Илья Буркун: «Война — жесточе нету слова». Окончание

Loading

С древних времён и до нашего времени тираны продолжают не только уничтожать другие народы, но и громоздить пирамиды трупов в собственых странах, оправдывая это великими целями — созданием ноаого рейха, построением коммунизма и любой другой ложью.

«Война — жесточе нету слова»

Илья Буркун

Окончание. Начало

Илья БуркунВыжившие в аду

К середине сентября 1941 года кольцо осады настолько сжалось, что дальнобойные орудия фашистов били по городу прямой наводкой. Все резервы были введены в бой, включая подразделения милиции и пожарные части. Как я уже писал, во время боевых действий был тяжело ранен мой отец, с первых дней участвовавший в обороне Одессы. 73 дня наши войска сдерживали натиск значительно превосходящих сил противника: 17 дивизий и две бригады 4-ой румынской армии против 6-ти дивизий обороняющихся. В связи с угрозой прорыва немецко-фашистских войск в Крым был отдан приказ о прекращении обороны города и передислокации войск на Крымский полуостров. Поэт Константин Симонов, спецкор «Красной звезды» в осаждённой Одессе, посвятил этим событиям стихотворение «Защитникам Одессы». Оно увидело свет в областной газете «Чорноморська комуна» 25 сентября 1941 года. Вот строки из него:

“Мы в бушлатах с Черноморья
Шли, как грозный вал.
«Чёрной хмарой» после боя
Нас фашист назвал…
Как рванёшь в атаке ворот,
Тельник бьёт в глаза.
Словно защищает город
Неба полоса…”

16 октября, ночью, последний корабль покинул Одессу, и румынские войска заняли город.

Два с половиной года Антонеску хозяйничал в Одессе, установив кровавый режим. Истязаниям, пыткам, унижению подвергались военнопленные. Без суда расстреливали евреев, цыган, коммунистов. Об этом невозможно писать без чувства острой боли, содрогания и гнева.

Для подпольной работы в оккупированном городе был оставлен партизанский отряд во главе с капитаном Владимиром Молодцовым — он носил оперативный псевдоним «Бадаев» и посмертно удостоился звания Героя Советского Союза

Владимир Молодцов-Бадаев

Отряд базировался в одесских катакомбах, безусловно, самых знаменитых в мире и самых запутанных подземных лабиринтов конца 19 — начала 20 века, где добывали камень для строительства города. Их общая протяжённость — порядка 2 500–3 000 километров (сравните: протяжённость парижских катакомб — 500, римских — З00 километров). В катакомбах был создан базовый лагерь с запасами продовольствия, горючего, боеприпасов и оружия, с радиостанцией. В лагере были оборудованы кухня, столовая, подземный госпиталь, спальные помещения, баня, мастерские, склады. Место базирования находилось в 4-х км от входа в катакомбы.

Одна из серьёзных операций была проведена уже через 6 дней после начала оккупации Одессы. 22 октября 1941 г. партизаны взорвали здание румынской комендатуры. Под обломками погибло 140 офицеров, 2 офицера СС, в том числе и комендант Одессы, генерал Глугояну. Через три часа после взрыва новый комендант, генерал Тресториану, в официальном донесении сообщал: «… Я принял меры к тому, чтобы на площадях Одессы повесить евреев и коммунистов…» Утром 23 октября улицы города являли чудовищную картину. Расстрелянные валялись на улицах города. Трупы висели на площадях и базарах и их долго запрещали убирать. Особо страшным был центр города — Александровский проспект (сейчас ул. Мира). На всём его протяжении висели казнённые. Всего было расстреляно и повешено более 5000 человек, в основном, это были евреи…

Профессор С.Я. Боровой в «Исторических заметках» писал: «В полдень 23–24 октября толпы евреев с разных мест города перегонялись по Пушкинской к вокзалу, далее по Водопроводной, мимо кладбищ, ещё дальше, к городской тюрьме и конечному пункту — артскладам. От центра города к складам — всего 7200 метров. Они превратились в одну из первых «дорог смерти одесских евреев и евреев Молдавии, Бессарабии и Буковины». Ворота артскладов поглотили тысячи жителей Одессы. Подавляющее число из них были евреи города и бежавшие сюда евреи Бессарабии и Молдавии.

В недавнем исследовании «Проблемы изучения истории Холокоста в Одессе и в одесском регионе» профессор кафедры истории Украины ОНУ им. Мечникова Василий Щетников пишет: «… ночью с 22-го на 23-е были произведены массовые расстрелы. Утром 23-го числа на огороженной дощатым забором площади, расположенной на территории порта, было расстреляно 19 тыс. евреев, а их тела были политы бензином и сожжены».

По данным руководителя контрольной службы румынской телефонной связи, «еще 4 тысячи евреев были вывезены из Одессы в Дальник. Там их согнали в танковые окопы и расстреляли». Еще больше (по разным данным, от 25 до 28 тыс.) было сожжено заживо в бывших артиллерийских складах на Лютсдорфской дороге. С большой достоверностью можно утверждать, что именно здесь впервые в нацистской практике массового уничтожения евреев было применено новое техническое средство — открытый огонь, когда в гигантских кострах в замкнутом пространстве за короткое время заживо сгорели десятки тысяч людей.

Об этом и моему отцу, уже после войны, рассказал одесский партизан Александр Бухгалтер, один из немногих участников операции, оставшихся в живых. Александр Бухгалтер, человек могучего телосложения, с рыжей бородой и копной волос, внешне чем-то напоминал святого Матфея с картины Франца Хальса. Это полотно и сейчас можно увидеть в Одесском музее восточного и западного искусства. Мирная фамилия Бухгалтер абсолютно не соответствовала его профессии. Много лет он работал забойщиком на городских скотобойнях. Он, как истинный житель легендарной Молдаванки, говорил на колоритном «одесском» языке — языке героев Исаака Бабеля. Его семья погибла во время войны, ему же удалось уйти к партизанам. После войны, несмотря на преклонный возраст, а ему уже было за 60, он стал резником (шойхетом) на Новом базаре. У него и прозвище было — Рыжий Шойхет.

Мы жили возле Нового базара, и базар стал зоной наших мальчишеских промыслов и развлечений. В послевоенные годы о конфетах мы только мечтали. Лакомством для нас была макуха — жмых, остававшийся при изготовлении подсолнечного масла после отжима семечек. За 5 рублей можно было купить 50 г. макухи. Если долго держать её во рту, она размокала, превращаясь в сладкую кашицу. Бухгалтер часто одаривал нас, мальчишек, этим лакомством. В его резницкой была небольшая подсобка. Здесь он иногда варил на примусе суп из куриных потрошков. Ничего вкуснее в те голодные годы я не ел. На рынке мой отец и познакомился с Рыжим Шойхетом — они подружились. Часто встречались за кружкой пива. Иногда после рабочего дня он заходил к нам. Их беседы пробудили во мне интерес к страшным годам военного времени, к истории нашего города. Во многом благодаря отцу и дяде Шойхету, книги об Одессе заняли почётное место в моей домашней библиотеке. Я с огромным интересом слушал рассказы Бухгалтера о партизанах, о катакомбах, о войне, о его семье…

В 1942-м г. румыны предприняли акцию по уничтожению партизан. Для борьбы с партизанами в Одессу прибыла карательная дивизия, насчитывавшая 10 тысяч румын. А в катакомбах в это время было лишь несколько сот партизан. Были блокированы все известные румынам выходы на поверхность. Один из фашистских отрядов вошёл в катакомбы в селе Нерубальское. Завязался бой, длившийся более двух суток. Понятно, что в подземных лабиринтах невозможно воевать без освещения. Но стоило карателям зажечь фонарик или даже спичку — раздавался выстрел снайпера. Тогда румыны сменили тактику. Они начали бетонировать и минировать входы, пускали ядовитые газы. Партизаны уходили вглубь, закладывая проходы. Связь поддерживали через колодцы, куда выводили некоторые выходы из катакомб. Разведчики, находящиеся на поверхности, в вёдрах опускали записки. Так подпольщики получали информацию о действиях сигуранцы. К концу 1942 года, как рассказывал рыжий резник Бухгалтер, у партизан закончились запасы продовольствия. Добывать их в условиях румынской блокады стало очень сложно. Руководство отряда приняло решение перебираться в Савранские леса. Группами по 5-7 человек выходили из катакомб в селе Нерубальское, в 15-ти километрах от Одессы. Но уйти в лес не смог никто — беглецов вылавливали жандармы и отправляли в тюрьму, где их ждал предатель Пётр Бойко — он же Фёдорович, бывший партийный работник, командир наружного отряда. Спасая свою жизнь, Фёдорович сам явился с повинной в сигуранцу и стал её агентом Он и рассказал о планах партизан. Фёдорович был настолько активен, что сам вёл допросы, принимал участие в пытках.

Узел связи
Партизанская кухня

Стал осведомителем и горный инженер Клименко, участник подполья. Он передал сведения о месте базирования отряда, планы катакомб, указал проходы, заминированные партизанами. По доносу Фёдоровича, на его квартире враги схватили командира партизанского отряда капитана Владимира Молодцова. Показательный процесс румынских оккупантов продолжался пять дней. 29 мая 1942 года его вывели во двор тюрьмы и в присутствии заключённых зачитали приговор военно-полевого суда, по которому он подлежал расстрелу. На предложение подать прошение о помиловании он заявил: «Мы на своей земле и у врага помилования не просим». 12 июля В.А. Молодцова вывезли в район Еврейского кладбища и там расстреляли.

Партизаны покидают катакомбы после освобождения Одессы

Александру Бухгалтеру повезло больше других. Он покинул подземный лагерь за несколько дней до облавы. Жил по поддельным документам. Схватили его по наводке того же Фёдоровича. Улик против него не было, оружия не нашли. Бухгалтер даже под пытками ни в чём не сознавался. После освобождения Одессы предателей арестовали и предали суду. Одним из свидетелей на суде был А. Бухгалтер. Фёдорович, Клименко и целая группа полицаев понесли заслуженную кару. Вспоминал Бухгалтер и о трагической странице в истории Одессы — массовой высылке евреев и их уничтожении в ноябре 41-го года. Тогда же погибла и его семья. Для концлагеря немцы выбрали большой свиносовхоз Богдановка, в 20-ти км от райцентра Доманёвка. Богдановка вошла в историю, как Транснитрийский Майдан. Евреев сгоняли партиями по 2-5 тысяч человек. Больных и отстающих пристреливали по дороге. Грабили, отбирали последнее, издевались, избивали. Страдания беззащитных людей доставляли наслаждение мучителям, и они были неистощимы в своих садистских издевательствах. Дороги, просёлки Одесской области были усеяны трупами евреев. На улицах устанавливали виселицы и неделями не разрешали снимать трупы казнённых.

В Одесском архиве сохранился циркуляр No 23 от 2 декабря 1941 г.:

«Принять меры в предотвращении тифа: все трупы лошадей, скота и евреев закапывать на глубину не менее 2 метров».

В найденном дневнике румынского офицера Маленеску была запись о том, что в лагерях Богдановки ежедневно от истощения, холода и болезней умирало 150–200 человек. 20 декабря в Богдановку прибыл карательный отряд СС, а 21-го уже начались массовые расстрелы… Эта операция по уничтожению евреев, приуроченная ко дню рождения Сталина, была названа немцами «Подарок Сталину». Фашисты не предполагали, как безразлична их судьба советскому «фюреру».

Особой жестокостью отличался начальник полиции И.С. Солвенко. Об этом в суде свидетельствовали жители окрестных сёл. Рядом с совхозом находился огромный овраг, знаменитая Богдановская яма. Здесь местное население добывало глину. Несчастных приводили к оврагу, заставляли раздеться, ставили лицом к яме. Палачи выстраивались позади и расстреливали обречённых. На дне оврага горели костры, куда падали люди, иногда раненые. Часто детей пули не задевали, их сбрасывали живыми в костёр. Костры разжигали специальные команды, подтаскивали трупы, если они падали мимо костра. Они же сортировали одежду казнённых. Команды набирали из тех же обречённых на смерть евреев. Все они были затем уничтожены. На суде сельские жители рассказывали, что выстрелы слышали на протяжении всего дня, пламя было видно днём и ночью. Ветер приносил в село запах горелого человеческого мяса.

Памятник на месте массовых расстрелов в Богдановке

Узников принуждали рыть ямы в мёрзлой земле голыми руками, и складывали в них тела сожжённых. Расстрелы прекратили только на время Рождества. По данным Чрезвычайной государственной комиссии, до февраля 1942 г. в Богдановке было уничтожено 55 тысяч человек. В Доманёвском районе были и другие лагеря истребления, где погибло ещё 60 тысяч. Из 115 тыс. погибших, более 100 тыс. были евреи.

Ямы, подобные Богдановской, были по всей Украине. На окраине села Мордаровка, у другой ямы расстреляли родителей моей мамы — моих дедушку и бабушку, Евсея и Соню Клемпнер. На глазах их младшей дочери Мани. О том, как чудом уцелела 14-летняя Маня, чтобы затем пройти все семь кругов ада я рассказал выше. Душевные и физические страдания непосильным камнем легли на её неокрепшую детскую душу.

Поэт Наум Коржавин, сам в мальчишеские годы попавший в гетто и чудом выживший, посвятил таким, как Маня, стихотворение «Дети в Освенциме»:

“Мужчины мучили детей.
Умно. Намеренно. Умело.
Творили будничное дело,
Трудились — мучили детей.
И это каждый день опять:
Кляня, ругаясь без причины…
А детям было не понять,
Чего хотят от них мужчины.
За что — обидные слова,
Побои, голод, псов рычанье?
И дети думали сперва,
Что это за непослушанье.
Они представить не могли
Того, что было всем открыто:
По древней логике земли,
От взрослых дети ждут защиты.
А дни всё шли, как смерть, страшны,
И дети стали образцовы.
Но их всё били. Так же. Снова.
И не снимали с них вины.
Они хватались за людей.
Они молили. И любили.
Но у мужчин «идеи» были,
Мужчины мучили детей…
Я жив. Дышу. Люблю людей.
Но жизнь бывает мне постыла,
Как только вспомню: это — было!
Мужчины мучили детей!”

В 1945-м году организаторы расстрелов — М. Ионеску, В. Манеску и ряд других преступников — были схвачены и приговорены к смертной казни, которая почему-то была заменена на пожизненное заключение. В 2004-м году в Одессе, в Покровском сквере на окраине города, в том самом месте, где начиналась «дорога смерти», был открыт Мемориал памяти жертв Холокоста. Здесь же находится и Аллея Праведников мира — в честь тех, кто укрывал и спасал евреев.

Памятник жертвам Холокоста в Одессе

Возвращение в Одессу. Маня

Так выгледедели улицы Одессы когда её покинули румыны

… Одессу освободили 10 апреля 1944 года. Мы вернулись туда в июле. Поселились на улице Подбельского в небольшой полутёмной квартире, без всяких удобств — 20-метровая комната и 6-метровая кухня. Туалет во дворе, где бегали огромные крысы, куда страшно было заходить даже днём. Поздняя одесская осень, весь день моросил дождь. Всё пронизано сыростью. И только дóма шло приятное тепло от дровяной печи. Темнело рано. Однажды, когда отец вернулся с работы и мы собирались ужинать, раздался стук. Мама подошла к двери, открыла её и увидела мальчишку, в ватнике, в солдатских брюках, в кирзовых сапогах. За плечами солдатский рюкзак. «Кого ты ищешь, мальчик?» — спросила мама. «Розочка! — услышала она в ответ. — Это же я, Маняша». Так мама называла свою младшую сестру. К тому времени мама уже знала о расстреле родителей и была убеждена, что сестра погибла вместе с ними. После войны, мама в надежде узнать что-то о родителях поехала в Мордаровку. Ей повезло, председателем сельсовета был бывший сосед. Он и рассказал об их расстреле и выдал справку. И вдруг перед ней — Маня. Исхудавшее лицо, чёрные глаза, огромные, блестевшие нездоровым блеском. Ноги подкосились, мама медленно стала опускаться на пол. Подбежавший отец подхватил её. Мама, придя в себя, смотрела на сестру, ощупывала её лицо, не веря в реальность произошедшего. Они долго сидели, обнявшись, не проронив ни слова. Маня не решалась рассказать о смерти родителей, а мама боялась открыть Мане страшную правду. Быстро нагрев воду на плите, —у нас не было ни дуща, ни ванной — помогла сестре умыться. Дала что-то из своей одежды. И мы сели за стол. Нельзя было не заметить, как изголодавшая Маня смотрела на домашнюю еду. Мама всё время подкладывала ей самые лучшие кусочки. Она ела и не могла остановиться. Еда разморила её. Она попросила отложить разговоры на завтра. У нас в комнате было два «спальных места»: родительская кровать и моя тахта. Тахту я уступил Мане и улёгся на раскладушке в кухне.

Под впечатлением встречи я долго не мог уснуть, с нетерпением ожидая завтрашнего дня. Годы войны научили меня многому — и чувству страха, и голоду, но рядом всегда была мама, готовая защитить, отдававшая последний кусочек хлеба. И я, десятилетний мальчишка, запоем читавший приключенческие книги, ждал Маниного рассказа. Родители понимали, каким потрясением для моего детского воображения могли стать эти воспоминания. Они слушали страшную сагу о трагедии нашей семьи, только когда я уходил спать. По утрам я видел заплаканные мамины глаза и только смог расспросить Маню о тех жутких годах, когда стал старше, — я тогда вёл дневник и записывал туда всё, что со мной происходило. Записал и то, что она рассказывала. Прошли годы. Многое изменилось в её судьбе. Она давно покинула Одессу и приезжала лишь изредка. Казалось, её чувства, связанные с происшедшим несколько притупились. Но всё равно говорила она об этих страшных событиях не очень охотно. И слушая её, с трудом сдерживал чувства протеста, гнева, сострадания и подступающие слёзы. Оглядываясь на прошлое, она признавалась: «Не могу понять, как хватало сил выстоять, вынести всё это…» После расстрела родителей, после безумной ночи, проведённой у едва присыпанной землёй могилы убитых людей, временами теряя сознание, Маня побрела в село. Ей повезло. Дом, куда она постучалась, принадлежал Степану и Оксане. К сожалению, я не записал их фамилии. Они хорошо знали Маню, её отца, сельского мельника Евсея, всегда приветливого, доброжелательного. Степан с двумя сыновьями часто приезжал на мельницу молоть зерно.

Страшный документ, обжигающий душу свидетелей расстрела дедушки и бабушки

Он помнил, что в годы голодомора мельник Евсей спас их семью, как и многих других односельчан, от голодной смерти, рискуя собственной жизнью. По ночам, тайно, для них одних, он молол те крохи зерна, которые они сумели припрятать. Сейчас уже опубликовано достаточно много документов, рассказывающих о голоде на Украине, спровоцированном большевиками, когда ежедневно умирало более 25 тысяч человек. Забыть такое невозможно.

Украинская семья прятала Маню более полтора года в подполе своего дома. Простые крестьяне — Степан и Оксана — в беспощадные годы оккупации преподали всем живущим на земле урок высочайшей нравственности. Праведники — так называют сегодня тех, кто спас хоть одну душу в период Холокоста. Степан, Оксана, их сыновья, безусловно, заслужили этой почести. Они делились с девочкой скудными запасами еды. В голодном 41-м на это были способны немногие. А 14-летняя Маня прожила это время одна в сыром подполе, в полной темноте, почти ослепшая, думая только о смерти родителей. Ей постоянно снился один и тот же страшный сон: картина расстрела, и потом ночь, когда она пытается руками раскопать могилу, чтобы спасти их. Ведь это было — и никуда от этого не деться. Мысль о самоубийстве день за днём преследовала её. Ей не давало покоя неизбывное чувство вины перед мёртвыми, что осталась жива. Только поддержка Оксаны и Степана удерживала от сведения счётов с жизнью. Несколько раз в неделю, с большой предосторожностью, поздно ночью, когда село засыпало, Степан выводил Маню в сад. Трудно представить те чувства, что испытывала девочка в эти часы. Но и такая полусвобода вдруг оборвалась. Ночью в село вошёл отряд немцев, занимавшийся насильственным угоном в Германию молодёжи с оккупированных территорий. Окружали и обыскивали один дом за другим. Поднимали с постелей сонных, испуганных подростков и, действуя прикладами, грубо, с угрожающими окриками, заталкивали в грузовики. По ночам село не спало-то там, то здесь громко плакали дети, голосили обезумевшие от горя родители. Дом Степана стоял на окраине и первым попал под обыск. Маня едва выбралась из своего убежища в сад, как её схватили немцы.

Степан и Оксана, понимая, чем они рискуют, выдали её за свою дочь и умоляли немцев не трогать девочку. Один из них на ломаном русском, усмехаясь, уверял Оксану и Степана, что в Фатерлянде их дочь ожидает прекрасная жизнь. К счастью, в эту ночь сыновья Степана дома не ночевали. Их миновала участь угнанных детей. Если Бог существует, этим он отплатил Степану и Оксане за спасённую душу. Грузовики с угнанными подростками направились к железнодорожной станции. Здесь стоял уже подготовленный товарный состав. Детей погрузили в вагоны… Рыдающих родителей, пытавшихся передать им одежду, еду, фашисты прикладами отгоняли от вагонов. Попав внутрь, ребята устраивались прямо на полу. Теснота, грязь, вонь, страшная духота… В углу вагона стояли вёдра, служившие туалетом. Девочки сначала стыдились ими пользоваться. Упрашивали охрану выпускать их на остановках. Иногда, на небольших станциях, когда состав останавливался, им выдавали немного хлеба из отрубей и ведро какой-то баланды. В дороге несколько ребят умерло, возможно, они были больны. На остановках солдаты, боясь тифа, заставили мальчиков вытащить трупы, тут же облили их бензином и сожгли. Сколько дней шёл поезд, Маня не помнила. Дорога казалась бесконечной. Она потеряла счёт времени. К сожалению, среди тех, кого угоняли вместе с Маней, оказались и такие, кто, выслуживаясь перед фашистами, выдавал евреев, бывших комсомольцев. Выдали и Маню. На одной из станций одиннадцать подростков, в том числе и её, выгнали из вагона, погрузили в закрытый фургон и увезли. Ехали довольно долго. Когда машина остановилась, приказали выйти. Так она оказалась в Польше, в городе Лодзь, в гетто, втором по величине после Варшавского.

На четырёх квадратных километрах разместили 200 тысяч человек. Не было электричества и воды. Холод, голод, эпидемии унесли жизнь более 50 тысяч человек. Частые облавы. Расстрелы за любую провинность и без неё. В 1942-м году началась депортация из Лодзинского гетто в лагерь смерти Хелмно. Во время депортации тысячи евреев и цыган, в основном, детей, а также пожилых и больных, убивали на месте. В 1942-м году около 70 тысяч евреев и 5 тысяч цыган в концлагере Хелмно уничтожили в передвижных газенвагенах — в грузовиках, которые служили газовыми камерами.

Маня вспоминала: кроме холода, голода, издевательств надсмотрщиков и непосильного труда, нависла угроза заболеть брюшным или сыпным тифом. Каждый вечер выворачивали одежду, выискивая вшей. Перед уничтожением гетто в 1944-м немцы стали отправлять его обитателей в лагерь смерти Освенцим-Биркенау. Предполагали, что это будет какое-то военное предприятие, где заставят работать. Но их доставили Освенцим (Аушвиц).

Перебрасывали поездами, в вагонах для скота. В числе переправленных оказалась и Маня. Узники понятия не имели, куда их везут, что их ждёт… Взяли с собой чемоданы, рюкзаки, сумки. Страшная реальность двадцатого века. Самое крупное кладбище на земле. Время поделилось надвое: до Освенцима и после него. Фашистами было создано около 1200 концлагерей. Но все их превзошёл Освенцим. Это место — настоящий ад на Земле. За годы войны там погибло, по разным оценкам, от 2,5 до 4 миллионов человек. Точное количество погибших в Освенциме так и не удалось установить. Девяносто процентов уничтоженных узников — евреи. Ежедневно в печах крематория сжигали более 5 тысяч трупов. Маня рассказывала: «Поезд в Освенцим пришёл ночью. Бесконечные проволочные заграждения, сторожевые вышки… Поезд остановился, двери резко открылись. Лай собак, слепящий свет прожекторов. В вагон ворвалась толпа наголо остриженных людей в полосатой арестантской форме и стала вытаскивать нас из вагонов. Снаружи слышались крики эсэсовцев, которые будут преследовать всегда. В эшелоне было не менее тысячи человек. Вагоны остановились напротив крематория. Вначале мы не знали, что это крематорий. Из огромной трубы валил чёрный дым. Я даже решила, что это какая-то фабрика.

Прибытие нового эшелона

Нас выстроили против вагонов. Вдоль строя шли двое в белых халатах в сопровождении автоматчиков. Позже мне сказали, что одним из них был доктор Менгеле. Они шли вдоль строя, лично отбирая, кого отправлять в лагерь для работы, кого для проведения медицинских экспериментов, а кто через несколько часов превратится в пепел в печах крематория. Для работы выбирали молодых, крепких и здоровых. В каждом эшелоне их было не более 50-ти человек.

Мне повезло больше тех, кого сразу отправили в газовую камеру, отобрали в лагерь. Каторжная бессмысленная работа. Нас почти не кормили. Холод, голод, издевательства, избиения. Но я была жива. Верно говорят: не дай нам бог испытать все те страдания, которое мы можем вынести. Вечером нас приводили в барак, и раздавались свистки и крики: „Лагершперре!” Это страшное слово означало „селекция”. А значит, завтра мы не увидим многих из нас — больных, ослабевших… И каждый день среди них могла оказаться и я. Менгеле проходил мимо нас с журналом в руках, куда записывал номер, выколотый на коже. Ведь нас лишили всего — документов, имущества и даже имени. Нас узнавали только по номеру, вытатуированному на руке. Мы могли назваться любым именем, выбрать любую профессию. Именно это я и попыталась сделать. Я стала Марией, говорила только по-украински, ведь я им свободно владела. А тем временем Менгеле указательным пальчиком правой руки выносил приговор. Палец влево — сегодня ты ещё будешь жить, палец вправо — через несколько часов превратишься в пепел. Кто-то выходил с полным безразличием, кого-то вытаскивали силой из строя. Плач, крики, побои и полное равнодушие оставшихся в живых к тем, кто уже стал мёртвым…»

Один из создателей Освенцима, рейхсфюрер СС Гесс, вёл дневник своих наблюдений. Вот одно из его признаний, чудовищных по своей мерзости: «Я должен был спокойно смотреть на эти сцены. Днями и ночами я должен был видеть самую суть процесса, наблюдать за сожжением трупов, за вырыванием зубов, за отрезанием волос, бесконечно смотреть на все эти ужасы. Мне приходилось часами выносить ужасающую, невыносимую вонь при раскапывании массовых могил и сожжении разложившихся трупов. Я должен был наблюдать в глазок газовой камеры за ужасами смерти, потому что на этом настаивали врачи. Мне приходилось всё это делать, потому что на меня все смотрели, потому что я должен был всем показывать, что я не только отдаю приказы и распоряжения, но готов и сам делать всё, к чему принуждаю своих подчинённых». Великий физик Альберт Эйнштейн абсолютно точно сказал о таких подонках: «Их головной мозг достался им по недоразумению — им достаточно одного спинного мозга». Александр Городницкий, известный учёный и не менее известный бард, переживший блокаду, посетил после войны Освенцим и посвятил лагерю смерти пронзительное стихотворение «Освенцим»:

Над посёлками листья — как дорожные знаки
К югу тянутся птицы, и хлеб не дожат.
И лежат под камнями Москали и поляки,
А евреи — так вовсе нигде не лежат.
А евреи по небу серым облачком реют.
Их могил не отыщешь, кусая губу:
Ведь евреи умнее, ведь евреи хитрее, —
Ближе к Богу пролезли в дымовую трубу.
И ни камня, ни песни от жидов не осталось,
Только ботиков детских игрушечный ряд.
Что бы с ними ни сталось, не испытывай жалость,
Ты послушай-ка лучше, что про них говорят.
А над шляхами листья — как дорожные знаки.
К югу тянутся птицы, и хлеб не дожат.
И лежат под камнями москали и поляки,
А евреи — так вовсе нигде не лежат.

Печи крематория в Освенциме

Один из капо благоволил нашей Мане. Однажды заговорил с ней по-украински. Фольксдойч, родом из Люсдорфа, немецкого села под Одессой, сейчас Люсдорф — район города. Рассказывал о своей дочери. Говорил, она тоже Мария. Маню он всегда ставил рядом с собой в голове колоны. это давало небольшие преимущества. Её не били. Когда кормили, похлёбку получала одной из первых, иногда с кусочками брюквы. Он помог ей перебраться в другой барак, где содержались французские евреи. Там условия были не такими суровыми. «В середине января 1945-го года нас всех, ночью построили в колонну и вывели из лагеря.

«Я решила, что это конец», — рассказывала Маня. Гнали куда-то далеко — прошли более 60-ти километров. Сопровождали эсэсовцы с собаками. Ослабевших, отстающих убивали по дороге. Привели в концлагерь в городе Глейвиц, продержали несколько дней. Погрузив в открытые вагоны, повезли в Германию через Чехословакию и Австрию. Доехала только половина заключённых. Поезд прибыл в лагерь Берген–Белсен. В нём не было селекции, не было газовых камер. Но здесь началась эпидемия сыпного тифа. Смертность была ужасающей — за несколько месяцев до окончания войны от сыпного тифа погибло около 30 тысяч человек. Боясь распространения тифа в войсках, нацисты в конце апреля добровольно сдали концлагерь Берген–Белсен британским войскам. Английские солдаты, вошедшие на территорию лагеря, испытали шок. Штабелями лежали тысячи трупов, которые не успели уничтожить фашисты. Измождённые узники, замотанные в лохмотья, в полосатой тюремной робе, походившие на зомби, встречали их, выстроившись вдоль колючей проволоки. От тифа скончалось еще 13 тысяч человек уже после освобождения.

Англичане разместили оставшихся в живых в лагерях для перемещённых лиц. С Маней долго беседовали английские офицеры, внимательно слушали, стенографировали. Спустя нескольких месяцев англичане предложили ей эмигрировать либо в Канаду, либо в Америку, либо в Австралию — куда захочет. Но Маня отказалась. У неё теплилась надежда, что осталась жива её старшая сестра — моя мама и её семья. После отказа эмигрировать, Маню вместе с тысячами других передали советским властям. И вновь лагерь, на сей раз фильтрационный лагерь НКВД. Снова допросы, проверка: сотрудничала ли она с немцами? Тех, кого сотрудники НКВД сочли виновными, приговаривали к тюремному заключению на срок до 25-ти лет. В 1946-м общее число таких осуждённых достигло примерно 300 тысяч человек. Только после смерти Сталина большинство из них были реабилитированы.

Маня выстояла. Выдержала. Выжила. Пройдя через горнило страданий, при мизерной вероятности остаться в живых, она сохранила в себе Человека. И, по всей вероятности, возможность вычеркнуть эти годы из жизни, забыть их, как страшный сон, сочла бы для себя огромным счастьем. Пройдя все семь кругов ада, она пришла в наш дом уже почти взрослой, двадцатилетней, в тяжёлые послевоенные годы. И отец, и мать приняли её, как родную дочь. Они очень любили Маню и были счастливы увидеть её живой. Предложили продолжать учёбу. Готовы были создать для этого все условия. Но, вероятно, сесть за парту вместе с 14-летними подростками она не смогла. Долго искала работу, уходила утром и приходила поздно вечером. Все работодатели, куда бы ни обращалась, узнав её историю, отказывались брать на службу. Пыталась устроиться домработницей. Но кто возьмёт её с таким прошлым? Она стала исчезать на день, на два. Однажды исчезла надолго. Мама очень горевала, искала беглянку у подруг, у знакомых. Когда мы потеряли последнюю надежду увидеть её, пришло письмо. Обратный адрес: Владивосток, Мария Клемпнер. Маня писала, что она понимает, как нам нелегко жить, знает, что мы очень любим её, но она не может позволить себе быть иждивенцем, сидеть у нас на шее. Поэтому завербовалась на работу на Дальнем Востоке. Служит поваром на рыболовецком сейнере. Живёт в общежитии. Она завербовалась тайно, понимая, что мои родители никогда не согласились бы с её решением и стали бы отговаривать. Она писала, что у неё не было другого выхода. Но теперь у неё всё в порядке. И она уже побывала в Японии, куда корабль после шторма зашёл для ремонта. С тех пор письма приходили регулярно. Она подробно писала о себе, рассказывала о Японии, Корее, Китае.

Но подорванное здоровье дало о себе знать. Пришлось сойти на берег. Она устроилась санитаркой в наркологическую больницу. Больные очень любили её. Пережитая трагедия не только не сломала Маню, но и не ожесточила. Она отличалась от других медсестёр и больничных нянечек особой добротой и сердобольностью. Подкармливала больных, снабжала куревом. Однажды в больнице появился парень — алкоголик со стажем. Он был сибиряк, звали его Николай. Он попал в больницу далеко не в первый раз. Своего рода пациент-завсегдатай. Маня сразу обратила на него внимание. Николай вырос в детском доме — отец погиб на фронте, а мать умерла, когда ему исполнилось пять лет. Никто из близких его не навещал. После очередного курса лечения он покидал больницу, держался некоторое время, снова уходил в запой и вновь попадал в наркологическую больницу. Окружённый Маниной заботой, Николай постепенно начал оттаивать. А она отдавала ему всё своё нерастраченное тепло. После окончания лечения Николай и Маня поженились. Он был моложе её на десять лет. С тех пор этот отпетый пьяница ни разу не позволил себе выпить ни одного глотка спиртного. Он оказался первоклассным электриком и устроился на судоремонтный завод. Получил квартиру. Одно омрачало жизнь супругов — из-за перенесённых в концлагере лишений и мук Маня не могла иметь детей. Она затосковала. И твёрдо решила перебраться поближе к нам. Квартиру во Владивостоке они поменяли на комнату в коммунальной квартире в Николаеве. Часто приезжали в гости к нам в Одессу. Иногда я навещал их. Две исстрадавшиеся души нашли друг друга. Николай оказался замечательным парнем — добрым, приветливым, изумительно относился к Мане. Работал электриком на Николаевском судоремонтном заводе. Последний раз я видел Маню в 1994-м году — перед нашим отъездом в Австралию. В 2000-м году я посетил Одессу и собирался проведать Николая и Маню. Но, заглянув однажды на нашу прежнюю квартиру, где теперь живут новые жильцы, с которыми мы поддерживаем дружеские отношения, неожиданно услышал от Ольги, новой хозяйки квартиры: «У вас были родственники в Николаеве?» «Да,— ответил я. — Там живёт моя тётя и её муж». «Звонила женщина из Николаева, — продолжала Ольга, — и сказала, что ваша родственница умерла…» Так закончился земной путь великомученицы Мани, Маняши, Марии Клемпнер. Страдания — точно такая же часть жизни, как судьба и смерть. Безмерно грустно, что в жизни наших предков больше всего оказывалось страданий. Тем не менее, безмерно радостно, что сохранились мои записи, мои воспоминания, которыми я сегодня могу поделиться с современниками и потомками. Эти строки — дань памяти всем, кому я обязан жизнью, перед кем в неоплатном долгу.

Эвакуация

Эвакуация. Скрипят телятники.
А в них, как марево, махорки дым.

Мелькают станции. В заплатках — ватники.
Эвакуация. И мы бежим.

Евгений Кравцов

Что война, что чума? — конец им видно скорый,
Их приговор почти произнесён.

Но кто нас защитит от ужаса, который
Был бегом времени когда-то наречён?

Анна Ахматова

Незадолго до сдачи Одессы, перед рассветом, корабль с ранеными отошёл от причала. Несколько тревожных гудков — и мы медленно покидаем одесскую бухту. Дождь прекратился, над морем стелется туман, прорезаемый лучами корабельных прожекторов, освещающих воду вокруг корабля. Вдоль бортов стоят матросы с длинными шестами в руках, концы которых обёрнуты ветошью, — моряки напряжённо вглядываются в ночную темноту, стараясь разглядеть плавающие мины. Для защиты советских судов от немецких подводных лодок, на якорях, вдоль фарватера, в начале войны были установлены мины. Во время шторма их нередко срывало с якорей, и эта «блуждающая смерть» стала серьёзной угрозой. Заметив плавающую мину, матрос мягко отводил её от борта судна. Работа ювелирная, полная опасности. Любая ошибка — и корабль мог пойти ко дну. Тем временем наш пароход огибает остров — заповедник Тендровскую косу, выходит в открытое море и берёт курс к Кавказу. Вскоре наступает рассвет. Голубое безоблачное небо. Огромный, словно омытый водой, яркий солнечный круг появляется на горизонте. От него по поверхности воды побежала золотисто — оранжевая дорожка. Все, кто мог ходить, поднялись на верхнюю палубу. Неестественно спокойное в осеннюю пору море. Приятное солнечное тепло. Небольшая волна шелестит о борт корабля. Словно в далёкое прошлое ушёл надрывный вой падающих бомб и снарядов. И если бы не раненые на борту, ничто не напоминало бы о войне.
На вторые сутки впереди по курсу появился берег. Мы приближались к Кавказскому побережью. Пункт назначения — Туапсе. Город, с населением около 30-ти тысяч человек, с началом войны превратился в гигантский эвакогоспиталь. Ежедневно 2-3 парохода приходили в туапсинский порт с тысячами раненых на борту. Портовики и железнодорожники перешли на круглосуточную работу. Мужчины ушли на фронт, их заменили женщины и подростки. Из Туапсе на поездах, в основном, укомплектованных теплушками, раненых вывозили в глубь страны. Состав с изувеченными пациентами Одесского военного госпиталя несколько суток шёл на восток. Он часто останавливался — пропускал эшелоны, идущие на фронт. Пунктом назначения была Самара (тогда Куйбышев). По решению правительства во время войны Куйбышев стал второй столицей. Сюда эвакуировали Президиум Верховного Совета, правительство, Наркомат обороны, иностранные посольства, множество промышленных предприятий, даже Большой театр.

Словом, в Куйбышеве сосредоточились тысячи беженцев, десятки эвакуированных заводов, госпитали. В один из таких госпиталей поместили моего отца. Много месяцев он провёл в госпитальной палате. Перенёс несколько операций, оставшись на всю жизнь инвалидом. Мать работала санитаркой. Нам выделили небольшую комнатку при госпитале. Местом моих игр стали госпитальные палаты. Моими товарищами были раненые, истосковавшиеся по семьям. Всё нерастраченное тепло они отдавали мне. Я приносил им воду, звал санитарок. Они были моими собеседниками. Так зародился во мне интерес к чужим судьбам, сочувствие к чужому горю. Ещё не всё понимая, я впитывал эту необычную жизнь, как губка. Это первые мои университеты. Легко запоминаются события, если они вызывают интерес. И, глядя на истерзанных войной людей, я ещё не осознавал, что жизнь, дарованная мне родителями, будет одновременно добра и жестока, красива и ужасна. Всё это время мама рассылала запросы в различные инстанции, надеясь разыскать наших родственников. В конце 1942 года мы получили письмо. В нём сообщался адрес двоюродной сестры отца. Жили они в Самарканде. Когда отца выписали из госпиталя, родители приняли решение переехать туда.

Помню тот жуткий путь в Узбекистан. Забитые людьми поездá. Постоянное ощущение голода. Скандалы и драки за лучшее место. Долгие остановки на станциях. Отчаяние и плач тех, у кого украли хлебные карточки. На остановках мама бегала за кипятком. Я паниковал, ожидая её возвращения — боялся, что она может остаться: ведь никогда никто не знал время отправления поезда. Особенно одолевал ужас, когда приходилось пересаживаться на станциях. Поезда брались приступом. Проверка документов, облавы патрулей. Самое страшное — вши. Свирепствовал брюшной тиф. При первом же подозрении на эту заразную болезнь несчастных страдальцев высаживали из поезда. Мама постоянно помогала отцу — он, ещё непривычный к костылям, ходил с большим трудом. И при этом мама очень боялась потерять меня и старалась не выпускать из поля зрения. Вскоре кончились продукты, которые родители исхитрились запасти в дорогу. Мама на остановках старалась продать что-нибудь из своих вещей, чтобы купить хлеб. И вот наконец-то мы в Самарканде. Забитый людьми вокзал… Всюду грязь. Люди спят прямо на земле… Первые полгода жизни в Самарканде выдались особенно тяжёлыми. Отец ещё не мог работать. Мы втроём существовали только на его инвалидную карточку. То немногое, что представляло собой какую-то ценность, мама продала ещё по дороге в Узбекистан. Иногда она отправлялась на самаркандский базар и брала меня с собою. Там сравнительно недорого продавался жмых (то есть остатки подсолнечных семечек, из которых уже выжали подсолнечное масло). Макуха была сладковатой на вкус. Когда заканчивался сахар, полученный по карточке, пили чай со жмыхом.

Район, где жили мы, беженцы, запомнился осенней слякотью, постоянным ощущением голода и холода наступившей зимы. Свирепствовал сыпной тиф. Мама очень боялась, чтобы у меня не завелись вши, переносчики заболевания. Мыла мне голову смесью керосина с водой. До сих пор не переношу запах керосина… Комната, где мы поселились, отапливалась самодельной печкой-буржуйкой. Труба выходила прямо в окно. Погреться удавалось только рядом с печкой, и только, когда она топилась. Дрова из саксаула стоили дорого. Топили кизяком — это высушенный спрессованный навоз. От него шёл едкий дым. Осенью, в сырую погоду, дым проникал в комнату сквозь тонкие стенки в печи — из-за этого у меня постоянно слезились глаза. Кизяк в Средней Азии использовался не только для топки. Это был основной строительный материал. В навоз добавляли глину, рубленую солому — и смесь долго месили ногами. Изготавливал такие кирпичи хозяин, у которого мы жили. Летом для нас, детей, было озорным занятием топтаться в деревянных корытах. Готовую смесь укладывали в деревянные формочки. Сушили на солнце. Из этих кирпичей строили дома. Стены обмазывали этим же составом. Белили извёсткой. Несколько раз пережили землетрясение. К сожалению, глинобитные дома не всегда выдерживали этой встряски. К счастью наш домик не пострадал.

Я вместе с узбекскими детьми бегал по улицам Самарканда с холщёвым мешком, собирая навоз. Свою добычу приносил нашему хозяину и получал немного сушёных фруктов. Это был первый урок коммерции — всё имело свою цену. Тогда я не подозревал, что Узбекистан моего детства — предтеча будущей, уже в зрелые годы, эмиграции в Австралию. В Узбекистане я узнал, что такое палящий зной и прохлада в тени деревьев на берегу арыка. Вокруг — невиданные для меня фрукты, животный мир, незнакомый язык, новые названия, мусульманские обычаи, неизвестные для нас…

Самарканд во время войны

С первым весенним солнцем всё преображалось. Подсохшая грязь превращалась в пыльные дороги. Высохшие кустики «перекати-поле» ветер гнал по этой пыли. Но появлялась молодая яркая зелень, многоцветье фруктовых деревьев. Особенно мне полюбился цветущий гранат. Пламенеющие среди зелени красные цветки. Памятуя о детских годах в Средней Азии, уже здесь, в Австралии, я посадил гранатовое дерево в нашем саду. И оно чудесно цветёт… А самаркандский базар удивлял экзотическими фруктами: инжир, янтарный урюк, кишмиш, персики, финики, гранаты. Экзотика была во всём. Во все глаза смотрел я на узбека в стёганом ватном халате, который ехал верхом на ишаке, касаясь ногами земли. За ним семенила одна из жен — она, в шароварах и парандже, величественно несла тюк на голове, не придерживая его руками. Маленький «семейный детский сад» замыкал это шествие. Не все женщины ходили в парандже. Молодые узбечки выглядели более современно. Их головы украшало множество тоненьких косичек, а на макушке они носили расшитые тюбетейки. Волосы обладательниц косичек казались мне искусственными. Я не мог представить: как же мыть голову, каждый раз расплетая и заплетая их? На ногах у местного люда знаменитая узбекская обувь — чувяки, с красивыми украшениями. Такие же башмаки я заметил и у любимого героя моего детства — у Маленького Мука из книжки. Обычное зрелище для меня являли и огромные горбатые верблюды, важно шествующие по улицам, не переставая жевать что-то. К ним я боялся подходить. Рассказывали: если рассердить верблюда, он может заплевать обидчика своей вязкой слюной.

В доме хозяина я впервые увидел тандыр — это особая керамическая печь, зарытая в землю. В тандыре готовили еду, он же служил для обогрева узбекского дома зимою. В чайханах в тандыре пекли очень вкусные лепёшки. С наступлением лета жизнь стала намного веселей. Восточный базар ошеломил своим многоцветьем, горами арбузов и душистых узбекских дынь. Поражало огромное количество овощей и фруктов. Моё любимое лакомство — косичка из ломтиков сушёной дыни. Отправляясь с мамой на базар, я любил разглядывать лавки, где продавались знаменитая узбекская чеканка, кинжалы, изделия из войлока и кожи, керамика, расписанная голубой глазурью, и удивительной красоты ковры. Я всегда мечтал о таком ковре в нашем доме. Мне он казалось верхом роскоши.

Мне, мальцу, нравился самаркандский восточный базар. Удивительное место. Скопление народа… Сюда, в тёплые края слетались жулики, воры-карманники всех мастей. Главная их добыча — хлебные карточки. Преобладающее большинство продавцов — беженцы… Когда мама брала меня с собой, я с великим интересом оглядывался по сторонам, но, боясь потеряться, крепко цеплялся за её руку. Первое впечатление, оставшееся в моей памяти на всю жизнь, — это инвалиды. Несчастные калеки — безногие, безрукие, безглазые. Они сидели прямо на земле, в пыли, среди окурков и огрызков. Перед каждым лежала кепка или консервная банка. У одного из них на грязной шинели позвякивали награды. У него не было обеих ног до паха. Страшный обрубок. Небритый, всклокоченные волосы. Он ничего не просил, в отличие от других. Я спросил маму: «Кто эти люди?» Я уже насмотрелся на раненых в госпитале, но они совершенно не походили на этих калек. «Идёт война с фашистами, — объяснила мне мама. — Они воевали, защищая нас. Фашисты оторвали им руки и ноги. Работать теперь они не могут. Просят милостыню, чтобы не умереть с голоду». Она достала монету, протянула мне: «Положи вон тому, с орденами, в баночку. ..» Мне вдруг стало страшно. Но, преодолевая оторопь, всё-таки подошёл и бросил монету. Инвалид поблагодарил и прибавил: «У тебя хорошая мама…» В этот день я не мог уснуть. Моё детское воображение рисовало страшную картину — у советского солдата фашисты отрывают ноги!

Мама почуяла неладное — присела рядом, успокоила. Во всех бедах она спасала меня — добрая, жертвенная моя мама… Однажды я бродил с нею по базару и вдруг увидел на подстилке, расстеленной прямо на земле, среди разного хлама удивительную книгу. Она была раскрыта на странице с яркой цветной картинкой — там чудесно изображался старый город, куда часто мы ходили с мамой гулять. Я не мог оторвать глаз от рисунка. Но сознавал, что не вправе просить маму купить книгу. Однако она понимала меня без слов. Мама подошла к продавцу, опрятно одетому пожилому мужчине, с умным, усталым лицом. Он внимательно и очень по-доброму взглянул на меня, поднял книгу с подстилки, подержал её в руках, словно прощался с нею, протянул мне и сказал: «Возьми, мальчик! Моему внуку она уже не понадобится…» — «Почему?» — удивлённо спросила мама. «Его убили во время бомбёжки…» Вот так я получил необыкновенный подарок. Это была сказка «Маленький Мук» замечательного немецкого писателя Вильгельма Гауфа. Старое дореволюционное издание — книга вышла в свет в 1912-м году в издательстве Иосифа Кнебеля с удивительными иллюстрациями Д. Митрохина. Ежедневно перед сном мама читала мне эту замечательную сказку. И каждый раз я как бы заново переживал удивительные приключения карлика Мука. Бурно радовался его победам, горевал из-за его неудач. А когда сказка заканчивалась, я просил почитать ещё раз и ещё…

 

Теперь, гуляя с мамой по старому городу, я представлял, как бродил здесь когда-то Маленький Мук…

 

Наверное, он, как и я, очень любил Самарканд — удивительный город, один из древнейших на Земле. Тогда я этого не знал. Даже не догадывался, что в 1943-м году ему исполнилось 1933 года и что ЮНЕСКО включит его в список всемирного наследия. Мы приходили с мамой на площадь Регистан, и я во все глаза глядел на медресе Улугбека и на медресе Шердор напротив, сверкавшие на солнце голубой и жёлтой глазурью и казавшиеся мне вынырнувшими прямо из сказки чудесными дворцами. Я и сейчас помню то удивительное ощущение, когда трогал гладкие, нагретые солнцем плитки мозаики, — и мне казалось, что я и впрямь нахожусь в сказочном городе… Самарканд — это действительно сказка, пришедшая к нам из глубины столетий. И как раз перед самой войной эту сказку вздумали потревожить. Там, в Самарканде, под ярко-голубым массивным куполом мавзолея Гур-Эмир покоится прах великого азиатского правителя Тимура, или Тамерлана, победителя Золотой Орды и его жёны. По легенде, нефритовое надгробие Тамерлана изначальна было зеленым, но почернело от злости правителя. И до сих пор ходят легенды, что внутри заточён дух войны.

Мне, малолетке, тогда, все это было неизвестно. Много позже попались воспоминания князя И.С. Васильчикова о посещении самаркандского Гур-Эмира: «… Внутри мавзолея, посередине, стоял большой саркофаг самого Тамерлана весь из тёмно-зелёного нефрита, с вырезанными по нему орнаментами и изречениями из Корана, а по бокам его два меньших саркофага белого мрамора — любимых жен Тамерлана…»

Любопытный факт, по личному приказу одного тирана, Сталина, в ночь на 20 июня 1941 года советские учёные открыли гробницу другого тирана Тимура, который, по преданию, грозился проклясть всех дерзнувших тронуть его останки. И родился миф — вскрытие саркофага стало причиной начала Второй мировой войны. Но есть и продолжение этого мифа. 20-го декабря 1942 года прах Тимура вернули в усыпальницу и перезахоронили в Гур-Эмире. Не прошло и двух месяцев, как наши войска одержали победу в битве под Сталинградом, которая переломила весь ход войны. Вот и не верь в приметы

 

Самая известная картина Верещагина «Апофеоз войны». Пирамида из черепов, на выжженной земле и слетевшие на них вороны — стервятники. Картина воспроизводит одну из пирамид, которые складывались по приказу Тимура из голов завоёванных народов. Мысль Верещагина — людей ждёт апокалипсис, если они не перестанут убивать друг друга. К сожалению, история ничему и никого не учит. С древних времён и до нашего времени тираны продолжают не только уничтожать другие народы, но и громоздить пирамиды трупов в собственых странах, оправдывая это великими целями — созданием ноаого рейха, построением коммунизма и любой другой ложью.

Print Friendly, PDF & Email

10 комментариев для “Илья Буркун: «Война — жесточе нету слова». Окончание

  1. Прошу прощения у здешней аудитории. Она-то не склонна давать спуску обидчикам. Да и друзьям тоже, 🙂

  2. И не вчера прозвучали ответы на вопрос о том, как же нужно поступать в возмутительных обстоятельствах, руководствуясь не стадным инстинктом, а логикой. Скажем, в голливудском фильме «Джентльменское соглашение» (с Грегори Пеком!): когда кто-то рассказывает антисемитский анекдот, не сидеть молча, насупив брови, а дать отповедь. Для начала.

  3. Потрясающий рассказ. Подробности описанных явлений и событий вызывают столько эмоций и переживаний, что приходилось прерывать чтение и набираться духу для продолжения. Эти воспоминания, написанные великолепным языком, считаю достойными вечного хранения.
    Я ровесник автора, и тоже многое пережил.
    Но вот, чем дольше я живу, тем ярче и назойливей меня одолевает иное вИдение прошлого и настоящего. Откуда эти напасти вторгаются в нашу жизнь? Почему гитлеры, сталины и прочие людоеды так уверенно и жестоко нами правят? Кто ответствен за нашу судьбу? Увы, не марсиане, не «вашингтонский обком», а мы сами. Наши гены и воспитание определяют наше отношение к происходящему. И похоже, что гены доминируют. Это понятно из того, что в массе мы ведем себя иначе, чем индивидуально. Наше групповое поведение сродни поведению социальных групп других животных: стаям скворцов, косякам рыб, паническому бегству (stampede) стадам овец, лошадей, оленей. «Действуй, поступай, как все!» ─ принцип, блокирующий логику и мудрость.
    Ничего, однако, нового. Об писали многие. «К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь. Наследство их из рода в роды ярмо с гремушками, да бич.» Так и ведется с начала времен.

  4. Автор написал честную, достойную документальную повесть. О достойных людях. страшных годах, грозных и грязных временах. Да будет долгой и благословенной память о безвинных жертвах, да будет долгой и радостной жизнь тех, кто выжил смерти вопреки.

    1. Дорогй Л.Берсон. Спасибо за Ваш отклик. Для любого автора, очень важно, когда ты почувствовал отношение тех, кто разделяет твои тревоги…

  5. Вас можно сравнить с музыкантом, который своей игрой задевает душу и нервы слушателей. Благодаря этому дару не просто читаешь, а живешь, переносишься в то время, сопереживаешь, невозможно оторваться, отложить «на потом»…. Восторг! Спасибо!

    1. Дорогая, Светлана, благодарю. Вы не представляете как важно для автора читать такие строки…

  6. Спасибо огромное автору! Очень здорово написанная история, соединяющая личные воспоминания и военные хроники в единую картину, эмоционально наполненную картину. Потрясают, прежде всего, мелкие детали. И вроде бы уже ты многое знаешь о войне, представляешь её масштабы и глубину трагедии. И, всё равно, эти детали, эти маленькие факты реальных частных историй… обжигают и пронзают насквозь.

    1. Дорогой, Евгений!
      Благодарю за Ваш эмоциональный отклик — оценку моего труда. Удачи, успеха…

Добавить комментарий для Светлана Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.