Песенная культура Израиля создалась под перекрёстными влияниями — русским, греческим, испанским… и не только. Она впитала и идишские напевы, и звуки романсов на ладино. И здесь тоже слышатся песни тех, кого мы могли бы назвать бардами: тех, кто сам и слагает слова и музыку, и поёт.

Неделимое царство песен

Алекс Манфиш

И поплывет наш дом по небу,
И поплывет наш дом по снегу.
Сперва по снегу кучевому,
Потом по снегу перьевому.
По первому густому снегу,
К тому, неведомому брегу…
(Вероника Долина)

Конечно, не бывает ни кучевого снега, ни перьевого. Облака бывают, да и те — перистые, а перьевые — это авторучки, те, что не шариковые…

Но я под голос Вероники Долиной мечтаю плыть и по кучевому снегу, и по перьевому — туда, куда сулит она.
Когда слушаешь или поёшь НАСТОЯЩЕЕ, — многое перестаёт иметь значение. Сама логика не то чтобы исчезает, но чутко отходит, отплывает в сторонку, понимая (ей ли логике, не понимать), что сейчас не её миг, сейчас не она главная. И мы поём «Умному дай голову…» И не возражаем, что если давать каждому «чего у него нет», то не умному тогда бы надо, а глупому… И не пытаемся истолковать — мол, не та ли подразумевается умная голова, что дураку досталась… Ничего такого мы не делаем, а просто поём, потому что это ЕЁ ВЕЛИЧЕСТВО ПЕСНЯ.

И я всё мечтаю плыть по нелогичному, песенно-сказочному этому снегу к тому неведомому брегу, к тому райскому саду и граду, где нет страха, обиды, боли, жары… Где ни лезвий, ни жал, ни разверстого зева, где никто не вкушал от проклятого древа. Словно в свадебный дар, в снег природа одета, — и неведом кошмар под названием лето. Ни прицелов в упор, ни пучин, ни падений. Жизнь — пушистый ковёр из сплошных наслаждений…

Да, я очень хочу туда; но если туда пока нет доступа, то чем же утешаться, исцеляться, если не…
Ну конечно же. «Нет мудрее и прекрасней средства от тревог, чем ночная песня шин. Длинной-длинной серой ниткой стоптанных дорог штопаем ранения души…»

Серой ниткой дорог, песней шин — и теми песнями, которые в дороге можно без конца петь самим… О, до чего же это знакомо! Дорога — и песня. И множество песен. Жаль, что не часто это бывает: ехать куда-нибудь неблизко с семьёй или компанией — и петь, пока поётся. И часто ли выпадает собираться надолго, да чтоб гитара и чтоб настроение… Текучка заедает…
Но если всё же звучат одна за другою песни, то из них сшивается ткань разноцветная, изумительная. Ими, словно яствами, накрываешь праздничный стол сердца, и яства эти — многообразны. И почему не быть там рядом, рядышком — и садовой ягоде, и лесной? Да так, чтобы и не особенно их различать. А зачем? Единственно истинное различение вершится самим восприятием слушателей: неталантливое постепенно отсеивается. Оно может быть подхвачено на некоторое время отдельными кругами-компаниями, может прийтись к настроению, к моменту. Но — ненадолго. Потом «проходящие» песни подзабываются. Как бардовские, так и все остальные. Но если песня живёт и поётся в течение десятилетий, то она — безусловно и непреложно, — НАСТОЯЩАЯ.

Что же касается «классификаций», я лично, сколь бы странным это иным ни казалось, не выделяю «бардовские песни» ни в особый жанр, ни тем более в нечто антагонистичное тому, что пелось нам когда-то по телевизору и что можно было услышать всюду, где была радиоточка. То и другое — переплетается в душе единым узорчатым многоцветьем.

Переплетается — и перекликается. Дома ли, в дороге ли… Если в дороге, то в любой, и любая становится сродни той, названной по имени. «По Смоленской дороге — леса, леса, леса, по Смоленской дороге — столбы гудят, гудят…» И если скажут, что гудеть могут только провода, а не столбы, — отмахнусь. Не имеет значения. А имеет значение — дорога, над которой две вечерних звезды. И разве это не та же самая «Смоленская дорога, что к звёздам привела»?.. Привела — и оплакала раннюю гибель…

А когда поёшь — «Тот первый взгляд и первый плеск весла — всё было, только речка унесла; но не грущу о той весне былой — взамен её твоя любовь со мной»,-то не вспоминается ли порою «Арбатский романс»: «Поверьте, эта дама из моего ребра, и без меня она уже не может».

А слыша — «всё зовёт меня его голос, всё звучит во мне его песня», — думаешь — чья? Да того, кто не вернулся… «Тот же лес, тот же воздух и та же вода, — только он не вернулся из боя…»

Ни он не вернулся, ни тот, обещавший — «я вернусь, мама!»; и как же без них теперь? И как же без Лёньки Королёва быть Москве; и как же быть ей — над которою пылает свет лампы воспалённый, — без Серёжки с Малой Бронной, без Витьки с Моховой?..
И тот же, кто оплакал Лёньку, поёт — «Мама, белая голубушка, утро новое горит», — и не это ли подхватывает тот чудный, тот женский голос безвременно ушедшей — «Поговори со мною, мама, о чём-нибудь поговори…»

А если звучит — «Эту женщину увижу и немею — оттого-то, понимаешь, не гляжу… Ах, накукуют, нагадают, наколдуют, — а она на нашей улице живёт», — если это звучит, то как же не спеть вослед — «А у нас во дворе есть девчонка одна… а я всё гляжу, глаз не отвожу…». И, конечно же… ну конечно — «И опять во дворе нам пластинка поёт»; и неужели забудем — нет, не забудем, нас и спрашивать не надо — «А помнишь, друг, команду с нашего двора?..»

И как же не хватает нам добра в этом мире, где стреляют в птиц, где стреляют в людей! «Я хочу, чтоб жили лебеди — и от белых стай, и от белых стай мир добрее стал…»… И — откликом, — «Стрелять так стрелять — но утки уже летят высоко. Летать так летать, — я им помашу рукой!»

Словно в пику сатанинскому глобальному потеплению, проклятому жару, теперь уже едва ли не всемирному, — вспоминаем белое, рассыпчатое чудо. «Палатки звёздами мохнатыми усеяны… Я тоже мог бы рассказать тебе о севере, — но только ты об этом лучше песню расспроси… Меня домчат к тебе, когда зимовка кончится…». Как же здорово это петь! И это, и — само собой разумеется: «Над тишиной замерзающих рек — снег, снег, снег… Над Петроградской твоей стороной вьётся весёлый снежок. Брызнет в ресницах звездой озорной, ляжет пушинкой у ног…»

Вот уж скоро тридцать лет и в новостях, и на картах, и на конвертах — ещё посылаемых подчас в наши электронные времена, — не то имя, что с детства мы знали, а иное. И оно не враждебно, нет; и всё же вопреки всем переименованиям звучит и будет звучать — «Слушай, Ленинград, я тебе спою задушевную песню свою…». Я спою — а он разве не споёт? «Удивительный вальс мне сыграл Ленинград — без рояля и скрипок, без нот и без слов…»

Всё это один мир, волшебный мир прекрасных песен. Единый мир, и я душой совершенно не принимаю искусственного «разделения». Да, иные не умели слагать стихи, иные — творить музыку, а ещё некоторые — петь. А кому-то дано было и то, и другое, и третье. Но были и будут на свете стихи, которые рождаются песнями, даже если не сам поэт создаст мелодию. Им нельзя, невозможно не спеться.
«Ленточка моя финишная, всё пройдёт, и ты примешь меня. Примешь ты меня нынешнего, — нам не жить друг без друга». Могло ли это не стать песней? Не могло; и, конечно же, стало.

И, словно символ того, о чём я сейчас пишу, — строчка: «А где мне взять такую песню?..» Да там и взять, откуда она — песней, — рождается. Пусть и рифмуются — да и то безыскусно и не особенно хорошо, — только чётные строчки. Ну и что же? Если вспомнить удивительное «Телефон-автомат у неё, телефон на столе у меня…», — далеко не академична там рифмовка… Но чья голова не кружится, когда это звучит в исполнении автора?

Песню не судят каноническими мерками. Они ей не нужны. Её величество песня ничьим судам не подсудна. В девятнадцатом веке были великие поэты, а был и некий Иван Суриков, простой человек без особого образования, и в его стихах далеко не всё безупречно выдержано… Но он оставил нам «Тонкую рябину» и «Степь да степь кругом»… А люди, чьих имён мы вообще не знаем, создали мелодии, вырастили песнями то, что песнями рождено. И многое так творилось. Неучёными речами — утончённые печали…

Многоцветье наших любимых песен едино. То, что поют барды, — из того же мира, из того же сада, что и песни, слова которых читаешь-перечитываешь в сборниках, бездну лет хранимых: «Песни нашей юности», «Лирические песни»… Один мир. И хочется сказать им всем — и тем, кто с гитарой, и тем, чьи голоса из репродуктора звучали, — «Возьмитесь за руки, друзья». И поплывут лица, лики — к тому неведомому брегу. Туда, где страданий не будет, а песни — будут вечно.

«Столько зим, столько лет мне хотелось вновь увидеть тебя, мой подъезд… Чья-то юность в этот вечер руку девичью сжимает…» Да, родной подъезд, откуда всё начиналось. И кому же не хочется — пускай лишь в воображении, — вернуться туда и на закате… И не захочется ли иной раз, спев об этом подъезде, продолжить — «Мы начали прогулку с арбатского двора — к нему-то всё, как видно, и вернётся…» Некая частица души у любого из нас и вправду возвращается туда, где всё началось.

* * *

Нота-бене. Я живу уже давно в другой стране, чьи песни тоже очень и очень полюбил. С первых, можно сказать, встреч, впервые услышав. И здесь тоже — многоцветье, замечательный пестротканый ковёр стихов и мелодий. Песенная культура Израиля создалась под перекрёстными влияниями — русским, греческим, испанским… и не только. Она впитала и идишские напевы, и звуки романсов на ладино (на языке, сохранённом потомками выходцев из Испании и Португалии). И здесь тоже слышатся песни тех, кого мы могли бы назвать бардами: тех, кто сам и слагает слова и музыку, и поёт. Но их песни не выделены в особый жанр, они звучат наряду с теми, под чьими названиями — имена поэта, композитора и исполнителя. И бывает так, что слышишь впервые песню и не знаешь, что она — «бардовская».

Так и у меня случилось. Почти двадцать пять лет назад засиделся как-то ночью, а было тогда ещё старое доброе кабельное телевидение (а не бесстыжие корпорации, которые потом захапали монополию на показ чемпионатов мира по футболу…) И один канал работал как главная государственная радиопрограмма. И по этому радио услышал я совершенно удивительную песню. Без труда можно было уловить, что она — в «левантийском» стиле: и придыхание, и порой восточное «кружение-закручивание» мелодии под конец строки. Это песня отца — сыну-солдату…

А через некоторое время опять довелось мне слушать в тёмное время радио, и поймал я рассказ об этой песне, об истории её рождения. Радиоведущий по-свойски — как бывает в ночных передачах, — поделился со слушателями, рассказал о том, как провожал сына в военкомат. К чему бы это? — подумалось мне… но тут же и выяснилось — к чему. Ибо затем он назвал имя человека, чей сын тоже был — наверное, недавно, — мобилизован. «Мне было просто грустно, — сказал ведущий, — а он — сделал из этого песню…» Тогда я понял, что сейчас зазвучит. И не ошибся.

Имя автора этой песни — Хаим Моше. Он сын выходцев из Йемена, и это отчасти предопределило восточный колорит в его творчестве. Он — один из израильских «бардов», из тех, кто создаёт свои песни — включая исполнение, — полностью сам. Вот его посвящение сыну (называется — «Карточки в альбоме») в переводе на русский:

Повесть детская твоя
На старых снимках с нами.
Вот сын и папа — ты и я;
И вновь тревожно маме.

Вчера письмо твоё читал, —
С тобою всё в порядке.
Ты нам о многом рассказал,
Только скрыл о схватке…

(Припев) А к твоему приезду в срок
Мама всласть хлопочет!
Будем ждать — и, как цветок,
Тебя польём, сыночек!
И будем верить, как свечам,
Словам, что ждущие дождутся…
Храни Господь!.. Ты обещал,
Обещал вернуться!..

Улыбка бабушки твоей
Над малышом в коляске;
А здесь — в тринадцать, — снова с ней:
Внук подрос, как в сказке!
И вот ты в форме… из-за плеч
Приклад и ствол видны…
А я так верил, что сберечь
Тебя сумею от войны!

А к твоему приезду в срок
Мама всласть хлопочет!
Будем ждать — и, как цветок,
Тебя польём, сыночек!
И будем верить, как свечам,
Словам, что ждущие дождутся…
Храни Господь!.. Ты обещал,
Обещал вернуться!..

Оригинал — здесь: מילים לשיר התמונות שבאלבום — חיים משה — שירונט (mako.co.il)