Венгрии, у Бала­тона, где пришлось очень тяжело… И все-таки, пожалуй, свое «Овсянниковское поле» у меня есть — на Кировоградчине, возле деревни Большая Севериновка… Было это в январе сорок чет­вертого. Наш стрелковый батальон поздним вечером вел бой. И вдруг — вражеские танки. Огонь оказался очень плотным, выс­тоять пехоте против танков в степи трудно — в общем, взводу, которым я командовал, как и всем остальным, досталось креп­ко. Раненый в ногу, лежу и вижу: один танк поворачивает на меня… Метнул гранату — неудачно: ударилась в снег возле гусеницы и не разорвалась. Фашист еще точнее довернул на ме­ня, и я едва успел поджать ноги: танк буквально вдавил в снег полы шинели… Через мгновенье комроты Петр Миргород отчаянным броском гранаты гитлеровскую машину все-таки пора­зил… Кое-как смогли мы добраться до скирды, но немцы ее зажгли. Добрели до полевой дороги, а там повозка довезла ме­ня до села. Раненых в хате набралось человек пятнадцать. Только задремал, кто-то трясет за плечо: «Быков, Быков…» Смотрю — командир батальона: «Ты ранен?» — спрашивает. «Ра­нен». — «Ходить можешь?» — «Нет». «Наш батальон разгромлен», — сказал комбат… Утром село вновь атаковали гитлеровские танки. Я выполз из хаты, где был чудом подобран на последнюю повозку. Один танк остановился против нашей хаты, дал залп — хата вспыхнула… Очевидно, всё это видел комбат, который не знал о моем спасении, — так на меня составили похоронку… Уже после войны, когда служил на Дальнем Востоке, однажды вдруг вызывают в штаб, показывают документ: «Лейтенант Быков Василий Владимирович значится убитым 7 января 1944 года и похоронен в братской могиле в деревне Большая Севериновка. Затребуйте у Быкова объяснение по этому делу…» Написал объяснение, а спустя некоторое время поехал в ту очень па­мятную деревню, пришел к той могиле, где покоятся и Петр Миргород, и почти все мои солдаты… Так что, возвращаясь к вашему вопросу, это поле под Большой Севериновкой в МОЕЙ войне, пожалуй, самое главное. Там до конца узнал, почем фунт лиха…

А закончилась война для Быкова в Австрийских Альпах, близ городка Роттенман, на реке Энс: там наши встретились с союзниками… На мой наивный вопрос о том, вел ли будущий писатель на войне дневники, ответил удивленным взглядом:

— Не представляю, как это можно сделать на передовой… Кстати, дневники в действующей армии вообще были строжайше запрещены, в связи с чем мне кажется, что некоторые сочиняют их уже задним числом…

Так что всё — по памяти:

— Если стремишься создать нечто стоящее о Времени, надо жить в нем, даже если это Время давно минуло. Впрочем, еще лучше, если Время будет жить в самом художнике, не покидая его. Когда читаешь книгу о прошедшей войне, нетрудно понять, в каких взаимоотношениях автор и Время находятся: «краси­вость» и «литературщину» с правдой не спутаешь…

* * *

МНОГО о чем еще было тогда говорено… В частности — об экранной и сценической судьбе его повестей. Особо он выделял снятый по «Сотникову» фильм Ларисы Шепитько «Восхождение». Когда прощались, Быков вздохнул:

— Среди воинов Великой Отечественной мое поколение — 1924-й год рождения — было почти самым молодым. Живые свиде­тели тех дней уходят из жизни, и литераторы будущего (даже самые талантливые) едва ли смогут рассказать о той битве с полным знанием дела. Поэтому надо спешить…

* * *

НЕСМОТРЯ на титулы — Героя Социалистического Труда, ла­уреата Ленинской премии, которыми власть перед ним каялась в минуты «оттепели» или «перестройки» за нескончаемое преследова­ние, его правда о войне кое-кого «наверху» весьма раздражала. А в начале 90-х на родной его земле наступили трудные време­на, отчего здоровье писателя очень ухудшилось, и Быков вы­нужден был уехать на лечение в Финляндию. Потом перебрался в Германию. Затем — в Чехию… Его произведения дома не изда­вались, а Лукашенко тогда же ляпнул по российскому телекана­лу в каком-то ток-шоу: мол, как же, знаю Быкова, стихи его в школе учил… Трудно сказать, чьи вирши батька учил в школе и с кем перепутал своего великого национального писателя, у которого явно не прочел ни строки…

Однако умирать Василий Владимирович вернулся домой. Не­задолго до кончины в одном из интервью сказал: «Я не лидер, и не «совесть нации», я простой, измотанный жизнью белорус, который хочет одного — остаться честным».

Его земной путь закончился в 2003-м, 22 июня, в день начала войны…

* * *

ПОЧЕМУ Я НЕ ХОЖУ НА ФУТБОЛ
Некоторые воспоминания в дни «Евро-2020»

ВОЕННОЙ порой, дорогой читатель, в нашей иркутской школьной жизни футбола не припомню. Может, просто были ещё малы? Хотя книгу Льва Кассиля про «вратаря республики» Антона Кандидова обо­жали и сделанный по ней весёлый фильм (с песней: «Чтобы тело и душа были молоды…») смотрели не раз. Ну а потом, во вто­рой половине сороковых, как и все сверстники, футболом прос­то бредили: тоже на перемене гоняли по коридору кусок недое­денного жмыха, а после уроков по ближнему пустырю — кирзовый мяч, каким-то образом приобретённый (ведь карманных денег ни у кого из нас не было) вскладчину. Конечно, живя в Сибири, мы наперечёт знали имена лучших игроков всех столич­ных команд — и Никиту Симоняна из «Спартака», и Валентина Николаева из «ЦДКА», и Александра Пономарева из «Торпедо»… А уж те динамовцы, которые осенью сорок пятого с общим счетом 19:9 разгромили в Англии и «Челси», и «Арсенал», и «Кардифф Сити», и «Рейнджерс», были нам словно родные: Михаил Семичастный, Алексей Хомич, Всеволод Ради­корский, Всеволод Блинков, Евгений Архангельский, Василий Карцев, Константин Бесков, Всеволод Бобров, Николай Дементь­ев, да и все остальные, включая сразу двух Соловьёвых, Ле­онида и Сергея, до сих пор в памяти, хотя столько лет минуло… С каким восторгом ночью (в Москве — семь вечера, а у нас-то уже полночь!) у радиоприем­ников ловили хрипловатую скороговорку Вадима Синявского (мог ли тогда предположить, что спустя годы буду с ним зна­ком!), яростно болея то за Игоря Нетто, то за Бориса Пайчадзе… Мы бегали на наш стадион «Авангард» (который потом зачем-то переименовали в «Труд»), переживая за местных футбольных идолов (почему-то особо запомнился плот­ненький голкипер, которого все звали «Лё­ша-Пончик»), и очень радовались, когда однажды «наши» переиграли прикативших в таёжный край «на гастроли» футболистов команды ВВС — подопеч­ных самого Василия Сталина…

Пройдет буквально два-три года, и наш одноклассник, Костя Соловьёв, по кличке — «Кын» (сирота, впрочем, сирот у нас хватало — Саша Флеккель, Лёня Бородин, Олег Щёголев, другие, а сколько ещё тех, которые остались без отцов!), станет звездой иркутского футбола, классным нападающим, любимцем местных болельщиков…

А ещё почти в каждом дворе между са­раями (дровяниками!) непременно натягивалась волейбольная сетка, и мы, в «семейных» трусах или модных тогда сатиновых шароварах, взлетали, гася мяч, над этой сеткой в небо, или брали его, в полёте «ласточкой», у самой земли…

Мы гордились тем, что наши волейболистки, во главе с мастером спорта Олей Ивановой, не раз в ту пору становились чемпионками России; что другой наш земляк (а мой — буквально сосед, жил через два дома), мастер спорта Закария Мигеров, был непобедим на российском ринге; что и наши стрелки на всю Россию тогда тоже были лучшими… Спорт в стране в ту пору ещё немножко оставался «любительским», и иркутские спортив­ные знаменитости тоже ещё где-то учились, где-то работали, не формально, а всерьёз — и Игорь Кирзнер, и Николай Метава, и мой двоюродный дядюшка Борис Суздальницкий, который и до войны был в спринте абсолютным чемпионом Сибири, и после фронта, в сороковые годы, как правило, на финише оказывался первым. А другой мой родственник, дальний, Вениамин Батаен, ещё в самом конце тридцатых на велосипеде с ангарских бере­гов добрался до Москвы и скоро стал чемпионом столицы, а по­том, надолго, чемпионом СССР — и в шоссейных гонках, и на треке. (Как-то в Москве, оказавшись у него в гостях, я уви­дел хрустальную вазу с гравировкой: «Любимому Веньке от Ва­силия Сталина». Сын Генералиссимуса, сам генерал «от авиа­ции», всесильный «Вася», забрал моего родственника к себе, в спортобщество ВВС).

Вот почему День физкультурника всякий раз отмечался почти всеми горожанами, «массовость» празднества не надо было создавать искусственно, и мне тоже довелось участвовать в тех красочных шествиях, а однажды даже оказался в лодке-байдарке, которую несли по площади Кирова муску­листые парни. Парней видно не было, потому что их накрывало огромное синее полотнище, изображающее «реку». Я «плыл» по этой «реке», усердно орудуя веслом, врезаясь в «волны», ко­торые там, под материей, изображали мои носильщики. Вероят­но, иногда я их задевал, потому что из-под «волн» то и дело слышалась негромкое чертыхание, иногда — с матерком…

* * *

КОГДА в 1953-м после долгих мытарств наконец-то обрёл право учиться в Ленинградском университете на журналиста, мне было (а ведь и в волейбол «за факультет» играл, и в легкоатлетической секции прыгал в высоту весьма прилично) совсем не до футбола. Но пару раз на Кировском ста­дионе побывал. Тогда «Зенит» особыми успехами не блистал. В будущем ставший славным тре­нером Юрий Андреевич Морозов ещё играл на поле, и рядом с ним запом­нились Юрий Войнов, Лазарь Кравец, ещё кое-кто. Особенно был знаменит голкипер Леонид Иванов: когда перед началом мат­ча он — в неизменной кепке и видавшем виде свитере — направ­лялся к воротам, а следом важно шествовал помощник-мальчик с бутылкой воды, которая потом водружалась на траву за правой стойкой, стадион всякий раз взрывался хохотом и овацией… Однажды мне посчастливилось узреть в игре колоритнейшего Бориса Левина-Когана, которого за специфическую фамилию болельщики добродушно называли «дважды евреем Советского Союза»: он уже перестал выступать за «Зенит» и тренировал детей, но вот тряхнул стариной, и всякий раз, когда на свою лысую, как бильярдный шар, голову весьма гулко принимал верховой мяч, весь стадион тут же в почти сто тысяч глоток восклицал: «Ух!» Люди на Кировском в ту пору были настроены очень нез­лобливо: если арбитр ошибался, призывали лишь переварить его «на мыло», а коль были неумелы игроки, старожилы этих трибун со вздохом вспоминали легендарного Михаила Бутусова и, конечно же, Петра Дементьева, своего любимейшего «Пеку»…

* * *

МИНОВАЛО лет пятнадцать, я уже вовсю работал в ленинг­радской «Смене», которую тогда, на излёте 60-х, вдруг обяза­ли над «Зенитом» шефствовать. В частности, мне было поручено перед некоторыми ответственными матчами отвлекать игроков от лишних пе­реживаний всякими байками — про свои журналистские поиски, наход­ки, открытия, курьёзные случаи… И вот, бывало, приезжаю на их базу, рассказываю что-то интересное, а «золотые наши ре­бята», подопечные Артёма Фальяна, — Лев Бурчалкин, Георгий Вьюн, Павел Садырин, Геннадий Унанов и другие — босые ноги перед моим носом кладут на стол, жвачку — в рот, и в глазах — этакое сытое равнодушие…

И тогда я решил тематику своих «баек» резко изменить. Тщательно к очередной встрече подготовился — и их равнодушие, наконец, взорвал. Тот мой рассказ получился весьма длинным. Был он примерно таким…

* * *

КОГДА наконец-то закончилась страшная, холодная и го­лодная, первая блокадная зима, для тех, кто выдюжил, засветились лучики надежды. И страна знала: Ленинград не сдаётся, Ленинград борется! Но надо было ещё продемонстрировать всему миру, что Ленинград живёт! Да, доказать, что ленинградцы не слом­лены, что жизнь продолжается, что, в конце концов, это не «город мёртвых», как утверждала гитлеровская пропаганда. Ведь в апреле сорок второго немецкие самолеты разбрасывали над нашими частями листовки: «Ленинград — город мёртвых. Мы не берём его пока, и только потому, что боимся трупной эпи­демии. Мы стёрли этот город с лица земли».

«Стёрли»?! В ответ на эту ложь весной сорок второго капитаны довоенных питерских футбольных дружин «Динамо» и «Зенита», Валентин Фёдоров и Александр Зябликов, начали собирать старых своих товарищей — тех, кто ещё остался в городе или воевал под Ленинградом. Так, с пере­довой были отозваны бывшие динамовцы и зенитовцы: с Ораниен­баумского плацдарма — командир бронекатера лейтенант Виктор Набутов, вместе с ним — главстаршина морского отряда берего­вой обороны Борис Орешкин, из-под Красного Села прибыли зам­политрука медсанчасти Анатолий Викторов и рядовой пехотинец Георгий Московцев, из-под Лигова — разведчик Евгений Архангельский… В городской милиции служили Константин Сазонов, Александр Фёдоров, Аркадий Алов, Михаил Атюшин, Виктор Иванов… В цехах ЛМЗ трудились Сергей Медведев, Алексей Лебедев, Николай Смирнов… На «Дороге жизни» шоферили Алек­сандр Коротков и Георгий Медведев…

Увы, слишком сильное истощение не позволило некоторым оставшимся в городе футболистам выйти на поле. С огромным трудом сделал это только что выписавшийся из госпиталя после тяжёлой стадии дистрофии полузащитник «Зенита» Анатолий Мишук — потом он вспоминал, что первый же мяч, принятый им в игре на голову, попросту сбил с ног, и подняться без посторонней помощи уже не получилось. И Петр Горбачёв, который недавно похоронил трёхмесячного сынишку, тоже был очень плох… Динамовцы, благо­даря несколько увеличенному блокадному пайку (их кормили, как милиционеров, ведь «Динамо» — милицейская команда) физически оказались покрепче, но, ес­тественно, ни о каких добротных игровых кондициях всех этих изму­ченных и истощенных людей не могло быть и речи…

* * *

ОДНАКО первый матч случился гораздо раньше, чем предпо­лагалось: уже 6 мая. В этот день в городе разорвалось сто два вражеских снаряда, от коих пострадали более соро­ка человек. И всё же на поле стадиона «Динамо» (не на главное, которое было перепахано снарядами, и не на второе, занятое под огороды, а на третье, что слева от центрального входа) вышли хорошо известные землякам Алов, Набутов, Сазонов, Архангельский, Орешкин, оба Фёдорова и дру­гие… Причём динамовцам противостояла команда, которая представляла расквартированную в городе воинскую часть Бал­тийского флотского экипажа. Худоба игроков и вялое начало матча вызывали опасение, что соперникам долго не протянуть, но к концу первого тайма игра пошла живей. Капитаны договорились сократить перерыв: даже не присаживаясь (опасались, что потом не поднимутся), игроки выпили по стакану чая и — снова на поле… Дабы участники матча могли продержаться до конца (заменять игроков было некем), решили зря не бегать, а играть короткими передачами. И выстояли, хотя кое-кто держался из последних сил. Со счетом 7:3 победили динамовцы, однако итог матча определялся совсем не этим…

* * *

НУ а потом, 31 мая, на том же поле динамовцы встретились с командой «Н-ского завода» (так в то время был зашифрован Ленинградский Металлический завод имени Сталина — кстати, довоенный шеф «Зенита»), костяк которой составили бывшие и будущие зени­товцы: Зябликов, Смирнов, Медведев, Мишук, Лебе­дев… Среди них не нашлось ни одного вратаря — вот и занял место в воротах защитник Иван Куренков, будущий капитан кубкового «Зенита-44». И всё равно одиннадцать игроков за­водчане набрать не смогли. Поэтому несколько оставшихся «ва­кансий» заполнили теми, кто в командах мастеров никогда не числился, а также динамовским нападающим Игорем Смирновым (который после войны станет защищать цвета «Зенита»).

Спустя годы популярнейший радио — и телекомментатор Вик­тор Сергеевич Набутов про тот день рассказывал: «Я посмотрел на своих товарищей: бледные, осунувшиеся, но все тщательно выбриты и подстрижены. Команда вспомнила свои прежние обы­чаи: это было законом — на матч выходить, как на парад. Сейчас для нас тоже был праздник…». (Увы, нынешние футболисты почему-то выходят на матчи, наоборот, — сплошь небритыми). Поначалу медленные перед­вижения по полю этих измождённых людей мало напоминало спор­тивное состязание: дыхание сбивалось, ноги подгибались, на длинные передачи просто не хватало сил, и игра велась в мел­кий пас. Если кто-то падал, встать самостоятельно зачастую просто не мог. Но постепенно игроки, что называется, вошли во вкус, вспомнились старые навыки, игра наладилась, немногочисленные зрители (в основном — раненые из близлежащего госпиталя, человек сорок), как в довоенные годы, начали подбадривать футболистов — и игра пошла! Повезло и с погодой — в последний майский день было солнечно и тепло. Как и прежде, 6 мая, на этот раз в пере­рыве (а таймы длились по полчаса — больше было просто не вы­держать) на траву тоже не садились, потому что знали: сядешь, а подняться сил не будет… После финального свистка Николая Усова поле покидали в об­нимку — не только из дружеских чувств: просто идти вдвоём было легче…

Победило снова, со счетом 6:0, более сыгранное «Динамо» — да так ли это тогда было важно? Сам факт проведения матча в блокадном городе (репортаж транслировался по радио) вызвал во всей стране резонанс такой силы (естественно, сие собы­тие не осталось незамеченным на фронте ни нашими, ни немцами), дух блокадников поднялся настолько, что всем стало ясно: игра за­кончилась победой Ленинграда, мощным голом в ворота Гитлера! Недаром же бывший динамовский форвард Николай Светлов, в том матче участия не принимавший, вспоминал:

«Никогда не забуду день, когда в траншеях на Си­нявинских болотах, в пятистах метрах от немцев, услышал репортаж со стадиона «Динамо». Сначала не поверил, побежал в землянку к радистам, и они подтвердили: верно, передают фут­бол. Что делалось с бойцами! Это был такой боевой подъём, что, если бы в тот момент был дан сигнал вышибить немцев из их траншей, плохо бы им пришлось!»

* * *

СПУСТЯ месяц, 7 июля, «Динамо» и команда ЛМЗ сыграли вничью — 2:2, причём их единоборству не смог помешать и недальний ар­тобстрел. После фут­больные встречи в осаждённом городе стали регулярными. Осенью сорок второго даже было проведено блиц-первенство среди во­енных частей городского гарнизона и допризывников. А дина­мовцы в августе благодаря «Дороге жизни» добрались до Москвы, откуда — после матчей со столичными одноклубниками и спартаковцами — отправились в турне по стране. И всюду люди вновь убеждались: Ленинград живёт!.. А потом, в 1944-м, вскоре после полного снятия проклятой блокады, наш «Зенит» на радость ленинградцев выиграл Кубок СССР!

* * *

ДА, на тот раз моё выступление «подшефных» явно взбудоражило. В ответ я услышал много добрых слов, итог которым подвёл Лев Бурчалкин: «Вроде, раньше про это кое-что знали, но ты, тёзка, нашёл такие слова, такие подробности, что пробрало…» И тут же — в знак особой признательности — предложил мне сгонять партию в бильярд. Я был польщён…

* * *

НО С ГОДАМИ моё отношение к спортивной жизни в род­ном отечестве резко изменилось. Немыслимая идеологизация лю­бого спортивного мероприятия, пресловутое «любительство», цену которому все прекрасно знали, особая привилегирован­ность «золотых наших парней» — от всего этого тошнило. В некоторых газетах вопрос ставился ребром: «Если ты не болеешь за наших олимпийцев, то в разведку с тобой идти нельзя!» В общем, ты — почти «враг народа»… Изменился сам «мик­роклимат» спортивных трибун. Если в 40-е — 60-е годы самое страшное ругательство, которое можно было услышать во время футбольного матча, звучало: «Судью — на мыло!», то позднее там порой стал всё заглушать уже пьяный мат… Сам я теперь изредка доволь­ствовался лишь телерепортажами.

* * *

НО ОДНАЖДЫ, в 1970-м, будучи в Москве, вдруг решил развеяться от грустных мыслей на футболе — тем более что в тот день, 17 сентября, в «Лужниках», столичный «Спартак» и швейцарский «Базель» сражались за Кубок европейских чемпионов.

И вот, еще на выходе из метро, сразу оказавшись в какой-то угрюмой, даже злой толпе, шествующей к «Лужникам», почувствовал себя весьма неуютно. И чем ближе к стадиону, тем становилось противней: ни улыбок, ни шуток, одна угрю­мость… Вокруг трибун активно торговали водкой и мясными пи­рожками…

Поднялся в свой сектор, на своё место: темно (фо­нари ещё не зажгли), холодно, «в воздухе, — как поётся в старой песне, — пахнет грозой». А ещё — водярой… Вспыхнули огни, началась игра… «Спартак» — в атаке, и все сто тысяч вопят: «Дави их! Ломай!..» Швейцарцы двинулись вперёд, и все сто тысяч — матом! Группка болельщиков из Швейцарии попыта­лась было помахать национальным флагом и что-то подбадриваю­щее спеть для своих, но все сто тысяч «наших» устроили такой разбойный свист, что те мигом замолчали и флаг спрятали…

Чувствую: это же фашизм! Если не буду вместе со всеми вопить, свистеть, вскакивать — убьют. Тихо, ещё до перерыва, выбрался с трибуны, приехал в отель, включил телек на втором тайме: пьяных, злых рож не видно, мат звукооператором приг­лушен, Николай Озеров привычно воркует что-то про «золотых наших парней», про «гостеприимных москвичей» — полный ажур!..

Хотел потом в «Смене» этими своими грустными мыслями — насчёт фашистского микроклимата спортивных трибун — поделиться, но на­чальство не позволило: «В обкоме нас не поймут, обвинят в отсутствии патриотизма…» Сейчас, полвека спустя, такое определение в адрес нынешних футбольных фанатов (и питерских в том числе) уже никого не удивляет. А ведь они, ко всему прочему, ещё и оскорбляют память о тех великих матчах в блокадном Ленинграде.

Вот почему на стадион (где чаще всего двадцать два миллиардера вяло сражаются друг против друга за новые «бабки») давным-давно не хожу…