Скульпторы, столетие за столетием, явно состязаясь в изображении Давида, упрямо верили в одно. Иудейский пастух и музыкант, ставший царем Израиля, много веков запечатленный на исторической родине исключительно в буквенном обличье, может побудить народ покончить с раздробленностью нации и привести к созданию единой Италии.
Четыре Давида на одну Италию
Александр Меламед
Трудно сказать, отчего итальянцы избрали символом национального освобождения иудея.
В жизни вообще немало странного. Но, позвольте, Италия… Да-да, Италия с ее античной культурой, с ее необозримым пантеоном богов и героев… Неужели она не могла отобрать кого-либо из них в качестве олицетворения неукротимого стремления к свободе от тирании и единству нации?..
Вопрос остается без ответа, по крайней мере, почти шесть столетий. Если быть точным, в период с 1444 по 1446 гг. С того самого момента, когда Донателло изваял первого Давида. Следом за ним, в 1473-1475-х, за тот же образ взялся Вероккьо. Не удержались Микельанджело (1504) и Бернини (1623-1624).
Давид был не выдуманным. И в герои-то попал неожиданно для всех. Если говорить реалиями дня сегодняшнего, то перенесемся в Токио: кто мог подозревать, что в крохотной команде из пяти спортсменов окажутся обладатели трех олимпийских медалей, прославивших крохотную родину Сан-Марино (33,6 тыс населения) на весь мир?! (К слову сказать, все трое с итальянскими корнями, две медали на счету стрелков из гладкоствольного ружья, один из которых — женщина). Похоже, никто, включая и трех олимпийских героев, такого не ожидал.
Вот и Давид, по всем тактико-техническим показателям изначально обреченный на неудачу, оказался вдруг победителем. Это самое «вдруг» более всего итальянцам Средневековья в древнем иудее импонировало. Бесстрашие, с которым Давид вышел на бой, поражало. Оно выглядело, на первый взгляд, чистым безумием.
Представьте две разновеликие фигуры. Великан и профессиональный боец Голиаф, сутками ходивший перед войском Саула, поносивший иудеев и провоцирующий на единоборство с ним — и Давид, щупловатый юноша, никогда прежде не участвовавший в сражениях и выбравший в качестве военных доспехов совсем уж забавные — посох, пастушью суму, пращу и камни.
По существу, добрых пару столетий знаменитой эпохи Возрождения проходили под сенью иудейского юноши, облик которого, равно как и иные изображения, на исторической родине был под известным запретом.
Италия посчитала своим долгом заполнить брешь в оскульптуривании библейского героя. Частота появления иудея на Аппенинах не была столь утомительной, всего-то в среднем по Давиду на полвека. До популярности знаменитой «Девушки с веслом», расставленной по всем профсоюзным здравницам и пионерским лагерям СССР, начиная с 1935 года, иудейскому юноше с пращой и мечом далековато.
Но на Аппенинах он, пастушок, оказался не менее горячо любимым образом, чем московская студентка Вера Волошина, ставшая прототипом девушки с веслом для скульптора Шадра. Кстати, в биографии Шадра тоже есть итальянский след: он проходил стажировку в Риме в Институте изящных искусств.
Италия запечатлевала библейского героя то во Флоренции, то в Риме. Одевала то в бронзу, то в мрамор. Вероккьо накинул на его голову легкомысленную шляпку и вложил, следом за Донателло, в тонкие детские пальцы меч, которого он отродясь не держал. Меч принадлежал поверженному Голиафу. Микельанджело и Бернини от оригинала решили не уклоняться и снарядили пастуха пращей — единственным оружием пастуха-музыканта.
Скульпторы видели Давида разновозрастным и многофактурным. Угловатое дитя Донателло и Вероккьо с годами набирало плоть и становилось красивым, с рельефно очерченными формами от Микельанджело и Бернини. В славной четверке двое были покрыты легкими одеждами, не стесняющими движений, а двое обнажены совершенно.
При этом все скульпторы, искренне восторгавшиеся подвигом Давида, считали уместным плавно обойти, по какому-то негласному уговору, тему еврейского причинного места. Намекая на иудейство, они ограничивались курчавыми головами, которыми в акватории Средиземноморья просто никого не удивишь.
Наклониться и честно посмотреть ниже пояса, в ярко выраженную национальную иудейскую примету, иным скульпторам помешал, скорее всего, хранический или профессиональный радикулит. Хотя, возможно, есть и другое объяснение на вопрос, почему Давид от Микельанджело — необрезанный? Очевидно, потому, что с обрезанным членом он не вписывался в пантеон героев христианства. Видимо, нельзя было украшать центры католического мира скульптурой иудея.
Но недообрезанный Давид и в этом состоянии оказадся весьма востребован. Конечно, Донателло и Микельанджело не могли предвидеть нынешний туристский италийский спрос на давидовы гениталии. Немудреное мужское хозяйство Давида распято на сувенирных открытках, кошельках и полиэтиленовых пакетах — в понятном и доступным народу формате.
Каждому ваятелю оказался близок весьма определенный момент подвига Давида. Донателло изобразил героя с блуждающей улыбкой, будто недоумевающего, кто же подбросил к его стопам отсеченную по всем правилам Аль-Каиды голову великана. Ту же позу — меч в правой руке, стойка подбоченясь — избрал Бернини. Ему понравился более всего момент нанесения удара: Давид резко развернулся, чтобы через секунду послать в Голиафа губительный камень, один, как мы помним по первоисточнику, из пяти, хранящихся в его сумке на левом боку. Микельанджело ограничился показом героя в момент духовной подготовки; по сдержанному повороту головы и небрежно закинутой на плечо праще мы должны догадаться, что к сражению и к своей неизбежной победе он вполне готов.
Соответствие образов библейскому оригиналу, похоже, не очень заботит скульпторов.
Но ведь и сам оригинал не шибко многословен относительно параметров иудейского сраженца. Если были указаны приметы его противника — филистимлянского богатыря Голиафа, ростом не менее двух метров, то о Давиде не сказано ничего. Правда, любой читатель априори должен понимать, что герой и ловок, и статен, и мускулист.
Сам царь Саул был поражен. Он ведь воспринимал Давида в лучшем случае лишь как искуссного музыканта. И вдруг — опять это слово! — похоже, впервые перед историческим сражением с Голиафом, узнавал от своих осведомителей интересную подробность. Оказывается, не раз буколический пастушок, отложив в сторону свирельку, отправлялся на опушку леса, чтобы свернуть шею льву или медведю, покушавшимся на невинных овечек. Злые языки той поры язвили: не исключено, что хищники эти и впрямь умирали. Но — от удивления или сердечного удара: уж слишком тщедушный паренек выходил навстречу им, царям зверей. Такой, по их нехитрым представления, должен был погибнуть не от клыков и когтей — от первого же рыка.
В первоисточнике царит разночтение даже по поводу того, отчего Давид был предопределен в правители Израиля: или ввиду умелой игры на арфе, с которой он не однажды запечатлен художниками-скульпторами, или оттого, что смог повергнуть Голиафа. Поэтому ваятели получили карт-бланш — видели его таким, каким хотели бы видеть. То нескладным полутрепетным подростком, которым восхитился Пушкин (Певец-Давид был ростом мал,/ Но повалил же Голиафа), то мощным, в мускулистых буграх мужчиной. Их представления отразились в параметрах скульптур. Полутораметровая бронзовая, а ныне с солидной зеленью фигура Донателло (что уж о Вероккьо с его 126 сантиметрами говорить) просто теряется на фоне творения Микеланжело высотой в 410 сантиметров и к тому же из белого каррарского мрамора, что зрительно увеличивает формы Давида.
Какое же свойство Давида более всего очаровало четырех скульпторов? И было ли таковое?
Конечно. Скульпторам довелось жить в пору междуусобных войн между городами-княжествами Италии, этих многовековых кровавых разборок, а мечталось о едином государстве. Давид был привлекателен своей цельностью и прицельностью. Он имел твердую веру: Всевышний учит побеждать не только мечом и копьем, говорил он себе. Он наметил едва ли не сантиметровую полоску на лбу под шлемом Голиафа, чтобы именно в эту щель метнуть ребром гладкую, вылизанную ручьем гальку.
Скульпторы, столетие за столетием, явно состязаясь в изображении Давида, упрямо верили в одно.
Иудейский пастух и музыкант, ставший царем Израиля, много веков запечатленный на исторической родине исключительно в буквенном обличье, может побудить народ покончить с раздробленностью нации и привести к созданию единой Италии.
Чтобы земляки приняли идею душой и поверили, что объединение в принципе достижимо, ваятели дарили Давиду бронзу и мрамор, разное обличье, размеры, позы, выражение лица.
Скульпторам импонировала еще одна черта великого иудея. Разноликий Давид был одержим идеей — уверовавшему в свою мощь и полагающемуся на справедливость Всевышнего и впрямь суждено становиться героем.
Действительно ли иудей Давид помог покончить с разобщением италийских государств-городов, мне неведомо. Но то, что он на века стал вдохновляющим примером, несомненно.
Знаю другое: на одной из улиц Иерусалима стоит бронзовый Давид — копия работы Вероккьо. По лицу героя блуждает улыбка. Подросток будто недоумевает, кто же положил к его левой стопе страшную и огромную голову великана.
Во Флоренции три микеланжеловских Давида. Один, оригинал, в Галерее Академии, куда он помещен по банальной причине — даже бессмертное творение подвержено разрушению. Второй, мраморная копия, у входа в Палаццо Веккио, где и был замещен оригинал. За ними приглядывает с южного холма третий Давид, бронзовый. Да не один, а с другими героями Микельанджело. Победитель Голиафа окидывает мрачными зелеными очами реку и открывающийся за ней далеко внизу город, словно раздумывает, нужны ли ему клоны — мраморные Давиды-собратья, если есть он, бронзово-парящий. Не метнуть ли отсюда, с Пьяццале Микельанджело, оставшиеся четыре камня, чтобы показать, кто тут из Давидов главный.
И, кажется, только любовное гульканье голубиной парочки, пристроившейся на его левом плече, прямо на праще, гасит его воинственный пыл…
