Михаил Идес: Диалоги с Организмом. Продолжение

Loading

В это время, то есть прямо во время номера на боковые трибуны, примыкающие к сцене, выходят Самоцветы в полном составе, включая инструменталистов. Эти места отгорожены, их не продают, не сажают публику, так как оттуда видно всё закулисье, зато Самоцветов в ярких с блестками сценических костюмах видит весь зал…

Диалоги с Организмом

Михаил Идес

Продолжение. Начало

Ки-ля-ля

Мне 17 лет и я впервые приехал в Одессу-маму один, без родителей. Одновременно со мной погостить у сестры приехал бабушкин брат небезызвестный, а если говорить точнее, знакомый всей артистической братии Советского Союза, сталинский сиделец — восемнадцать лет, главный администратор ЦДРИ (Центральный дом работников искусств) Петр Семенович Фредин, ради которого легендарная танцовщица и певунья, народная артистка СССР Тамара Ханум была готова «испачкать паспорт» брачной печатью.

Он знал в родном городе всех и все знали его. Он гордо вел меня на спектакли и представления, не покупая билетов — его пропускали раскланиваясь старенькие билетерши — бывшие актрисы, блиставшие десятилетия назад на этих сценах, а администраторы усаживали нас на лучшие места.

Первый наш поход был в Летний театр на Торопуньку и Штепселя, смеялся я от души, их любили все, можно сказать весь советский народ. По окончании спектакля он взял меня за кулисы, где я скромненько присев на краешек стула слушал совсем не смешной рассказ двух уставших артистов, о том, какими трудами им дается каждый новый номер, каждая программа. На меня не обращали внимания и дяде Пете наговорили, жалуясь на цензуру и бюрократию от идеологии много из того, что я бы не решился озвучить по тем временам. Помню как на кульминации более эмоциональный Ефим Березин воскликнул: «Петя, веришь, сил больше нет Это преодолевать, наверное будем заканчивать, будем уходить…»

… Если не ошибаюсь, не по телевидению, не в концертах я их больше не видел.

Следующий поход был в Филармонию.

Борис Амарантов. Моно спектакль «Чудеса в саквояже». Клоун, жонглер, мим, Советский Марсель Марсо, он уже был популярным артистом. «Ки-ля-ля» — известный и неповторимый номер жонглирующего мима был хорошо известен и любим всеми, от мала до велика. Но целый спектакль, для одного?, где в двух отделениях соединены разные мини истории, мини спектакли и,… ни одного слова. Театр мимики и жеста одного человека.

Вот только что зал дружно рукоплескал какой то юмористической миниатюре. Все настроены на легкий, бездумный смех, а как же, ведь он Клоун. Но мимические репризы, сменяющие друг друга, все больше и больше приближались к Человеку. Несмотря на черный облегающий костюм и белую шутовскую шапочку, мим на сцене обретал чувствительную плоть…

Он идет к Любимой. Влюблен безумно и безнадежно. На последние деньги он покупает единственную, алую розу. Как символ своих чувств, как самое дорогое на вытянутых руках он несет этот Дар влюбленного сердца ей, любимой и единственной. Сегодня, сейчас она должна принять и понять все то огромное и безбрежное, что он хочет вручить ей, и только ей одной…

Вот он легким жестом в пространстве чертит дверь, в которую стучит с робостью и надеждой. Воображаемая дверь открывается, его короткий монолог с протянутым цветком, её категорический отказ, дверь рывком закрывается перед его лицом, стоп-пауза…

Он застыл в неизмеримом горе, секунда, алая роза подламывается в середине стебля, бутон опадает и к залу медленно поворачивается лицо клоуна, по которому текут слезы. Зал на мгновенье погружается в кромешную темноту, а когда вспыхивает яркий свет софитов и публика видит застывшего в поклоне артиста, аплодисменты раздаются не сразу, руки заняты, в руках носовые платки.

Антракт.

Ошеломлены оба и я, и дядька. Он тащит меня к Борису в гримерку, я стесняюсь, мне неудобно, но не отстаю, конечно, хочется увидеть, сейчас, в близи…

Мы открываем дверь.

— Боря!

— Дядя Петя!

Оба раскрывают объятья. Но обняться не получается. Амарантов скрючивается и со стоном садится обратно на стул.

Нас энергично сдвигают в сторону люди в белых халатах, врачи.

— Видимо всё — говорю я дядьке, — второго отделения не будет. Но звонки раздаются и первый, и второй, и третий. Действо продолжается.

Две бригады Скорой дежурят за кулисами и у гримерки весь спектакль.

Гамлет.

Внутри, сразу за входными дверьми — развилка. Влево и вверх — путь в само музыкальное училище, вправо и вниз — дорога в гардероб, буфет, библиотеку и далее, по переходу, в музыкальную школу при Мерзляковке. Для студентов и преподавателей всё едино — школа, училище, классов вечно не хватает, поэтому мы носимся и по коридорам школы и по коридорам училища весь день.

Зрение.

Оно претерпевает возрастные изменения. Вполне себе здоровый по зрению человек уже в предтече старости, как правило, надевает очки «для близи», для чтения. Глаза по жизни устают. Это знают все.

Но вот иную измененную особенность зрения с возрастом замечают не все.

Сейчас, когда за пятьдесят, Угол Обзора однозначно стал шире. Движешься медленнее, угол зрительного охвата жизни четко фиксирует и то, что спереди, и то, что сбоку, к старости появляется перспектива затылком чувствовать происходящее.

А тогда, в бешеном темпе, на рысях ты несешься по маршруту — отрочество, юность, молодость — и, как зашоренная лошадь, в узком сегменте зрения видишь лишь отдаленные вешки целей, стремлений, соблазнов. Боковые сегменты обзора ещё включены не до конца.

Боковые сегменты — это потом, это зрелость.

Перебегая в очередной раз из школы в училище, цепляю боковым зрением, родителя, ожидающего свое чадо, естественно вундеркиндное (здесь других не держат). Не останавливаясь, на ходу, опрашиваю Организм о причине его реакции на этого, именно этого человека?

Ухмыльнувшись, Мозг отвечает сразу и просто: «Это был Гамлет. Смоктуновский. Иннокентий. Гений!».

Ты-пы-пы, я сбрасываю скорость, торможу и с глупейшим видом наигранной деловитости возвращаюсь назад. В его руках нет книги или журнала как у остальных родителей. Он сидит на краю банкетки, вполоборота к двери класса, где играет его девочка, дочка. Нет, сейчас это не Гамлет, это умиленный, робкий и почти счастливый Юрий Деточкин: «Люба, я вернулся…». Тень полуулыбки на лице, блуждает.

Теперь, конечно, я стал замечать его при встрече сразу.

Я хотел увидеть того Гамлета. «Быть, понимаешь, или не быть, тра-та-та!!!», а, мимо семеня, с сутулыми плечами старался бесплотно проскользнуть Князь Мышкин или несыгранный Алеша Карамазов.

Наконец. Однажды. У гардероба мы сблизились вплотную. Он снимал с дочурки пальто, намериваясь встать в хвост длинной очереди, а моя очередь как раз подошла. Вот, сейчас… глядя прямо в лицо, в глаза, сейчас я должен, наконец, узреть Принца Датского…

Неожиданно широким, выспренным жестом я пригласил его сдать пальто передо мной, без очереди. Восторженный дурак хотел облагодетельствовать Великого Гамлета.

Он отшатнулся в неподдельном испуге и тихо сказал: «Зачем Вы так…?»

Мне стало ужасно стыдно, стыдно до красноты физиономии, которая горела огнем.

В дальнейшем, я старался при встрече его интеллигентно не замечать.

А он не старался.

Просто не замечал.

Ефремовщина

«Дом напротив».

Его так называли студенты. Дом, выстроенный вдоль тогдашнего Суворовского бульвара. Дом элитный, кирпичный, с нестандартными планировками квартир. Дом-мечта, дом-сказка. Дом, в котором жили и Смоктуновский, и Евстигнеев, и… многая другая элита.

«Птичий двор».

Тому, кому приходилось наблюдать за домашней птицей, наверное, бросалось в глаза их разное мироустройство, разное по видам — гуси, утки, куры.

Эту разность олицетворяют, конечно, птичьи мужики:

— куриный мужик — петух, а лучше кочет — тот прям восточный деспот. Чужака загонит, курочку оттопчет, ходит, ворчит весь всем недовольный и весь всем на виду.

— утиный мужик — селезень — скрытная личность. На глаза не лезет, утицу прижмет в закуте, выводок за собой водить не станет.

— гусиный мужик — гусь — родоначальник. Существо великой архиважности. Ест не спеша все лучшее в корыте, гусынь ублажает в качестве великого одолжения, семью за собой не ведет, она сама поспешает за ним, а он их как не видит, головы не повернет, нет ему дела до всех гусей, а также кур, уток и остального ВААЩЕ.

«Известный анекдот»

Два актера в служебном буфете.

Первый.

— Как тебе наш новый режиссер?

Второй.

По-моему, полное говно!

Первый.

— Ты что, охренел? Он у нас за спиной!!!

Второй.

Ну, я же в хорошем смысле этого слова…

В доме напротив жил Олег Ефремов. Ходячим в пешем порядке мы его ни когда не видели, а видели возезжающим во двор «Дома напротив» (это вы по простоте на кровати как-то лежите, а их Величество — даже лежит Величественно, то есть возлежит).

Он возезжал, эх, не понять вам сегодняшним, не просто, А НА МЕРСЕДЕСЕ!!!!!!!

Хоть и не первый, как Высоцкий, но на Мерседесе…

Такой машине многое должно было соответствовать и, прежде всего то, как Вы в ней, машине, смотритесь. При этом, как надо было смотреться в Мерседесе ни кто толком, по-видимому, не знал. И мы, плебеи, не знали тоже. Мы видели только ЕГО за рулем ТАКОЙ машины.

И ОН имел ВИД!

Отстраненный взгляд, кажется, не замечал ни чего живого, людишек, это точно. Лицо — посмертная маска, тулово застыло в крайне напряженности.

Он был похож на человека, принявшего горсть слабительного и теперь не уверенного — донесет ли он все драгоценное до дома.

Итак,…

… последние мазки перед общим осознанием.

Длинная шея, торчащая из воротника. Лицо с длинным носом и отрешенным взором…

ГУСАК, в чистом виде гусак, В ХОРОШЕМ СМЫСЛЕ ЭТОГО СЛОВА…

Году, эдак, 1974 я парился педпрактикой в средней школе. В Дипломе, помимо прочих, давалась квалификация «Учитель пения» и её, квалификацию, надо было заработать не только в теории, но и в подтвержденной практике.

Это была известная английская спецшкола, для непростых, очень не простых детей. Стоит она и сейчас, сразу за тылами Московской Консерватории и рядом с театром им. Маяковского.

Мне достался третий класс. Штатный учитель и педагог педпрактики меня бросили на произвол, уйдя в конец актового зала, а я остался один на один с ребетятами.

Не смотря на незрелый возраст, характер имел жесткий, управлялся со всем факультетом себе подобных, готовил диплом с сотенным коллективом в качестве дирижера, и, в общем,… КАРАУЛ!!!

Караул, потому что в классе помимо беленьких деток было пятеро чёреньких. Три девочки и два мальчика. Это были посольские дети. Они чуть ли не родились в Москве и, поэтому, по-русски лопотали не хуже наших.

Кровь, конечно кровь и гены не давали им ни минуты спокойно сидеть на месте. Не зря в американских школах класса до четвертого они уроки проводят на полу, на подоконниках — где угодно, только не за партой, а когда появляется парта, то это место не для двоих, а сугубо для одного ученика.

Чернокожее меньшинство терроризировало всех.

Они щипали, тянули, толкали своих соседей справа, слева, сзади, спереди, то есть во всех досягаемых направлениях, и при чем ВСЕ ПЯТЕРО СРАЗУ!

ЕДИНСТВЕННОЕ чем можно было их УНЯТЬ — это НАЧАТЬ ПЕТЬ.

Этот педагогический приём не был моим изобретением или находкой, просто на уроке пения поют, деваться не куда. И мы, весь класс, попробовали запеть.

Одноклассники то, ко всему привыкшие, пели, а я так натурально чуть рояль из рук не выронил, то есть, открывши рот в изумлении, глядел на три шоколадки в юбочках.

Как только класс запел, черненькие Мамбы тут же встали — видимо, в их природе петь и сидеть одновременно просто несовместимо — три девчоночки согнули ручки в локтях, отклячили попки и, переступая с ножки на ножку, стали петь, покачивая бедрами.

Уверен, Вы уже смеётесь. Стоять!!!

Прибавьте, пожалуйста, ко всему, что вся эта Мумба-Румба исполнялась под отрядную пионерскую песню, что-то типа «Взвейтесь кострами»…

Вот теперь, как правильно по-русски, ржите!!!!!!!!!!!!

«Ну, — сказала певичка, — это все цветочки, вы нашу Ягодку не видели, приболела, слава Богу (от такого сочетания, что если человек приболел, то и слава Богу, я вздрогнул). Может к следующему уроку выздоровеет. Вот тогда Вам точно повезет! Гы — гы!!!»

Молодость, молодость.

Я не придал этим словам должного значения. На дворе была весна с любимой девушкой, в общаге ждали друзья с любимой «Фетяской» — Жизнь.

А зря.

Внимание на сказанное надо было обратить, особенно на последнее «Гы — гы»

Ну, в общем, молодость, естественно.

Очередной урок ни чего не предвещал. Сказанное учителем было забыто, но в подсознании ещё теплился слабый след. Поэтому, когда на первой же минуте урока я почувствовал в Организме некоторое беспокойство, отголоски бессознательного стали обретать реальные формы.

«Реальная форма» сидела во втором ряду. У нас во дворе говорили: «Видел наглых, сам наглый, но чтоб такой…»

Такой наглости в маленьких глазенках я не видел даже у взрослых людей, у мытищинской шпаны. При этом эффект многократно усиливался тем, что сидели эти глазки на премилом личике.

Ну, мне для реакции много времени не надо — спецназ с пеленок. Поэтому на первую реплику я тут же отреагировал жестким замечанием, на обезьяньи ужимки строго погрозил пальцем. Третий, и видимо не последний, как предполагала Ягодка, заход на мой характер, разрешился лично для меня самым естественным образом.

Левой рукой я взял существо за шкирку,

правой за «понижеспины», донес Это до дверей и вытряхнул за порогом, краем глаза зацепив Ягодкино лицо.

Столько изумления и восхищения одновременно, ни на одном лице, ни одного человека, я потом не наблюдал ни когда.

Вернувшись в класс, я застал полное собрание пай-мальчиков, пай-девочек и пай-негритят.

Урок далее не просто шёл, он летел с невиданной отдачей, всеготовностью и обожанием школяров. Как вдруг…

Как вдруг, в гулком коридоре послышалось цоканье копыт.

На слух казалось, что к нам, Капелевцам, летит конница Чапая и щас вдарит Анкин пулемет…

Дверь отлетела, видимо от взрывной волны брошенной гранаты и в проеме образовались три дамы, прицокивающие каблуками.

Одна из них попыталась: «Вы!!!… МЫ !!!… Он!!!…», что то сказать, вторая истерично попросила пройти с ними в кабинет директора.

А уж в кабинете …

— Что Вы сделали с ребенком?!!!!!!!

— Вы знаете, чей это ребенок?!!!!!!!!!!!

— Вы знаете, что НАМ ВСЕМ будет, за этого ребенка?!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

— Вы на практике? Дайте, дайте Вашу зачетку. Если Вы больше не придете, я Вам прямо сейчас поставлю «Пять»!!!!!!! Дайте, дайте!!! Уйдите, уйдите…

Несколько охреневший, с зачеткой в руках я шел по пустым коридорам школы — шли уроки — как вдруг из-за угла, озираясь по сторонам, вышел старичок в спортивном костюме.

Он схватил и начал трясти мою правую руку, приговаривая свистящим шепотом:

— Спасибо!

— От своего лица — спасибо, от лица детей — спасибо, от лица педагогического коллектива, поверьте, от лица ВСЕГО педагогического коллектива — СПАСИБО!!!

— Наконец, НАКОНЕЦ, на этого наглого маленького мерзавца нашлась управа…

Маленьким мерзавцем был Миша Ефремов.

* * *

Сын достойного отца.

Константин Эрнст убил человека.

Убил зверски.

Труп расчленил, половину съел, остальное закопал…

И МАСЛЮКОВ ЭТО ВИДЕЛ!!!

Спокойно, я говорю, спокойно!

Это лишь мое предположение.

Потому, что только зная об Константине Львовиче что-либо подобное и шантажируя последнего, можно было добиться от Эрнста возможности для своего сынули, этакой безликой серой мыши, вести какой-то там КВН, какой-то Примьер-лиги на Первом, лучшем канале, лучшего в МИРЕ, по оценки нашего ВВП, телевидения…

А сейчас, в семьдесят первом или втором году, точно не помню, мы вываливаемся с очередного консерваторского капустника на улицу и видим…

И видим Александра Маслюкова в кругу нескольких КВН-щиков.

Внушало и впечатляло.

Особенно шапка. Помню её до сих пор. Это был не пыжик и не норка, это был бобер. Густой мех с седыми стрелами отдельных волосков. Барская шапка, да и сам хозяин уже тогда смотрелся барином, держал себя барином, и в душе, наверняка, считал себя БАРИНОМ.

Барин не понял.

Ни чо не понял.

Он приехал отсмотреть возможную команду для КВН, но юмора не понял ваще. КВН-ская братия дружно поддакивала барину: «Это чо же было Лександр Василич, правильно грите, и не смешно восе Лександр Василич, и ну их, дураков, совсем, Лександр Василич, не наши они, НЕ НАШИ…»

Так это, или не так, история, возможно, и рассудила бы, НО…

Никогда на подмостки КВН не выходили студенты консерваторий, театральных училищ, любых других творческих вузов.

А, что делать?

Не по Сеньке оказалась бобровая шапка.

* * *

Сибириада.

Когда батюшка кропит святой водой, он приобщает всех в зоне долёта брызг к религии как таковой. Это чувство вовлеченности известно и православным и попавшим под брызги нехристям. То есть хошь, не хошь, а ты наш: «… во веки веков, Аминь!».

Советской идеологией то же акормляли весь народ без разбора желаний — «хошь, не хошь». Но не всё ж только чтение передовиц, надо ж что-то и для души, но что б не просто, а в духе и створе идей КПСС, так сказать, и всего прочего Советского, так сказать, и … ну, в общем, помните, конечно, не забыли.

Сборная команда артистов сбиралась в Сибирь-Матушку, в самую ея серёдку — в среднюю Сибирь.

Сбор, это отнюдь не сброд. Ехали артисты разных уровней, в том числе и лучшие, самые популярные. Хотя по человеческому материалу народ собирался всякий.

Рузанна и Карина Лисициан.

Дуэт сопрано и меццо. Лучший камерный дуэт на моей памяти. Тем, кому знакомы эти имена, ни чего нового я не скажу, а для тех, кто не приобщился — уже не важно, проехали, к сожалению.

Но я не о вокале.

За свою жизнь мне пришлось трижды наблюдать повальное мужепомешательство. Это, когда в коллективе все мужчины без разбору возрастов, семейного статуса и пр. влюбляются в одну особу.

Ну, ладно в экспедиции, ну ладно на льдине или на необитаемом острове, когда на всех — одна самочка — это понятно. Здесь же женщины и прекрасивые в том числе, имели место быть.

По молодости иногда спрашивают: «Какая любовь круче — физическая или платоническая?» Отправлять к классикам литературы — бесполезно, читать читали, но верили ли… В жизни земной как?…

— Так, где тут Организм?

— А чё я?

— Дык, ты ж у нас чуйственный в любвях без разбора от пяток до мозжечка.

Мозг: «Я здесь не при чем!!!»

— А тебя, тупой калькулятор, ни кто и не спрашивает.

Так, что?!!!

Мужиков нас было, много, до полусотни из разных коллективов и все чуть не с первого дня гастролей обратили внимание на этих женщин. Конечно, их филигранный дуэт был известен, но «в живую» видеть и слышать многим пришлось впервые. Высочайший профессионализм — дуэт, как единый организм, исполнение, особенно классики, — выше всяких похвал.

Но я не про вокал.

Порода, аристократизм, интеллигентность, манеры, доброжелательность в общении со всеми, всегда мягкая улыбка на лицах, непритязательность в условиях тяжелой гастрольной работы — все это разом в двух хрупких женщинах привлекало, влекло к ним.

Но главное в них обеих была невероятная женственность, невероятная слабость и невероятный такт, немыслимая притягательность и недоступность одновременно.

Им сразу стали оказывать знаки внимания. Ненавязчиво, без кокетства и выраженного желания понравится. Мужчины подавали им руки при входе/выходе в автобус, занимали столик в местах нашего общего кормления, пропускали вперед при расселении в гостиницах и выказывали уважение аплодисментами, когда встречали их после номера.

Конечно, бывают неосознанные мечты или даже мечты, которые гонишь от себя в силу их нереальности и своего личного несоответствия предмету. Так недостижимая женщина становится предметом тихого обожания.

Ну, вот, поди, ж ты!

В семье, как всегда, не без урода.

Он действительно был уродом, случайный любимец идеологических начальников и толпы. «Танцевальная машина», спившийся и ушедший в небытие танцор Владимир Шубарин.

На гастроли он поехал с гитарой. Его гоняли из автобуса в автобус. Он пел какую то муть собственного сочинения, насилуя окружающих и как всякий выскочка, считал себя совершенством во всем.

Вот с этой гитарой он вознамерился завоевать сестер. Преследование отбивалось всеми возможными способами и сестрами и окружающими, но хам, не знающий своего места, лез напролом, уже не сообразуясь с правилами приличия. Наши мужики все чаще, открытым текстом, стали обещать начистить ему лицо, некоторых просто приходилось хватать за руки «от греха».

Курган.

В тот вечер в гостинице я с товарищем появился последним — весь гастрольный коллектив был уже расселен.

Остатки — сладки, так иногда бывает.

Мы с Серёгой попали на «генеральский этаж» в двухместный номер, не поверите, с персональным сортиром. Искать своих уже не было ни сил, ни желания и мы, намаявшись после двух концертов и переезда, легли спать.

Проснулись посреди ночи не сразу, но оба вместе. За дверью, в коридоре, явно кто-то буянил по-пьяни. Мы в тот момент не знали, кто были наши соседи, и кто это мог так «культурно отдыхать».

Значит, приоткрываем дверь (оба с постели, оба в трусах), а там Шубарин, пьяный до изумления, с гитарой и с похабной речью рвется в полуоткрытую дверь соседнего с нами номера. В дверях замечаю Рузанну, испуганную, и с глазами в пол лица…

Тресь — от всей души,

тресь — от всех мужиков, что предупреждали…

Третьего удара не потребовалось. Очень, ну очень хотелось пнуть ещё и ногой, но, к сожалению, я не Михалков, благородством не вышел.

А что Вова?

А Вова прилег отдохнуть, накрывшись гитарой, и отдыхал уже подозрительно долго.

Последствия, между прочим, могли быть не шуточные…

— Кхе, кхе — слышу за спиной, оборачиваюсь — Борис Андреев собственной персоной, вышедший из другого, соседнего номера

— Козел — это Шубарину, начавшему шевелиться.

— Девочки, вы ни чего не видели — это сестрам.

— Зззаходи — это мне и Серёге.

Мы, как были в трусах, вошли в его номер…

— Мужики,… наливай!

— Ой, чё будет? — стонет Серега

— А, ни чё не будет…, у Вас АЛИБИ…

— Это как?…

— А так, что ни чего вы не видели, не слышали,… а всю ночь пили со мной водку!!!

— Так, за то, что всю ночь пили, нам и так…, — гундит Серёга

— А, это смотря с кем, пили,… а пили вы с Народным, понимаешь, артистом Борисом Андреевым, а я, понимаешь, посмотрю, кому это не пондравится.

Да, дядя Боря, понимаешь…

(Спустя годы, то же на сцене, только политической, появился другой Борис, удивительно похожий на первого. Вот с ним пить водку мне не пришлось, хоть выпил бы с удовольствием.

Вот такая, понимаешь, загогулина.)

Работали мы в основном на стадионах разных маленьких городков. Места не то, что бы совсем глухие, но как бы сказать, на диком удалении от цивилизации. Вот — начало гастролей, город Катайск, вы слышали о таком? То-то, и я о таковом селище, как и остальные, узнал впервые. (Вон, компьютерный редактор, Катайск подчеркнул красным, Адис-Абебу, сволочь, знает, а родной российский город — нет.)

В общем, консерватория с филармонией в минусе, за то стадион какой никакой — всегда в наличии.

Борис Федорович Андреев, надеюсь представлять не нужно, был гвоздем программы. Увидеть его ЖИВОГО в костюме и галстуке, застегнутым на все пуговицы, не смотря на жару, увидеть в непосредственной близости, въезжающего на стадион в легковом Газике без тента и стоящего статуей весь почетный круг, до схода на помост — импровизированную сцену — было для местных жителей, как для меня встретить на прогулке «из-за угла» ожившего Ильича.

Далее он что-то читал патриотическое из военного Симонова, далее опять восходил в Газик и статуей, застегнутый на все пуговицы, не смотря на жару, сделав второй круг в обратном направлении, уезжал под крики и овации со стадиона вон.

Один концерт — в полдень, второй концерт — вечерний.

Ставка народного СССР — 55рэ «за выход», итого 110 рублей в день — бешеные деньги.

Надо сказать…

НАМ этих денег хватало…

С того ночного мордобоя Борис Федорович нас с Серегой, а заодно и молодняк из нашего ансамбля стал подпускать к телу, к своему. Потихоньку, день ото дня, вернее, вечер от вечера, в его номере стало собираться все больше хлопцев из нашего коллектива.

Что мы делали вечерами после концертов, да ещё вместе с дядь Борей? Глупый вопрос.

Стихи друг другу читали… ага… с выражением.

Кризис жанра настал вечером третьего дня гастролей.

Водка, взятая с собой народным артистом, благодаря нашему гостеванию закончилась, а самому ходить в магазин за спиртным, что бы потом шушукались, клеветали и чесали языки, Борис Андреев себе позволить не мог.

Я его сильно уважал, он меня-то же, поэтому естественным путем, так срослось, что лично мне он, несколько стесняясь, вручал деньги и просил: «… что б, когда вечером ребята придут, было чего…понимаешь…»

Вы знаете, когда загорается стариковский глаз? Когда много молодых вокруг, и порют они чушь глупую по любому поводу, а ты, старый и мудрый, ни чего не опровергая и не говоря, слушаешь, ухмыляешься, и, конечно, вспоминаешь себя в их годы.

И так согревает это Душу, что готов ты и привечать, и угощать, и не спать почти всю ночь с этой молодежью…

— Ну, заходи, что ль скорее… глянь, сколько времени до закрытия… деньги возьми в пиджаке… я что то устал… прилягу…

Лезу в нагрудный внутренний карман пиджака, висящего на стуле концертного костюма, кармана, почему-то, не нахожу, и в поисках оного снимаю пиджак, разворачиваю к себе и…

— Ну, чё смотришь, кармана там нет, да и подкладки то же

— Меня в артистах считай всю жизнь Нёмчик обшивает, и Я ЕМУ ВЕЧНО ДОЛЖЕН, всё, понимаешь, денег не хватает…

— А в этот раз, видать его еврейскому терпению пришел конец, и он, понимаешь, мне, народному артисту, которому вот сейчас надо ехать на гастроли в Сибирь, понимаешь, к зрителю, понимаешь, к народу… Он мне, русскому мужику говорит: «Хватит, Боря, пиздец, принесешь деньги — пришью подкладку!..»

— Так и хожу всю гастроль по жаре как Мудак, ЗАСТЕГНУТЫЙ НА ВСЕ ПУГОВИЦЫ…

— Чего застыл, деньги в боковом кармане…

30 лет Победы

Лужники. С первого по десятое мая 1975-го года, каждый день по два концерта лучших мастеров искусств и творческих коллективов в день, на воздвигнутой сцене Большой арены.

Мне приходилось участвовать в разных «сборных солянках», но эта серия концертов была особенной. По размаху, по составу участников, по жесточайшей цензуре сравнить их можно было только с концертами, завершающими исторические съезды партии, где в зале на первых рядах сидело все руководство СССР, включая Л.И. Брежнева.

Много интересного можно вспомнить. И первое выступление ансамбля «Дружба» без Пьехи, полностью провальное, и Екатерину Шаврину — вот уж была секс-бомба, хотя секса у нас, как известно, не было, и Геннадия Белова — действительно золотой голос — в последствии незаслуженно забытого, и ещё многих артистов, кто и по номенклатуре и по таланту, так совпадало, были лучшими на советской эстраде.

Особая статья в политике КПСС — национальный вопрос. Всё-таки, надо признать, такого термина как Титульная нация даже в лексиконе не было. Национализм, какой угодно, мог процветать в быту и в закулисьи политической жизни. А так — все, абсолютно все нации равны. Работа в этом направлении велась ещё от В.И. Ленина и национальные кадры были везде и во всем, включая литературу и искусство. Фактически не было даже самой малой нации или народности, которые не имели бы своих представителей в многонациональной советской культуре. У всех были точно свои прозаики, чуть сложнее было с поэтами, но они были, с художниками и национальными театрами как-то выгребались. Сложнее всего было с классическим искусством и с эстрадой. В те времена прорваться на сцену только бронебойным передком или податливым задом как сейчас, было не возможно — у старцев из КПСС, в отсутствии секса, как уже говорилось, на это не поднималось… ни чего. И надо было таки по настоящему петь, или играть, или танцевать.

Поэтому, как только национальная среда рождало что-либо возможное или приемлемое в плане, допустим, эстрады — всё, персонаж назначался её, нации или народности, официальным лицом.

Народы крайнего севера представляли два вокалиста эстрадника — Кола Бельды, с украденной у него «Самоцветами» знаменитой «Увезу тебя я в тундру», и Маргарита Суворова, официальная «Якутяночка».

К моменту этих праздничных концертов в моей памяти её не частые появления на телевидении ассоциировалась только с одной этой песней — «Якутяночка». Но на ту юбилейную сцену она вышла с другим репертуаром.

Ни чего нового и интересного по национальной тематики тогда написано не было, а национальные корни надо было обозначать. Выход она нашла гениальный. Совсем неизвестную лирическую песню она пела, так как поют якуты. А поют народы севера удмурты, якуты, по своей национальной природе, пропевая-растягивая не только гласные звуки, но и согласные.

«Как теперь споём-м мы ночью лун-н-ной

Мне сказал-л-л твой дядя Агафон-н-н,

Что в замен-н гитары семиструн-н-ной

Он-н купил-л-л тебе магнитофон-н-н…»

Это распевание согласных было так наивно, так естественно, так «по их, по-якутски, она же сама из оттуда…», что иного колорита не потребовалось.

На второе, или на закуску — Премьера.

«Хочешь я в глаза, взгляну в твои глаза» Добрынина и Дербенева. От местечковой самодеятельности из далекой Якутии не остается и следа. Впечатление «от перемены блюд» было не забываемым. На репетициях ей бурно хлопали артисты, на концерте восторженно аплодировала публика.

«В женщине всегда должна быть тайна» — достаточна изношенная сентенция, но мне казалось, что тайну этой маленькой женщины мы, я, по крайней мере, отгадал — она, конечно же, рвалась за рамки навязанного ей амплуа, с трудом, с болью.

Утренний концерт заканчивался, где-то в половину четвертого, вечерний начинался в семь. Три с половиной часа свободного времени были, что называется «ни пришей, ни пристегни» — уезжать куда-либо и возвращаться было глупо, за порогом Большой арены идти, кроме как погулять, было не куда, в общем, подавляющее число артистов оставалось на месте, слоняясь по сооружению, лениво закусывая в артистическом буфете (это у кого были деньги на бутерброды с деликатесами и армянским коньяком), дружили и конфликтовали с себе подобными по мелочам и между делом — убивали время.

Я сижу за роялем на сцене. Занавес поднят, свет кой, какой на сцене и в зале оставлен для нас тех. персоналом. Несут стулья и пюпитры — кто-то из коллективов сейчас будет пытаться репетировать, пока не сгонят либо декораторы, либо кто-то из звукового цеха.

Значит, сижу я себе в состоянии ленивой отрешенности Организма, руки живут сами по себе, они изволят перебирать клавиши рояля. Ни чего так себе, складненько перебирают, что-то из знакомых джазовых тем. Народ вокруг «слуховые рецепторы» отключил — это чисто профессиональное умение — каждый занимается своими проблемами. Вот играешь среди людей, которые тебя не слышат, не видят, не воспринимают — со стороны полный дурдом — и понимаешь, что и тебе все и всё окружающие по-фигу, вон, знаменитый дирижер, большой музыкант, между прочим, притормозил рядом и даже посмотрел на тебя внимательно,… а тебе по-фиг, Организм в прострации и ему по-фиг все «караяны» вместе взятые.

Легкое, почти невесомое прикосновение к плечу. Поворачиваю голову — Суворова, как есть в концертном платье:

— Я давно стою… слушаю… вы хорошо играете… вкусно

— (текст ответа отсутствовал, текста не было, я просто мычал что-то смущенно)

— А давайте «Хэлоу Долли» попробуем тихонечко вместе

— Давайте, — это слово я произнес уже осознанно и вразумительно

Мы запели.

Под сурдинку.

Только из расчета на нас двоих

НО.

Получалось всё настолько классно. Тут же накатил джазовый драйв, я играю громче, Суворова поёт уже почти в голос, да как поет.

На сцене — тишина. Все застыли, как в последней сцене «Ревизора».

Это знаете, как надо было работать нашему спонтанному дуэту, что бы так народ застопорить.

К нам подлетает Эрик Барышвили — фантастический кларнетист, концертмейстер Государственного духового оркестра.

— Рита, обалдеть, кто бы мог подумать, слушай, попробуй с нами, мы это играем, оркестр вон уже сидит, ты в какой тональности?

— Да, мне все равно. (Ей, действительно было всё равно. Диапазон — четыре октавы)…

Сейчас должен пойти восторженный, пафосный текст.

А как же.

Все, кто услышал музыку, высыпали в зал. «Звук» дал звук — включил микрофоны. «Свет» дал свет — врубил рампу, софиты. Оркестр начинал сам по себе — но на какой-то ноте перед оркестром, как из-под земли, вырос их дирижер.

Я попытался снять руки с рояля — дитя выросло, дальше в добрый путь, с большим оркестром — но она вновь тихонько коснулась моего плеча:

— Пожалуйста, играйте…

ЭТО БЫЛО В ПЕРВЫЙ РАЗ, ДЛЯ ВСЕХ.

Суворова первый раз пела ДЖАЗ в таком формате,

Духовой оркестр — впервые работал с такой джазовой солисткой,

Я…, ну, я вообще воспарил. Соответствовать такому классу — это не только зауважать, это прямо таки возлюбить самого себя.

Я, вот пишу и думаю, наверное, не до конца я охарактеризовал Суворову, как джазовую певицу.

Характеризую.

ДОЛИНА — ОТДЫХАЕТ.

* * *

Помимо прочего, эта концертная программа была интересна тем, что в дивертисменте менялись ансамбли и исполнители. Базовые коллективы, те, кто начинал и заканчивал концертную программу патриотической, военной тематикой оставались как вкопанные, все двадцать концертов, лёгкий жанр — ВИА, конферансье, юмористы — менялись.

Евгений Ваганович Петросян.

Тогда для многих — просто Женечка. В то время он только ещё скромно пытался встать в ряд уже состоявшихся Райкина, Жванецкого, молодого Хазанова. Ещё на дух не было в его жизни мадам Степаненки совместно с пошлейшим «Кривым зеркалом».

Он был молод, интеллигентен и честен, наверное, по крайней мере, перед самим собой.

За кулисами — тот самый арт. буфет, где я за десять дней позволил своей утробе десять раз насладиться бутербродом с «сухой» колбасой — по одному бутерброду в день, вместо обеда — таков был уровень лично моих материальных возможностей.

«Песняры» не приехали, были задействованы на аналогичных торжествах дома, в Белоруссии.

Срочным вводом в программе появились Заслуженные Бомжи нашей бескрайней Родины («… мой адрес, не дом и не улица…) «Самоцветы» с Юрием Маликовым-папой, капитаном КГБ по версии завистников.

В один день с этими «патриотами» начинал свои выступления Петросян, то же срочным вводом вместо Хазанова, который остался с Борисом Бруновом (был такой великий конферансье, зубр советской эстрады, который режиссировал концерт ко Дню Победы параллельно, на арене стадиона Динамо).

Значит буфет, перед первым концертом этого дня.

Значит, я иду между столиков к себе в гримерку.

Значит, за одним из столиков сидит Петросян с тарелкой бутербродов, зараза, и рюмочкой своего национального напитка, гад, и Маликов, почему-то задницей на крае стола.

Оба они меня интересовали мало, но молодой голодный Организм повернул штурвал к этим бутербродам, без задней мысли, просто пройдя мимо ПОСМОТРЕТЬ, не выпуская слюны изо рта.

— Ты понимаешь Женя, ну что всё Песняры да Песняры, подумаешь Песняры, да мы Самоцветы этих Песняров…

— Ну, что Юра ты сказать то хочешь? Что вы, как говорил Владимир Ильич Ленин, «политические проститутки» со своим репертуаром…

Дальше, что бы слушать, надо было демонстративно останавливаться, поэтому, чем закончилось общение в буфете, я не узнал…, но вот чем справедливая фраза закончилась на концерте — расскажу.

«Самоцветы» своё отработали и были свободны до вечернего концерта.

Через несколько номеров выходит Петросян. Это его первый выход в серии концертов. Световая партитура не откорректирована — срочный ввод. Поэтому вся мощь светового потока обрушивается на артиста, полностью отсекая его от зала. Перед Петросяном черная дыра, он не видит зрителя, он теряет главное для артиста его жанра — визуальную связь с публикой.

В это время, то есть прямо во время номера на боковые трибуны, примыкающие к сцене, выходят Самоцветы в полном составе, включая инструменталистов. Эти места отгорожены, их не продают, не сажают публику, так как оттуда видно всё закулисье, зато Самоцветов в ярких с блестками сценических костюмах видит весь зал.

За такой наглостью Самоцветов последовала естественная реакция публики — про Петросяна забыли, все смотрят на ВИА, ожидая от них чего-то.

Петросян — проваливается. Проваливается в акцентах, паузах, интонациях.

Он не видит зала, зато видит Самоцветов. Что будет? За чем пришли?!!

А они, ведомые Маликовым, на каждую неудачную репризу, реплику встают все хором, аплодируют, единственные в зале и кричат: «Петросян — браво, Петросян — браво!!!»…

Наверное, это был один, возможно единственный концерт, где так круто провалился Евгений Ваганович.

Эстрада, шоу-бизнес —
милейшие люди,
уже тогда…

Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Михаил Идес: Диалоги с Организмом. Продолжение

  1. Я давно стою… слушаю… вы хорошо играете… вкусно
    — (текст ответа отсутствовал, текста не было, я просто мычал что-то смущенно)
    — А давайте «Хэлоу Долли» попробуем тихонечко вместе
    — Давайте, — это слово я произнес уже осознанно и вразумительно
    Мы запели.
    Под сурдинку.
    Только из расчета на нас двоих
    НО.
    Получалось всё настолько классно. Тут же накатил джазовый драйв, я играю громче, Суворова поёт уже почти в голос, да как поет.
    __________________________________
    Жаль, нельзя послушать… Зато сколько новых слов можно узнать! Ни кому и ни когда, Ни где, Ни Кто, Ни Куда, Ни чего, Ни каких, Жеж… (я шучу)

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.