К той поре Табаков по собственной инициативе прекратил в «Современнике» вполне успешную деятельность на посту директора. Оставаясь там на «разовых» ролях, он из трёх тысяч мос­ковских школьников отобрал сорок семь, которых стал обучать актерскому мастерству. Потом лучшие пятнадцать составили Студию.

Вспоминая…

О Марке Бернесe, Муслиме Магомаевe и Олеге Табаковe

Лев Сидоровский

16 АВГУСТА

ОН ЛЮБИЛ ТЕБЯ, ЖИЗНЬ…
52 года назад не стало Марка Бернеса

В СЕНТЯБРЕ 1970-го, возвращаясь с берегов Балатона до­мой через Москву, я на пару дней поселился в столичной гос­тинице «Юность». А рядом — Новодевичье кладбище, в ту пору для свободного посещения еще доступное. Вот и наведался. Бродил среди надгробий, читая знакомые имена. Вокруг — ни души, только вдалеке совсем юная девушка прибирает чью-то могилку. Подошел: «Марк Наумович Бернес. 1911–1969»… «Вы тоже любите Бернеса?» — наверное, столь глупый вопрос проз­вучал для нее весьма дико, но бестактного незнакомца не одернула, а лишь грустно улыбнулась: «Это — мой отец…»

Так я познакомился с Наташей… Рассказал, как полтора года назад, в начале 1969-го, когда Бернес прибыл на невский берег с од­ним-единственным концертом, заранее договорился с ним об интервью — сразу после выступления. Но артисту на концерте стало плохо, и его чуть ли не со сцены увезли в Военно-Медицинскую академию.

Наташа вздохнула: «Потом, по возвращению в Москву, обнаружилось, что у папы неоперабельный рак легких»…

Я Наташе на кладбище в ее скорбных заботах, как мог, подсобил. Проводил до дома на Садово-Сухаревс­кой. Получил приглашение «на чашечку чая». В общем, ока­зался в стенах, которые Марк Наумович покинул всего лишь год назад…

* * *

ПОРАЗИТЕЛЬНЫЙ факт! По-моему, вообще единственный в истории отечественной эстрады: о певце люди слагают стихи. И профессиональные поэты, и любители. Певца нет уже больше полувека, а о нём появляются всё новые строки. Приведу отрывки лишь из некоторых.

Евгений Евтушенко:

… В чём Бернеса секрет?
Отчего его помнит планета?
В том, что, в сущности, нет
У него никакого секрета.

Пел Бернес, не спеша,
Пел негромко, но добро и гордо.
Голос — это душа,
А не просто лужёное горло…

Михаил Пляцковский:

… Живёт на свете голос
Чуть хриплый и знакомый
Блондинистого Кости
Из фильма давних лет.
Живёт на свете голос —
И в горле слёзы комом,
Что он живёт, тот голос,
А человека нет.

Александр Лисафьин:

Как мало голосов, которым веришь…
Когда в «глазок» не глядя — настежь двери!
Твой голос всё звучит из «Тёмной ночи» —
И ночь светлеет, и добреют очи.

Григорий Варшавский:

Мне напевает Марк Бернес
Про дружбу, верность и про горесть.
Про журавлей из под небес
Поёт усталый тихий голос…

Людмила Сильдам:

«В полях за Вислой сонной…» —
Так пел один герой:
В глазах с прищуром томным,
С пшеничной головой…

Анатолий Козин:

Вознёс Россию до небес
Певец великий Марк Бернес.
И очень жаль: сейчас в России
Пропал к тем песням интерес…

* * *

НЕТ, слава богу, всё таки не пропал интерес ни к тем песням, ни к самому исполнителю…

Он родился на черниговщине, под небом маленького Нежи­на, в семье служащего артели утильсырья. Однако мальчика тя­нуло к себе совсем не это занятие, а местный театр. Вот и стал там… зазывалой публики: в качестве «живой афиши» устраивал целые мини-представления. Потом родичи перебрались в Харьков, где Марк наконец-то вышел на сцену. Чтобы фамилия зазвучала «по-актерски», придумал себе великолепный псевдоним: из Неймана превратился в Бернеса.

Восемнадцатилетним прикатил в столицу (как говорила мне Наташа: «Словно Чарли Чаплин, в больших ботинках»), где уст­роился статистом сразу в нескольских театрах — «от Большого до Малого». Потом три сезона — в Московском драматическом («бывшем Корша»), а в 1936-м впервые возник на киноэкране. И после нескольких эпизодических ролей — в «Заключенных», «Шах­терах», «Старой крепости» — наконец в «Человеке с ружьем» явил нам Костю Жигулёва. Собственно, такой роли в сценарии Нико­лая Погодина не было: Бернес всё — от имени персонажа до грима и внутреннего облика — придумал сам. Более того: уго­ворил своего приятеля, второго режиссера фильма Павла Арман­да, сочинить для Кости песню. А ведь музыку к кинокартине писал сам Дмитрий Шостакович! И вот два молодых человека (впрочем, Шостакович был всего лишь на пять лет старше), об­мирая от собственного нахальства, пришли к уже знаменитому композитору и под гармошку исполнили свое произведение. Не­затейливая песенка очаровала Дмитрия Дмитриевича настолько, что фрагмент из нее он даже вставил в увертюру к фильму. Так страна впервые услышала негромкий, ни на кого не похожий, исполненный особого обая­ния голос Бернеса:

Тучи над городом встали,
В воздухе пахнет грозой.
За далёкою Нарвской заставой
Парень идёт молодой…

А спустя год все девушки Советского Союза влюбились в белокурого летчика из кинодрамы «Истребители» Сергея Кожуха­рова (по-мужски очень надежного, сильного и, в то же время, мягкого, лиричного — в общем, сегодня за эту роль артиста бы, точно, сразу окрестили «секс-символом»). И его (сочиненная Никитой Богословским и Евгением Долматовским) песня тоже всем пришлась по душе:

В далёкий край товарищ улетает,
Родные ветры вслед за ним летят,
Любимый город в синей дымке тает —
Знакомый дом, зелёный сад и нежный взгляд…

Ну а сразу после премьеры «Большой жизни» вся страна вслед за героем Бернеса запела про то, что «спят курганы тёмные, солнцем опалённые…»

* * *

СЕЙЧАС это странно представить, но первоначально роль Аркадия Дзюбина в «Двух бойцах» Бернесу не давалась: вот, вроде, и одесский говорок превосходно освоил, а всё не то, не то… В общем, однажды ушел со студии совсем удрученный, почти машинально забрел в парикмахерскую, попросил постричь. Потом, уже поднимаясь с кресла, рассеянно глянул в зеркало: ну и вид! Фасончик «под бокс»: короткие виски, голый заты­лок, небрежная челочка — готовый солдат Дзюбин! Так юная па­рикмахерша (которая, оказывается, просто не умела стричь) помогла артисту найти образ…

И возникла на экране низкая землянка, монотонно капал дождь в подвешенную к потолку жестянку, и из шума падающих капель родилась мелодия песни:

Тёмная ночь,
Только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах,
Тускло звезды мерцают…

Да, хорошо пел Бернес, и песня помогала нам лучше по­нять: кто же он такой, этот развеселый одессит? Много гово­рит, острит, шутит? Да, всё так. Но у этого человека, как сказал поэт, «в горле горе комом — не смешок», его веселость — особого, очень непростого свойства. Он как бы добровольно взял на себя обязанность бдительно следить за настроением товарищей. Поэтому есть у Аркадия и другая песенка, озорная — про «шаланды полные кефали», которые приводил в Одессу не­кий неунывающий и всеми обожаемый Костя-рыбак. Фильм помогал воевать, помогал ждать — в общем, совсем не случайно за эту роль Бернес был удостоен ордена Красной Звезды… И тоже совсем не случайно Булат Окуджава при одном нашем разговоре признался: «Бернес по-настоящему пришёл ко мне на фронте с «Тёмной ночью» — и это юношеское воспоминание у меня до сих пор очень сильно…»

* * *

ВМЕСТЕ со всеми мальчишками военной поры я рос с этими его фильмами, с этими его песнями. И с иными. Ну, например: «Эх, путь-дорожка фронтовая…»; «В жизни очень часто так случается…»; «Три года ты мне снилась…» — перечислять можно долго, и люди моего поколения знают их от первой до последней строчки. Кстати, «Три года ты мне снилась» в ис­полнении Бернеса Постановлением ЦК была изничтожена – как «кабацко-меланхолическая», но спустя годы, наконец-то «реа­билитированная», оказалась одной из самых светлых и чистых… Сам артист считал, что «не поет песни, а рассказыва­ет». Признавался: «Не люблю песен сытых и благополучных»…

Поэт Константин Ваншенкин сказал об его искусстве удиви­тельно точно:

Мне слышится песня Бернеса,
Мне видится издалека:
Стоит он спокойный, белесый,
Уже постаревший слегка.

Поёт перед публикой стоя,
Отнюдь не во фрак разодет,
Лицо его очень простое.
А голоса, собственно, нет.

Но тут совершается чудо,
И песни тревожат сердца,
И это не так-то уж худо
Для каждого в мире певца.

Да, слышал певцов я немало,
У них голоса хороши.
Но им иногда не хватало
Вот этой вот самой… души.

За яркой эстрадною кромкой,
Верхов не беря, не звеня,
Звучит этот голос негромкий,
Ведя и волнуя меня.

Мне юность прошедшую видно.
В полнеба играет гроза.
И, знаешь, нисколько не стыдно,
Что вдруг повлажнели глаза.

Однако у «товарищей» из ЦК глаза от «негромких» песен Бернеса отнюдь не влажнели, а, наоборот, порой наливались кровью. И вот в 1958-м, 17 сентября, две центральные газеты одновременно дали старт хорошо организованной травле «нестандартного» артиста: в «Правде» Георгий Свиридов подписался под гнусной статьей «Искоренять пошлость в музыке»; а в «Комсо­мольской правде» насквозь лживый фельетон «Звезда на «Волге»» припечатывал Бернеса к позорному столбу — уже как злостного нарушителя Правил дорожного движения. Все попытки «обвиняемого» публично на сию клевету ответить оказались тщетными. К тому же, как Марку Наумовичу тогда же сообщили в МУРе, его «проиграл в карты» один матерый уголовник…

Незадолго до этих событий не стало (проклятый рак!) его Паолы, с которой душа в душу прожили четверть века. Марк На­умович остался вдвоем с трехлетней доченькой. Телефон замол­чал, звонки с киностудий, приглашения на концерты прекрати­лись. И — как следствие — инфаркт… Слава богу, что в столь трагическую пору на его пути встретилась Лилия Михайловна Бодрова…

* * *

НУ А НА ОБВИНЕНИЯ в «безыдейщине», как только в 1960-м концерт в Лужниках дал такую возможность, Бернес ответил песней Матвея Блантера и Михаила Исаковского «Враги сожгли родную хату»:

Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?

Пошёл солдат в глубоком горе
На перекрёсток двух дорог,
Нашёл солдат в широком поле
Травой заросший бугорок…

К тому времени это, без преувеличения, великое произведение было, по сути, забыто, потому что написанное в сорок пятом, вскоре — благодаря бдительному ЦК — оказалось отвергнутым: «за пессимизм и пошлость напева».

… Стоит солдат — и словно комья
Застряли в горле у него,
Сказал солдат: «Встречай, Прасковья,
Героя — мужа своего.

Готовь для гостя угощенье,
Накрой в избе широкий стол, —
Свой день, свой праздник возвращенья
К тебе я праздновать пришел…»

И вот теперь Бернес исполнил «Прасковью» на свой страх и риск так, что уже в конце первого куплета весь огромный зал поднялся, и дальше люди слушали песню стоя…

… Он пил — солдат, слуга народа,
И с болью в сердце говорил:
«Я шёл к тебе четыре года,
Я три державы покорил…»

Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.

И впредь — до самого-самого последнего его выступления — люди будут вот так же, очень сердечно, и даже пронзи­тельно, реагировать на все песни Бернеса — когда он признавался: «Я люблю тебя, жизнь»; когда спрашивал: «Хотят ли русские войны?»; когда размышлял: «С чего начинается Родина?»; когда вспоминал «Сережку с Малой Бронной и Витьку с Моховой»… Кстати, к соз­данию «своих» песен Бернес зачастую имел не меньшее отношение, чем композитор и поэт.

Так случилось и с гамзатовскими (а вернее — переводчика Наума Гребнева) на мелодию Яна Френ­келя «Журавлями»: Бернес понимал, что это для него — увы, финал. Когда песня наконец состоялась, Марк Наумович 8 июля, в Доме радио, превозмогая страшную боль, записал «Журавлей» с одного дубля. А 16 августа артиста не стало. До звания «народного СССР» он не дожил всего два дня… Потом «Журав­ли» звучали над его гробом, а Евгений Евтушенко читал стихи:

… Вновь, пластинка, кружись,
Настоящее прошлым наполни.
Он любил тебя, жизнь,
Ты люби его тоже и помни…

* * *

17 АВГУСТА

«Я СМОГУ ДЕРЖАТЬ В ЛАДОНЯХ СОЛНЦЕ…»
79 лет назад родился Муслим Магомаев

ОДНАЖДЫ, после арии Фигаро во Дворце съездов, его мигом возлюбила вся Страна Советов. Он знал успех, какой сейчас даже якобы «суперзвездам» не снится. Восторженные толпы несли на ру­ках его автомашину. Ему прочили славу Шаляпина и Синатры. Он стажировался в миланской «Ла Скала» и пел в парижской «Олим­пии». Внук знаменитого азербайджанского композитора и, пожалуй, самая громкая легенда русской эстрады второй половины XX века…

Мне же посчастливилось с ним познакомиться в июне 1976-го, когда его го­лос, в сопровождении созданного им Эстрадно-симфонического оркестра Азербайджана, даже без микрофона, заставлял вздра­гивать люстры огромного питерского ДК. А потом, под крышей «Европейской», в нашем долгом разговоре, этот голос вдруг оказался совсем негромким, да и сам он выглядел теперь не таким уж «плакатным», каким обычно представал на сцене или телеэкране. И я радостно ощутил, что вне концерта этот знаменитейший Муслим Магомаев — высокий, стройный, в голубой джинсовой рубашке и светлых брюках — оказывается, весьма да­лек от пижонства: совсем не «по-актерски» очень сдержан, сосредоточен…

* * *

РАЗГОВОР начался с того, что захотелось понять: в чем секрет его невероятного успеха? Каковы, так ска­зать, «истоки»? Ну, например, по какому принципу складывает­ся репертуар? И вообще: что для моего собеседника в песне главное? Муслим достал очередную сигарету, задумался:

— Каждый певец должен постоянно искать и постараться найти именно «свое» произведение, тщательно обдумать его за фортепиано, решить «по-своему», вложить туда частицу серд­ца и только потом отдавать слушателю… Бывает, композитор показывает хорошую песню, но я чувствую — «не моя», слышу в ней и голос, и стиль другого исполнителя… Выбирая произве­дение, всегда должен быть уверен, что стану достойным соав­тором и композитора, и поэта, которые мне близки по духу. Например, с Арно Бабаджаняном связаны мои первые шаги на эстраде — так сказать, проба сил. Его песни очень подходят моему голосу, манере. А если к тому ж они — на стихи Роберта Рождественского, которые сами по себе очень музыкальны, ло­гичны и поэтому запоминаются быстро и поются легко… Так же близко мне сотворчество Али Пахмутовой с Колей Добронраво­вым… В общем, мне импонируют песни и лирические, и драма­тические — лишь бы они были высокого класса…

Тут я встрял в монолог: мол, ваше, Муслим Магометович, требование к песне, по нынешним временам, явно завышено, ведь на эстраде ее давно уже относят к так называемому «лег­кому жанру». Магомаев ухмыльнулся:

— И при этом под словом «легкий» подразумевают «легко­доступный». Но «легкодоступное» — это еще не значит хорошее. А мне кажется, что, пользуясь именно популярностью легкого жанра, нужно прививать слушателям хороший вкус. Например, на мой взгляд, интересно, когда композитор использует в песне интонации классической музыки — это во многом обогащает про­изведение, а, следовательно, и вкус, так сказать, его «пот­ребителя». Вот Франсис Лей в кинофильме «История любви» написал лейтмотив явно в стиле секвенций Баха, и эта мелодия, несмотря на сложность, стала популярнейшей во всем мире, да­же у самой неискушенной аудитории. Таким же приемом восполь­зовался Таривердиев, когда творил музыку для «Семнадцати мгновений весны», — и тоже успешно…

И Магомаев тихо напел мне: «Я прошу, хоть не нАдол­го…», но я заметил, что, мол, это из репертуара Кобзона, а вот может ли мой собеседник из «своих» песен выделить ка­кую-нибудь одну, особенно ему дорогую… Муслим снова затя­нулся сигаретой:

— Очень трудная задача… Ну, может быть, «Бухенвальдс­кий набат» Вано Ильича Мурадели. Тогда, в шестьдесят втором, я только-только приехал в Москву, и эта великая песня меня буквально потрясла. Кстати, это была вообще первая песня, которую я исполнил на эстраде… То свое чувство могу сравнить лишь с потрясением от великого Шаляпина на патефонных плас­тинках, которые были моими первыми учителями.

Значит, именно Шаляпин оказал на моего собеседника в искусстве главное влияние?

— Да, Федор Иванович! А еще — Марио Ланца (это единс­твенный человек, у которого, будь он жив, мечтал бы взять автограф). Увидел и услышал его еще мальчишкой в фильме «Ве­ликий Карузо»: ах, какой тембр, музыкальность, экс­прессия! Он пел и классику, и народные песни, и современные мелодии, и камерную музыку… Отдавал себя искусству пол­ностью — оттого и сгорел рано… И еще одно имя назову: Ге­орг Отс — именно ему я подражал, когда, в самом начале твор­ческого пути, искал свою манеру… Все они — гигантские индивидуальности!.. Вот эта самая индивидуальность, непохо­жесть на других среди нынешних молодых исполнителей случает­ся чрезвычайно редко, в основном поют «под кого-то». Но сто­ит ли петь «под кого-то», когда тот все равно делает это значительно лучше тебя?

Слава богу, «попсы» в ту пору еще не было, но зато, как предвестники будущих песенных бед, появились разные ВИА — вокально-инстументальные ансамбли, которые (за исключением разве что «Песняров» да «Поющих гитар») стали жутко засорять профессиональную эстраду. Магомаев размышлял:

— Все началось с битлов. Но битлы гениальны, они навсегда войдут в ис­торию эстрады, ибо первыми взялись за гитары и стали ис­полнять народные песни, осовременивать их. И еще у них — песни-баллады, каждая — как рассказ, как книга, которую чи­таешь. Другие же ансамбли восприняли у своих кумиров не это, не суть, а только ритм и манеру. Даже голосами все поют неп­ременно высокими, подражая тоже битлам. Но для битлов же это — случайность, они просто родились с такими голосами…

Да, битлы осовременивали старые песни, и мой собеседник в ту пору тоже «омолаживал» давно известные мелодии, но — в отличие от большинства молодых музыкантов — делал это очень аккуратно:

— Главное тут — вкус, мера, чувство такта, чтобы сохра­нить замысел композитора, чтобы песня не потеряла своего ли­ца. Например, работая над «Темной ночью», я прослушал пять вариантов Марка Наумовича Бернеса. Нет, вовсе не стремился скопировать его манеру, а хотел уловить то, что он в дивную песню внес, дабы взять себе этого процентов хотя бы пять или десять… И теперь, когда пою: «Ты меня ждешь, и у детской кроватки не спишь…», сразу вспоминаю отца, погибшего на войне и очень любившего эту песню…

***

ТУТ я решил его подловить:

— Признайтесь, специально вчера на концерте, взяв высокую ноту, убрали в сторону микрофон?

— Специально, потому что иные слушатели, привыкнув к некоторым «микрофонным» певцам, полагают, что и я тоже без этого устройства беспомощен. Вот и напомнил, что голос у меня всё-таки оперный…

— Вы по-прежнему не очень большой поклонник современной оперы?

— Я по-прежнему горячий поклонник оперы старой.

— А петь, собираясь с самыми близкими друзьями, любите?

— Раньше очень любил, но с годами это прошло. И вообще я заметил, что профессионалу в таком кругу петь трудно.

***

О МНОГОМ еще говорили мы тогда. В частности, певец по­ведал, что самый строгий ему в творчестве судья — родной дя­дя, который заменил мальчику отца (впрочем, пожалуй, все-та­ки сам он судит себя строже всех: «Поэтому в тысячный раз записываю на магнитофон все одну и ту же песню, слушаю и за­писываю снова…»); что в оперу возвращаться не намерен («Чтобы петь классику, надо на три-четыре месяца полностью отключиться от эстрады»); что для себя поет в основном неа­политанские песни; что еще любит плавать, рисовать, лепить и, как всякий восточный человек, готовить разные вкусные блюда; что, исполняя песни на многих языках, он не столько эти языки знает, «сколько спасибо маме и папе за музыкальный слух, который дает возможность мгновенно улавливать иноязычное произношение»… Какие чувства артист испытывает, когда пос­ле каждой песни его заваливают цветами? Грустные: «А вдруг однажды все это кончится, и зал будет встречать прохладой!»

Ну а что бы он посоветовал молодым, которые мечтают о лаврах популярного певца?

— Мечтать надо не о лаврах (это все равно, что о собс­твенном памятнике), а о том, чтобы СТАТЬ ПЕВЦОМ. Семи лет меня определили в музыкальную школу. Я мечтал стать компози­тором, как дед, но стал певцом. Занимался по шесть-семь ча­сов в день, ибо не петь для меня было всё равно, что не есть, не пить. Пел все подряд, даже сопрановые партии, был весь в музыке… И сейчас для меня не петь — всё равно, что не ды­шать…

* * *

А ЗАВЕРШИЛСЯ тот вечер весьма забавно. На мой вопрос, обидится ли, если его кто-то вдруг не узнает, мой собеседник удивленно поднял брови: «Ну, такого не может быть в принци­пе». Тогда я предложил Муслиму Магометовичу заглянуть в гос­тиничный буфет. Народу в буфете (час-то поздний) было совсем мало, но Магомаев все равно вдруг стал активно работать «на публику», щедро даря немногочисленным посетителям свою «звездную» улыбку. С той же улыбкой подошел к буфетчице, однако она никак не среагировала.

— Пожалуйста, котлету! – сказал несколько удивленный ее постным лицом Магомаев.

Буфетчица кинула на тарелку котлету, потянулась было за подливой, но Магомаев провозгласил:

— Мне без подливы!

— Почему это тебе без подливы? — огрызнулась буфетчица.

— Потому что от вашей подливы у меня изжога! — отчека­нил певец на все помещение.

— Подумаешь какая цаца, — буркнула буфетчица, — все едят, а у него одного — изжога…

И тогда вконец обескураженный премьер советской эстрады картинно развернулся в сторону едоков, которые, естественно, к этому диалогу с интересом прислушивались, и, не скрывая вполне нату­рального потрясения, воскликнул:

— У нее же НЕТ ТЕЛЕВИЗОРА!

И в это мгновение он был невероятно мил…

* * *

ИВАН Козловский сказал о нём: «Этот парень себя совсем не бережёт». А сам Муслим однажды признался: «Моё мнение о себе безжалостно». Про партию и комсомол не спел ни одной песни, но с полным правом — вот это:

«Я смогу держать в ладонях Солнце,
Я пройду сквозь годы — времена,
Я смогу, я всё на свете смогу,
Если ты со мною, страна…»

Как жаль, что последние годы и он, и его «половиночка» — блистательная Тамара Синявская — на телеэкране почти не появлялись (пояснил мне при мимолётной встрече: «Чтобы нас крутили по телевизору, спонсор должен телевидению платить. А я не ищу спонсоров и не привык платить за выступление — всегда нам платили»). И тогдашние обожатели «попсы» его, по сути, уже не знали (тоже высказался без всякого раздражения: «Молодежь измени­лась: она уже не хочет видеть одиноко стоящего перед оркест­ром или просто роялем человека, а жаждет зрелища, попрыгун­чиков, балетных девочек и чтобы все было красочно»). Но как хорошо, что при всем этом он оставался под родными небесами («Я по складу патриот и среди иностранцев бы не мог: у них разговоры только о бизнесе»)...

Он вставал рано-рано — и сразу садится за компьютер: писал на «Ямахе» музыку, к тому же мастерски владел «фотошопом»… Обожал пуделька Чарлика… Очень много читал — и книги, и прессу. Кстати, в прессе ему пришлись по душе слова Путина, который, приехав в Баку с официальным визитом, ска­зал: «Не знаю, кому Магомаев ближе — Азербайджану или Рос­сии?» А сам певец в своей книге написал: «Азербайджан — отец, Россия — мать, а я, как Фигаро: и тут, и там.»

Однако свой вечный покой обрел всё же в Баку. И сейчас его душа высоко-высоко… Как будто слышу оттуда его голос: «Я смогу держать в ладонях Солнце…»

* * *

«ДЕЛО НАДО ДЕЛАТЬ, ГОСПОДА!»
86 лет назад родился Олег Табаков

УДИВИТЕЛЬНАЯ вещь: когда в конце семидесятых журналист­ские тропы однажды свели меня с Олегом Табаковым, то в разговоре вдруг выяснилось, что в годы наших детства-отрочества много было схожего. И любимые книжки почти одни и те же, и радиопередачи. А в цирке — безрукий артист Сандро Дадеш, который всё делал ногами, и «чемпионат французской борьбы» с непременным негром по имени Франк Гуд. И драмкружки при дворцах пионеров. И стенгазеты «домашние» мы оба выпускали, и «театр» во дворе разыгрывали. И даже наши шеи совпадали: от 35 до 37 сантиметров… Если мысленно прикинуть: где его Саратов и где мой Иркутск, а вот надо же… Но, с другой стороны, мы принадлежим к одному поколению мальчишек военной поры (с обязательным «выступлениями» в подшефных госпиталях) и жили в одной стране, которая называлась Советским Союзом…

Впрочем, дело, наверное, всё-таки не в «одном поколе­нии», ведь и ровесники, даже родные братья порой бывают диаметрально разными. Тут, вероятно, скорее некая схожесть душ. Скажем, среди прочего мне очень дорого, что Олег Павлович называл себя «анти-антисемитом» и поступал соответственно. Ах, если бы я встретил подобных ему в приёмной комиссии МГУ, куда еще при Сталине из своей провинции, с медалью, приехал, чтобы учиться «на журналиста», но мигом получил от ворот поворот. А у Лёлика (как его звали родные и друзья), слава Богу, на другой год (когда меня точно так же не желали видеть и под крышей ЛГУ) в учи­лище МХАТа всё обстояло совсем иначе…

* * *

ПОСЛЕ того, как на излёте 50-х возник «Современник», я, чтобы туда попасть, разные «командировки» в Москву себе зачастую просто-напросто придумывал. И прямо с вокзала, даже рано утром, в поисках заветного «билетика» мчался на площадь Маяковского, где — между памятником поэту и гостиницей «Пекин» — в трёхэтажном сооружении, потом снесённом, располагалось это ЧУДО. И хотя дома товстоноговским БДТ «сладостно отравлен» был уже вполне, это ефремовское детище тоже для меня быстро стало весьма необходимым. А в Питере они гастролировали обычно в ДК имени Первой Пятилетки, который, кстати, вслед за «Современником» надолго приютил «Таганку», и вообще в толстиковско-романовском «великом городе с областной судьбой» сей Дворец культуры был чем-то вроде оазиса…

Конечно, и сам Олег Ефремов, и Евгений Евстигнеев, и Игорь Кваша, и Лиля Толмачёва (перечислять можно долго) — артисты замечательные, но и совсем юный Олег Табаков уже тогда в этой компании тоже выделялся. Наверное, видел его почти во всех ролях и, уж точно, на всю жизнь запомнил… И Олега Савина из розовской пьесы «В поисках радости» (которая потом на киноэкране будет называться «Шумный день», причем Табаков играл и там, и там) ак­тер со своим героем обликом и пластикой совпадал абсолютно. И трёх его персонажей (американского туриста, фельдше­ра и продавца прохладительных напитков) из «Никто» Эдуардо де Филиппо, когда зрителю стало ясно, что Табаков не только хорош в характерных ролях, но и способен играть их сразу несколько. И московского школьника Толика, который, не попав в институт, оказался на строительстве Ангарской ГЭС, — из «Продолжения легенды» Анатолия Кузнецова. И Славку из володинских «Пяти вечеров», хотя у нас Кирилл Лавров в этой роли понравился мне больше, и вообще Товстоногов эту пьесу, конечно же, поставил грандиозно, «с волшебством». И опять-таки сразу трёх его персонажей из потрясающего «Голого короля» по Евгению Шварцу. И в сочинённом чехом Вратиславом Блажеком «Третьем желании» пятидесятилетнего хама, маляра-алкаша, каждая фраза которого встречала хохот зрительного зала… А ведь был еще спектакль по Василию Аксёнову «Всегда в продаже», где Табаков в очередной раз виртуозно исполнил опять-таки три роли: заведующей «торговой точкой» Клавдии Ивановны (это еще за­долго до Калягина в телефильме про «тётю»!), лектора Клавдия Ивановича и Главного интеллигента Энского измерения, сильно смахивающего на Хрущёва. В том спектакле, по сути, ставился под сомнение сам советский режим, поэтому с той поры Табакова стали непременно приглашать на приёмы во все иностранные посольства…

А еще — фильмы, много фильмов: «Шумный день», «Чистое небо», «Люди на мосту», «Испытательный срок», «Война и мир»… Работал на износ. И в двадцать девять лет — инфаркт! Как сам позже признался, на больничной койке в голову лезли мысли, похожие на те, что одолевали Андрея Болконского, когда герой романа Толстого лежал на Аустерлицком поле. Главное, что понял, выйдя из больницы: «Впредь надо заниматься только тем, что сочту интересным и нужным». С тех пор так и жил…

* * *

ОСОБО надо вспомнить его работу в гончаровской «Обыкновенной истории», которую мудро инсценировал Виктор Сергеевич Розов. Запомнившийся зрителю главным образом в ролях светлых мальчиков, Табаков (вернее — его персонаж) здесь по ходу спектакля из вот такого ангелоподобного романтика, не способного защитить свою жизненную философию и свой душевный мир от обыкновенной пошлости, перерождался в некое «кувшинное рыло», в монстра, который теперь будет запросто делать карьеру да хоть на чужих костях… Об этом персонаже артист мне говорил:

— Мой Александр Адуев был, по сути, одним из идейных врагов и того же Олега Савина, который будённовской шашкой сокрушал полированную мебель, и Серёжки Львова из «Чистого неба», и Виктора Булыгина из «Людей на мосту», и Саши Егорова из «Испытательного срока»… Причём врагом последовательным, приходящим к закономерному финалу. Мой герой как бы предостерегал мальчиков-максималистов, что если их дела, их жизненные поступки не будут соответствовать их идейной программе, то итог окажется именно вот таким: некая «романтичес­кая» взволнованность, неоплаченная твоими поступками, приводит, как это ни печально, сначала к прагматизму, а потом — к полному распаду души…

А вот таким было его мнение вообще по поводу своих любимых персонажей:

— Их объединяет «бремя страстей человеческих», потому что это люди, чьи души находятся в крайних состояниях. Меня в принципе занимают именно крайние точки состояния человеческой души, а узкий диапазон привлекает мало. И в жизни лю­ди с малым диапазоном мне тоже неинтересны: знаете, есть такие — «девять десятых под водой»? Слишком уж много развилось ныне подобных «айсбергов» с неподтверждённой подводной частью…

Шли годы, он становился всё старше, а проблемы, которые перед артистом возникали, оказывались всё более сложными, но вот ВЕРА оставалась прежней:

— Очень не хочется, чтобы Олегу Савину было за меня стыдно. Во всяком случае, когда стыжусь чего-либо в себе (бывает и такое), представляю судьёй и его, и моего сына, и мою дочь, и моих учеников, и моих товарищей, какими они в середине пятидесятых годов создавали «Современник»…

* * *

МЫ ВСТРЕТИЛИСЬ на съёмках «Обломова», и наш долгий, в несколько дней, разговор то прерывался, то продолжался, когда исполнитель главной роли имел такую возможность.

К той поре Ефремов уже давно был худруком МХАТа, а Табаков уже по собственной инициативе прекратил в «Современнике» вполне успешную деятельность на посту директора. Оставаясь там на «разовых» ролях, он из трёх тысяч мос­ковских школьников отобрал сорок семь, которых стал обучать актерскому мастерству. Потом лучшие пятнадцать составили Студию. Вместе очистили и отремонтировали заброшенное помещение бывшего угольного склада на улице Чаплыгина, которое позднее превратится в знаменитую «Табакерку». Ну, зачем, спрашивается, преуспевающему актеру была эта обуза?

— Как говорили основоположники Художественного театра: «Студия — это нарождающаяся жизнь!» Вы заметили, что семьи, в которых есть дети, как правило, счастливее тех семей, где детей нет? Дети — здоровье семьи, прежде всего — духовное здоровье. Значит, и студия — процесс естественный, жизненный. А интереснее жизни трудно что-либо придумать…

Так его студия постепенно превращалась в знаменитый театр — да, из грязного подвала Олег Павлович вылепил, может, самый человеческий уголок новой театральной Москвы! К тому же, еще в 1983-м перейдя по приглашению Ефремова во МХАТ, Табаков стал там ярчайшим премьером. Вспоминаю, как хороши были его Сальери — в «Амадее», Со­рин — в «Чайке», Фамусов — в «Горе от ума», Бутон — в «Кабале святош», а в «Обыкновенной истории» весьма «повзрослевший» исполнитель на этот раз предстал уже Адуевым-старшим…

* * *

ПОТОМ он стал руководить аж двумя коллективами, причем принял МХАТ (из названия которого мигом выбросил академическое «А») в плачевном состоянии и именовал себя «кризисным управляющим, генералом из ведомства Сергея Шойгу». И случились в тех сте­нах добрые перемены: кроме Основной и Малой сцен, появилась еще и Новая; и были там почти всегда — аншлаги, а у актеров — самый высокий в столице заработок… В свое время он успел и ректором школы-студии МХАТ поработать; и за океаном, в Бостонском университете, театральную студию «Russian-American Performing Arts Center» (который сами американцы назвали «школой Станиславского») основать; и немалое количество спектаклей (у нас и «за бугром») поставить; и стать весьма полезным в президиуме Совета по культуре и искусству при президенте Российской Федерации… Список его киногероев приближался к двумстам, и большинство из них нам памятно, ну а интонацию его мультяшного жуликоватого Кота Матроскина познала и разучила вся страна. Он стал и «народным СССР», и лауреатом Госпремий СССР и РФ, а еще оказался удостоен множества профессиональных званий, премий и наград. И ордена заимел не только «наши», но и зарубежные…

Да, он был сверх успешным, и это хорошо. Но лично мне иногда претило его, ну что ли, нескрываемое самодовольство, с которым порой откровенничал на телеэкране. Не только — про дела театральные, но и внутрисемейные: мол, мне — семьдесят, а жена — молоденькая и дети маленькие, могу!.. А еще — бесконечная демонстрация своего чревоугодничества. Апофеозом этого, помню, стало его 60-летие на мхатовской сцене: пожалуй, целых три часа, внемля поздравлениям, герой торжества за огромным пиршественным столом без остановки, на глазах всего Отечества (всё это показало ТВ), смачно поглощал яства. Да, тут и устроителям действа, и самому юбиляру чувство меры отказало напрочь…

* * *

И ВСЁ ЖЕ этот воистину Артист, непревзойдённый лицедей был прежде всего — Богом избранным ТРУДЯГОЙ, причём — всегда востребованным:

— У меня была соседка Марья Николаевна. Сидела с маленьким Антоном Табаковым. А когда он пошёл в школу, слегла. Но встала — потому что моя первая супруга, Людмила Ивановна, родила девочку Сашу и с ней нужно было нянчиться. А потом Марья Николаевна отвела в школу Сашу Табакову — и умерла. Мы живём, пока востребованы…

Он был убеждён:

— Мужчине, который не в состоянии прокормить жену и детей, надо в паспорте писать: «Пол — средний»…

В наше время, когда со всех сторон — нытьё насчет «кризиса», он продолжал вовсю вкалывать:

— Я становлюсь банальным, но повторяю вслед за моим отрицательным героем из пьесы Чехова: «Дело надо делать, господа!» Этот принцип исповедую и, когда что-то удаётся, знаю, что и этот отрезок времени прожит не зря…

И, пока оставались силы, он делал дело…

P.S. А ныне бесконечные, омерзительные «телеоткровения» одной, некогда популярной, однако давно уже абсолютно не востребованной актрисы насчёт того (надо же о себе, любимой, ну хоть таким способом напомнить!), как в незапамятные времена её, «юную и невинную» герой моего повествования, оказывается, «ах-ах, совращал», в моём понимании, никакой грязной тени на светлый образ дорогого Олега Павловича совсем не бросают. Наоборот, молодец: уж если совращать — так только таких!