Вообще не надо было никого в дом впускать, только грязь и заразу носят, да жрут в три горла, но звание почетное старухе вдруг свалилось! Видать, подумали, что до восьмидесяти не доскрипит, так что надо раньше навесить. Поэтому как ни крути — все равно человека четыре припрутся вручать и поздравлять.
На пороге
Рассказы из книги «Дом общей свободы», издательство «Арт Волхонка», 2020
Татьяна Хохрина
НА ПОРОГЕ
— Клава, пока я буду у врача, ты в аптеке внизу все возьми и хлеб рядом в палатке. Только не покупай больше эти пенопластовые батоны ужасные! Пусть лучше дороже, но хоть съедобный хлеб будет. И бородинского возьми. Что значит «кто есть будет»?! Я буду! И Митя, может, с нашими зайдет, а он только бородинский ест. Я знаю, что ты его не любишь! Но, во-первых, это глупо и несправедливо, он просто подшучивает над тобой, а не обидеть пытается. А, во-вторых, гостей принимают как следует, даже если они — не самые желанные. И вообще, с каких это пор ты взяла на себя право утверждать список моих визитёров? Я еще в своем уме, слава Богу, и не прикована к постели, я хочу среди людей быть, и не тебе это регулировать!…
Клава! Ну что ты надулась? Разве я не права? Ну не молчи! Не начинай обиду свою вскармливать! Ну, Клава! Ну ты же знаешь, как я тебя люблю, считаю самым родным человеком, своей семьёй! Я просто хочу сохранить хоть какую-то самостоятельность и иметь выбор. Ну хватит! Ну прости меня! Ну давай не ссориться! Хорошо, хорошо, я позвоню Мите, скажусь больной… Ладно, и скажу, чтоб не больше четырех человек и ненадолго. Не сердишься больше? Нет, скажи, не сердишься? Правда? Честное слово? А мне кажется, что обида всё же тебя гложет. Да? Права я? Ну хочешь, на обратном пути в церковь зайдем? Или лучше ты зайдешь, а я тебя в машине подожду? Что значит, «в какую»? Которая по пути будет. Я не знаю названий. Я и синагог не знаю и не была там сроду. Ну и что, что еврейка, у нас семья была совершенно не религиозная, даже темы этой не касались, а Василий Гаврилыч был русский человек и партийный работник, ему это вообще дико. Господи! Ну один раз меня приятельница угостила коробкой мацы, так ты все забыть не можешь! Я же куличи твои и крашеные яйца ем, не выясняю религиозную подоплёку! Ааааа, это ты о моей душе печешься! Так ты лучше о своей сперва подумай! Есть о чем! Ты еще обижаться будешь? Я ничего не имею в виду. Заметь, это ты вспомнила про анонимки свои и показания, которые ты против Василия Гаврилыча давала. Я вообще ни разу не позволила себе тебя упрекнуть! И из дома не попросила, хотя могла и имела все основания! А ты еще и в претензии, и губы поджимаешь! Ну давай сейчас всё, что мы друг про друга за пятьдесят лет знаем, начнем на стол выкладывать! Знаю, знаю, что у тебя и ко мне счет есть. Да я уж за эти годы все свои прегрешения назубок знаю! Ну что сейчас про мои аборты говорить, когда мне семьдесят девятый год?! И ты считаешь, что это хуже, чем родить да бездетной соседке подбросить? Да уж знаю! И отчитываться тебе не собираюсь!
Вон уже гудят, машина пришла, а мы все скубаемся! Ты что, так пойдешь, без шапки? Моё дело! Заболеешь потом и будешь здесь кряхтеть и ныть! У меня нет сил за тобой ухаживать! Тоже не можешь? — Не надо, скатертью дорожка! Отлично без тебя поживу! Почему это одна? Стоит только клич бросить, только намекнуть — очередь выстроится! Ну и пусть за наследством! А ты интересно ради чего тут крутишься? Ой, не смеши меня! Спишь и видишь сюда на Тверскую всю свою деревню приволочь! Так и вижу толстуху твою Зинку в моей шубе и парижской шляпе. Жалко только, засрёте все и повыкидываете, вы же ни вкуса, ни понимания не имеете. Коровина и Поленова со стенки сдерёте и на их место картинки из календаря прилепите! А то я не знаю… Идешь ты или нет??! И так машину со скрипом дают, а ты еще ждать заставляешь. Ну хватит, перестань дуться! По дороге на почту заедем, денег дам — племяннику пошлёшь на свадьбу. Поехали уже!
Две нелепые старухи, которые так долго жили рядом, что уже почти невозможно было определить, какая из них была доктором наук, почетным членом пяти иностранных академий и вдовой первого помощника Молотова, а какая сумела из деревни чудом во время голода девчонкой ещё прорваться в Москву и устроиться поломойкой в тот особенный дом, вход в который приравнивался к райским вратам. И так глубоко корни пустила неграмотная, но сметливая Клава в эту непонятную и абсолютно чужую ей семью, что срослась с ней намертво. И совсем не потому, что чисто убирала и хорошо готовила, и вовсе не потому, что согревала ноги хозяину, пока ученая жена по конференциям скакала, а хозяйке подробно доносила обо всех мужниных шалостях, не допустив развала благородного семейства. И даже не потому, что дважды в месяц ходила на улицу Мархлевского в безглазое здание без вывески писать отчеты на своих благодетелей. А потому, что вся жизнь прошла рядом, и эти две старухи, как две облетевшие по осени кривые осины, только опираясь друг на друга и способны были продолжать качаться на ветру, но стоять, а не лежать под слоем дёрна, неважно — на Новодевичьем, как хозяин, или в деревне Крыково, как клавина родня. И сухая, почти бесплотная Мирра Наумовна, и рыхлая, отечная Клава стали чем-то неуловимо похожи внешне и умудрялись даже носить вещи друг друга, а уж для разговоров и дрязг находили больше поводов, чем с бывшими учеными коллегами или товарками-домработницами.
Сперва все шло по плану. Клава доволокла Мирру Наумовну до кардиологического отделения академической поликлиники, сама, как договаривались сходила в аптеку и за хлебом. Батон все равно взяла дешевый, ишь, барыня — хлеб ей невкусный! Кончился вкус-то в ее года, не в хлебе дело, так что нечего зря деньги тратить. И бородинский принципиально брать не стала. Нечего Митю этого шелудивого приваживать! Своих детей не нарожала, так что теперь, чужого оглоеда прикармливать?! А он ей, старой потаскухе, будет куриную ее лапку жать, и она, с глузду от счастья съехав, ему еще и наследство отвалит! Нет уж, коль Мирка из ума выжила, значит ей, Клаве, надо быть за двоих начеку!
Вообще не надо было никого в дом впускать, только грязь и заразу носят, да жрут в три горла, но звание почетное старухе вдруг свалилось! Видать, подумали, что до восьмидесяти не доскрипит, так что надо раньше навесить. Поэтому как ни крути — все равно человека четыре припрутся вручать и поздравлять. Мирка вообще хотела банкет устраивать, но как цены-то теперешние ресторанные услыхала — чуть богу душу не отдала! Думала сперва статуэтку какую в комиссионку снесть или браслетку в ломбард, но Клава не дала. Глупости какие! От звания этого ни горячо, ни холодно, только расходы на гулянку. Так что придут, чай с печеньем попьют, может, торт какой или конфеты прихватят с собой — чем не праздник!
Клава вернулась за Миррой Наумовной, на себе дотащила ее до машины и поехали в сторону дома. Про церковь она сама даже напоминать не стала — сил нет идти, одышка, а племяннику деньги потом пошлет, свадьба только через месяц. Надо домой доползти, тряпки пораспихать до прихода гостей, Мирку накормить и самой поесть до чаепития этого парадного. Как назло не работал лифт. И хотя старухи жили на третьем этаже, но пролеты были высокие, ступеньки стесанные и скользкие — чистое восхождение на пик Коммунизма. Клава задыхалась и сипела, как фисгармония, а Мирра опустилась на калошницу и хватала лиловыми губами воздух. — Надо капель ей дать да и себе плеснуть!
Клава прошаркала на кухню, потянулась за старинной серебряной рюмочкой для лекарства, но шкафы, полки и склянки почему-то сдвинулись с места, хороводом двинулись вокруг Клавы, словно разматывая бесконечную киноленту, на которой вдруг вместо старых деревяшек и прочего барахла заплясали давно забытые люди, маня Клаву за собой, надрывно и тонко заверещал то ли брошенный младенец, то ли сама Клава, и все кончилось.
Мирра, так и не дождавшись капель, почти задремала в жарком тяжелом пальто, а очнулась от грохота повалившегося на кухне стула, который потянуло за собой рухнувшее клавино тело. -Клава, Клава, что там? Что это упало? Ты не разбила Майоля? Подойди сюда, помоги мне раздеться! Ты что, оглохла? Клава??— Мирра вдруг совершенно четко поняла, что зря кричит. Ей некому ответить. Клавы больше нет. Она это почувствовала с такой же опустошающей ясностью, как когда-то совершенно четко ощутила миг, когда не стало отца. Мирра не испугалась и не растерялась. Она даже знала, как действовать. Конечно, она рассчитывала, что Клава ее переживет. и Мирре своей судьбой распоряжаться не надо будет, но сложилось иначе. Что ж поделаешь… Она не пошла на кухню, ей не хотелось видеть Клаву мертвой. Она вытащила здесь же в передней листок бумаги из ридикюля, один из последних ее именных профессорских бланков, болтавшимся рядом с телефоном карандашом для записи звонков написала:»Всё — младшему научному сотруднику Дмитрию Андреевичу Ковалевскому» и отперла входную дверь. Потом укуталась опять в пальто, села поглубже на калошницу и высыпала в рот порошок из медальона, с которым не расставалась с тридцать шестого года.
НАШИ ВСТРЕЧИ НЕ ЧАСТЫ…
— Нет, какая подлость! Два нормальных выходных в кои-то веки могли образоваться, столько планов было! Тыщу лет не ходили никуда, дома дел полно, гостей в конце концов позвали бы, да хоть с книжкой задравши ноги валялась бы, не делала ничего, отдохнула бы просто. Так нет, именно в эти выходные сестра костина должна со своим мужем-идиотом притащиться! Главное, дружили бы или хоть общались регулярно, а тут раз в десять лет по большой и малой нужде (причем только с той стороны) происходит этот торжественный «приезд царевичей на Семеновский потешный двор». Что в этот раз им понадобилось — еще неизвестно, но Костя уже в падучей бьется третий день и так обсуждает этот прием, как-будто от его результатов зависит судьба человечества. Сам не успел еще толком из гриппа вылезти, понесся, как оглашенный, на дачу погреб опустошать им на радость, а она должна в самое суетливое время — пятничный вечер — толкаться в супермаркете, пол зарплаты там оставить, в мыле вернуться и до утра у мартена стоять, потому что к 11 утра они уже заявятся и начнется эта встреча на Эльбе. — Ира кое-как припарковала машину, в довершение всего обнаружила, что оплатить парковку невозможно — автомат сломался, поэтому теперь надо ждать, что появится раньше — эвакуатор или штраф, шарахнула дверцей, чертыхаясь, преодолела полосу месива из полурастаявшего грязного снега, добившего ее сапоги, и двинулась в сторону чрева Москвы.
Огромный супермаркет вырос, как раковая опухоль, посреди старого района, уродуя весь пейзаж и подписывая смертный приговор оставшимся дивным, но уже обреченным полуразрушенным зданиям ар-нуво, которые когда-то делали этот уголок города совершенно неповторимым и особенно романтичным. И, как каждый раз попадая сюда, Ира словно со стороны увидела себя той, двадцатилетней, несущейся с расплетающейся косой по этим старым переулочкам на тонюсеньких шпильках к Борису на свиданье. Он ненавидел, когда опаздывали, и каждый раз ей выволочку устраивал. Ну, это у него преподавательское было. Студентов своих гонял и ее заодно, она ведь была им ровесница. Но она не обижалась, она вообще тогда редко обижалась или сердилась, все больше хохотала. Поэтому, наверное, сейчас-то и казалось то время таким лучезарным и счастливым, что фоном его был смех. Ей проще было удрать с какой-нибудь пары, приехать на полчаса раньше, купить горячий бублик или мороженое и слопать их на лавочке, любуясь облупленными кариатидами или чудесными кованными балкончиками, пока Борис не появился. А потом они долго, пока не замерзали вконец или ноги не подкашивались, гуляли и гуляли по этим дворам и переулкам. И выясняли отношения. Цирк! Еще, можно сказать, и отношений-то как таковых не было, так, пробные подходы, а бодались, как архары на горных вершинах. Она по молодости упрямая была и не очень еще умела принимать форму сосуда, ну а Борису сам бог велел не сдаваться. Зря что ли он уродился таким двухметровым неотразимым красавцем, да еще к сорока годам стал профессором. Двадцать лет разницы — непобедимый аргумент в споре и основание стоять на своем. Вот и не договорились. Поцапались очередной раз и разбежались. До этого сколько раз ссорились и мирились, а тут совпало с его командировкой, потом — с ее практикой, каждый характер показывал и все ушло в песок. А через полгода появился Костя и встал на ее пути, как Великая Китайская стена. Не перелезешь, не разрушишь и не обойдешь. Три года никого близко не подпускал и вытоптал-таки. Нет, в принципе живут уже двадцать лет неплохо и довольно мирно, но стоит поссориться или сложностям каким-то возникнуть, вроде этого визита костиной родни, как Ира ныряла в то время, когда еще все было впереди, никаких решений не было принято и она была в роли Ивана-царевича у судьбоносного камня с тремя вариантами пути. И каждый раз пытала она себя вопросом, туда ли она двинулась, а, главное, — в той ли компании. И ответа ясного не было, хоть убей! А знакомые лавочки, кариатиды и переулки только сбивали с толку и дразнили воспоминаниями, от которых сомнения становились еще мучительнее.
Ира шла вдоль витрины к центральному входу, чтоб каталку большую взять. Хорошо бы. чтоб хоть в нее все влезло, Костя же должен сестрице устроить Лукуллов пир, даже если расплачиваться за него пол года надо будет! Ира посмотрела на свое отражение. А жрать-то как раз надо бы всем поменьше! Как же она за эти двадцать лет поправилась! И от родов, и когда курить бросила, но это все отговорки, а в итоге страшно на отражение смотреть. Прямо тетка, да еще когда в шубе, как сейчас. Ни одни шпильки бы не выдержали! Но что поделаешь?! Что выросло-то выросло, берите, что дают! Хорошо, хоть косу отстригла, с короткой стрижкой не такой бабский вид, как был бы с пучком. Так, ну хватит самоанализом заниматься, пора на заготовки. Сначала банки-пачки-коробки-бутылки, а потом в гастрономию, чтоб нарезали все, как в лучших домах. Только очередь надо занять, а то народу тьма.
Ира едва дождалась, когда за ней займут, и понеслась стремглав по магазину, затариваясь на предстоящий байрам. Она довольно быстро и ловко заполнила уже половину огромной коляски, когда вспомнила про очередь и поспешила в колбасный отдел. Поспешила — это сильно сказано. Она пробивалась сквозь толпу, как ледокол Ленин через ледяные торосы, поневоле задевая других покупателей то локтем, то тележкой, но успела вовремя и даже имела запас времени отдышаться и собраться с мыслями. И в это время услышала. — А что это за мадам, которая так лихо втерлась в очередь? Я не помню, чтоб она здесь занимала! — Ира узнала голос, словно не прошло этих двадцати пяти лет и Борис материализовался из только что рассеявшихся воспоминаний. Удивительно, кстати, что они ни разу не всретились здесь за это время, ведь он жил поблизости. Но надо же, чтоб при таких обстоятельствах и именно сегодня! Ира мгновенно увидела себя со стороны в этой громоздкой шубе, сапогах в соляных разводах, с растрепавшейся прической и покрасневшим от духоты лицом. Да он бы и в принципе не узнал, а в таком виде — тем более. Сердце колотилось, как двадцать пять лет назад. Вот идиотка! Но надо хоть посмотреть…
Ира осторожно развернулась в пол оборота. Конечно, это был Борис, хотя узнать его было непросто. Через пару человек сзади нее стоял высоченный мосластый пожилой дядька, в уродливом стариковском плащевом пальто на цигейковой подстежке отвратительного линяло-горчичного цвета и каракулевом сером пирожке на лысеющей голове. Он встретился с Ирой взглядом и что-то его, похоже, царапнуло. Он, конечно, не узнал ее, но она его явно раздражала. Он пожевал дряблыми синеватыми губами и продолжил. — Ишь, какая умная! Дураки должны стоять и караулить ей место, а она, виляя толстым задом, за это время нагуляется по всему магазину и телегу набьет на полк солдат! И на всё-то у таких хватает — и на шубы, и на деликатесы! Вот я — профессор высшей школы, почетный работник образования, отдавший силы и здоровье воспитанию и просвещению нового поколения, стою и прикидываю, триста грамм ветчины мне взять или полкило, а у этих дамочек мошна тугая, трать — не хочу! — Ира поняла, что она сейчас начнет смеяться в голос, как тогда в юности, но надо сдержаться. По смеху может узнать. А Борис сверлил ее глазами, щеки у него покрылись апоплексической сосудистой сеткой, плохо сделанные зубные протезы сопровождали пылкую речь разбойничьим присвистыванием и угрожающе выдвигали два металлических зуба. — Видать, мадам из новых, из дерьмократических, проездом на Лазурный берег! Летом — в Ниццу, зимой — на горнолыжные курорты — это он выкрикнул почти со стоном, сам был горнолыжник в той жизни — а в перерывах — в оффшоры с нашими пенсионными средствами и в ИзраИль! На ИзраИле Ира и сломалась. Она хохотала, как сумасшедшая! Потом запустила тележку со всем сваленным туда гастрономическим богатством в ближайший угол и, продолжая смеяться, выскочила из магазина.
Она шла к машине летящей походкой той, двадцатилетней, девчонки, расстегнув шубу и подставляя лицо снегу с дождем. — Какое счастье! Какое счастье, что она встретила сегодня этого старого идиота! А ведь могла продолжать жить, сомневаясь, ту ли дорогу она выбрала! Какой подарок судьбы, позволивший увидеть, как бы было, перестань она тогда спорить! Какой камень с души упал! Это надо отметить! Хорошо, что завтра костина родня соберется, свои же люди. А чем накормить, найду!
