Она не принадлежала к высшему обществу, но относились к ней чрезвычайно уважительно, а моя дочь в детстве считала Дорис путешествовавшей инкогнито английской королевой. Сейчас, когда я вижу ныне царствующую особу, сравнявшуюся с Дорис по возрасту, я часто думаю, что дочка не сильно заблуждалась.
Боже, храни Королеву!
Рассказы из книги «Дом общей свободы», издательство «Арт Волхонка», 2020
Татьяна Хохрина
БОЖЕ, ХРАНИ КОРОЛЕВУ!
Когда Дорис Бёрд первый раз приехала на Кипр в Писсури, местные не помнили. Да это и неудивительно! Несколько лет назад она отметила здесь свое девяностолетие. Все настолько привыкли видеть ее каждое лето, что почти не замечали происходящих с ней перемен, как не замечают старения и обветшания домашней мебели. Дорис и была частью обстановки, создающей привлекательную картинку бич-отеля Колумбия вот уже не один десяток лет наряду со знаменитой пиратской бухтой, корабельным силуэтом самой гостиницы и залитой солнцем галереей вдоль бассейнов. И казалось, что она всегда была такой — слегка комичной старушкой в белых кудряшках, в тонких чулках в любую жару, в изысканных платьях и с фужером шабли. Никто не заметил, как она укоротила каблуки, сначала взяла в руки трость, а после и вообще пересела в коляску, потому что эти детали в принципе ничего не меняли. Дорис как обычно появлялась в середине мая, пропадала на огнедышащий август, а в середине сентября возникала снова и оставалась в Колумбии до Рождества, чтоб потом в Англии переждать невнятную кипрскую зиму и опять вернуться в середине мая.
Администрация отеля давно включила Дорис в число немногих местных достопримечательностей, поэтому была с ней хоть и слегка несерьезна, но предупредительна и любезна. За ней был давно закреплен дивный номер полулюкс с огромным окном в бескрайнее серебрящееся море и балконом, расположенным над центральным открытым рестораном. И это было не случайно, потому что секрет дорисовой верности отелю был достаточно прост: старушка была влюблена в ресторанного певца, который тоже давно являлся визитной карточкой гостиницы. Ради него Дорис отважно летала по несколько раз в год на Кипр, разочаровывала будущих наследников тающим состоянием и вообще задержалась на этом свете. Даже номер ее был выбран таким образом, чтобы в дни недомогания ей было достаточно выползти на балкон или даже просто распахнуть балконное окно, чтобы слышать сладкие рулады предмета ее страсти.
Несмотря на солидный возраст и условности пляжного отдыха Дорис могла служить недосягаемым примером и образцом для всех соседствовавших с ней курортниц. Какая бы ни была жарища, миссис Бёрд как часы выходила в 11 утра на галерею у бассейнов, всегда одетая, как для светского раута, всегда с прической, ради которой она через день моталась на такси за 40 км в город Пафос, всегда в модельных туфлях, со свежей бутоньеркой, приколотой к безукоризненному платью или вставленной в петлицу, в подобранных со вкусом украшениях и с фужером шабли в наманикюренных подагрических пальцах. Она многих знала, поскольку отель отличался постоянством отдыхающих, любила с ними поболтать, а с остальными была просто приветлива и чрезвычайно доброжелательна. Она всегда сидела с прямой спиной, улыбаясь морю, солнцу и людям, и это была улыбка не выживающей из ума старухи, а благородной дамы, прожившей долгую жизнь и давно разобравшейся, что в ней по-настоящему имеет цену. Близко знакомые с ней англичане рассказывали нам, что она не принадлежала к высшему обществу, но относились к ней чрезвычайно уважительно, а моя дочь в детстве считала Дорис путешествовавшей инкогнито английской королевой. Сейчас, когда я вижу ныне царствующую особу, сравнявшуюся с Дорис по возрасту, я часто думаю, что дочка не сильно заблуждалась.
Конечно, королевой ее считали не все, для некоторых поведение ее было эксцентричным, нелепым, смешным и они злословили по ее адресу. Особенно здесь изощрялся певец Костас ради которого она и останавливалась в Колумбии. Это не мешало ему принимать подарки миссис Бёрд, таскаться с ней на званые ужины и приёмы к знатным англичанам, выторговывать какие-то дополнительные бонусы у администрации отеля и вообще, по мнению многих, сохранять благодаря ей свое хлебное в здешних масштабах место. Это ведь только с точки зрения Дорис Костас был молод, голосист и прекрасен. На самом деле это был сильно не молодой, траченый временем и молью апоплексического вида дядька. Певец он был непрофессиональный и только нетребовательность сменяющих друг друга курортников позволяла ему вылезать на эстраду. Но Дорис всего этого словно не видела. Специально для нее прямо перед эстрадой был установлен столик на двоих, за которым она, чисто символически ужиная, слушала костасовы завывания, и за который он к ней присаживался, чтобы перекинуться парой слов, а главное — чтоб отдышаться в вытереть платком сомнительной свежести багровое от жары и пения лицо. Едва остыв, он начинал поддразнивать престарелую Джульетту, говорить ей скабрезности, подсовывать похабные безделушки и картинки, но она только улыбалась и поглаживала своей птичьей лапкой в старческой гречке его пятерню греческого крестьянина. Она возила подарки его жене, родителям, дочкам и даже собаке и была счастлива просто близостью к своему кумиру.
Несколько лет назад волна кризиса накрыла Кипр и ремень вынуждены были подтянуть все. Костас решил, что заработок, который много лет платила ему Колумбия, не соответствует такому звездному певцу. Забыв, скольку ему лет, или чувствуя себя в сравнении с Дорис вечно молодым, он уехал в Грецию, рассчитывая, что там будет нарасхват. У всех остальных это вызывало большое сомнение, но он пер, как рыба на нерест, и ничто не могло его остановить. Целый год он мотался по греческим отелям, но это была пустая трата времени и нервов, там своих соловьев было некуда девать и, совершенно измученный и раздавленный позором и неудачей, он вернулся на Кипр. К этому времени в Колумбии уже год выступал другой певец и затаивший обиду управляющий, пожимая плечами, злорадно сказал:»Не знаю даже, что я могу для Вас сделать… Может, через год-два, и то если Вы умерите амбиции и претензии по оплате…».
Дорис, прилетевшая на остров еще в мае, не обнаружила главное, что влекло ее все эти годы. Она переехала в другой номер подальше от ресторана и с окнами на противоположную сторону, чтоб не слышать музыки вообще, почти не выходила на пляж, пару раз отдыхающие видели, что к ней приезжала неотложка, а недели через две она засобиралась обратно. Первого июня она вылетела в Лондон, а в середине месяца в Колумбию приехала ее приятельница и рассказала, что Дорис умерла в самолете при посадке в Хитроу. «Какая счастливая, легкая смерть, тем более когда тебе далеко за девяносто!», — говорили все отдыхающие и долго эта тема была на первом месте среди новостей и сенсаций. А Костас через год снова запел в ресторане отеля Колумбия, хотя очень постарел, облез и голос стал совсем слабый. Однако администрация пошла ему на встречу — надо беречь старые кадры и местные достопримечательности. Он часто в перерывах между выступлениями подсаживался к нам за столик, вспоминал Дорис и всегда плакал. Но это, конечно, скорее от неудач, возраста и выпитого виски… А я всегда думала, что кого я только не встречала потом в Колумбии: и прелестных девушек, и элегантных женщин, и простушек-матерей семейства, и светских львиц, но такой благородной дамы, как Дорис, которую легко было спутать с английской королевой, я больше не видела. Никогда и нигде.
МАМА, ТЫ ДЕЕ?
— Мамааа, ты дееее? Мааааамааааа!!! Ты деееее??
О, Господи! Чтоб эта Лизка провалилась с сыночком своим! И на даче покоя нет! В кои-то веки можно было бы выспаться — ни работы. ни будильника, ни звона трамваев. Даже вороны не каркают, сороки не трещат, соловьи не поют и дятлы не долбят. Спи — не хочу! Но нет, мы не ищем легких путей! Надо ж было сосватать малознакомую бабу в соседские дачницы! И вот теперь, вместо всех естественных звуковых сопровождений тебя даже из гроба может поднять чуть свет этот душераздирающий крик:»Мама, ты де?». А если ты совсем глухой и без сознания, т.е. на детский призыв не среагировал, тебя догонит и вернет к жизни истошный ответ мамы Лизы с противоположного конца участка: «Сёмочкааааа, сыночкааааа, я в туалеееееете…»Последующее развитие диалога с детализацией деятельности ты услышишь уже бодрствуя и пытаясь шумом радиоприемника и кофеварки заглушить эту неразрывную связь матери и дитя.
Лизка, ее младший сынок Сёмка, старший Аркаша и глуховатый отец семейства Толя Балудовский сняли соседскую половину дачи на три года вперед, так что Хрусталевым бесполезно было сокрушаться, им надо было пытаться найти в этом хоть что-то приятное. И в принципе это было не сложно. Если бы не утренняя перекличка и вообще форсированная громкость внутрисемейного общения, с Балудовскими вполне можно было бы иметь дело. Аркашка подружился с Машей Хрусталевой, обе мамы таскали детей на пол дня в ближайший лесок на поляну, где собирались все местные дети, и карауля их, отводили душу в болтовне. Толю вообще редко было видно. После того, как закрыли его НИИ, он либо дрых на прохладной террасе, либо играл в отнятую у детей приставку Денди. Так что, если бы он весь день еще не требовал жратвы и получал хоть какие-то деньги, его можно было бы считать идеалом. Лизка работала сутки через двое в круглосуточном ларьке у метро Сходненская и два ее высших образования давно затерялись в дороге из Томилино на Сходненскую. Единственным источником повышенной опасности был младший Балудовский, толстый косой Сёма, который не только искал свою маму каждое утро, будя вместо отсутствующих петухов весь поселок, но и играл сам с собой в странную игру Mortal Combat, действительно являвшуюся смертельной опасностью для всех окружающих. Несмотря на то, что Сёмке исполнилось шесть лет, а ростом он был с девятилетнего, говорил он очень плохо, поэтому с нечленораздельным рычаньем носился по обоим участкам, выкрикивая кодовые слова «Мортал Комбат» и кидаясь во все живое всем, что под руку попадало. Лизка призналась, что пару раз пыталась пристроить его в районный детский сад, чтоб чуток передохнуть, но после первого дня у нее сразу начинали требовать справку, что Сёмка не дефективный, она обижалась, видела в этом антисемитские выходки и возвращала дитя домой от греха подальше.
Дачная жизнь сглаживала многие углы, всем давала возможность и уединения и совместного времяпрепровождения, настроение менялось чаще, чем погода, и вообще все разрешалось как-то легче, чем в городе. Обязанности превращались в прогулку или игру на свежем воздухе, поэтому взаимное раздражение, если и вспыхивало, то быстро гасло, так что Балудовские и Хрусталевы сосуществовали вполне дружески, нередко собирались вместе за бутылкой вина, на шашлычок или шли на озеро поваляться на теплом песке. Униформа в виде шортов, сарафанов и линялых маек стирала признаки социального неравенства и контрасты финансовых возможностей обеих семей. Иногда к ним присоединялись хозяева сданной половины и еще пару соседних дачников и было ощущение почти пионерского лагеря. Всегда можно было замкнуть детей друг на друге, собраться мальчиками за рюмкой водки, а девочками — в рейд по магазинам или просто потрепаться. Лизка Балудовская сияла улыбкой, ни безденежье, ни грязный выношенный сарафан не портил ее жизнерадостного настроения и она стала совершенно своя.
К середине лета Хрусталевы начали замечать, что хозяин сданной половины Жора неожиданно зачастил на дачу, оправдываясь наступившей жарой и необходимостью поливки огорода, на котором толком ничего не росло. Жорка приезжал и на выходные, и на неделе после работы, уже затемно, выпивал с ребятами пару рюмок водки и шел спать в сарайчик, поэтому его проснувшаяся любовь к даче не спасла десяток засохших на грядках огурцов. Зато стало заметно, как цветет Лизка. Да она особенно и не скрывала от подруг, что Жорка приезжает ради нее, все время меняла расписание рабочих дней, застирала до дыр единственную юбку и покрасилась в нелепый блондинистый с отливом в зелень цвет. Леша Хрусталев, вылезавший ночью на крыльцо покурить, не раз видел, как Лизка крадучись выходила из дому, набрасывала щеколду на дверь, отрезая Толе возможность выхода, и бежала к Жорке в сарайчик. Все на эту тему в основном хихикали, но не злословили, потому что знали Лизкину собачью нищую жизнь, а особенно всех забавляло то, что толстая Жоркина жена Римма жаловалась на Жоркину мужскую негодность, а Лизка, заводя глаза, восторженно шептала, что сильнее мужчины ей не встречалось. Так что даже этот адюльтер служил на благо дачному сообществу, довольны были все: и Лизка с Жоркой в пылу страсти, и Жоркина жена его заботой об огороде, и сладко спящий Лизкин муж, и дети, окрепшие на свежем воздухе, и остальная компания, оживившая унылые дачные будни наблюдением за незапланированной интригой.
Неизвестно, как далеко бы все это зашло, но вдруг Лизка получила письмо из немецкого посольства и всех посвященных накрыла новость посильнее любовного треугольника. Оказывается, еще лет пять назад Балудовские заполнили с кем-то за компанию анкету на выезд в Германию, отправили ее в немецкое консульство и забыли о ней в тот же миг. А теперь пришел ответ. И ответ этот был положительный. Так что семья могла паковать чемоданы и двигать на запад. Несмотря на неожиданность, растерянные Балудовские недолго колебались. Суммировав свою нищую жизнь, отсутствие нормальной работы, панический ужас грядущей для мальчишек армии, неясность полноценности младшего Сёмки и безнадежные двойки старшего Аркаши, Лизка и Толя быстро сгребли нехитрые пожитки, продали квартиру и рванули в искупающую перед евреями вину Германию. Видимо, в назидание ей самое ценное, что везла Лизка (кроме детей, конечно), был военный мундир её покойного папы с полным иконостасом наград за победу над немцами.
После их отъезда дачная жизнь как-то сдулась, а компания развалилась. Жорка ездить перестал и начал сильно пить, Римма продала их половину Хрусталевым, но и те на дачу не очень-то рвались. Маша выросла, в Томилино появлялась очень редко и на участке стало совсем тихо. От Лизки с Толей изредка приходили короткие письма и стало известно, что Толя по-прежнему не работал, но с пособием и инвалидностью по глухоте его это уже не беспокоило, Лизка стала ассистентом в доме престарелых для эмигрантов из России и это ей очень нравилось, а старухи ее вообще обожали и не забывали в своих завещаниях. Косому Сёмке не только выправили зрение, но, видно, и мозги поставили на место — он окончил лучшую мюнхенскую гимназию первым учеником и его там называли «наш будущий нобелевский лауреат», а двоечник Аркаша выучился в Швейцарии в университете и работал в Цюрихе в банке. Он женился и Лизка, незаметно для себя, стала бабкой.
Позапрошлое лето выдалось для Европы особенно жарким. Лизка написала Хрусталевым и попросила сдать ей с Толей, Сёмкой и внуком дачу на месяц. — Да хоть всю жизнь живите! — обрадовались Хрусталевы, и Балудовские, впервые за тринадцать лет вернулись в знакомые места. В первый вечер все долго сидели на террасе за накрытым в честь встречи столом. вспоминали молодость, разглядывали исподволь друг друга, понимали, как все и всё изменилось, признавали, что трудно входить в ту же реку и только трехлетний маленький швейцарец Макс не понимал, почему такие большие дядьки и тетки плачут и хохочут одновременно.
А утром все Томилино разбудил крик:»Бабааааа, ты деееееее?»
