Бо́льшего удара по сознанию, большей корректировки восприятия жизни я не могу упомнить. С чем сравнивать было. Ещё не раз приходилось бывать в местах и скорбных и значимых, но Хатынь, но Колокол Хатыни, как пепел Клоасса всегда стучит в моём сердце…

Диалоги с Организмом

Михаил Идес

Продолжение. Начало

Теперь вернёмся в начало темы «хор-класс». Не может же столь пафосное начало главы повиснуть в воздухе. Была же мысль о том, что, проживая Жизнь и не соприкасаясь с лучшими её проявлениями — теми или иными ипостасями Искусства — мы себя обкрадываем. Почему эта мысль прописана именно здесь? Сейчас поясню.

После того, как Ева за ручку привела меня в репетиционный зал и посадила в центре мужской группы между Тенорами и Басами, занятие потекло по своему обычному руслу.

Что это было?

Короткая перекличка, которая ограничивалась скорбным списком «кого нет». Почему скорбным? А потому, что причина неявки могла быть только очень существенной и реально подтвержденной. Дело не только в страхе перед репрессиями за прогул, это конечно было, но, главное, традиционно на Хор приходили, приволакивались в любом состоянии. Опоздать можно было только на те доли минуты, пока Ева здоровалась и студенты приветствовали её стоя. Хор сел — всё, ты опоздал, остался за дверью и у тебя проблемы. Большие. Поэтому если ты на самом деле не дополз до хор-класса, причина у тебя должна быть очень не простая, скорбная.

После переклички, староста, оцените значимость фигуры, объявлял, кто из дипломников сегодня работает, с каким произведением и сколько минут. То есть традиционно основной элемент жизни и учебы от составления графика до хронометража дипломного процесса, находился в руках не педагога, а простого студента. Почему? Потому, что в этом и только в этом заключался и реализовывался элемент всеобщего Дипломного Равенства, когда каждый дипломник, кто бы он ни был, и чьим бы студентом он не являлся, имел для подготовки дипломной программы Равные Шансы с остальными. До тех пор, пока Ева была у руля, ни один педагог, профессор, руководство училища, она сама и сам Господь Бог, не могли вмешаться в этот процесс. Так было.

Следующий кадр памяти. Восхождение дипломника на ПОДСТАВКУ.

Подставка — это всё. Лобное место и позорный столб, триумфальная арка и место публичного уничижения, ступень Славы и крест Голгофы. Подняться на неё и встать в перекрестии сотни пар глаз ох, как не просто.

На момент первого в своей жизни занятия я ни чего этого не понимал. Я сидел занятый банальными вещами: куда деть портфель; ой, чёй-то мне дали на бумажке?, партия второго тенора?, а что, оказывается есть и первые; а это партия баса?, что есть еще и баритоны? — вона как; а это… понял молчу;

Не успеваю Понять — вдруг гробовая, тотальная тишина, поднятые руки на подставке…

И, Удар.

Первый удар, Первого хорового аккорда. Мощный, невероятно сочный. Богатство звука ранее мной не слышанного, не изведанного, не возможного и не укладывающегося в сознании.

Не знаю. Может быть то, что я как слушатель оказался внутри этого звукового кокона, скорее всего эффект звучания профессионального коллектива, коим является учебный хор, может быть акустика зала, но главное — неожиданность навалившейся Красоты впечатали в плоть и кровь эту мою первую эмоцию.

О ком я сожалею?

О тех, кому это не далось, не пришлось, не случилось.

Если этого не знать, и к этому не приходить, оставаясь всю жизнь у ТВ-ящика, мы останемся людьми себя обделившими. И это намного обиднее звания обделенных и обделяемых.

Но не всё так просто. Не всё.

— Первый курс, как думаешь, сколько всего голосов может быть в хоре?

Вопрос звучит от Андрея Кушнаренко, дипломника и Иконы нашего хора. Он — октавист или бас-профундо — редчайшая природная аномалия, человек, поющий на октаву ниже самого Шаляпина, а вернее не поющий, а «ставящий» отдельные ноты в кульминационных аккордах. Он такой один. При чем, если не ошибаюсь, на тот момент — один на всю страну. Его тембра, его звуковых частот хватало на то, что бы «пробить» в одиночку весь хор, и весь симфонический оркестр вместе взятые в одном аккорде. Фантастический эффект.

Но была проблема. Он не мог звучать тихо, он не мог говорить шепотом.

— Первый курс, у тебя есть кнопка?

Представляете, дипломник, целый Кушнаренко просит у вас кнопку.

А хор — поёт.

— Сейчас, Андрюша, поищу.

Ищу и нахожу.

А хор — поёт!

— На, возьми.

— Спасибо, так сколько же, по-твоему, первый курс, голосов в хоре?

Я судорожно считаю, умножая каждую партию на два.

— Восемь Андрюша.

А хор — поёт!!

— Ну, ты не прав, первый курс.

А хор — поёт!!!

И в процессе пения встаёт, для исполнения своей партии солистка Ирочка Бугаева. Она встаёт, и, исполнив соло, садиться. Садится на мою кнопку, подсунутую ей на стул октавистом Кушнаренко.

— Ну, вот. А ты говорил «всего восемь», видишь, Первый курс, может быть и девять.

P.S. Меня, как и в случае с Лха Гва Сурен, Торжественно выносят вон.

Если кто то по прошествии лет возмутится моим несерьёзным поведением, он будет … прав. Но у меня есть веские оправдания.

Умение выживать на многочасовых репетициях, особенно тогда, когда дирижер работает не с твоей оркестровой группой или хоровой партией, и ты вынужден и обязан сидеть без лишних телодвижений и молча, приходит не сразу. Тем более, что всегда есть потребность в естественной разрядке, да и просто желание «пошалить», сохраняемое музыкантами до старости. Всё это вырабатывает определенную манеру поведения и стереотип поведенческих реакций.

Каждый настоящий оркестрант или артист хора по внешнему реагированию — Стоик, Флегматик и Страстотерпиц. Ни кому и ни когда не узнать что он сделал, спел или сыграл за долю секунды до того, как вы повернули к нему голову, что он сам услышал и оценил, что он вообще имеет хоть какое то отношение ко всему происходящему.

Несколько лет спустя, когда уже не было Евы и шутки стали принимать более жесткий характер, один из студентов с гастролей привез «Мешок со смехом». Особенность этой пакости — в тембре и частоте маленького и гаденького смеха, который доводил до слез людей просто не прошибаемых. Так вот его, мешок, спрятали за решеткой вентиляционной шахты, нитку запуска протащили и отдали студенту, сидящему в противоположном конце зала. И вот в акустике зала, во время репетиции Это начинало мелко и гадко хихикать.

Первой, прикрывая рот ладошкой, «раскололась» Марь Борисовна. Пулей вылетела за дверь моя Усова, Мина Наумовна Александровская, весившая без малого килограмм сто пятьдесят — мелко булькала всем телом. Разъяренный «любимец народа» А.П. Александров, пришедший на неостывшее место нашей Евы, метался по залу, безуспешно пытаясь выловить источник звука, который то появлялся, то пропадал.

А Студенты, А Хор — сидел как вкопанный, как влитой, как монумент. Ни одной улыбки, гримасы, эмоции. Даже глаза не горели. Да. Школа.

Но.

Её, школу, надо иметь. Её надо пройти.

«Не проснётся птичка утром, если солнца не увидит, — хор из пятого акта Руслана и Людмилы, — не проснется, не взовьется, — прелесть, что за хор, и трагическая концовка, — как долго, как чудно, спит Княжна» Ах…

И что тут смешного, над чем смеяться, я Вас спрашиваю?

А давайте ещё раз. В редакции, так сказать, басовой партии. Во главе с нашим Октавистом, который не может шёпотом.

«Не проснется птичка утром, — тра та та, та та тра, — ах, Людмила, не могила взять тебя должна — и дальше, дальше и в конце,

— как долго (пауза),

как чудно (пауза)…

сссыть Княжна!» Бум…

В этом месте Эстеты обмахивают нос платком.

Итак, как вы видите, на этом промежутке судьбы, где неожиданно всплыла из детства линия жизни «Я и Бельканто» (термин «Бельканто» — естейственно — для продвинутых читателей), мне пришлось вновь столкнуться с вокалом, но уже профессиональным. И, конечно же, слово «столкнуться» я использую здесь в прямом значении, как проблему…

Но сначала был Клуб.

Клуб сугубо мужской.

Не стоит эти строчки показывать Марусе Арбатовой. Про дискриминацию женщин она будет вещать и тогда, кода я поясню мужчинкость этого Клуба его спецификой. Знаю, что Машу никакой спецификой не остановишь. Но вот наши девушки и женщины тех времен останавливались, потому как Мужской Клуб Мерзляковского училища располагался в Мужском Туалете второго этажа означенного заведения.

Это место было многообразно по своим функциональным значениям. Прежде всего, это была курительная комната. Курили мы по глупости много, и когда очередной член открывал клубную дверь дабы пройти внутрь или выйти вон, натуральный кубометр сизого дыма выплывал в коридор. Во — вторых, там шло светское общение по проблемам текущей жизни, и на окне кто-нибудь у кого-нибудь что-то списывал. Там же на подоконнике играли «В коробок», спичечный. Суть игры заключалась в умении поставить коробок щелчком, броском, тычком — как угодно — на нужное ребро или сторону. Так набирались очки до оговоренной суммы и по азарту, играли зачастую на деньги, по накалу страстей это был чистый Лас-Вегас.

Вы, конечно, можете спросить и Про Главное. Нет, для главного здесь всё было — и унитазы, и писюяры, и раковины и много, много белого кафеля, НО. В наших Кругах… было не принято использовать все это по прямому назначению. Это надо было знать. Поэтому, когда я первый раз, обременённый малой проблемой, нашел это заведение и, войдя, стал производить естественные телодвижения, на меня присутствующие посмотрели так, что, выскочив обратно в коридор, я долго соображал, какую очередную святыню этого учебного заведения я порушил.

А вот самым замечательным явлением клубной жизни были знаете кто? Вокалисты.

Вот здесь надо притормозить. Обывателю не дано понять, что это за явление такое ВОКАЛИСТ — человек наделенный голосом, а вернее убитый Богом этим даром. О чём я? Сейчас поясню, но начну с конца.

Раз в год в тех или иных учреждениях культуры будь то театры, филармонии, творческие коллективы или учебные заведения типа нашего, проводятся Капустники. Весь год, собственно, мы — как все. Как технари, токари, пекари, — как весь нормальный люд. И лишь раз в году по какому-нибудь традиционному поводу у Творцов и Музыкантов случается Это.

«Это» — как хотите — день отпущения, Юрьев день, юморина, «Бей начальство», новые ипостаси уже знакомых людей и прочая, и прочая. В этот единственный вечер можно было Всё, или почти Всё. Здесь всегда в острой сатире сводились счеты с официозом и руководством, не взирая на ранги. Руководству, включая всех педагогов, не прийти на Капустник значило лично расписаться в трусости и неуважению к остальным. А уж гнобить и преследовать за увиденное и услышанное и вовсе считалось несмываемым позором. Но не это главное. Главное было в невероятности происходящего.

Вот когда после объявления ведущим музыкального произведения исполнитель его исполняет это разве смешно? А теперь представьте, что пианист всё это играет, улёгшись на крышку рояля, на клавишах с обратной стороны. Фишка, как сейчас говорят, заключается в том, что так сыграть не смог бы ни Рихтер, ни Гилельс — ни кто, потому, что это музыкальный цирк высочайшего класса, не доступный Великим. Тогда вопрос:

«Если вы действительно Великие, шо же вы, лежа на крышке, двух нот сыграть не можете?!!!»

А петь известные классические оперные арии с текстом из передовиц центральных газет, любой, на выбор зала. Вообще за такую антисоветчину садить бы надо, но попробуй, придерись, ведь ни одного слова, ни одной строчки в статье о визите Брежнева на сосисочную фабрику не исказили. Одна беда. Текст пелся на музыку каватины Фигаро. Если вы не можете представить, как это звучит, могу сказать: «Смерть от смеха — это вполне возможно».

Или. Очередной выступающий негромко в микрофон произносит: «Сейчас я вам покажу, как старый еврей… играет русскую «Барыню»… на украинской свадьбе». Дальше вроде ничего не происходит, да и человек за инструментом играет негромко, и одной лишь рукой…

Вы конечно скажете: «Умереть от смеха — это слишком!» Умереть, может быть и слишком, а вот уписаться… Одна короткая музыкальная фраза, когда к Барыне невзначай подмешали Гопак и Семь Сорок — это до сортира донести не возможно. Как жаль, что вы этого не слышали и не видели — бельё бы сушили вместе, на одной веревке. И тут мой выход с партнером:

— А.С. Пушкин. Частушки.

— Ты уверен? Пушкин, частушки…

— Уверен.

— Давай.

— Даю. «У Маруси вокалистки диапазон от «до» до «ля»…»

— А где Пушкин?

— Сейчас. «… то как зверь она завоет, то заплачет, как дитя!!»

В зале были, да, были люди, которые этому не смеялись. Это были они. Фантастические люди. Вокалисты.

— Аааааа, Оооооо, Ми… Ми… Ми… Шницель, шницель… Га, Га… Лебедь белая плывет, лебедь белая плывет… Ааааа, Ооооо…

Если вы решили, что это бред сумасшедшего — Вы Сильно ошибаетесь. Так распеваются, разминая голосовые связки эти ребята, которых господь Бог убил вокалом. Убитые, конечно не все. И Толя Лошак — народный артист и Алибек Днишев, ныне, куда то пропавший к великому сожалению многочисленных поклонников — мои сокурсники тех времен стали Величинами Вокальной Культуры… потом…

Но была, всегда рядом, со всех сторон, просто деться не куда, Армия вокалистов, которых учили четыре года чему могли, но которые изначально и все поголовно, с первого курса ИЗЛУЧАЛИ ВЕЛИЧИЕ.

Ааааа… Ооооо… Шницель — они были не просто в классах и репетитории, они жили-были везде. Везде, где была хоть кокая то акустика.

А в Клубе она БЫЛА!!!

Ни один физик, ни один специалист по звуку, ни один архитектор не знает, как восторженно и звонко резонируют унитазы и писюяры, особенно если на полном звуке наклониться к ним пониже. Просто не знают, их не учили, потому, что и их учителя этого не знали — они не были вхожи в наш Клуб.

А в Клуб натурально не войти — Аааааа… Ооооо… Га, Га!, Гаа!!! — без остановки, по одному вокалисту над каждым из четырех толчков. И при этом, заметьте, ВЕЛИЧИЕ!!! В осанке, в походке, во взоре.

Да. В среде музыкантов вот уже много десятилетий, если не сказать веков, живет пословица: «Глуп, как сто вокалистов». Мне эту истину изложили в самом начале. Я напрягся осознанием и стал умствовать в слух.

— Нет, ну вроде люди, как люди, всё как у всех…

— Нет не все, первый курс.

— А что не так?

— А то, первый курс, за счет чего они так громко и мощно могут вопить.

— А что это?

— А это головной резонатор, высоко поднятое нёбо.

— Да?

— Да. Вот открой рот. Видишь у тебя нёбо ни хрена не поднятое…, как у всех, поэтому и поешь как все, а вот у них нёбо, как свод церковного купола. Понял?

— Угу.

— Что «угу»?

— Я думаю.

— Гляди — он думает. О чём, первый курс?

— О размере головы вокалистов, она ведь у всех примерно такая как у Всех, как у нас…

— И что?

— Эврика. У меня появилась Теория. Это же просто. Если башка у всех можно сказать стандартная, а разница только внутри, когда купол нёба сильно поднят к темечку, это значит…

— Да, что значит то, первый курс?

— … это значит, Что Места Для Мозгов у них практически не остается!!! Глуп как сто вокалистов? Ещё бы. Теория всё объясняет.

Да, я подтверждаю, про своё везение на хороших людей, но вот с вокалистами у меня после озвученной «Теории Звука и Мозга» тоже как-то не сплясалось…

Помните, я раньше упоминал о Комплексе ГТО, который напряг всю Эсэсэсэрию от мала до велика вначале семидесятых прошлого века. Сейчас к этому сложно вернуться, в ощущениях организма ни чего не будится, но умище то, умище — все помнит, и не столько событийно, сколько значимостью масштаба.

Вообще препарировать, разглядывать Прошлое, как таковое, как явление, оказывается страшно интересно. И не важно, чьё это прошлое Ваше, вашей семьи или вашей страны. Суть — в неотвратимой ПЕРЕОЦЕНКЕ. Вот на «правильном» телевидении, при грамотной постановке стиля, любые Новости выхолощены от эмоций. Оно и называется «Информационное вещание». В международном стандарте — это должна быть вобла, высушенная, обездвиженная форма передачи статичных фактов, «картинки» — бездумных и плоских. Вот так и каждый из нас находится в статике восприятия текущего момента. Событие и эмоция никогда не совпадает по времени. Хоть на чуть чуть, хоть на миг оценочные критерии подключаться с запозданием и могут быть Не Адекватны Происшедшему даже на этой малой дистанции. И… наоборот. Не зря же говорят: «Большое, видится на расстоянии». Именно поэтому я так завидую тем, кто в силу профессии, лучше призванию, пытается сохранить Проходящее Время.

Здесь, конечно, не обходится без спекулянтов. Но так было всегда, во все времена, но это данность, а я — о другом.

Для Музыканта Мир — это не только море звуков, это ещё и море оттенков, аналогичные ощущения у художников относительно Цвета, и любых творческих людей относительно нюансов бытия. А бытиё тогдашнее, многие это забыли, отличалось иными Размерами Событий. Если иметь в виду СССР, плюс весь социалистический лагерь, да плюс идущие в нашем створе развивающиеся страны любая наша инициатива принимала планетарные масштабы. Мы в космосе — весь Мир ликует, мы с атомной бомбой — весь Мир трясется. Помните, чего только стоила в ООН «Кузькина Мать» — по масштабу посыла и по масштабу отклика, в совокупности сторон процесса — весь, понимаете ли, Мир.

Я думаю, что уходящие поколения, если и ностальгируют по прошлому, то это, скорее всего ностальгия по величине Величия страны, в чем бы то величие не выражалось. Главное что по размеру впечатления и осознания Прошлое Державы было, как та Кузькина Мать Никиты Сергеевича Хрущева.

Диспансеризация.

Диспансеризация в нашем государстве, как и электрификация, была «… всей страны».

Опять слышу дурацкий смех. Я конечно не Гоголь, но в данном случае по поводу «… Над кем смеётесь?…» здесь в самый раз. Да, дело доходило до абсурдов и во множественном числе. В глухих местностях, где единственным человеком, приближенным к медицине был ветеринар, и то ухитрялись отчитаться о полной и беззаговорочной диспансеризации всего поместного населения. Ну, ухитрялся врач-глазнюк подмахнуть нужные графы и за терапевта, и за гинеколога. Но при этом не надо строить всё на отрицаловке. В целом, не только сама Идея, но и воплощение давали реальные плоды в масштабах, не побоюсь этого слова, нации. По крайней мере, всеохватно диагностировалось на ранних стадиях то, что можно было подправить и подлечить, продлевая период трудовой и жизненной активности у многих и многих советских граждан. Если сравнивать, а сравнения будут горькими на круг, опять приходится признать — лягать мертвого Льва можно, он — уже «вчера», но надо иметь что-то в «сегодня», что бы не выглядеть идиотами, постоянно переписывающими историю под сегодняшнюю пустышку.

У меня сложное сопряжение.

С одной стороны Борька Скоробогатов, друг, с другой стороны Диспансеризация. Есть над, чем подумать.

Борька личность уникальная. У него не просто, а абсолютно Абсолютный слух. Вот если вы сели жо…, извините, попой на клавиатуру рояля, Борька в этой какофонии, готов был услышать и сказать, что звучит от первой продавленной клавиши до последней, за минусом тех, что не звучат благодаря вашей же промежности. При этом, при этом, он не был в состоянии спеть без дикой фальши двух нот подряд. Такой несостыковки слуха и голоса история ранее не знала. Если требовалось кого-нибудь уморить со смеху, надо было всего лишь упросить Борьку что-нибудь спеть. Добавьте сюда некоторые дефекты дикции, и вам станет ясно, что «Широка страна моя родная…» в его исполнении могли перекосить в истерическом смехе любого. При этом он сам был натурой нервической и импульсивной. А нас, при всем при этом, если вы не забыли тему — Диспансеризация всего училища, интересует другое.

Врачёвая комиссия расположилась в трех соседних кабинетах. В кабинете и секретарской директора музыкальной школы при училище, которая находилась в одном с нами здании. В кабинете врача, и в кабинете знакомого нам отоларинголога. Для всеохватного обследования пациентов, места, в общем-то, маловато. Именно поэтому медицинские карты на всех и каждого лежали горкой на столе вахтера-ключника этой самой школы. А так как школа и училище были единым организмом, нам студентам разрешалось брать под роспись и ответственность ключи от свободных классов для самостоятельных занятий.

Дальше любимое «и вот».

И вот, подхожу я за ключом к столу, гляжу на эту кипу «личных дел» и боковым зрением замечаю, что верхняя карта имеет знакомую фамилию. Приглядываюсь и в графе «Диагноз» читаю и запоминаю медицинский термин понятный «почти»…, не весь,… но по смыслу и так понятный. Дыхание перехватывает. Это ж надо такое. Нельзя молчать. Я же всё-таки друг.

— Борька, иди сюда.

— Чего?

— Ни «чего», а иди сюда. Значит так. Не могу молчать. Только что видел карту диспансеризации твоей Татьяны…

— И что?

— Борь, не знаю, как сказать…

— Да, говори ж ты… твою…

— Борь, у бабы то твоей СКОЛИОЗ!!!

— Это чёй то? А !!!

— Чё, чё — сам понимаешь…

— Не может быть.

— Если бы. Борь, ты только в руки себя возьми, там ещё было написано: «… первой степени»

— …!!!!!!! Ну, ты глянь. Месяц с ней хожу. Не то, что обнять, в щечку чмокнуть по-братски не даёт… Как ты сказал, первой степени? Где Она? Ты не видел, ГДЕ!!!?

Может быть кому-то смешно. Свидетели рассказывали что встреча «у фонтана» Борьки и девочки Танечки произошла на мраморе нашей лестницы. Эхо пощечины, говорят, долго носилось по лестничным пролётам. И когда диагноз «Сколиоз» подтвердился…

… у большей части студентов, так как искривление позвоночника — профессиональная болезнь музыкантов, Я передвигаться по училищу стал только короткими перебежками. Сколько раз мою спину и задницу догонял Борькин портфель сосчитать трудно. С этих пор ко всему медицинскому я стал относиться с трепетом.

Вообще нашему учебному заведению помимо официального и «Мерзляковки» соответствовало ещё одно название, менее известное, но, в то же время, отражающее суть содержания.

Нас ещё называли «Физкультурное училище при Московской Консерватории с музыкальным уклоном».

Для того, что бы понять этот выверт надо произнести два слова: «Жаров» и «Метода».

Начнем со второго. Это уникальное явление, более никогда в моей жизни не встреченное мне, пришедшему на первый курс с опозданием в полтора месяца, была до поры не ведома. Ну что такое Физра, она и есть физ-ра то есть физкультура, предмет общепринято халявный и не значимый. Нет, для порядку она имело место быть во всех учебных заведениях. Но повсеместно для юных лосей и лосих это было либо место где можно поноситься в свое удовольствие либо прогулять, дабы получить за счет прогула другое же удовольствие же.

Ну, представьте, будущую творческую элиту, ёпрст, и какая то там Физра. Смешно сказать.

Вот под это «смешно сказать» и «какая то там физра» и была так тихо, не навязчиво и НЕОТВРАТИМО придумана и внедрена Метода.

К сути.

Значит, уроков физры в неделю у отдельно взятого индивидуума должно было быть два. Учитывая индивидуальный характер обучения и персональные графики учащихся, вам предлагалось прийти на физкультуру в любое удобное для вас время с двумя не большими ограничениями. Ходить в группы можно было только по половому признаку, смешанных групп не было, и два дня подряд ходить не разрешалось, должен был быть хоть один день перерыва. Вот и всё.

Да, забыл. Был небольшой нюансец. Ежели вы ухитрились или не смогли или не захотели, а равно по любой другой причине пропустили занятие НА этой НЕДЕЛЕ, НА следующей НЕДЕЛЕ вам надо было отработать два за тот один пропуск.

Ну и чё скажете вы, ну отработал два — нормально.

Э. дорогой, весь чёрт в мелочах, а у музыкантов в нюансах, в маленьких таких казявочках. Перечисляю казявочки:

— во-первых, имела место быть некая прогрессия, где каждый неотработанный урок, включая штрафные НА этой НЕДЕЛЕ, задваивался на следующую

— во-вторых, штатных, то есть обязательных двух уроков КАЖДОЙ недели ни кто не отменял, причем с учетом правила о разрыве в один день,

— в-третьих, человеку, попавшему под такую раздачу с отработками, а сюда без исключения входили и все дохлые вундеркинды и лауреаты и светочи музыкальной действительности, ходить куда бы то ни было, к кому бы то ни было — БЫЛО БЕСПОЛЕЗНО. Представьте, БЕСПОЛЕЗНО, исключения не делалось ни для кого.

Поглядывая первые две недели на сокурсников, которые как оглашенные неслись скачками не на специальность, не на дополнительные занятия к профессору на дом, а на физру, я каждый раз сомневался в их психическом здоровье. Но когда мне, вызванному в учебную часть разъяснили, сколько и чего я должен по этой самой ФИЗ-РЕ, и что получение диплома через годы уже сейчас под вопросом на первом курсе, я понял, что крыша едет у меня. С учетом прогрессии арифметической, на неуловимом этапе переходящую в геометрическую получалось, что даже если я буду ходить на физкультуру каждый день до самого диплома, Долги я всё равно не отработаю. А с «неутом», причем не важно, по какому предмету, Диплом не выдавался, хоть тресни. Ситуация что называется: «Коготок увяз — всей птички увязнуть»…

А так как в таких условиях было все Консерваторское училище, почитавшее Физкультуру при такой методе главнее Главного… то на всех соревнованиях и олимпиадах среди учебных заведений города Москвы Музыкальное Училище при Московской Консе брало первые места по все возможным и невозможным видам спорта. Физруки других учебных заведений за счастье считали поставить своих студентов на вторых, третьих позициях рядом с нашими, и даже зная суть Методы, приводящей к таким результатам, хлопая себя по ляжкам приговаривали одно:

«Куда уж нам, это же ЖАРОВ».

Да, Жаров.

Борис Иванович.

Тихий и незаметный на первый взгляд основатель этой методы, преподаватель первого по значимости предмета в музыкальном училище — «Гражданской обороны» и КГБшник по совместительству.

Знаете, что в Армии тех времен было самым трудным и неприятным? Учения по «ХимДым». Это когда надо залезть в резиновый костюм, обуть физиономию в противогаз и, бывалочи, с полной выкладкой ещё и жизнедействовать — копошиться у орудия, с умным видом — ага, в противогазе и с «умным видом» — вести противорадиационную разведку или во всем этом гандо…, пардон, в презервативе совершать марш-бросок. Это было трудно всем. Абсолютно всем, кроме птенцов гнезда Жарова. Потому, что эти птенцы, причем и селезни и уточки, и петушки и курочки — все без исключения прошли школу выживания Б.И. Жарова.

Раз в год, примерно в марте месяце, по коридорам сначала музыкальной школы, а затем и училища начинал ползти едкий, удушливый запах. Так пах вспотевший Тройной одеколон.

Почему Тройной — потому, что для нужд массовой дезинфекции ни чего дешевле найти было не возможно.

Почему «вспотевший? Потому что если на любого из вас напялить учебный противогаз, предварительно обильно протертый одеколоном изнутри и заставить просидеть целый урок, потеть начинали и вы, и противогаз, и обильные остатки тройного парфюма внутри.

Что из этого следует.

Первое.

Просидев энное количество уроков в противогазе с «Тройной накачкой» для любого из нас все армейские тренировки в последствии казались детской шалостью.

Второе.

Никита Михалков натурально спёр эту живописную натуру у всех нас вместе с Жаровым, что бы потом выстроить на этом всего своего «Сибирского цирюльника» и «Моцарт — великий композитор» тут не только в контексте, а и как доказательство явного плагиата.

Теперь вновь о месте личности в Истории.

Борис Иванович, конечно, был личностью. То, что он «наш человек» из Конторы Глубокого Бурения мне удалось узнать наверняка значительно позже. Но и тогда по отдельным его рассказам, особенно связанным с Войной, по молве, которая тихо тлела рядом с ним все годы его нахождения в стенах училища и ещё по судьбам студентов, иной раз чудным и непонятным образом, скорректированным незнамо кем и от чего, было понятно, что человек он не простой.

Понимая ситуацию сегодняшним опытом профессионала, думаю, задача ставилась перед ним простая — догляд за юными дарованиями. Как ни странно Советский Союз представляется теперь страной радевшей за свой мозговой и творческий потенциал. Возможно, форма была извращенная — «держать и не пущать», но, по крайней мере, вышеупомянутый потенциал, так или иначе, сохранялся. Но так как невозвращенцы из-за границ — гастролей, конкурсов — всегда были, отвечать за лояльность вундеркиндов было всё же не легко. Вообще, Душа — потемки, в том числе и своя, между прочим, иначе тогда откуда берутся люди душевно не здоровые, да и просто больные?

Так вот. Для того, что бы исправно справляться с простой, казалось бы задачей, в эту душу надо было бы заглянуть, если не сказать влезть. А влезание и заглядывание возможно только на короткой дистанции, вот эту дистанцию Б. И, и сокращал всеми возможными способами. Было ли это общение со студентом по поводу прогулов физ-ры, общение ли в рамках фундаментальной дисциплины «Гражданская оборона», День Здоровья, Первомайская демонстрация — любой повод шёл в дело. Б.И. всегда был в гуще студентеческой среды. А венцом его работы были ежегодные походы молодых дарований по городам и весям страны. Один поход летний. Один поход зимний. Изумительные это были мероприятия. Мы познавали Мир, Б.И. познавал нас.

Первый мой поход с Борисом Ивановичем Жаровым был собственно просто двух недельным стоянием палаточного лагеря группы студентов на Угре Реке, аккурат супротив города Юхнова. Из всех воспоминаний вычленить что либо необычное и памятное трудно, за исключением всплывшего в месте нашего купания утопленника и клеща Кузи, впившегося и угнездившегося в мошонке Димки Должникова фаготиста с первого курса. Утопленник был явно не первой свежести и являл собой натюрморт, без лицезрения коего мы все с легкостью обошлись бы, но так уж нам выпало. А клещ тот натурально впившись в Димкину пипиську согласился отпасть от плоти только после помазания бензином, почесывания по торчащему брюшку и ласкового позыва: «Кузя, Кузя, Кузя…». Конечно, чесать клещу брюхо, что бы он расслабился и ласково звать: «Кузя, Кузя» придумал для прикола сам Жаров, но, сочувствуя товарищу, и, одновременно, наблюдая, как Димон в ночи, выпростав свое хозяйство, под висящим тусклым фонариком призывно кличет: «Кузя, Кузя», — мы все конечно не смеялись…

… мы просто подвывали от зажатого хохота, закусив палец, край одеяла или сдавив рот руками.

А вот второй поход оказался не просто памятным. Отголоски его тянуться нитями даже до сегодняшних дней моих, иллюстрирую обыденность теми зародышами, что пришлось наблюдать тогда, причем память организма вела свою звукозапись и видеосъемку, то и другое всплывает временами из недр, причем всегда своевременно и живописно. О чем речь? Как всегда ни о чём и обо всём. То есть, о Жизни, в сгустке двух недель.

Мы стартовали в Москве. Мосфильмовский автобус. Не поверите, это было чудо Мосфильмовского автопрома — без названия, ни на что не похожий, собранный для каких то киношных нужд, он имел одну отличительную особенность — укрепленную, пригодную для ходьбы по ней крышу, на которую вела лесенка и накрышный багажник, где крепились наши огромные, непонятно где взятые армейские палатки, газовая плита, газовые болоны и ящики с провиантом.

Оговорюсь, что даже тогда некоторые нюансы были необычны. Конечно, страна Советов именно в те годы была в своём пиковом расцвете со всеми дефицитами и армией нужных людей, которые могли этот дефицит побеждать, то есть доставать кому-то, что то, но не для всех и не всегда. А тут у нас на круг, не считая палаток и гречка-крупа — дефицит, и ящиками тушенка — большой дефицит, и палками сырокопченая колбаса — страшный дефицит, при одном только воспоминании о которой организм исторгает в обилии и слюну, и желудочный сок, и фантомные воспоминания вкусовых рецепторов.

И сам автобус, и наши стоянки в запретных зонах и наши хорошо организованные обеды в столовых режимных предприятий — всё это было не спроста. Наши родители до кучи всего этого обеспечить не смог ли бы ни при каком желании. Конечно, во всем этом был Жаров и его возможности, так сказать, служебного свойства. Это не было темой обсуждения, но многие, особенно старшие курсы это понимали.

Маршрут был таков. Белоруссия — Минск, Брест. Прибалтика — Литва, Латвия, Эстония. Ленинград и домой в Москву.

Как видите, программа была просто грандиозная. Такого количества впечатлений я, пожалуй, не привозил ни из одной своей поездки. Но для того, что бы и читателю было интересно и обещанные мысли великого масштаба проявились, необходима последовательность изложения.

Попробую.

Беларусь.

Когда сегодня между Россией и Беларусью возникают какие-то «тёрки» — по поводу нефти, газа, ещё чего-то, мне становится как-то неловко, больно, всё хочется сказать: «Не надо с ними так, Они действительно наши братья, пусть младшие, но родные как никто и сильно придавленные своей историей и, особенно последней войной.» Тогда в 1971-м прошло около тридцати лет после Победы, но даже на взгляд несмышлёнышей послевоенного поколения, Беларусь выглядела чуть затянувшейся тяжелой раной.

Мы все жили не богато. Москва конечно да. По общесоюзным меркам столица казалась оазисом, хотя каждый из нас бывал и в других местах, деревнях, провинциальных городах и прочее, кто у родственников, а кто и сам родом из таковых. Там все мы видели иную жизнь, от которой бежала в столицы вся лимита. Но то, что виделось здесь, то, что проплывало за окнами нашего автобуса, носило отпечаток какого то жалчайшего сиротства. Нет, не поднялись белорусские братья со времён войны. Враг протоптал белорусские земли вдоль и поперёк дважды — и тогда, когда наступал, и тогда когда погнали его вспять. «Каждый четвертый, каждый четвертый из белорусов…» этот

а капелльный реквием «Песняров», пробирающий мой организм до дрожи и по сей день, сухо констатировал происшедшее. Четвертая часть нации легла под жернов фашизма.

Минск, тот который мы тогда увидели, был, в общем-то, сер и безлик, как сера и безлика в эти же годы была послевоенная Варшава. Враг поглумился вдоволь и над людьми и над архитектурой городов, её, архитектуры послевоенной, и не было вовсе, так, одна видимость, а было восстановление просто жилого фонда способами дешёвыми и быстрыми.

Ещё у меня с тех пор сохранилось подспудное чувство, что и Советская пропаганда как-то обходила стороной истинный масштаб бедствия и разрухи в Белоруссии. Знаете, почему я так решил? А страна многого не знала видимо. Вот про Брестскую крепость, благодаря историку С.С. Смирнову знал весь СССР. А вот про…

«Завтра, ребята, едем в Хатынь!»

«А что это Борис Иванович?!»

Пауза.

«Завтра увидите…»

Я знаю, что память организма есть у каждого. Думаю, большинство из нас наперечет помнят и хранят какие-то значимые события, вехи, впечатления. Особо яркий оттиск оставляют события счастья и горя.

Гомонящей стайкой мы высыпали из автобуса. Жаров молчал всю дорогу, не предварив ожидавшее нас ни словом, ни жестом. Просто вышел первым огляделся и закурил.

Поняв шестым чувством, что здесь и сейчас должно произойти нечто важное, мы смолкли на полуслове, и когда экскурсовод вывел нас на обзор перспективы этого могильно-памятного комплекса, мы, начав слушать повествование, стояли как вкопанные и оглушенные.

Бо́льшего удара по сознанию, большей корректировки восприятия жизни я не могу упомнить. С чем сравнивать было. Ещё не раз приходилось бывать в местах и скорбных и значимых, но Хатынь, но Колокол Хатыни, как пепел Клоасса всегда стучит в моём сердце…

Продолжение