Вечером через город к вокзалу шли танки, и впервые люди услышали сообщение Совинформбюро. На окнах появились первые, как вскоре станет ясно, наивные бумажные крестики, которые должны были защитить стекла от взрывов. Уличное освещение стали срочно менять на синее, «маскировочное»…

Вспоминая…

О Сергее Образцове, Светлане Крючковой, Саше Скворцовой
и о дне начала Великой Отечественной войны

Лев Сидоровский

22 ИЮНЯ

БЕСПАРТИЙНЫЙ ДВОРЯНИН
120 лет назад родился Сергей Владимирович Образцов

НАШЕ личное знакомство началось со… ссоры. Случилось это в начале 70-х, после того, как я узнал, что знаменитый кукольник отдыхает под Питером, в санатории «Репино». Тут же позвонил ему и без труда уговорил на то, что в ближайшие вы­ходные на странице газеты «Смена» Сергей Владимирович станет «воскресным гостем» — была у нас такая популярнейшая рубри­ка. Условились встретиться в четверг, после завтрака… На всякий случай я продиктовал свои телефоны — редакционный и домашний… И вот приезжаю к Образцову, он любезен, знакомит гостя с женой, Ольгой Александровной, предлагает располо­житься в кресле напротив. Я достаю магнитофон, блокнот с вопросами, которые собираюсь задать, а Образцов: «Магнитофон уберите немедленно!» Я ошарашен: «Но, Сергей Владимирович, для газеты важно, чтобы Ваши слова были абсолютно точны». Он: «И никакой газеты! Я передумал. Здесь скукотища, и мы можем просто поболтать о том, о сём. Например, что нового в Ленинграде?» Я уже почти кричу: «Сергей Владимирович! Сегодня — четверг, завтра утром я должен сдать текст нашей беседы в секретариат! А “побол­тать о том, о сём” согласен в любой другой день!» Он: «Увы, не имею нынче никакого настроения беседовать для прессы…» Я разозлился: «Вас называют образцом истинного интеллигента, но со мной Вы поступили по-свински! Счастливо оставаться!»

Схватил магнитофон, блокнот и буквально побежал на вок­зал: ведь надо немедленно отыскать в городе другого «воск­ресного гостя»… После электрички рванул в «Асторию», а там в вестибюле — знаменитая меццо-сопрано Большого театра Архи­пова! Я — к ней: «Ирина Константиновна! Газета «Смена» мечтает Вас ви­деть своей “воскресной гостьей”!» Слава Богу, уламывать не пришлось — и тут же, без вся­кой подготовки, мы хорошо поговорили.

Вдруг в воскресенье мне домой звонит Образцов: «Только что прочитал вашу с Архиповой беседу. Мне пон­равилось. Вы — настоящий профессионал: лихо выкрутились. Простите меня: был, что называется, не в духе. Ольга Алек­сандровна до сих пор со мной не разговаривает. Мы сегодня уезжаем. Будете в Москве — заглядывайте в гости, на Самотёку, наверняка знаете адрес нашего театра…»

* * *

КОНЕЧНО, я до этого в их «кукольном» доме на Садово-Са­мотёчной бывал не раз. А еще раньше — в их старом здании, на площади Маяковского… И вообще про создателя всего этого необычного мира знал немало.

Он родился на заре века в почтенной семье выдающегося деятеля науки, академика Владимира Николаевича Образцова, чьим именем в центре Москвы названа улица и Институт инженеров транспорта. Можно представить, какой в семействе случился пере­полох, когда выяснилось, что любимый сын Сережа вместо того, чтобы пойти по стопам отца, сначала подался во ВХУТЕМАС (одновременно в Университете посещал философский факультет и брал уроки пения в частной школе), а потом вдруг потянулся к актерской профессии. Это еще было бы полбеды, поскольку он вышел на сцену всеми уважаемого МХАТа-2, но оказалось — о, ужас! — что он одновременно стал эстрадным кукольником, чем-то вроде балаганного Петрушки!

А началось всё с куклы Би-Бо-Бу (в цветастом халатике, и головка надевалась на палец), которую когда-то для пятилетнего сына в китайском магазине купила мама. Сережа был в восторге: тут же начал разыгрывать сценки… И вот теперь, он, мхатовец, на концертах и праздничных вечерах появлялся с маленькой портативной ширмой, из-за которой забавные куклы в его искусных руках проделывали настоящие чудеса. Негритенок и обезьянка, например, презабавно распевали романс «Мы сидели с тобой у заснувшей реки…», а собачки — «Мы только знакомы…», а кошки — «С тобою мне побыть хотелось…», и даже просто шарики на пальцах «очеловечивались»… А как укачивал любимую куклу Тяпу под «Колыбельную» Мусоргского… Образцов уже стал очень известным — выступал и в Колонном зале Дома Союзов, и даже на правительственных концертах в Георгиевском зале Кремля, вместе с Руслановой, Козловским и Утесовым. Он явно нравился Сталину. И в 1931-м вождь благосклонно отнесся к тому, что молодой артист решил создать уникальный театр кукол.

* * *

ПРАВДА, комнатку для театра поначалу выделили маленькую — при Доме эстетического воспитания детей. Образцов набрал несколько человек, но играть было нечего. Пьеску придумали сами — «Джим и доллар»: именно с этого спектакля всё и началось. Вокруг театра, который со временем получил свое помещение в центре Москвы, стали собираться талантливые люди: пришел великолепный актер Евгений Сперанский, который потом начал и пьесы сочинять (дивный спектакль «И-го-го» — его творение), позже появились Семен Самодуров, Зиновий Гердт, другие, тоже очень достойные.

В том небольшом двухэтажном здании, которое выходило на площадь Маяковского, я впервые оказался в 1949-м. На его фасаде красовалось изображение раскрытой ладони с шариком, надетым на указательный палец, — всем хорошо известная эмблема Центрального театра кукол. Раньше здесь была так называемая Четвертая студия МХАТ. Когда здание перешло к Образцову, он со свойственной ему выдумкой и изобретательностью превратил всё пространство в подлинный маленький дворец чудес, входя в который люди сразу обретали приподнятое расположение духа. Предвкушая радость очередной встречи с этим обаятельным искусством, зрители заранее настраивались на соответствующую волну и как будто немного молодели — даже если шли на взрослый, а не детский спектакль. Ах, как в «Лампе Аладдина» на наших глазах эффектно вырастал сказочный золотой восточный город! Ах, как на «Коньке-горбунке» хороши были и трудолюбивый Иванушка, и рассудительный Конёк, и глупый, жадный Царь, и злой завистливый Спальник!.. Мне повезло особо, ибо первым делом увидел здесь знаменитейший «Необыкновенный концерт». (Вообще-то сначала он назывался «Обыкновенный концерт». Но кто-то из высокопоставленных перестраховщиков в органах, которым было положено осуществлять всестороннюю бдительность, усмотрели в этом названии недопустимое «огульное охаивание» деятельности «Москонцерта», хотя в «Обыкновенном концерте» остроумно и справедливо высмеивались только традиционные, повсюду встречающиеся концертные штампы и весьма нередкая на эстраде халтура. И «Обыкновенный концерт» было рекомендовано переименовать в «Необыкновенный», то есть — нетипичный. Кстати, этот спектакль внесен в книгу рекордов Гиннесса как самый посещаемый в мире!)). Спустя годы, уже в новом помещении театра, я увижу еще один блистательно им поставленный, тоже пародийный спектакль — «Шлягер, шлягер, только шлягер». Отдав много лет эстраде, Сергей Владимирович высоко ценил это искусство, считал, что именно на эстраде «талант исполнителя кристаллизуется и его имя становится названием неповторимого жанра». Его актерам такое вполне по плечу. Невидимые зрительному залу, они чудесным образом сливаются с куклой, которая начинает жить: двигаться, разговаривать, петь, сердиться, смеяться, плакать, завидовать, любить… Кукла становится доброй или злой, благородной или хвастливой, глупой или хитрой — она становится человеческим образом. Да, трудное и тонкое искусство «очеловечивание куклы» нашло в театре Образцова великолепных мастеров.

* * *

ПОПУЛЯРНОСТЬ и успех его спектаклей росли, как говорится, не по дням, а по часам. И скоро уютный, но небольшой зал на площади Маяковского не был в состоянии вместить всех, желающих их увидеть. И Сергей Владимирович, преодолев все мыслимые и немыслимые преграды, открыл на Садово-Самотёчной новый Театр Образцова. Только он мог придумать, чтобы на фасаде этого здания, над входом, были установлены огромные причудливые чудо-часы с аллегорическими фигурами различных зверей. При этом часы играли красивые мелодии, собирая толпы прохожих. Конечно, и интерьер был придуман Мастером тоже удивительный. Он каждый уголок лично обустраивал, даже таблички на мужском и женском туалетах — петушка и курочку — нарисовал сам…

Незадолго до новоселья вместо обычной наборной афиши на столичных улицах красовался плакат-телеграмма:

«СРОЧНАЯ МОСКВА ВОСТРЕБОВАНИЕ ВСЕМ МОСКВИЧАМ ОТ 5 ДО 125 ЛЕТ НОВЫЙ СЕЗОН МЫ ОТКРОЕМ В НОВОМ ДОМЕ ТЧК В НЕМ ДВА ЗАЛА ТЧК ДЕТЯМ И ВЗРОСЛЫМ ТЧК ЗИМНИЙ САД ЗПТ БОЛЬШОЙ МУЗЕЙ ТЧК В АКВАРИУМАХ РЫБЫ ЗПТ В КЛЕТКАХ ПТИЦЫ ТЧК ДЕТЯМ ПРИГОТОВИЛИ СПЕКТАКЛЬ «СОЛДАТ И ВЕДЬМА» ЗПТ ВЗРОСЛЫМ ГАЛА-ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ТЧК ЖДЕМ НЕТЕРПЕНИЕМ — КУКЛЫ»

Когда состоялось долгожданное новоселье, Сергей Владимирович обратился к высокопоставленным гостям:

«Это здание ручались построить к 7 ноября 1967 года, а сегодня 15 декабря 1970-го. Но вчера я узнал из «Вечерки», что строители закончили все работы на две недели раньше намеченного срока. Вот я, беспартийный дворянин, хотел бы воспользоваться вашим присутствием, чтобы выяснить, почему мы систематически ничего не успеваем сделать вовремя, но потом каким-то образом оказывается, что все планы выполняются досрочно?»

* * *

ИХ ИСКУССТВОМ восхищались Германия, Франция, Соединенные Штаты, Англия, Латинская Америка, Китай, Япония и другие страны. Причем некоторые номера «Необыкновенного концерта» всякий раз исполнялись на языке той страны, где театр выступал, — в этом преуспевал талантливейший Зиновий Ефимович Гердт, гениально исполнявший роль пошляка-конферансье.

К тому же в каждой поездке Образцова-режиссера неизменно дополнял Образцов-литератор: так, после вояжей в Англию появилась остроумнейшая книга «О том, что я увидел, узнал и понял во время двух поездок в Лондон»; после посещения Китая вышел в свет тоже великолепный труд; после возвращения из Японии — рассказ о театре Кабуки… Есть у него и другие сочинения: «Актер с куклой», «Моя профессия», «Эстафета искусств», «По ступенькам памяти», «Моя кунсткамера»… К тому же неутомимый Сергей Владимирович — создатель жанра документального киномонолога. В свое время его фильмы: «Кинокамера обвиняет», «Удивительное рядом», «Невероятная правда» и особенно — «Кому он нужен, этот Васька?» (о нашем отношении к животным) взволновали, без преувеличения, всю страну…

* * *

Поговаривали, что у Образцова крутой нрав, что с ним трудно работать. Да он был крут, иногда — капризен (в чем я, увы, убедился лично), но тверд и принципиален в своих нравственных позициях. К примеру, в тяжелое сталинское время чуть ли не единственный подписал письмо в защиту Мейерхольда. Или такой факт: когда шла борьба с «безродными космополитами», Образцова пригласили в некую партийную инстанцию и очень вежливо сказали: «Уважаемый Сергей Владимирович! Нам известно, что у Вас в театре работает слишком много лиц определенной национальности. Как бы Вам от них освободиться?» Ответил холодно: «Это очень просто сделать. Освободите меня от должности, а потом освобождайте, сколько вам угодно, людей нужных и полезных для театра. Посмотрим, что станет с театром».

В другой раз, когда главный редактор «Советской России» позвонил Образцову с просьбой написать для газеты статью («на любую волнующую Вас тему»), Сергей Владимирович пообещал: «Обязательно уже завтра передам вам материал, в котором хочу выразить серьезную озабоченность по поводу процветающего в нашей стране махрового антисемитизма. И не только на бытовом уровне. Я, народный артист СССР, сын советского академика, не могу понять: откуда у нас берется эта зараза?» На том конце провода возникла паника…

Расизм и, в частности, такая его разновидность, как антисемитизм, Образцову были омерзительны.

* * *

ДЕТЕЙ обожал. Любовью зрителей дорожил очень. Дорожил ли любовью власти? И да, и нет. Он был странным в этом отношении человеком. Искренне признавался в любви к Октябрьской революции и тут же мог (народный артист СССР, лауреат Государственных премий СССР и РСФСР, Герой Социалистического труда, президент Международного союза кукольников UNIMA и прочее, и прочее) отмочить по поводу этой революции такое, что люди вокруг начинали испуганно оглядываться…

* * *

«… ВНОВЬ ВОВСЮ, ЛЮБИМАЯ, СВЕТИ!»
Сегодня народной артистке России
Светлане Николаевне Крючковой — 71

ЭТОМУ снимку тридцать девять лет…

Однажды, в 1982-м, февральским вечером, только было направился я из своей редакции «Смены» домой, как сразу же там, на Фонтанке, у соседнего с нашим Домом Прессы Большого драматического театра, встречаю бесконечно любезную моему сердцу, ещё не имеющую никакого «почётного звания», а просто замечательную молодую актрису Светлану Крючкову. Причём — экипированную весьма необычно: в тулупе, тёплой шапке-ушанке, унтах… Отчего такой наряд? Да оттого, что погода противная, а полугодовалого Митеньку через каждые четыре часа надо выгуливать. Заглянул я в коляску: что ж, и глазки мамины, синие, и волосы её, золотистые… И стали мы со Светланой вместе коляску катать, туда и обратно, мимо зелёных стен БДТ…

* * *

КОНЕЧНО, ещё задолго до этого, с нашей самой первой встречи, я знал, что никакой дочерью популярного киноартиста Николая Афанасьевича Крючкова (вопреки зрительской молве) Светлана Николаевна Крючкова не является. Что, с детства возмечтав в своём Кишинёве стать актрисой, два года подряд, поступая в столичные театральные институты, проваливалась. Что поэтому вынуждена была работать и машинисткой в вычислительном центре, и слесарем-сборщиком на ЗИЛе, и в сельхозинституте старшим препаратором. Что лишь с третьей попытки пробилась в Школу-студию МХАТ, а потом на той же легендарной сцене (а её приглашали к себе пять известнейших театров) играла в знаменитой «Синей птице» Метерлинка и в булгаковской пьесе о Пушкине — Александрину Гончарову. И вдруг из МХАТА (случай уникальнейший!) документы забрала и примчалась в Ленинград, потому что на съёмках «Старшего сына» влюбилась в уникального кинооператора Юрия Векслера. Ну а в труппу БДТ устроилась по договору.

Здесь — как зритель — я сразу запомнил шестнадцатилетнюю угловатую школьницу Любу в спектакле «Фантазии Фарятьева», который поставил мой друг Сергей Юрский. Ещё подумалось: «Ну, уж если её, только-только возникшую в БДТ, пригласил сам Юрский, значит, действительно, достойна — и как актриса, и как человек!» А потом мигом, в «Доме на песке», она уже — интеллигентная старая дева. Затем по сути моноспектакль — Ловийса в «Молодой хозяйке Нискавуори», в которой мы ощутили силу, властность, способность подавлять… Ловийса была закомплексована в своей некрасивости, и вдруг сразу же — Аксинья в «Тихом Доне», бесспорная красавица, и с внутренним ощущением красавицы… А потом опять неожиданность — сорокалетняя Лаура в спектакле «Эмигрант из Брисбена», хотя актрисе было только двадцать восемь. И следом — Маша в «Жестоких играх», Илуш в «Кошках-мышках»… В общем, за три с половиной года — семь (и каких!) ролей…

К тому ж — её кино-героини. И девочка Нелли — из «Большой перемены», с грустной, под гитару, песней: «Мы выбираем, нас выбирают, как это часто не совпадает! Я за тобою следую тенью, я привыкаю к несовпаденью…» И Зинуля — из «Не может быть!» И Наташа — из «Старшего сына». И Агафья Тихоновна — из «Женитьбы». И мадемуазель Куку — из «Безымянной звезды». И Нина — из «Родни»…

Однажды заговорили мы об её экранных «образах»: какие больше соответствуют сути актрисы? Светлана задумалась:

— Трудно сказать. Наверное, в каждый жизненный момент какие-то мои черты передавались героиням и, наоборот, что-то от них я перенимала. Например, ещё в студенческие годы снялась в телесериале «Большая перемена»: так вот, там у моей героини Нелли Леднёвой явно присутствуют элементы моего тогдашнего характера: некоторая наивность и беззащитность. Более того: образ достраивался в соответствии с моим характером… Прошло немного времени, я в чём-то изменилась — и зритель картины «Вылет задерживается», наверное, это ощутил. И усталая, невеселая усмешка в полуприкрытых глазах Наташи Макаровой из «Старшего сына» — от меня той поры. И максимализм Шуры из «Премии» — от меня тоже: сейчас могу сказать это спокойно, потому что теперь уже распрощалась с былой безапелляционностью суждений и, наоборот, всё, пожалуй, ставлю нынче под знак вопроса…

Тут я выразил интерес:

— А что от актрисы Светланы Крючковой, скажем, в гоголевской Агафье Тихоновне?

Она усмехнулась:

— Уже в середине съёмок «Женитьбы» режиссёр Виталий Вячеславович Мельников вдруг заметил: «Я никогда не думал, Светлана, что в вас сохранилось столько детства…». Для режиссёра это было неожиданностью, а для меня — нет…

Тогда только-только появился замечательный фильм Никиты Михалкова «Родня», и я не смог этот факт в разговоре упустить:

— В «Родне», Светлана, особо запомнилась именно твоя героиня — весьма экстравагантная мама столь же экстравагантной дочери, чьи отношения — на грани истерии…

— Действительно, они колеблются между — «ах, ты моя ласточка…» и — «дрянь паршивая…» У ребёнка ко всему такому уже выработался иммунитет, поэтому материнские «всплески» воспринимаются с холодным глазом и с равнодушным сердцем…

— Твою дочку ведь играет мальчик?

— Да, Федя Стуков… Кстати, о наших личных взаимоотношениях: из-за всей этой обусловленной сценарием истерии я очень боялась, что мой юный партнёр будет плохо относиться ко мне и в жизни. К счастью, в картине есть финальная сцена на вокзале, где мама Нина кидается к дочке, целует, плачет: «Моя родная, единственная…» — только тогда смогла снять груз, который висел на мне все съёмки… А вообще картина меня ошеломила, хотя сама себе я не понравилась. Однако режиссёр убеждает, что получилось…

— Значит, теперь ты, у Никиты Михалкова, так сказать, в обойме «своих»?

— По-моему, Михалков с интересом наблюдает не только за «своими», но и за всеми актёрами, радуясь удачам, выискивая достойных, причём теперь я отношусь к этому с ревностью. Готова сниматься у него даже в самом крошечном эпизоде… Но вообще-то в кино мне по-настоящему не нравится ни одна моя работа. В кинематографе съёмочный период короток, и, когда начинаешь понимать суть роли, всё уже, как правило, закончено. А в театре это длится дольше, и за два-три месяца успеваешь влезть «в чужую шкуру». Здесь гораздо больше возможностей отойти от себя самой, переключиться на другой характер…

Я стал вслух перебирать её театральные роли: Люба, Ловийса, Аксинья, ещё в «Волках и овцах» — Купавина… Светлана перебила:

— Люба, пожалуй, мне всех ближе.

— Почему?

— Меня тоже при первой встрече люди чаще всего не принимают. Может, мешают голос, тон — резкий со стороны, хотя сама я, изнутри, этого не замечаю. Но, в общем-то, я иная, близкие это знают. Вот и в образе Любы старалась показать человека, которому сначала все активно не симпатизируют. У неё резкие, неизящные движения, мрачноватый взгляд исподлобья. А потом вдруг обнаруживается, что за грубостью и иронией прячется нежная и чуткая душа… Мне хотелось, чтобы после спектакля люди повнимательней посмотрели на своих близких, постарались их понять… А труднее всех, пожалуй, далась мне роль Купавиной. Понимаешь, до сих пор актрисы показывали Евлампию Николаевну как милую «кошечку», которую все обманывают. Чудовищно скучный характер! Про «милого человека» можно сыграть эпизод, но не весь же спектакль, тем более — в таких сложнейших взаимоотношениях с остальными персонажами… Мы с Георгием Александровичем Товстоноговым решили выйти на характер совершенно иной, и в результате получилась гротесковая роль, которую всякий раз играю с удовольствием…

Потом, в других товстоноговских спектаклях, мы порадуемся и её Мамаевой («На всякого мудреца довольно простоты»), и её Василисе («На дне»), появятся новые её фильмы — и очень уважаемые мною критики, Ирина и Юрий Павловы, справедливо напишут: «Прокручивая в памяти сыгранное актрисой на сцене и в кино, ловишь себя на мысли, что все её роли, разные до полярности, внутренне объединены. Связующим звеном здесь является общая для каждой из её героинь потребность в самореализации. Женщины Светланы Крючковой полны жизни, и любой застой их тяготит».

* * *

УВЫ, в мае 1989-го Товстоногова не стало — и она в родном некогда коллективе вдруг почувствовала себя падчерицей. Ей просто перестали давать роли. Ещё до этого с Векслером рассталась. От нового супруга появился второй сынишка, Александр, причём при родах едва не умерла. А потом, вдобавок, чудом не погибла в автокатастрофе. И на три года из театра ушла… Когда вернулась на постановку «Вишнёвого сада» (репетировала Раневскую), возник конфликт с режиссёром Адольфом Шапиро, который на весь Питер и всю Москву провозгласил: «Она великая артистка, но с отвратительным характером». Но разве зрителя интересовало, какой у неё характер? Играла-то превосходно.

Ещё спустя три года режиссёр Сергей Яшин назначил её на роль Мамаши Кураж. Светлана удивилась: «Почему меня? Ведь это, согласно Брехту, маленькая, худенькая, очень беззащитная женщина…» Режиссёр возразил: «Если маленькую, беззащитную раздавила война — так это уже заранее, с первой сцены, понятно. А вот когда выходит женщина, которая ещё может петь, плясать, рожать, продавать, стрелять, и её раздавливает! — тогда страшно».

Я увидел этот спектакль, который — и, в первую очередь, благодаря Крючковой — оказался удивительным…

* * *

ОДНАКО работы на сцене всё равно было мало:

«Я перестала быть театру нужной. Да, оказалась не интересна людям, которые, к примеру, вчера рубили мясо, а сегодня стали называть себя продюсерами… С той поры стала надеяться только на себя и научилась работать в одиночестве. Сама начала создавать свои программы. В разное время они были о разном, но я никогда не переходила красную черту низкопробщины».

Когда мы прежде, лет сорок назад, встречались, Светлана частенько читала мне Тютчева. Поясняла:

— Когда говоришь, что любишь человека, то это значит: в любой момент, и радостный, и горестный, тебе приятно его присутствие. Именно так, в любой момент, нахожу поддержку у Фёдора Ивановича Тютчева: открываю его стихи — и многое в жизни становится легче, яснее… И стихи Давида Самойлова тоже мне необходимы. Вот совсем недавно прочитала у него:

Надо идти всё дальше,
Дальше по той дороге,
Что для нас начертали
Гении и пророки…

А теперь в филармонических и концертных залах России она постоянно выступает с поэтическими программами. В её репертуаре — Баратынский, Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Бунин, Бродский, Самойлов, Ахматова, Цветаева, Петровых… Почему ушла в поэзию, а не в сериалы? Усмехается: «Потому что хочется смотреть на себя в зеркало с уважением».

* * *

ВСПОМИНАЮ её многочисленные превосходные кино-роли 90-х лет: Екатерина II — в «Царской охоте», Диана Раскольникова — в «Курице», Катя Мохова — в «Утомлённых солнцем», Маша — в «Старых клячах»… А сколь колоритной была тётя Песя («Ликвидация»), сколь драматичной — Виктория Петровна («Брежнев»), сколь трагичной — Нина Антоновна («Похороните меня за плинтусом»), сколь грандиозной — Анна Ахматова («Луна в зените» и «Сентиментальное путешествие на родину»). Недаром же у Крючковой, среди призов, есть и «Ника», и «Созвездие»…

Что же касается нынешних её ролей в БДТ, то после того, как худруком там стал Некто в нигде и никогда не снимаемой, насквозь пропотевшей бейсболке, для меня сей бывший Храм (сужу по телепоказу «Трёх толстяков») превратился в балаган. Поэтому туда не хожу. Однако от людей, которым доверяю, слышал, что и в «Игроке», и в «Жизни впереди» (поставленных не «худруком в бейсболке», а Романом Мархолиа) Крючкова ВЕЛИКОЛЕПНА!

* * *

ОНА живёт с младшим сыном на Фонтанке, в семидесяти шагах от своего театра. А старший сын с женой и внуками — в Париже. Превозмогая неумолимую болезнь, она умеет терпеть и нести свой крест… Надеется на добрые перемены — в частности, на то, что «сейчас всё возвращается к настоящим стихам, к настоящим песням, потому что всё это прыганье с наращенными ногтями, с надутыми губами, с новой грудью и покупной попой уже перестало быть интересным…» Обиды ни на кого (а ведь многие перед ней грешны) не хранит, потому что «это всё равно, что помойное ведро держать полным и не выбрасывать его содержимое». Часто повторяет Цветаеву: «Если голос тебе, поэт, дан, — остальное взято». Ведь Бог никогда не даёт одному человеку в с ё. Нежно вспоминает Векслера: «Юра — «мой духовный отец»…

Ровно два десятилетия назад, на тот её юбилей, я сочинил шутливую «оду»:

Роли у тебя не пустячковы —
Яркий твой талант тому «виной»…
Коль в стране — подобные Крючковы,
Всё в порядке будет со страной!

Пышный город над волною невской
Каждый раз впадал, бывало, в раж —
От твоих Мамаевой, Раневской,
А ещё — от Матушки Кураж…

Ты, с твоей натурой полудикой,
Всех берёшь без страха на таран…
Став Екатериною Великой,
Вновь собой украсила экран!

Нету баксов у тебя в излишке,
Виллы нет и «мерса» нет к тому ж,
Но зато есть дивные сынишки
И надёжный, ненаглядный муж…

Твой талант — трагического плана!
Много рытвин на твоём пути…
Век живи, как минимум, Светлана!
Вновь вовсю, любимая, свети!

Ну, насчёт «надёжного, ненаглядного мужа» я, как теперь выяснилось, несколько переборщил, а в остальном — всё правда. Так что, дорогая Светлана Николаевна, пожелание остаётся в силе!

* * *

«ТОТ САМЫЙ ДЛИННЫЙ ДЕНЬ В ГОДУ…»
80 лет назад началась Великая Отечественная война

ТОТ день для меня начинался замечательно — с цирка. В небольшом нашем сибирском городке приезжий цирк был событием, и родители повели меня, шестилетнего, на воскресное представление. От проделок клоунов, от знаменитой дуровской железной дороги цирк ходил ходуном, а во втором отделении вдруг хлынул дождь, и брезентовый купол шапито быстро промок. Заливало и зрителей, и артистов, но под прохудившимся куполом продолжало царить веселье.

Потом мы прыгали через лужи (пожалуй, такими весёлыми и молодыми я своих родителей видел один-единственный раз), и, когда вымокшие до последней нитки прибежали домой, тарелка радиорепродуктора голосом Молотова (в Москве был полдень, а у нас уже пять часов) сказала короткое страшное слово — «война».

Вечером через город к вокзалу шли танки, и впервые люди услышали сообщение Совинформбюро. На окнах появились первые, как вскоре станет ясно, наивные бумажные крестики, которые должны были защитить стекла от взрывов. Уличное освещение стали срочно менять на синее, «маскировочное». Ещё нигде не висел знаменитейший плакат «Родина-Мать зовёт!» (но другой, Кукрыниксов, «Беспощадно разгромим и уничтожим врага!», на котором под этими словами — красноармеец разит штыком Гитлера, разорвавшего «Договор о ненападении между СССР и Германией», возник сразу), ещё не была создана великая песня «Священная война», по радио звучали старые — про трёх танкистов и Орлёнка, но мы, мальчишки, уже распевали на мотив «Синего платочка»: «Двадцать второго июня, ровно в четыре часа, Киев бомбили, нам объявили, что началася война…» В тот день наше детство кончилось… Как написал Константин Симонов:

«Тот самый длинный день в году
С его безоблачной погодой
Нам выдал общую беду
На всех, на все четыре года…»

* * *

Я БЫЛ ЗНАКОМ с человеком, для которого Великая Отечественная началась с самого первого её мгновения, потому что срочную службу служить Николаю Попову выпало в Бресте.

Дела у молодого воина шли отлично, и двадцать второго июня старший сержант на­меревался выехать домой, в Смоленск, по­ощрённый десятидневным отпуском «за ус­пехи в боевой и политической подготовке». Накануне в их летнем лагере, расположенном на окраине Бреста, показывали весёлую кино­комедию «Девушка спешит на свидание». Тёп­лый вечер нежно дышал сиренью, на душе было хорошо… И вдруг дежурный по батальо­ну лейтенант Потапов вызывает командира отделения связи Попова: «Нарушена линия между штабом дивизии и частями. Принять меры».

Благоухала сирень, звенели цикады, но свя­зисты этого уже не замечали: им сразу же, лишь только вышли на задание, стало ясно, что диверсия очень серьёзная.

А потом земля задрожала, и Николаю по­казалось, что обрушилось само небо…

* * *

В БРЕСТСКОЙ крепости я был не раз. Помню ржавый, исковерканный бу­дильник. На циферблате — 3-15. Навсегда за­печатлев мгновение, когда началась Великая Отечественная, стрелки от первого же её зал­па остановились. Часы нашли спустя годы, при раскопках…

Земля первой трагедии и первого подви­га… Вот на этом самом месте на глазах у пятилетнего Алика Бобкова были убиты мама, сестрёнка, отец… Вот здесь лежали раненые, которых изуверски утюжили фашистские тан­ки… С этого моста бросился капитан Шабловский, предпочтя плену гибель… У этих Холмских ворот был расстрелян полковой ко­миссар Фомин, которого старший сержант Попов знал хорошо…

Если от Восточных валов идёшь к Цитаде­ли — туда, где руины Белого дворца, где развалины Инженерного управления, то всю­ду на кирпиче, истерзанном металлом, ви­дишь мемориальные доски, тоже словно опа­лённые войной. Впрочем, это не доски, а листки горького календаря: «22 июня…», «25 июня…», «28 июня…». Когда, каким чис­лом пометят здесь люди самый последний листок?

Сначала думали, что брестскую эпопею завершает надпись, оставленная на крепост­ной стене: «Я умираю, но не сдаюсь. Про­щай, Родина. 20.VII.41 г.». Потом всех потряс подвиг майора Гаврилова, который свой пос­ледний бой принял 23 июля. Но оказалось, что это совсем не предел, что крепость сра­жалась ещё долго… Узнаем ли мы когда-ни­будь, например, имя молодого красноармей­ца, который спустя девять месяцев, в апреле сорок второго, совершенно измождённый и седой, поднялся из-под крепостных развалин, чтобы презрительно бросить гитлеровцам: «Я вышел только для того, чтобы своими гла­зами посмотреть на ваше бессилие здесь, у нас, в России». Даже фашисты были потря­сены этим бойцом. Их офицер сказал солда­там: «Этот человек — настоящий герой. Учи­тесь, как нужно защищать родную землю».

А ведь враг собирался овладеть крепо­стью над Бугом всего за несколько часов… Позднее начальник штаба 4-й гитлеровской армии Блюментритт вынужден будет заявить, что советские воины старую крепость в Брес­те защищали «… до последнего, несмотря на тяжелейшие бомбёжки и обстрел из крупно­калиберных орудий. Там мы узнали, что зна­чит сражаться по русскому способу…».

Да именно здесь, именно уже в самый первый день, начиналась наша Победа.

* * *

А ПОПОВ и его друзья-товарищи в то утро, в тот день бились с гитлеровскими сол­датами, с танками Гудериана в пяти километ­рах от Цитадели, на окраине города. Упал, обливаясь кровью, Борис Красовский, земляк, с которым вместе призывались, — может, од­на из самых-самых первых жертв Великой Отечественной… Зацепило и Николая, но бое­вых позиций не покинул. К полудню от ба­тальона в живых их осталось не больше трид­цати… Однако захватчики тоже несли поте­ри. Воякам фюрера из 45-й дивизии была определена линия наступления: от Брестской крепости, по Московской улице, прямой до­рогой — на Москву. Не вышло! Уже на пер­вом километре этого пути полторы тысячи завершили свой блиц-криг.

Генерал-майор в отставке Николай Сергеевич Попов, когда мы встретились, кажется, мог в деталях вспомнить каждый из тех 1418 дней: как с боями отходили к Кобрину, Барановичам, Бобруйску; как сражались за Москву; как двинулись на запад — через Воронеж, Харьков, Румынию, Венгрию… И вместе с боевыми наградами, вместе с па­мятью об однополчанах хранил седой солдат в сердце твёрдое убеждение, что начиналась наша Победа именно тогда, 22 июня, на том берегу Буга.

* * *

А НА НЕВСКОМ берегу в три часа утра, когда в ленинградское небо по тревоге взлетели истребители, в Смольном секретарь горкома партии Кузне­цов (Жданов отдыхал в Сочи) уже проводил совещание. Зачитал собравшимся директиву, полученную штабом Ленинградского военного округа, которая предупреждала, что 22–23 июня возможно нападение немецкой армии на Советский Союз. Тут же Алексея Александровича вызвали к аппарату прямой связи с Москвой. Вернувшись, он сообщил, что опасность, о которой предупреждала только что прочитан­ная директива, стала свершившимся фактом: немецко-фашистские войска перешли нашу границу, бомбят Киев, Минск, Севастополь, Мурманск… Секретари райкомов разъехались, чтобы срочно собрать директоров и секретарей парторганизаций предприятий…

В четвёртом часу утра эскадрилья старше­го лейтенанта Николая Свитенко, базировав­шаяся в районе Выборга, отбила попытку че­тырнадцати «Мессершмиттов-110» нанести удар по нашему аэродрому. В 3-20 на Балти­ке фашистские торпедные катера атаковали и потопили транспорт «Гайсма». В 3-30 фашистские самолёты обстреляли пароход «Лу­га». В 3-45 сбросили магнитные мины на Кронштадтском рейде…

Вскоре после того, как по радио прозву­чало заявление Советского правительства, в городе было введено чрезвычайное положение. К райвоенкоматам стал стекаться народ. Хотя Указ Президиума Верховного Совета СССР о мобилизации предписывал военно­обязанным явиться на призывные пункты 23 июня, очереди добровольцев росли…

Конечно, тогда, в первые мгновения Великой Отечественной, истинные размеры беды, ко­торая обрушилась на родную землю, пред­ставить было трудно. Казалось, неделя, ме­сяц — и всё: одолеем, разгромим, уничто­жим! Но впереди народ ждали 1418 дней и ночей, вместивших в себя такие испытания, такие потери, такие битвы, что, как сказал поэт о той войне:

«… Она такой вдавила след
И столько наземь положила,
Что двадцать лет и тридцать лет
Живым не верится, что живы…»

* * *

ПЕРЕЛИСТЫВАЯ однажды, сорок пять лет назад, старую под­шивку «Смены» (где я тогда работал) за 1941 год, в номере от 25 июня увидел корреспонденцию Вл. Соболя «Дом-крепость». Опуб­ликованная в самом-самом начале войны, она повествовала об од­ном из обычных ленинградских домов, встретивших тяжкое испытание во всеоружии.

* * *

«БОЛЬШОИ этот дом выходит на три улицы сразу: на улицу Халтурина, Мошков переулок и на набе­режную Невы. Сотни людей живут в его квартирах, и все они давно по-настоящему го­товы к противовоздушной обо­роне. Вот почему дом по ули­це Халтурина, 23, так же, как и многие другие дома города Ленина, можно по праву на­звать домом-крепостью.

Много лет назад начали жильцы готовиться к обороне своего дома. С 1932 года здесь деятельно работает большая группа самозащиты, которой руководит 23-летний Николай Заболотнов. И в день, когда радио донесло весть о наглом нападении фашистских разбой­ников, сурово и мужественно, в полной боевой готовности встретили это сообщение жиль­цы дома. «Ну, товарищи, — сказал на митинге Заболотнов, — теперь наши знания, наш опыт, может быть, пригодятся и на деле».

Прошло менее получаса — и в одной из парадных, возле надписи «Место сбора пожар­ной команды», появились ящи­ки с песком, вёдра, пожарные каски, лопаты и ломы. Коман­дир химической помощи ком­сомолец Дмитрий Суворов вме­сте с бойцами команды вы­возил во двор тележку с при­бором для дегазации, расправ­лял противоипритовые костюмы, приготавливал стрелки-указатели заражённых мест. Дом готов к обороне. Стоит пройти по всем его дворам, по всем квартирам, чтобы в этом убедиться… В домовой конторе — дело­вая обстановка. Сегодня ответ­ственная дежурная — студент­ка медицинского института Га­лина Павлова. Ей всего два­дцать лет, но она уже восемь лет работает в домовой группе самозащиты… Рядом с комнатой штаба — домовый медпункт. Здесь — шкаф с медикаментами, но­силки, койки, белые халаты для сестёр, всё необходимое для перевязок. Члены сани­тарного звена Галина Анохи­на, Лена Назарова, Валя Ананьева и другие дружинни­цы давно прошли санитарную подготовку и готовы оказать пострадавшим медицинскую помощь. В домовой прачечной устроен обмывочный пункт с душевыми и ванной…

Днём и ночью не прекра­щается жизнь в штабе ПВХО дома. Вот входят сюда три де­вушки-школьницы — Осипова, Кунина и Брауде: «Борис Викторович, мы то­же хотим работать в группе самозащиты», — обращаются они к управхозу Сахарусову, начальнику штаба, энтузиасту и организатору противовоздуш­ной обороны…

Любой дом нашего города превращается в эти дни в дом-крепость. Никакой паники, ни­какой растерянности! Каждый стоит на своем посту, каж­дый — в полной боевой готов­ности».

Тут же — два фотоснимка. На одном — ответственная де­журная штаба ПВХО дома № 23 по улице Халтурина Га­лина Павлова принимает теле­фонограмму из штаба района. Рядом с ней связист пионер Толя Кокшаров. На другой фо­тографии — командир химиче­ской команды комсомолец Дмитрий Суворов и боец этой же команды школьник-десяти­классник Борис Брагин за про­веркой дегазационного при­бора.

* * *

ТАКАЯ вот корреспонденция… И решил я спу­стя тридцать пять лет вновь заглянуть по этому адресу: живы ли люди, о которых рас­сказала тогда газета, как сло­жились их судьбы?

В жилконторе мне выложили старые домовые книги, и вместе с паспортисткой Валенти­ной Ивановной Романовой я листал их, с горечью вчитыва­ясь в выцветшие слова, за ко­торыми — оборванные жизни. В сорок втором умер от голо­да учащийся 29-й советской школы Боря Брагин, в сорок третьем от фронтовых ран — Николай Заболотнов… И о семье Дмитрия Суворова запи­сано: «Умерли в 1942-м», и о семье Толи Кокшарова-то­же…

Впрочем, слово «умерли» — формальное, неточное. Они погибли. Погибли, как солдаты, защищая свой город, свой дом.

* * *

ОТ ИХ дома до Эрмитажа, до Дворцовой площади — метров триста. Фашисты так мечтали промаршировать по ней, а потом превратить город в морское дно… Расстояние от линии фронта до Эрмитажа по прямой составляло четырна­дцать километров. В захвачен­ных документах 768-го немец­кого дивизиона дальнобойной артиллерии был найден план Ленинграда с обозначением объектов для обстрела. Двор­цовая площадь там обведена полукругом, Эрмитаж значится как цель № 9. И фашисты би­ли по этой цели с бешеным упорством. Самый первый сна­ряд разорвался у подъезда с атлантами. Но атланты вы­стояли, как выстоял город. И пусть той чёрной зимой и че­рез заснеженную Дворцовую, и через улицу Халтурина, и через Мошков переулок, и через другие площади, улицы, пере­улки тянулись тропинки, по ко­торым медленно-медленно, па­дая и поднимаясь, ленинград­цы шли с вёдрами к невской воде, всё-таки другой зимой, в январе сорок четвёртого, и эта площадь, и эти улицы, и на­бережные — весь город оза­рился огнями победного салю­та!. А потом ленинградцы (и жители этого дома, конечно, в том числе) увидели на Двор­цовой трофейные орудия, раз­вороченные и покорёженные, те самые, которые стреляли по их городу, те самые танки, с ра­зорванной броней, которые на­меревались ворваться на эту площадь.

* * *

«НИКТО не забыт…». Ни Борис Брагин, ни Нико­лай Заболотнов, ни Дмитрий Суворов, ни Анатолий Кокша­ров… Ни Борис Викторович Сахарусов, «энтузиаст и орга­низатор противовоздушной обо­роны», который ушёл в народ­ное ополчение и погиб смертью героя на Волховском фронте.

Вдову Бориса Викторовича, Марию Васильевну, разыскал я не на улице Халтурина, а уже по совсем другому адресу. И Ленину Ивановну Ермилову (помните: санитарка Лена На­зарова?) встретил. Жила она теперь с семьёй в городе Пуш­кине. Поведала Ленина Ива­новна, как тогда, в сорок пер­вом, тушила вместе со всеми на крыше родного дома зажи­галки, как перевязывала ране­ных… Потом — ремесленное училище, завод, казарменное положение. Весной сорок вто­рого по последнему ладожско­му льду вывезли её с младшей сестрёнкой на Большую зем­лю. И снова — завод… В па­мять о той поре хранила эконо­мист «Ленавтоматторга» Ерми­лова медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» и дочке Тане, будуще­му инженеру по полупроводни­кам, часто о тех днях расска­зывала… Обнаружилась и Валя Ананьева: Валентина Александ­ровна Шумилова теперь работала на Ленхладокомбинате… Где-то в нашем городе трудилась и Галина Ивановна Анохина…

* * *

ДА, ТРУДНО, почти невоз­можно оказалось спустя тридцать пять лет встретить ге­роев давней корреспонденции в их старом доме. Но вот в квартире № 19 вдруг обнаружил… Галину Павлову, ту самую, что на снимке…

Тогда, двадцать второго ию­ня, рано-рано её разбудила мама: «Звонил Сахарусов, срочно в штаб!». Борис Викто­рович собрал их на рассвете, ещё за несколько часов до то­го, как они услышали по ра­дио заявление Советского пра­вительства. А дальше… Даль­ше было всё, о чем поведал автор той корреспонденции, и было другое, о чем тогда, на третий день войны, он, конеч­но, не мог ещё предположить… Фугасные бомбы падали ря­дом, но их дом миновало. Де­журить становилось всё труд­нее, потому что от голода ис­сякали силы, а кое у кого их не оставалось совсем… До де­кабря она ещё ходила в ин­ститут, где профессор Гаршин, прижав ладони к чуть теплив­шейся «буржуйке», читал им лекции по патанатомии. Инсти­тут эвакуировали, но Галя осталась. Считала: доучится после войны, а сейчас она нужнее здесь, медсестрой в «скорой помощи». И спасала людей как могла, по трое су­ток не уходя с дежурства всю первую блокадную зиму. По­том стала бойцом МПВО.

Лейтенант медицинской службы Галина Павлова институт закончила после войны и вот уже три десятилетия работала вра­чом-бактериологом в лаборато­рии СЭС Ленинград-Финлянд­ского отделения Октябрьской железной дороги. Галина Александровна и её мама, Мария Тро­фимовна (которая, кстати, все те почти девятьсот дней тоже проработала в «скорой помо­щи») поведали мне, как подсу­шивали они невесомую хлеб­ную пайку на касторовом мас­ле, «чтобы дольше во рту дер­жалась», как пекли лепёшки из лебеды, варили студень из столярного клея, из ремней… А вот кожаную полевую сумку пожале­ли, не сварили. Я увидел её в коридоре, на гвоздике, — полевую сумку из блокады… И старый патефон сохранили. Галина Александровна прикоснулась мембраной к пластинке — и негромкий голос Бернеса стал рассказывать нам про тёмную ночь. Иринка, студентка ЛЭТИ, услышав любимую семейную песню, тоже погрустнела…

За окном — Нева, Петропавловка… И мама, и дочь помнили, как маскировали этот золотой шпиль, как повис над ним аэростат воздушного заграждения. И в один самый прекрасный день небо над шпилем вспых­нуло огнями великого салюта… И сквозь слёзы с какой-то осо­бой, пронзительностью обе по­чувствовали тогда, что нет, не напрасны были все, даже самые страшные жертвы, кото­рые понесли в этой битве их дом, их город, их Родина.

* * *

ЛЕТ ДЕСЯТЬ назад снова заглянул по знакомому адресу: правда, улица Халтурина ныне, как и до революции, именуется Миллионной. Мария Трофимовна и Галина Александровна давно скончались, и никого из блокадников в старом доме (над которым теперь какой-то наглый деляга воздвиг «пафосную» мансарду), я не обнаружил…

«… А к мёртвым, выправив билет,
Всё едет кто-нибудь из близких,
И время добавляет в списки
Ещё кого-то, кого нет…
И ставит,
ставит
обелиски».

* * *

«ЛЮБЯЩАЯ ВАС ЕФРЕЙТОР САША…»
О чем поведали письма юной защитницы Ленинграда

ОСТОРОЖНО перебираю ветхие, давным-давно пожелтевшие листки, плотно заполненные аккуратными строчками. Да, почерк очень ровный, каждая буква выведена старательно, в общем, представить, что всё это писалось на фронте, трудно. А между тем солдатские весточки — именно оттуда, и писала их девуш­ка…

* * *

«29.12.42.

Дорогой папочка! Ты за меня не беспокойся: уже привык­ла, и не так тяжело, как раньше. (…) Ради Бога, береги се­бя, сохрани свое здоровье для нас. (…) Крепко целую тебя и Ленусю. Ваша любящая Саша».

* * *

ОТЦА звали Георгием Ивановичем, и работал раньше мастер Скворцов на Вагоностроительном заводе. А мама, Анна Михай­ловна, хозяйничала по дому: всё-таки четверо детей. Жили на Лиговке, у Мальцевского рынка. Обычная коммуналка, шестеро в одной комнате. Тесновато? Это сейчас так кажется, а тогда — ничего, даже наоборот — весело… Любили обновки, которые шила мама. Любили её пироги с грибами. Любили собираться у огромного медного самовара…

* * *

«23.01.43.

Дорогие мои, любимые, папуленька и Ленуська! Как соску­чилась без вас. (…) Можем поздравить друг друга с прорывом проклятой блокады. (…) Совсем свыклась с армейской и фрон­товой жизнью. Очень много меняли мест, и поэтому жить прихо­дилось в самых разных условиях, и видеть многое, тяжёлое и новое для меня. (…) Все таланты мои здесь пригодились — например, умение читать стихи и танцевать лезгинку, благода­ря чему, когда было затишье, участвовала в самодеятельности. Ваш бравый солдат Саша».

* * *

ЧТО Ж, лезгинку Сашенька действительно танцевала лихо! И в школе этим прославилась, и даже в далёком Крыму. Передо мной — старая почтовая открытка, украшенная фотоснимком: ки­парисы, за ними — море, лунная дорожка. А на обратной сторо­не: «Приказ № 16. За хорошее выполнение режима санатория, активное участие в самодеятельности и кружковой работе выно­сится благодарность ученице Скворцовой Саше. 21.10.36». Пе­чать, подписи…

Еще отплясывала «матлот» — очень модный тогда матросс­кий танец, ну и, конечно, «яблочко»… Под собственный ак­компанемент на фортепиано звонко распевала о «весёлом вет­ре», и о сердце, которому «не хочется покоя», и о другой любви, тоже поведанной с экрана: «Я на подвиг тебя провожа­ла, над страною гремела гроза…» Причём, когда доходила до припева: «Если ранили друга, сумеет подруга врагам отомстить за него…», ее серебристый голосок обретал непривычную твёрдость…

* * *

«3.02.43.

Мой дорогой папуленька! А из меня вышел неплохой солдат. Стала очень выносливая: как бы ни промокли ноги, как бы ни замёрзла, ни разу серьёзно не заболела. Я огрубела, под­набралась физической силы, научилась делать всё. В общем, обо мне не беспокойся, заботься больше о своём здоровье. Не будем роптать на судьбу, а хладнокровно, упорно преодолевать трудности. Бог с ним, с институтом, — зато здесь я участница событий исторического значения. Потом буду гордиться, что защищала родной город…»

* * *

ГЛАЗА у Сашеньки были карие, волосы — каштановые, фи­гурка — точёная. В общем, глядя на неё, мальчишки из 164-й школы своего восхищения и не скрывали: снова и снова предла­гали вместе посмотреть в кино фильм про композитора Иоганна Штрауса «Большой вальс», или погонять на велосипедах, или просто готовиться к экзаменам… К вы­пускному вечеру Саша сшила нежно-голубое креп-жоржетовое платье. А потом, после бала, покинув добрый дом на 6-й Со­ветской, они до рассвета бродили по набережным. До того са­мого рассвета, с которым к ним вломилась война…

* * *

ИЗ ПИСЬМА к двоюродной сестре-ровеснице:

«18.01.44.

Родная моя Зоюшка! Вышли из боя, идём занимать завоё­ванные позиции, то есть ту деревню, в которой только что на­ходились немцы, и вот в дороге я получила твоё письмо. (…) За десять дней мы сменили очень много таких мест. Иногда приходилось трудновато, но ничего — нас воодушевляли наши победы, нас вдохновляло активное отступление ненавистных фрицев. Эти стервецы — такие отвратительные твари, что нельзя их не презирать. Если бы ты видела их, то стала бы нена­видеть ещё больше, чем сейчас. Мне привелось присутствовать при допросе не одного немца, я с любопытством слушала пока­зания этих трусов. Интересно вообще быть в бою, захватывать пленных, быть в опасности, переживать и переносить огромные трудности во имя моего любимого Ленинграда. (…) Скажи ба­бушке, что мы с ней ещё увидимся, потому что я так хочу. Твоя сестра — ефрейтор Саша».

* * *

ПОНАЧАЛУ они не представляли, какая это будет война, — вот и Саша: летом подала документы в Юридический. А когда всё стало ясно, эвакуироваться с институтом в Среднюю Азию отказалась и записалась на курсы Всевобуча. Старший брат Во­лодя на Дальнем Востоке строил аэродромы, старшая сестра Ольга трудилась на оборонном заводе, а Саша постигала суро­вую солдатскую науку. Дома был голод, холод (сожгли комод, буфет, этажерку), и немолодой их отец, ещё до войны освобож­денный от работы по инвалидности, в ту зиму почти не подни­мался с кровати. Однако первая блокадная зима их пощади­ла. Весной решили, что Георгий Иванович с младшей Леночкой уедут на Большую землю. А Сашеньку ждал фронт…

* * *

«16.03.44.

Дорогой и любимый папа! Этот период жизни я никогда не забуду: настоящая фронтовая, боевая, солдатская жизнь. Мы не были в бане почти два месяца. Эта работа — в ямах, траншеях, это скитание по лесам, постоянные обстрелы — наверное, доро­го мне обойдутся. Ну, ничего. Если останусь жива, могу представить материал для книги — так много можно рассказать о нашей жизни, о наших действиях. Сейчас я у реки Нарва. Посмотрите по карте: как далеко я от вас, да и от Ленинграда не близко. (…) Да­же в этих условиях, в пятиминутное свободное время, солдаты просят меня петь, и я пою фронтовые лирические песни. Папоч­ка, я награждена медалью «За отвагу». Но самая высокая наг­рада, которая может выпасть человеку на войне, — жизнь. Не знаю, буду ли награждена этим «орденом»… Пусть Ленушка на­пишет мне. Как хочется заплести ей косички! Любящая вас Саша (а ещё мне тут надавали прозвищ: «Клопитон», «Чижик», «Чет­вертинка», «Кнопка»)».

* * *

ТАК ОНА писала, нежно заботясь о родных: в Сибирь — от­цу и Леночке, в Ленинград — маме и Оле, на Дальний Восток — Володе… Шли весточки и по другим адресам. Например, лучшей школьной подруге:

«… Ты знаешь, я хорошо стреляю — из пис­толета, винтовки, автомата. Пожалуй, из девушек (их здесь очень мало) так метко не стреляет никто…».

Делится с ней секретом: «Один человек мне очень нравится…» Светлой июнь­ской ночью, словно на миг забыв про войну, записывает для подруги текст немудрящей песенки: «Край велик — Пенджаб, в нём жесток Раджа. Там иной его приказ кровь и смерть несёт подчас…»

Опомнись, девочка! Ведь кровь и смерть вовсе не где-то в далеком Пенджабе, а тут, совсем-совсем рядом…

… Тот солдатский треугольник принесли, когда Георгия Ивановича не было дома. Увидев незнакомый почерк, Лена в страхе развернула листок, и буквы там показались ей громадными:

С ГЛУБОКОЙ БОЛЬЮ СООБЩАЕМ, ЧТО НАШ БОЕВОЙ ДРУГ ЕФРЕЙ­ТОР АЛЕКСАНДРА СКВОРЦОВА ПОГИБЛА СМЕРТЬЮ ХРАБРЫХ. ОСКОЛОК ПОПАЛ В СЕРДЦЕ…

Долго скрывала она от отца это известие…

А потом вдруг — запоздалое письмо:

«Родные мои! Враг катится назад. Надеюсь, недолго оста­лось ждать с вами встречи. Любящая вас ефрейтор Саша».

* * *

ЭТИ ветхие листочки принесла мне Елена Георгиевна. И ещё принесла Сашину фотокарточку.

Взгляните и вы на снимок, сделанный накануне войны: КА­КОЕ ДИВНОЕ ЛИЦО!..