В это время, то есть прямо во время номера на боковые трибуны, примыкающие к сцене, выходят Самоцветы в полном составе, включая инструменталистов. Эти места отгорожены, их не продают, не сажают публику, так как оттуда видно всё закулисье, зато Самоцветов в ярких с блестками сценических костюмах видит весь зал…
Диалоги с Организмом
Михаил Идес
Продолжение. Начало
Ки-ля-ля
Мне 17 лет и я впервые приехал в Одессу-маму один, без родителей. Одновременно со мной погостить у сестры приехал бабушкин брат небезызвестный, а если говорить точнее, знакомый всей артистической братии Советского Союза, сталинский сиделец — восемнадцать лет, главный администратор ЦДРИ (Центральный дом работников искусств) Петр Семенович Фредин, ради которого легендарная танцовщица и певунья, народная артистка СССР Тамара Ханум была готова «испачкать паспорт» брачной печатью.
Он знал в родном городе всех и все знали его. Он гордо вел меня на спектакли и представления, не покупая билетов — его пропускали раскланиваясь старенькие билетерши — бывшие актрисы, блиставшие десятилетия назад на этих сценах, а администраторы усаживали нас на лучшие места.
Первый наш поход был в Летний театр на Торопуньку и Штепселя, смеялся я от души, их любили все, можно сказать весь советский народ. По окончании спектакля он взял меня за кулисы, где я скромненько присев на краешек стула слушал совсем не смешной рассказ двух уставших артистов, о том, какими трудами им дается каждый новый номер, каждая программа. На меня не обращали внимания и дяде Пете наговорили, жалуясь на цензуру и бюрократию от идеологии много из того, что я бы не решился озвучить по тем временам. Помню как на кульминации более эмоциональный Ефим Березин воскликнул: «Петя, веришь, сил больше нет Это преодолевать, наверное будем заканчивать, будем уходить…»
… Если не ошибаюсь, не по телевидению, не в концертах я их больше не видел.
Следующий поход был в Филармонию.
Борис Амарантов. Моно спектакль «Чудеса в саквояже». Клоун, жонглер, мим, Советский Марсель Марсо, он уже был популярным артистом. «Ки-ля-ля» — известный и неповторимый номер жонглирующего мима был хорошо известен и любим всеми, от мала до велика. Но целый спектакль, для одного?, где в двух отделениях соединены разные мини истории, мини спектакли и,… ни одного слова. Театр мимики и жеста одного человека.
Вот только что зал дружно рукоплескал какой то юмористической миниатюре. Все настроены на легкий, бездумный смех, а как же, ведь он Клоун. Но мимические репризы, сменяющие друг друга, все больше и больше приближались к Человеку. Несмотря на черный облегающий костюм и белую шутовскую шапочку, мим на сцене обретал чувствительную плоть…
Он идет к Любимой. Влюблен безумно и безнадежно. На последние деньги он покупает единственную, алую розу. Как символ своих чувств, как самое дорогое на вытянутых руках он несет этот Дар влюбленного сердца ей, любимой и единственной. Сегодня, сейчас она должна принять и понять все то огромное и безбрежное, что он хочет вручить ей, и только ей одной…
Вот он легким жестом в пространстве чертит дверь, в которую стучит с робостью и надеждой. Воображаемая дверь открывается, его короткий монолог с протянутым цветком, её категорический отказ, дверь рывком закрывается перед его лицом, стоп-пауза…
Он застыл в неизмеримом горе, секунда, алая роза подламывается в середине стебля, бутон опадает и к залу медленно поворачивается лицо клоуна, по которому текут слезы. Зал на мгновенье погружается в кромешную темноту, а когда вспыхивает яркий свет софитов и публика видит застывшего в поклоне артиста, аплодисменты раздаются не сразу, руки заняты, в руках носовые платки.
Антракт.
Ошеломлены оба и я, и дядька. Он тащит меня к Борису в гримерку, я стесняюсь, мне неудобно, но не отстаю, конечно, хочется увидеть, сейчас, в близи…
Мы открываем дверь.
— Боря!
— Дядя Петя!
Оба раскрывают объятья. Но обняться не получается. Амарантов скрючивается и со стоном садится обратно на стул.
Нас энергично сдвигают в сторону люди в белых халатах, врачи.
— Видимо всё — говорю я дядьке, — второго отделения не будет. Но звонки раздаются и первый, и второй, и третий. Действо продолжается.
Две бригады Скорой дежурят за кулисами и у гримерки весь спектакль.
Гамлет.
Внутри, сразу за входными дверьми — развилка. Влево и вверх — путь в само музыкальное училище, вправо и вниз — дорога в гардероб, буфет, библиотеку и далее, по переходу, в музыкальную школу при Мерзляковке. Для студентов и преподавателей всё едино — школа, училище, классов вечно не хватает, поэтому мы носимся и по коридорам школы и по коридорам училища весь день.
Зрение.
Оно претерпевает возрастные изменения. Вполне себе здоровый по зрению человек уже в предтече старости, как правило, надевает очки «для близи», для чтения. Глаза по жизни устают. Это знают все.
Но вот иную измененную особенность зрения с возрастом замечают не все.
Сейчас, когда за пятьдесят, Угол Обзора однозначно стал шире. Движешься медленнее, угол зрительного охвата жизни четко фиксирует и то, что спереди, и то, что сбоку, к старости появляется перспектива затылком чувствовать происходящее.
А тогда, в бешеном темпе, на рысях ты несешься по маршруту — отрочество, юность, молодость — и, как зашоренная лошадь, в узком сегменте зрения видишь лишь отдаленные вешки целей, стремлений, соблазнов. Боковые сегменты обзора ещё включены не до конца.
Боковые сегменты — это потом, это зрелость.
Перебегая в очередной раз из школы в училище, цепляю боковым зрением, родителя, ожидающего свое чадо, естественно вундеркиндное (здесь других не держат). Не останавливаясь, на ходу, опрашиваю Организм о причине его реакции на этого, именно этого человека?
Ухмыльнувшись, Мозг отвечает сразу и просто: «Это был Гамлет. Смоктуновский. Иннокентий. Гений!».
Ты-пы-пы, я сбрасываю скорость, торможу и с глупейшим видом наигранной деловитости возвращаюсь назад. В его руках нет книги или журнала как у остальных родителей. Он сидит на краю банкетки, вполоборота к двери класса, где играет его девочка, дочка. Нет, сейчас это не Гамлет, это умиленный, робкий и почти счастливый Юрий Деточкин: «Люба, я вернулся…». Тень полуулыбки на лице, блуждает.
Теперь, конечно, я стал замечать его при встрече сразу.
Я хотел увидеть того Гамлета. «Быть, понимаешь, или не быть, тра-та-та!!!», а, мимо семеня, с сутулыми плечами старался бесплотно проскользнуть Князь Мышкин или несыгранный Алеша Карамазов.
Наконец. Однажды. У гардероба мы сблизились вплотную. Он снимал с дочурки пальто, намериваясь встать в хвост длинной очереди, а моя очередь как раз подошла. Вот, сейчас… глядя прямо в лицо, в глаза, сейчас я должен, наконец, узреть Принца Датского…
Неожиданно широким, выспренным жестом я пригласил его сдать пальто передо мной, без очереди. Восторженный дурак хотел облагодетельствовать Великого Гамлета.
Он отшатнулся в неподдельном испуге и тихо сказал: «Зачем Вы так…?»
Мне стало ужасно стыдно, стыдно до красноты физиономии, которая горела огнем.
В дальнейшем, я старался при встрече его интеллигентно не замечать.
А он не старался.
Просто не замечал.
Ефремовщина
«Дом напротив».
Его так называли студенты. Дом, выстроенный вдоль тогдашнего Суворовского бульвара. Дом элитный, кирпичный, с нестандартными планировками квартир. Дом-мечта, дом-сказка. Дом, в котором жили и Смоктуновский, и Евстигнеев, и… многая другая элита.
«Птичий двор».
Тому, кому приходилось наблюдать за домашней птицей, наверное, бросалось в глаза их разное мироустройство, разное по видам — гуси, утки, куры.
Эту разность олицетворяют, конечно, птичьи мужики:
— куриный мужик — петух, а лучше кочет — тот прям восточный деспот. Чужака загонит, курочку оттопчет, ходит, ворчит весь всем недовольный и весь всем на виду.
— утиный мужик — селезень — скрытная личность. На глаза не лезет, утицу прижмет в закуте, выводок за собой водить не станет.
— гусиный мужик — гусь — родоначальник. Существо великой архиважности. Ест не спеша все лучшее в корыте, гусынь ублажает в качестве великого одолжения, семью за собой не ведет, она сама поспешает за ним, а он их как не видит, головы не повернет, нет ему дела до всех гусей, а также кур, уток и остального ВААЩЕ.
«Известный анекдот»
Два актера в служебном буфете.
Первый.
— Как тебе наш новый режиссер?
Второй.
— По-моему, полное говно!
Первый.
— Ты что, охренел? Он у нас за спиной!!!
Второй.
— Ну, я же в хорошем смысле этого слова…
В доме напротив жил Олег Ефремов. Ходячим в пешем порядке мы его ни когда не видели, а видели возезжающим во двор «Дома напротив» (это вы по простоте на кровати как-то лежите, а их Величество — даже лежит Величественно, то есть возлежит).
Он возезжал, эх, не понять вам сегодняшним, не просто, А НА МЕРСЕДЕСЕ!!!!!!!
Хоть и не первый, как Высоцкий, но на Мерседесе…
Такой машине многое должно было соответствовать и, прежде всего то, как Вы в ней, машине, смотритесь. При этом, как надо было смотреться в Мерседесе ни кто толком, по-видимому, не знал. И мы, плебеи, не знали тоже. Мы видели только ЕГО за рулем ТАКОЙ машины.
И ОН имел ВИД!
Отстраненный взгляд, кажется, не замечал ни чего живого, людишек, это точно. Лицо — посмертная маска, тулово застыло в крайне напряженности.
Он был похож на человека, принявшего горсть слабительного и теперь не уверенного — донесет ли он все драгоценное до дома.
Итак,…
… последние мазки перед общим осознанием.
Длинная шея, торчащая из воротника. Лицо с длинным носом и отрешенным взором…
ГУСАК, в чистом виде гусак, В ХОРОШЕМ СМЫСЛЕ ЭТОГО СЛОВА…
Году, эдак, 1974 я парился педпрактикой в средней школе. В Дипломе, помимо прочих, давалась квалификация «Учитель пения» и её, квалификацию, надо было заработать не только в теории, но и в подтвержденной практике.
Это была известная английская спецшкола, для непростых, очень не простых детей. Стоит она и сейчас, сразу за тылами Московской Консерватории и рядом с театром им. Маяковского.
Мне достался третий класс. Штатный учитель и педагог педпрактики меня бросили на произвол, уйдя в конец актового зала, а я остался один на один с ребетятами.
Не смотря на незрелый возраст, характер имел жесткий, управлялся со всем факультетом себе подобных, готовил диплом с сотенным коллективом в качестве дирижера, и, в общем,… КАРАУЛ!!!
Караул, потому что в классе помимо беленьких деток было пятеро чёреньких. Три девочки и два мальчика. Это были посольские дети. Они чуть ли не родились в Москве и, поэтому, по-русски лопотали не хуже наших.
Кровь, конечно кровь и гены не давали им ни минуты спокойно сидеть на месте. Не зря в американских школах класса до четвертого они уроки проводят на полу, на подоконниках — где угодно, только не за партой, а когда появляется парта, то это место не для двоих, а сугубо для одного ученика.
Чернокожее меньшинство терроризировало всех.
Они щипали, тянули, толкали своих соседей справа, слева, сзади, спереди, то есть во всех досягаемых направлениях, и при чем ВСЕ ПЯТЕРО СРАЗУ!
ЕДИНСТВЕННОЕ чем можно было их УНЯТЬ — это НАЧАТЬ ПЕТЬ.
Этот педагогический приём не был моим изобретением или находкой, просто на уроке пения поют, деваться не куда. И мы, весь класс, попробовали запеть.
Одноклассники то, ко всему привыкшие, пели, а я так натурально чуть рояль из рук не выронил, то есть, открывши рот в изумлении, глядел на три шоколадки в юбочках.
Как только класс запел, черненькие Мамбы тут же встали — видимо, в их природе петь и сидеть одновременно просто несовместимо — три девчоночки согнули ручки в локтях, отклячили попки и, переступая с ножки на ножку, стали петь, покачивая бедрами.
Уверен, Вы уже смеётесь. Стоять!!!
Прибавьте, пожалуйста, ко всему, что вся эта Мумба-Румба исполнялась под отрядную пионерскую песню, что-то типа «Взвейтесь кострами»…
Вот теперь, как правильно по-русски, ржите!!!!!!!!!!!!
«Ну, — сказала певичка, — это все цветочки, вы нашу Ягодку не видели, приболела, слава Богу (от такого сочетания, что если человек приболел, то и слава Богу, я вздрогнул). Может к следующему уроку выздоровеет. Вот тогда Вам точно повезет! Гы — гы!!!»
Молодость, молодость.
Я не придал этим словам должного значения. На дворе была весна с любимой девушкой, в общаге ждали друзья с любимой «Фетяской» — Жизнь.
А зря.
Внимание на сказанное надо было обратить, особенно на последнее «Гы — гы»
Ну, в общем, молодость, естественно.
Очередной урок ни чего не предвещал. Сказанное учителем было забыто, но в подсознании ещё теплился слабый след. Поэтому, когда на первой же минуте урока я почувствовал в Организме некоторое беспокойство, отголоски бессознательного стали обретать реальные формы.
«Реальная форма» сидела во втором ряду. У нас во дворе говорили: «Видел наглых, сам наглый, но чтоб такой…»
Такой наглости в маленьких глазенках я не видел даже у взрослых людей, у мытищинской шпаны. При этом эффект многократно усиливался тем, что сидели эти глазки на премилом личике.
Ну, мне для реакции много времени не надо — спецназ с пеленок. Поэтому на первую реплику я тут же отреагировал жестким замечанием, на обезьяньи ужимки строго погрозил пальцем. Третий, и видимо не последний, как предполагала Ягодка, заход на мой характер, разрешился лично для меня самым естественным образом.
Левой рукой я взял существо за шкирку,
правой за «понижеспины», донес Это до дверей и вытряхнул за порогом, краем глаза зацепив Ягодкино лицо.
Столько изумления и восхищения одновременно, ни на одном лице, ни одного человека, я потом не наблюдал ни когда.
Вернувшись в класс, я застал полное собрание пай-мальчиков, пай-девочек и пай-негритят.
Урок далее не просто шёл, он летел с невиданной отдачей, всеготовностью и обожанием школяров. Как вдруг…
Как вдруг, в гулком коридоре послышалось цоканье копыт.
На слух казалось, что к нам, Капелевцам, летит конница Чапая и щас вдарит Анкин пулемет…
Дверь отлетела, видимо от взрывной волны брошенной гранаты и в проеме образовались три дамы, прицокивающие каблуками.
Одна из них попыталась: «Вы!!!… МЫ !!!… Он!!!…», что то сказать, вторая истерично попросила пройти с ними в кабинет директора.
А уж в кабинете …
— Что Вы сделали с ребенком?!!!!!!!
— Вы знаете, чей это ребенок?!!!!!!!!!!!
— Вы знаете, что НАМ ВСЕМ будет, за этого ребенка?!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
— Вы на практике? Дайте, дайте Вашу зачетку. Если Вы больше не придете, я Вам прямо сейчас поставлю «Пять»!!!!!!! Дайте, дайте!!! Уйдите, уйдите…
Несколько охреневший, с зачеткой в руках я шел по пустым коридорам школы — шли уроки — как вдруг из-за угла, озираясь по сторонам, вышел старичок в спортивном костюме.
Он схватил и начал трясти мою правую руку, приговаривая свистящим шепотом:
— Спасибо!
— От своего лица — спасибо, от лица детей — спасибо, от лица педагогического коллектива, поверьте, от лица ВСЕГО педагогического коллектива — СПАСИБО!!!
— Наконец, НАКОНЕЦ, на этого наглого маленького мерзавца нашлась управа…
Маленьким мерзавцем был Миша Ефремов.
* * *
Сын достойного отца.
Константин Эрнст убил человека.
Убил зверски.
Труп расчленил, половину съел, остальное закопал…
И МАСЛЮКОВ ЭТО ВИДЕЛ!!!
Спокойно, я говорю, спокойно!
Это лишь мое предположение.
Потому, что только зная об Константине Львовиче что-либо подобное и шантажируя последнего, можно было добиться от Эрнста возможности для своего сынули, этакой безликой серой мыши, вести какой-то там КВН, какой-то Примьер-лиги на Первом, лучшем канале, лучшего в МИРЕ, по оценки нашего ВВП, телевидения…
А сейчас, в семьдесят первом или втором году, точно не помню, мы вываливаемся с очередного консерваторского капустника на улицу и видим…
И видим Александра Маслюкова в кругу нескольких КВН-щиков.
Внушало и впечатляло.
Особенно шапка. Помню её до сих пор. Это был не пыжик и не норка, это был бобер. Густой мех с седыми стрелами отдельных волосков. Барская шапка, да и сам хозяин уже тогда смотрелся барином, держал себя барином, и в душе, наверняка, считал себя БАРИНОМ.
Барин не понял.
Ни чо не понял.
Он приехал отсмотреть возможную команду для КВН, но юмора не понял ваще. КВН-ская братия дружно поддакивала барину: «Это чо же было Лександр Василич, правильно грите, и не смешно восе Лександр Василич, и ну их, дураков, совсем, Лександр Василич, не наши они, НЕ НАШИ…»
Так это, или не так, история, возможно, и рассудила бы, НО…
Никогда на подмостки КВН не выходили студенты консерваторий, театральных училищ, любых других творческих вузов.
А, что делать?
Не по Сеньке оказалась бобровая шапка.
* * *
Сибириада.
Когда батюшка кропит святой водой, он приобщает всех в зоне долёта брызг к религии как таковой. Это чувство вовлеченности известно и православным и попавшим под брызги нехристям. То есть хошь, не хошь, а ты наш: «… во веки веков, Аминь!».
Советской идеологией то же акормляли весь народ без разбора желаний — «хошь, не хошь». Но не всё ж только чтение передовиц, надо ж что-то и для души, но что б не просто, а в духе и створе идей КПСС, так сказать, и всего прочего Советского, так сказать, и … ну, в общем, помните, конечно, не забыли.
Сборная команда артистов сбиралась в Сибирь-Матушку, в самую ея серёдку — в среднюю Сибирь.
Сбор, это отнюдь не сброд. Ехали артисты разных уровней, в том числе и лучшие, самые популярные. Хотя по человеческому материалу народ собирался всякий.
Рузанна и Карина Лисициан.
Дуэт сопрано и меццо. Лучший камерный дуэт на моей памяти. Тем, кому знакомы эти имена, ни чего нового я не скажу, а для тех, кто не приобщился — уже не важно, проехали, к сожалению.
Но я не о вокале.
За свою жизнь мне пришлось трижды наблюдать повальное мужепомешательство. Это, когда в коллективе все мужчины без разбору возрастов, семейного статуса и пр. влюбляются в одну особу.
Ну, ладно в экспедиции, ну ладно на льдине или на необитаемом острове, когда на всех — одна самочка — это понятно. Здесь же женщины и прекрасивые в том числе, имели место быть.
По молодости иногда спрашивают: «Какая любовь круче — физическая или платоническая?» Отправлять к классикам литературы — бесполезно, читать читали, но верили ли… В жизни земной как?…
— Так, где тут Организм?
— А чё я?
— Дык, ты ж у нас чуйственный в любвях без разбора от пяток до мозжечка.
Мозг: «Я здесь не при чем!!!»
— А тебя, тупой калькулятор, ни кто и не спрашивает.
Так, что?!!!
Мужиков нас было, много, до полусотни из разных коллективов и все чуть не с первого дня гастролей обратили внимание на этих женщин. Конечно, их филигранный дуэт был известен, но «в живую» видеть и слышать многим пришлось впервые. Высочайший профессионализм — дуэт, как единый организм, исполнение, особенно классики, — выше всяких похвал.
Но я не про вокал.
Порода, аристократизм, интеллигентность, манеры, доброжелательность в общении со всеми, всегда мягкая улыбка на лицах, непритязательность в условиях тяжелой гастрольной работы — все это разом в двух хрупких женщинах привлекало, влекло к ним.
Но главное в них обеих была невероятная женственность, невероятная слабость и невероятный такт, немыслимая притягательность и недоступность одновременно.
Им сразу стали оказывать знаки внимания. Ненавязчиво, без кокетства и выраженного желания понравится. Мужчины подавали им руки при входе/выходе в автобус, занимали столик в местах нашего общего кормления, пропускали вперед при расселении в гостиницах и выказывали уважение аплодисментами, когда встречали их после номера.
Конечно, бывают неосознанные мечты или даже мечты, которые гонишь от себя в силу их нереальности и своего личного несоответствия предмету. Так недостижимая женщина становится предметом тихого обожания.
Ну, вот, поди, ж ты!
В семье, как всегда, не без урода.
Он действительно был уродом, случайный любимец идеологических начальников и толпы. «Танцевальная машина», спившийся и ушедший в небытие танцор Владимир Шубарин.
На гастроли он поехал с гитарой. Его гоняли из автобуса в автобус. Он пел какую то муть собственного сочинения, насилуя окружающих и как всякий выскочка, считал себя совершенством во всем.
Вот с этой гитарой он вознамерился завоевать сестер. Преследование отбивалось всеми возможными способами и сестрами и окружающими, но хам, не знающий своего места, лез напролом, уже не сообразуясь с правилами приличия. Наши мужики все чаще, открытым текстом, стали обещать начистить ему лицо, некоторых просто приходилось хватать за руки «от греха».
Курган.
В тот вечер в гостинице я с товарищем появился последним — весь гастрольный коллектив был уже расселен.
Остатки — сладки, так иногда бывает.
Мы с Серёгой попали на «генеральский этаж» в двухместный номер, не поверите, с персональным сортиром. Искать своих уже не было ни сил, ни желания и мы, намаявшись после двух концертов и переезда, легли спать.
Проснулись посреди ночи не сразу, но оба вместе. За дверью, в коридоре, явно кто-то буянил по-пьяни. Мы в тот момент не знали, кто были наши соседи, и кто это мог так «культурно отдыхать».
Значит, приоткрываем дверь (оба с постели, оба в трусах), а там Шубарин, пьяный до изумления, с гитарой и с похабной речью рвется в полуоткрытую дверь соседнего с нами номера. В дверях замечаю Рузанну, испуганную, и с глазами в пол лица…
Тресь — от всей души,
тресь — от всех мужиков, что предупреждали…
Третьего удара не потребовалось. Очень, ну очень хотелось пнуть ещё и ногой, но, к сожалению, я не Михалков, благородством не вышел.
А что Вова?
А Вова прилег отдохнуть, накрывшись гитарой, и отдыхал уже подозрительно долго.
Последствия, между прочим, могли быть не шуточные…
— Кхе, кхе — слышу за спиной, оборачиваюсь — Борис Андреев собственной персоной, вышедший из другого, соседнего номера
— Козел — это Шубарину, начавшему шевелиться.
— Девочки, вы ни чего не видели — это сестрам.
— Зззаходи — это мне и Серёге.
Мы, как были в трусах, вошли в его номер…
— Мужики,… наливай!
— Ой, чё будет? — стонет Серега
— А, ни чё не будет…, у Вас АЛИБИ…
— Это как?…
— А так, что ни чего вы не видели, не слышали,… а всю ночь пили со мной водку!!!
— Так, за то, что всю ночь пили, нам и так…, — гундит Серёга
— А, это смотря с кем, пили,… а пили вы с Народным, понимаешь, артистом Борисом Андреевым, а я, понимаешь, посмотрю, кому это не пондравится.
Да, дядя Боря, понимаешь…
(Спустя годы, то же на сцене, только политической, появился другой Борис, удивительно похожий на первого. Вот с ним пить водку мне не пришлось, хоть выпил бы с удовольствием.
Вот такая, понимаешь, загогулина.)
Работали мы в основном на стадионах разных маленьких городков. Места не то, что бы совсем глухие, но как бы сказать, на диком удалении от цивилизации. Вот — начало гастролей, город Катайск, вы слышали о таком? То-то, и я о таковом селище, как и остальные, узнал впервые. (Вон, компьютерный редактор, Катайск подчеркнул красным, Адис-Абебу, сволочь, знает, а родной российский город — нет.)
В общем, консерватория с филармонией в минусе, за то стадион какой никакой — всегда в наличии.
Борис Федорович Андреев, надеюсь представлять не нужно, был гвоздем программы. Увидеть его ЖИВОГО в костюме и галстуке, застегнутым на все пуговицы, не смотря на жару, увидеть в непосредственной близости, въезжающего на стадион в легковом Газике без тента и стоящего статуей весь почетный круг, до схода на помост — импровизированную сцену — было для местных жителей, как для меня встретить на прогулке «из-за угла» ожившего Ильича.
Далее он что-то читал патриотическое из военного Симонова, далее опять восходил в Газик и статуей, застегнутый на все пуговицы, не смотря на жару, сделав второй круг в обратном направлении, уезжал под крики и овации со стадиона вон.
Один концерт — в полдень, второй концерт — вечерний.
Ставка народного СССР — 55рэ «за выход», итого 110 рублей в день — бешеные деньги.
Надо сказать…
НАМ этих денег хватало…
С того ночного мордобоя Борис Федорович нас с Серегой, а заодно и молодняк из нашего ансамбля стал подпускать к телу, к своему. Потихоньку, день ото дня, вернее, вечер от вечера, в его номере стало собираться все больше хлопцев из нашего коллектива.
Что мы делали вечерами после концертов, да ещё вместе с дядь Борей? Глупый вопрос.
Стихи друг другу читали… ага… с выражением.
Кризис жанра настал вечером третьего дня гастролей.
Водка, взятая с собой народным артистом, благодаря нашему гостеванию закончилась, а самому ходить в магазин за спиртным, что бы потом шушукались, клеветали и чесали языки, Борис Андреев себе позволить не мог.
Я его сильно уважал, он меня-то же, поэтому естественным путем, так срослось, что лично мне он, несколько стесняясь, вручал деньги и просил: «… что б, когда вечером ребята придут, было чего…понимаешь…»
Вы знаете, когда загорается стариковский глаз? Когда много молодых вокруг, и порют они чушь глупую по любому поводу, а ты, старый и мудрый, ни чего не опровергая и не говоря, слушаешь, ухмыляешься, и, конечно, вспоминаешь себя в их годы.
И так согревает это Душу, что готов ты и привечать, и угощать, и не спать почти всю ночь с этой молодежью…
— Ну, заходи, что ль скорее… глянь, сколько времени до закрытия… деньги возьми в пиджаке… я что то устал… прилягу…
Лезу в нагрудный внутренний карман пиджака, висящего на стуле концертного костюма, кармана, почему-то, не нахожу, и в поисках оного снимаю пиджак, разворачиваю к себе и…
— Ну, чё смотришь, кармана там нет, да и подкладки то же…
— Меня в артистах считай всю жизнь Нёмчик обшивает, и Я ЕМУ ВЕЧНО ДОЛЖЕН, всё, понимаешь, денег не хватает…
— А в этот раз, видать его еврейскому терпению пришел конец, и он, понимаешь, мне, народному артисту, которому вот сейчас надо ехать на гастроли в Сибирь, понимаешь, к зрителю, понимаешь, к народу… Он мне, русскому мужику говорит: «Хватит, Боря, пиздец, принесешь деньги — пришью подкладку!..»
— Так и хожу всю гастроль по жаре как Мудак, ЗАСТЕГНУТЫЙ НА ВСЕ ПУГОВИЦЫ…
— Чего застыл, деньги в боковом кармане…
30 лет Победы
Лужники. С первого по десятое мая 1975-го года, каждый день по два концерта лучших мастеров искусств и творческих коллективов в день, на воздвигнутой сцене Большой арены.
Мне приходилось участвовать в разных «сборных солянках», но эта серия концертов была особенной. По размаху, по составу участников, по жесточайшей цензуре сравнить их можно было только с концертами, завершающими исторические съезды партии, где в зале на первых рядах сидело все руководство СССР, включая Л.И. Брежнева.
Много интересного можно вспомнить. И первое выступление ансамбля «Дружба» без Пьехи, полностью провальное, и Екатерину Шаврину — вот уж была секс-бомба, хотя секса у нас, как известно, не было, и Геннадия Белова — действительно золотой голос — в последствии незаслуженно забытого, и ещё многих артистов, кто и по номенклатуре и по таланту, так совпадало, были лучшими на советской эстраде.
Особая статья в политике КПСС — национальный вопрос. Всё-таки, надо признать, такого термина как Титульная нация даже в лексиконе не было. Национализм, какой угодно, мог процветать в быту и в закулисьи политической жизни. А так — все, абсолютно все нации равны. Работа в этом направлении велась ещё от В.И. Ленина и национальные кадры были везде и во всем, включая литературу и искусство. Фактически не было даже самой малой нации или народности, которые не имели бы своих представителей в многонациональной советской культуре. У всех были точно свои прозаики, чуть сложнее было с поэтами, но они были, с художниками и национальными театрами как-то выгребались. Сложнее всего было с классическим искусством и с эстрадой. В те времена прорваться на сцену только бронебойным передком или податливым задом как сейчас, было не возможно — у старцев из КПСС, в отсутствии секса, как уже говорилось, на это не поднималось… ни чего. И надо было таки по настоящему петь, или играть, или танцевать.
Поэтому, как только национальная среда рождало что-либо возможное или приемлемое в плане, допустим, эстрады — всё, персонаж назначался её, нации или народности, официальным лицом.
Народы крайнего севера представляли два вокалиста эстрадника — Кола Бельды, с украденной у него «Самоцветами» знаменитой «Увезу тебя я в тундру», и Маргарита Суворова, официальная «Якутяночка».
К моменту этих праздничных концертов в моей памяти её не частые появления на телевидении ассоциировалась только с одной этой песней — «Якутяночка». Но на ту юбилейную сцену она вышла с другим репертуаром.
Ни чего нового и интересного по национальной тематики тогда написано не было, а национальные корни надо было обозначать. Выход она нашла гениальный. Совсем неизвестную лирическую песню она пела, так как поют якуты. А поют народы севера удмурты, якуты, по своей национальной природе, пропевая-растягивая не только гласные звуки, но и согласные.
«Как теперь споём-м мы ночью лун-н-ной
Мне сказал-л-л твой дядя Агафон-н-н,
Что в замен-н гитары семиструн-н-ной
Он-н купил-л-л тебе магнитофон-н-н…»
Это распевание согласных было так наивно, так естественно, так «по их, по-якутски, она же сама из оттуда…», что иного колорита не потребовалось.
На второе, или на закуску — Премьера.
«Хочешь я в глаза, взгляну в твои глаза» Добрынина и Дербенева. От местечковой самодеятельности из далекой Якутии не остается и следа. Впечатление «от перемены блюд» было не забываемым. На репетициях ей бурно хлопали артисты, на концерте восторженно аплодировала публика.
«В женщине всегда должна быть тайна» — достаточна изношенная сентенция, но мне казалось, что тайну этой маленькой женщины мы, я, по крайней мере, отгадал — она, конечно же, рвалась за рамки навязанного ей амплуа, с трудом, с болью.
Утренний концерт заканчивался, где-то в половину четвертого, вечерний начинался в семь. Три с половиной часа свободного времени были, что называется «ни пришей, ни пристегни» — уезжать куда-либо и возвращаться было глупо, за порогом Большой арены идти, кроме как погулять, было не куда, в общем, подавляющее число артистов оставалось на месте, слоняясь по сооружению, лениво закусывая в артистическом буфете (это у кого были деньги на бутерброды с деликатесами и армянским коньяком), дружили и конфликтовали с себе подобными по мелочам и между делом — убивали время.
Я сижу за роялем на сцене. Занавес поднят, свет кой, какой на сцене и в зале оставлен для нас тех. персоналом. Несут стулья и пюпитры — кто-то из коллективов сейчас будет пытаться репетировать, пока не сгонят либо декораторы, либо кто-то из звукового цеха.
Значит, сижу я себе в состоянии ленивой отрешенности Организма, руки живут сами по себе, они изволят перебирать клавиши рояля. Ни чего так себе, складненько перебирают, что-то из знакомых джазовых тем. Народ вокруг «слуховые рецепторы» отключил — это чисто профессиональное умение — каждый занимается своими проблемами. Вот играешь среди людей, которые тебя не слышат, не видят, не воспринимают — со стороны полный дурдом — и понимаешь, что и тебе все и всё окружающие по-фигу, вон, знаменитый дирижер, большой музыкант, между прочим, притормозил рядом и даже посмотрел на тебя внимательно,… а тебе по-фиг, Организм в прострации и ему по-фиг все «караяны» вместе взятые.
Легкое, почти невесомое прикосновение к плечу. Поворачиваю голову — Суворова, как есть в концертном платье:
— Я давно стою… слушаю… вы хорошо играете… вкусно
— (текст ответа отсутствовал, текста не было, я просто мычал что-то смущенно)
— А давайте «Хэлоу Долли» попробуем тихонечко вместе
— Давайте, — это слово я произнес уже осознанно и вразумительно
Мы запели.
Под сурдинку.
Только из расчета на нас двоих
НО.
Получалось всё настолько классно. Тут же накатил джазовый драйв, я играю громче, Суворова поёт уже почти в голос, да как поет.
На сцене — тишина. Все застыли, как в последней сцене «Ревизора».
Это знаете, как надо было работать нашему спонтанному дуэту, что бы так народ застопорить.
К нам подлетает Эрик Барышвили — фантастический кларнетист, концертмейстер Государственного духового оркестра.
— Рита, обалдеть, кто бы мог подумать, слушай, попробуй с нами, мы это играем, оркестр вон уже сидит, ты в какой тональности?
— Да, мне все равно. (Ей, действительно было всё равно. Диапазон — четыре октавы)…
Сейчас должен пойти восторженный, пафосный текст.
А как же.
Все, кто услышал музыку, высыпали в зал. «Звук» дал звук — включил микрофоны. «Свет» дал свет — врубил рампу, софиты. Оркестр начинал сам по себе — но на какой-то ноте перед оркестром, как из-под земли, вырос их дирижер.
Я попытался снять руки с рояля — дитя выросло, дальше в добрый путь, с большим оркестром — но она вновь тихонько коснулась моего плеча:
— Пожалуйста, играйте…
ЭТО БЫЛО В ПЕРВЫЙ РАЗ, ДЛЯ ВСЕХ.
Суворова первый раз пела ДЖАЗ в таком формате,
Духовой оркестр — впервые работал с такой джазовой солисткой,
Я…, ну, я вообще воспарил. Соответствовать такому классу — это не только зауважать, это прямо таки возлюбить самого себя.
Я, вот пишу и думаю, наверное, не до конца я охарактеризовал Суворову, как джазовую певицу.
Характеризую.
ДОЛИНА — ОТДЫХАЕТ.
* * *
Помимо прочего, эта концертная программа была интересна тем, что в дивертисменте менялись ансамбли и исполнители. Базовые коллективы, те, кто начинал и заканчивал концертную программу патриотической, военной тематикой оставались как вкопанные, все двадцать концертов, лёгкий жанр — ВИА, конферансье, юмористы — менялись.
Евгений Ваганович Петросян.
Тогда для многих — просто Женечка. В то время он только ещё скромно пытался встать в ряд уже состоявшихся Райкина, Жванецкого, молодого Хазанова. Ещё на дух не было в его жизни мадам Степаненки совместно с пошлейшим «Кривым зеркалом».
Он был молод, интеллигентен и честен, наверное, по крайней мере, перед самим собой.
За кулисами — тот самый арт. буфет, где я за десять дней позволил своей утробе десять раз насладиться бутербродом с «сухой» колбасой — по одному бутерброду в день, вместо обеда — таков был уровень лично моих материальных возможностей.
«Песняры» не приехали, были задействованы на аналогичных торжествах дома, в Белоруссии.
Срочным вводом в программе появились Заслуженные Бомжи нашей бескрайней Родины («… мой адрес, не дом и не улица…) «Самоцветы» с Юрием Маликовым-папой, капитаном КГБ по версии завистников.
В один день с этими «патриотами» начинал свои выступления Петросян, то же срочным вводом вместо Хазанова, который остался с Борисом Бруновом (был такой великий конферансье, зубр советской эстрады, который режиссировал концерт ко Дню Победы параллельно, на арене стадиона Динамо).
Значит буфет, перед первым концертом этого дня.
Значит, я иду между столиков к себе в гримерку.
Значит, за одним из столиков сидит Петросян с тарелкой бутербродов, зараза, и рюмочкой своего национального напитка, гад, и Маликов, почему-то задницей на крае стола.
Оба они меня интересовали мало, но молодой голодный Организм повернул штурвал к этим бутербродам, без задней мысли, просто пройдя мимо ПОСМОТРЕТЬ, не выпуская слюны изо рта.
— Ты понимаешь Женя, ну что всё Песняры да Песняры, подумаешь Песняры, да мы Самоцветы этих Песняров…
— Ну, что Юра ты сказать то хочешь? Что вы, как говорил Владимир Ильич Ленин, «политические проститутки» со своим репертуаром…
Дальше, что бы слушать, надо было демонстративно останавливаться, поэтому, чем закончилось общение в буфете, я не узнал…, но вот чем справедливая фраза закончилась на концерте — расскажу.
«Самоцветы» своё отработали и были свободны до вечернего концерта.
Через несколько номеров выходит Петросян. Это его первый выход в серии концертов. Световая партитура не откорректирована — срочный ввод. Поэтому вся мощь светового потока обрушивается на артиста, полностью отсекая его от зала. Перед Петросяном черная дыра, он не видит зрителя, он теряет главное для артиста его жанра — визуальную связь с публикой.
В это время, то есть прямо во время номера на боковые трибуны, примыкающие к сцене, выходят Самоцветы в полном составе, включая инструменталистов. Эти места отгорожены, их не продают, не сажают публику, так как оттуда видно всё закулисье, зато Самоцветов в ярких с блестками сценических костюмах видит весь зал.
За такой наглостью Самоцветов последовала естественная реакция публики — про Петросяна забыли, все смотрят на ВИА, ожидая от них чего-то.
Петросян — проваливается. Проваливается в акцентах, паузах, интонациях.
Он не видит зала, зато видит Самоцветов. Что будет? За чем пришли?!!
А они, ведомые Маликовым, на каждую неудачную репризу, реплику встают все хором, аплодируют, единственные в зале и кричат: «Петросян — браво, Петросян — браво!!!»…
Наверное, это был один, возможно единственный концерт, где так круто провалился Евгений Ваганович.
Эстрада, шоу-бизнес —
милейшие люди,
уже тогда…
Я давно стою… слушаю… вы хорошо играете… вкусно
— (текст ответа отсутствовал, текста не было, я просто мычал что-то смущенно)
— А давайте «Хэлоу Долли» попробуем тихонечко вместе
— Давайте, — это слово я произнес уже осознанно и вразумительно
Мы запели.
Под сурдинку.
Только из расчета на нас двоих
НО.
Получалось всё настолько классно. Тут же накатил джазовый драйв, я играю громче, Суворова поёт уже почти в голос, да как поет.
__________________________________
Жаль, нельзя послушать… Зато сколько новых слов можно узнать! Ни кому и ни когда, Ни где, Ни Кто, Ни Куда, Ни чего, Ни каких, Жеж… (я шучу)