Как сегодня ни относись к октябрьскому перевороту и последующим кровопролитиям — разным «чисткам», репрессиям, фабрикациям всяких преступных «дел», но Максим в исполнении Чиркова — воистину великий образ!

Вспоминая…

О Борисе Чиркове

Лев Сидоровский

И ПРИШЁЛ МАКСИМ К «МАКСИМУ»…
120 лет назад родился Борис Петрович Чирков

ОДНАЖДЫ, дорогой читатель, примерно полвека назад, незадолго до 13 августа (его день рождения), набрал я в Питере московский номер: 262-79-36, и на том конце провода в ответ на мою осторожную просьбу о встрече возник знакомый с детства вовсе даже не актерский хорошо поставленный голос, а этакий простецкий говорок, который приветливо произнес:

— Жду в гости с удовольствием. Запишите адрес: Садо­вая-Спасская, дом 21, квартира 159…

И вот он уже встречает меня в забитом книгами кабинете — невысокого роста, не очень складный, с носом картошкой, с ногами не такими уж прямыми, и опять-таки этот говорок — в общем, ни одной чертой не похожий на, так сказать, «артиста артистыча» и вместе с тем такой знакомый по киноэкрану обаятельнейший Бо­рис Петрович Чирков…

* * *

НАВЕРНОЕ, примерно так же в далеком 1931-м разглядывали этого человека молодые Козинцев и Трауберг, которые задумали снять его в своем первом звуковом фильме «Одна»: «Ну ни од­ной чёрточкой на актера не похож, однако славный, задушев­ный…» Режиссеры узнали от Чиркова, что родился тот на ук­раинской станции Лозовая-Павловка, а затем оказался в город­ке Нолинске Вятской губернии — там, где в речку Вою впадает Вожжайка и до железной дороги — сто километров. В местном любительском театрике ставили «Грозу», и Чирков был суфле­ром. А еще — читал символистов, акмеистов, поражался чудесам «синематографа» и вообще жадно впитывал в себя доступные ему крохи большого мира. Приехав в 1921-м на невские берега, сначала поступил в Политехнический, потом передал документы в Институт сценических искусств. Терпеливо обучался актерс­кому мастерству и одновременно в Театре народной комедии, обращенном к широкому зрителю, постигал секреты лубка, балагана, эксцентрики, буффонады. Впервые узрев себя на немом киноэкране (Орский — в «Луне слева» Иванова, Гришка — в «Родном брате», снятом Кролем, Паташон — в картине Червякова «Мой сын»), чуть не сгорел со стыда: «Не всё доброе для те­атра можно тащить с собой на экран». Кстати, Паташона на тю­зовской сцене он уже пародировал в эксцентрическом танце, где его партнерами были Черкасов (Пат) и Березов (Чарли Чап­лин). А еще играл там Тиля Уленшпигеля, Санчо Пансу, Самоз­ванца в «Борисе Годунове», Ивана-дурака в «Коньке-Горбунке», шута в «Принце и нищем»…

* * *

И ВДРУГ в один счастливый январский день 1934-го получает сразу две те­леграммы: в первой режиссеры братья Васильевы сообщали, что Чирков в «Чапаеве» утвержден на роль старика-крестьянина, во второй Козинцев и Трауберг приглашали его на съемки фильма «Большевик». Причем — вовсе не на главную роль. Им, авторам сценария, герой представлялся тощим парнем с умным взглядом и острым носом, неким рабочим-интеллигентом — в общем, выли­тым Эрастом Гариным. Однако от Гарина пришлось отказаться: он мало напоминал образ революционного рабочего с красным флагом — тем более что уже на первой репетиции стало ясно: Максима должен играть только Борис Чирков и никто иной. Кто же этот Максим? Герой рабочей окраины Петербурга, за короткий срок проделавший путь от беззаботного существования озорного и ловкого заводского парня, сердцееда и балагура, не расстающегося с гитарой и книжками о лихом разбойнике Антоне Кречете, до сознательного борца за дело победы пролетариата.

Как позже вспоминал Григорий Михайлович Козинцев:

«С месяц мы провели с гармонистами Москвы и Ленинграда. Мы читали бесконечное количество номеров газеты «Копей­ка», прочли всю бульварную литературу того времени, шатались за Нарвской и Выборгской заставами, где мог жить Максим. Смотрели программы городских садов, где он мог бывать, старались представить себе, что такое французская борьба того времени, — словом, старались найти те вещи, которые толкнули бы нас на какие-то дальнейшие ассоциации…»

Борис Петрович рассказывал мне:

— Песня Максиму была очень нужна. Без песни он был бы суше и сдержаннее. Мы надеялись, что с песней в герое проз­вучит его русская натура, его широта, открытость и обаяние. Песню искали долго и тщетно. И вдруг однажды на репетиции мне случайно припомнилась мелодия, которую певал отец. И режиссеры разом закричали: «Вот! Она! Как там у вас? Крутится, вертится… Что вертится-то, шар или шарф?»

Уже в ходе работы название картины изменилось с «Боль­шевика» на «Юность Максима». Причем на экране актеру удалось создать вовсе не монумент «героя революции», а конкретного живого парня, так сказать, «революцией мобилизованного и призванного». Кинолента заканчивалась словами: «До свидания, Максим!» Но зрители не позволили полюбившемуся им человеку уйти бесследно — и спустя три года появилось продолжение под названием «Возвращение Максима». И еще через несколько лет вышла завершающая часть трилогии — «Выборгская сторона».

Своего Максима Чирков созидал очень искренне, с тем, ну что ли, наивом восприятия революции, который был свойственен тогда многим:

— Когда-то совсем молодым, работая в Театре юного зрителя, я сыграл Тиля Уленшпигеля, который борется за свободу своего народа не только силой оружия, но и оптимизмом, весе­лостью, песней… Вот и Максим стал для меня сразу как бы Тилем с Выборгской стороны. В самом деле, его народность, оптимизм, творческое отношение к жизни заразительны. Абсо­лютно уверен, что из Максима никогда не получился бы бюрок­рат, даже если бы он до конца дней продолжал, как в конце трилогии, заведовать банком. Прошло уже столько лет, но до сих пор получаю письма, адресованные моему герою: с Максимом делятся сомнениями, Максиму доверяют тайны…

Да, в многочисленных письмах к артисту Максима пригла­шали на семейные советы, зачисляли в рабочие бригады… По­ток корреспонденции всё рос, потому что после кинотрилогии люди увидели любимого героя (небывалый факт — как реальное историческое лицо!) в фильме Эрмлера «Великий гражданин», посвящённом Кирову, а когда грянула Великая Отечественная, в первом же «Боевом киносборнике» бойцов в атаку вел тоже Мак­сим. Потом воины писали Чиркову, что Максим сражался комиссаром полка в Сталинграде и на Курской дуге, а бывшая заклю­ченная фашистского концлагеря в Польше вспоминала, как узни­ков поддерживал слух о том, что в этом же лагере русский большевик Максим сплачивает отряд Сопротивления…

* * *

КАК сегодня ни относись к октябрьскому перевороту и последующим кровопролитиям — разным «чисткам», репрессиям, фабрикациям всяких преступных «дел», но Максим в исполнении Чиркова — воистину великий образ! Сыграв это, иной артист, вероятно, мог бы дальше спокойно почивать на лаврах, но Борис Петрович, слава Богу, не стал актером одной роли. Вспом­ни, дорогой читатель, хотя бы его сельского учителя Степана Паутина в фильме Сергея Герасимова, или Махно в «Александре Пархоменко» («Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить…»), или Кузовкина в тургеневском «Нахлебнике», или Бирюкова в «Живых и мертвых», или Михаила Ивановича Глин­ку… Во время войны мы, мальчишки, обожали его повара-бойца Антошу Рыбкина из одноименного фильма, который, успешно про­никнув в тыл к фашистам, наводил там панику. А в картине про Кутузова — его гусара Дениса Давыдова. А в киноленте «Иван Никулин — русский матрос» — созданный им образ отважного мо­ряка Захара Фомичева… Ну а спустя десять лет, в 1954-м, Борис Петрович вместе с Василием Васильевичем Меркурьевым и Александром Федоровичем Борисовым грел нам душу в красивой ностальгической сказочке под названием «Верные друзья»… А роли в театре (их вместе с теми, что на экране, — больше ста!). А еще прекрасные работы Чиркова на телеэкране. Однаж­ды осуществил «семейную» телепостановку: в «Машеньке» по Афиногенову сам сыграл профессора Окаемова, жена Ларочка — его дочь, а настоящая дочка Милочка, которая роди­лась, когда актеру было пятьдесят, — его внучку…

* * *

КАК-ТО, в ноябре 1971-го, он позвонил мне с «Ленфиль­ма»:

— Снимаюсь в блокадной картине «Ижорский батальон». Мой герой — старый рабочий, которого благодаря лирическому скла­ду характера все зовут просто Ванечкой. В трудный час Ванечка становится мужественным воином… В чем-то он сродни Макси­му. Говорят, у вас на Выборгской стороне открыли кинотеатр «Максим». Давайте через пару часов съездим туда вместе…

И покатили мы с Петроградской на Выборгскую сторону. Мчались по проспекту Карла Маркса, и Борис Петрович показывал:

— Вот здесь, на бывшем Большом Сампсониевском, как раз снимали один из баррикадных боев…

Потом на набережной попросил остановиться у завода «Ар­сенал»:

— Тут был запечатлён выход Максима из тюрьмы. Помните: Максим смотрит на мрачное здание, а голос чиновника за кад­ром продолжает твердить, что запрещено ему жить в такой-то губернии, и в такой-то, и в такой-то…

И завод «Красный выборжец» те съемки помнит тоже… Глядя за лобовое стекло автомашины, Чирков задумчиво сказал:

— Чтобы сегодня узнать Выборгскую сторону, Максиму пришлось бы по ней долго плутать: поискать последние оставшиеся от той поры даже не кварталы, а отдельные здания… Что было раньше? Захолустная окраина Санкт-Петербурга. Хибары да пивные, кабаки да трактиры. Редкие керосиновые фонаришки кое-где кидали тусклый свет на грязные, топкие, как болото, мостовые, по которым ранним утром под вой заводских гудков полусонные люди брели туда, где их ждал непосильный труд. А сами названия улиц: Пустая, Грязная, Глухая, Траурная, Молчаливая… Транспорта не хватало. В Озерки, Удельную, Коломяги попасть вообще можно было только на извозчике или пешком. А ныне… И рабочий люд здесь, как и прежде, мощный. Вот и получается, что Выборгская сторона стала вроде бы главной стороной моей жизни, на нее постоянно держу равнение, отвечаю и за себя, и за Максима…

А потом на проспекте Смирнова над типовой «стекляшкой» вспыхнуло неоном слово «Максим» (кстати, это был единственный в стране кинотеатр, названный именем киногероя) — и возник фотоснимок, который я здесь публикую…

* * *

ОН был очень стеснительным и поэтому женился лишь в со­рок восемь лет. Почти никогда не надевал Золотую Звезду Ге­роя Социалистического Труда и четыре лауреатские медали. Скрывал от друзей, что ослеп на левый глаз, стыдился четырех своих инфарктов. Оформить персональную пенсию тоже постес­нялся. Утром 28 мая 1982 года спешил в Кремль, на заседание комиссии по присуждению Ленинских премий: очень хотел, чтобы ее непременно дали Кириллу Лаврову. Опаздывал, почти бежал. Роко­вой пятый инфаркт случился в Георгиевском зале…

Через девять дней от тоски умер его любимый пес Антошка.

Спустя сорок дней лопнула струна на его гитаре.

Сегодня в семье Чирковых два Максима: именем легендар­ного героя назвали своих сыновей дочь актера Мила и племянник Андрей.

А в Санкт-Петербурге, на бывшем проспекте имени какого-то неведомого большинству прохожих Смирнова (был такой толстенный и хамоватый председатель Ленсовета), ныне, слава богу, переименованном, по дореволюционному варианту, в Ланское шоссе, кинотеатр «Мак­сим» ныне перестраивают в большой Культурный центр, который своё «брендовое» название сохранит…