Пьют они там, в леспромхозе. Только дороги подсохнут, поправятся — пойдут машины. А с чем? Глянь в кузова: нет, чтобы там какие продукты. В три ряда, один на другом, ящики с бутылками. Водку первым рейсом везут в леспрохозы. Да и какую водку-то! Коричневым сургучем бутылки запечатаны. Самая дешевая…
Молевой сплав
Генрих Иоффе
Мужа хозяйки, у которой квартировал Кирилл по прибытии на работу в школу городка Костромской области, звали, как Чапаева: Василий Иванович. Был он небольшой, сухонький, но крепкий. В войну служил мичманом на торпедном катере. От того времени остлись у него ампутированная выше локтя левая рука, орден Красной звезды, медаль «За отвагу», и морская фуражка, правда уже с треснутым козырьком. Пустой рукав он засовывал за ремень рубахи, боевые награды держал в ящике стола, а старую фуражку снимал редко.
И дома бывал не часто: работал в лесу, в леспромхозе. Приходил раз в неделю, а то и две. Кирилл ждал его приходы, хотя и являлся он почти всегда крепко «выпимши».
Хозяйка ворчала, а то и ругалась, но Василий Иванович особо не реагировал.
— Ты, мать, больно-то не расходись, — говорил он, — Меня как зовут знаешь? Как самого большого героя Чапая, это, брат, уважать надо. Вон жилец наш Кирюха — человек городской, ученый, а меня всегда слушает, даже, бывает, и записывает.
* * *
Это было правдой. Многие рассказы Василия Ивановича были для Кирилла находкой. Он и сам, бывало, просил:
— Василь Иваныч! Рассказал бы что-нибудь из своей жизни. Много ведь чего видел!
— Видел! Видеть это что! Пережить надо. На своей собственной шкуре испытать.
— У вас тяжелая жизнь была?
— Сказал: тяжелая! А легкой она бывает? До войны жили мы бедно. Семилетку я кончил, надо вкалывать. А где? Мы — лесные. У нас кругом леса. Зимой его валят, к берегу реки тракторами бревна подтаскивают, а весной, как река разольется, вода поднимется, пошел по течению сплав. Называется молевой. И так до запани, запруды, целое бревенчатое поле получается. Дальше ходу нет. Отсюда бревна и разбирают кто куда. Но потери при таком сплаве большущие…
Вот и я, как бревнышко, поплыл по жизни. Молевым сплавом. Туда — сюда меня водило. Где только не работал! На складах, слесарем в МТС, лесогоном: шел по берегу с длинным богром, «заблудшие» и утонувшие бревна на путь направлял или поднимал. Был слух будто канадцы брались поднять лес со дна, реку расчистить. Не знаю верно ли. У них своего леса хватает…
А тут и война. Меня как речного человека во флот взяли. На торпедный катер попал. Но про это дело в другой раз расскажу.
* * *
Если Василий Иванович приходил домой, как он выражался, «не под балдой», рассказа от него не жди: на полати лез спать. А вот ежели только «выпимши», тут бери карандаш и тетрадку.
Залезет на свои любимые полати, оттуда кричит жене:
— Мать! Слазь-ка в подпол, принеси молочка от бешеной коровы, мы с Кирюхой на посошок выпьем. Я ему рассказывать буду, а он слушать. В дальнюю дорогу пойдем. Жена Марья ворчит сердито, но в подвал спускается…
Ну вот,— говорит Василий Иванович, — на торпедный катер, значит, я попал, экипаж 6 человек, командир старший лейтенант, между прочим еврей. Если не путаю, Цимбал ему фамилия. Из Одессы. Ну парень! Я таких и не видывал. Смерти не боялся, слушались мы его, как бога.
Вооружение у нас — две бортовые торпеды, пулеметы, была еще, кажется, зенитка. В 43-м году мы и еще три катера под Новороссийском десант прикрывали. Все вроде шло ничего, пока немец снаряд в наш правый борт не засадил. Накренило нас так, что мы другим бортом в воду ушли. Но ничего, устояли. Только Цимбалу осколок по голове пришелся и его волной смыло. Слышу кричит кто-то:
— Командир за бортом!
Еще один снаряд, слава богу, не долетел, но поднял волну еще круче. Я бушлат скинул, нырнул. Холодно: то ли сенябрь, то ли октябрь был. Руками под водой шарю: нет никого. Проплыл немного — есть! Но вижу: командир наш без сознания. Живой, мертвый — не знаю. Подплыл под него, на спину принял, одной рукой придерживаю, чтобы не соскользнул, другой — гребу к берегу. Немного уж осталось, видел как солдаты наши бежали мне навстречу, да тут меня пулей в руку и ужалило…
Вытащили нас обоих живыми. В медсанбате мне руку отпилили. Я сильно переживал, ни с кем больше недели не разговаривал. А тут один вологодский мне сказал:
— Чего ты нахохлился? Тебе ж, считай, подвезло. Оттяпали-то левую руку. А главная, правая при тебе.
Я подумал: и правда.
Вот такая, парень, история из молевого сплава моей жизни.
* * *
Осень самое худшее время в этих местах. Низкие тучи сыпят снег пополам с дождем. Дороги размыты, грязь чуть ли не по колено. Тоскливо. И встает прошлое, друзья, отец, мать, о которых раньше мало думал, которых мало жалел. Вспоминается Тургенев:
Утро тманное, утро седое,
Нивы широкие, снегом покрытые.
Нехотя вспомнишь и время былое,
Вспомнишь и лица, давно позабытые…
* * *
Ждали из леса Василия Ивановича.
Хозяйка Мария Сергеевна возится у печи, шурует ухватами и чугунками, не оборчивась к Кириллу, говорит:
— Вот гляди: 10 часов уже, а его все нет. Пьют они там, в леспромхозе. Сам посуди что делается. Только дороги подсохнут, поправятся — пойдут машины. А с чем? Глянь в кузова: нет, чтобы там какие продукты. В три ряда, один на другом, ящики с бутылками. Водку первым рейсом везут в леспрохозы. Да и какую водку-то! Коричневым сургучем бутылки запечатаны. Самая дешевая. Не лучше самогона. Беспокоюсь за своего Чапая: пить он стал много. Ругаю его, а он мне в ответ:
— Не боись, мать! Я еще на плаву, до запани далече.
— А так уж и далече ли? Надежда на Бога.
— А Бог есть?
— Ну а как же.
— Что же смотрит?
— А ведем себя не по божьим, а по своим, выдуманным законам.
— Вон что!
* * *
Нашли Василия Ивановича утром. Он упал на обледенелой полянке и заснул, а ночь была морозная. Кончился, как он говорил, его жизненный молевой сплав.
