Неужели есть где-то место, где люди не поступают с момента рождения в театр, не произносят не ими написанные слова, не играют без конца роль то того, то другого, а умудряются прожить жизнь по собственной партитуре, не исполняя фальшивых и чужих мелодий?! Недаааааавно гостила в чудесной странееееее…

Прощание

Рассказы из книги «Дом общей свободы», издательство «Арт Волхонка», 2020

Татьяна Хохрина

ПРОЩАНИЕ

— Недаааавно гостила в чудесной странеееее, где плеееееещутся рифы в янтарной волнееееее… Вот привязалось! Целый день пою. Даже траурный марш не помешал… Где сесть-то? С институтскими совсем не хочется. И с выдающимися деятелями современности не хочется. А с родней — тем более не хочется, да и оснований нет. Ладно, надо хоть где-нибудь сесть, а то буду стоять в почетном карауле.

Пока Ира Чулаковская протискивалась на свободное место, общий сбор окончился и поминки двинулись по привычному сценарию. Сурово сдвинув брови и придавая голосу драматическую хрипотцу, вечер памяти академика Левашова открыл его бывший аспирант, соавтор, недолгий любовник жены и временный зять, сперва подчиненный, а потом начальник, в общем, человек воистину близкий, нынешний директор Института Петр Прохорович Зинченко. Он долго пережевывал регалии и заслуги покойного, спотыкаясь об слова длиннее пяти букв и тормозя плохо подогнанным зубными протезами.

Потом залилась слезами осиротевшая референтка академика. В ее-то искренности никто не сомневался, она была с ним рядом все сорок два года совместной работы, а со времени его вдовства — так все двадцать четыре часа в сутки. Поэтому сегодняшняя траурная речь, перемежающаяся скорбными рыданьями, выросла на обломках ее рухнувшего мироздания.

Господи, нет компании нелепей, чем та, которую собирают поминки. Чистый Ноев ковчег: и стар и млад, и свои и чужие, и преданные друзья и злорадные недоброжелатели, и искренне переживающая родня и равнодушная седьмая вода на киселе… Нигде, как на поминках, не становится очевидной истина «один проходит человек в этот мир и один уходит в мир иной». Всеобщий плач как удостоверение одиночества. И нигде нет такого торжества вранья и фальши, как в прощальных обращениях!

Вон шевелит губами, заглядывая в шпаргалку, заместитель Левашова, репетируя траурную речь. А ненавидел его всю жизнь, стучал куда только мог, чуть под уголовное дело не подвел! Или вон скорбно трясет подбородком, вглядываясь острым недобрым взглядом в лица выступающих, лучшая подруга покойной жены академика, мечтавшая занять ее место если не при жизни безвременно ушедшей, то хоть после ее смерти, но произошел облом. Старик хоть и не играл уже в основном составе, но вкус к бабью сохранил и предпочитал рядом иметь горячую упругую ляжку очередной аспирантки и тратить все свои гранты и госпремии не на импланты старой товарки своей жены и не на устройство судьбы ее непутевых внуков, а на щекотавшие нервы и будившие воспоминания капризы и головокружительные желания юных прелестниц.

Ресторан, где проходили поминки, был отменный и на заказ дочка покойника не пожадничала, так что народ со вкусом ел, пил и выступать не рвался. Да и, сказать по правде, вся жизнь академика права Левашова от начальной службы в МГБ помощником полковника Рюмина, одного из создателей Дела Врачей, до последнего его председательства в добром десятке советов, комитетов, групп и ассоциаций по совершенствованию, реформированию, развитию и повышению эффективности всякого и разного, не давала особых оснований ни для осознания реальной утраты, ни для скорби по невозвратимой потере. Однако повисавшая время от времени тишина, затягиваясь, становилась неприличной и тогда кто-то, судорожно проглотив кусок севрюги или языка, придавал лицу приличествующее ситуации выражение печали и отрабатывал траурный обед, невнятно делясь воспоминаниями совместного бытия или восторгами по поводу вклада покойного в юридическую науку. Поскольку эти выступления вынужденно прерывали предшествующую оживленную застольную беседу и соседи по столу с нетерпением ждали возвращения выступавшего, он, как правило, не затягивал перечень заслуг и потерь, оставляя и другим материал для скорбной речи, и быстро спешил на место, чтобы продолжить праздник.

— Какая же все это тоска и пошлость. Надо было сразу после похорон уйти, не таскаться на эту тризну позорную. С другой стороны дочка Левашова подошла, просила подъехать. Все-таки Ира была такой успешной его аспиранткой! И умудрилась много лет с ним сотрудничать, не участвуя при этом во всех подковерных интригах. И хоть покойник был редкая сволочь, но ей, Ире, он ничего плохого не сделал, даже помог отчасти. Уж не вредил-то точно. Ну, если не считать, конечно, что ее дед по делу врачей как раз год в Бутырке проторчал. Но этот факт Левашов с Ирой не ассоциировал, да и она как-то внутренне разделяла послужной список академика и их взаимоотношения. Вот и сидит сейчас здесь, сама не зная — своя среди чужих или чужая среди своих…

Ира услышала: «… редоставляется любимой ученице академика Левашова, кандидату юридических наук и прочая и прочая Ирине Ефимовне Чулаковской…» . А вот и счёт к оплате, твой взнос в наше общее дело!

«Друзья! Коллеги! От нас ушел не просто большой ученый. Мы потеряли человека редких душевных…»

Ира вышла из ресторана и быстро пошла по Неглинке вверх по Бульварному Кольцу. Неужели есть где-то место, где люди не поступают с момента рождения в театр, не произносят не ими написанные слова, не играют без конца роль то того, то другого, а умудряются прожить жизнь по собственной партитуре, не исполняя фальшивых и чужих мелодий?! Недаааааавно гостила в чудесной странееееее, где плееееееещутся рифы в янтарной волнееееее…

ПРОЛЕТАЯ НАД ЧЕРЕПОВЦОМ…

Руфина Прокофьевна кряхтя выволокла тяжеленный, лысый и пыльный ковер на балкон. Новый год все-таки на носу! Нельзя в грязи встречать! Пусть и скромно живу, и гостей особых не жду, но, слава Богу, не в свинарнике, чай, находимся, порядок никто не отменял. Тем более, что какие только чудеса в Новый год-то ни случаются! Вдруг соседка зайдет или сослуживица какая бывшая заглянет. А то и племянник родной, братов сын вспомнит, что у папки сестра была и, может, жива еще. И соколом залетит в их глухомань, да прямиком к ней! И что же, неряхой его встречать?! Чтоб никогда больше ни ногой?! Ну уж нет!

Руфина Прокофьевна перекинула ковер через балконную ограду, попробовала было встряхнуть его, но он был страшно тяжелый, да и жуткий сегодняшний промозглый ветер прижимал его к перилам и сводил на нет все ее усилия. Что ж делать-то? Руфина Прокофьевна вспомнила, что где-то в кладовке валяется у нее щетка на длинной ручке, которой муж покойный снег когда-то с машины сметал, обрадовалась, что не выкинула ее давным давно, а теперь вот сможет ковер почистить, и нырнула в квартирное спертое тепло за бесценным орудием.

Руфина Прокофьевна обшарила кладовку, о старую кроватную панцирную сетку, которую давно пора сдать в металлолом, ободрала локоть, но щетку нашла и, шаркая разношенными тапками, понеслась обратно на балкон. Ветер усиливался, он уже мог поднять свесившиеся края ковра и угрожающе хлопал ими, рискуя вообще балкон обрушить. Руфина поняла, что надо спешить, свесилась головой вниз, чтоб достать щеткой нижний край, замахала ей изо всех сил, другой рукой натягивая полотно ковра, прижимаясь к нему пузом и стараясь удерживать равновесие. Ей не раз удавалось проделывать и более сложные кульбиты, но сегодня был день-то особый, предновогодний… Резкий порыв ветра сыграл на стороне сопротивлявшегося чистке ковра и выбросил Руфину Прокофьевну в открытый космос.

Она даже не успела испугаться, только подумала, как внезапно и неожиданно заканчивается ее история, а квартира так и останется неубранной и те, кто войдет в нее проводить разбившуюся хозяйку в последний путь, будут говорить: «Какая старуха грязнуля-то была, оказывается! Даже за собой не подмела-не подтерла…» Руфина зажмурилась от стыда и страха, больше от страха, конечно, потому что ждала удара об обледеневший асфальт или бетонный козырек подъезда и приготовилась держать ответ уже не за домашнюю грязь, а за всю прожитую жизнь.

Но удара не последовало. Мощный сибирский ветрище, не позарившись на малолетних девчонок из Канзаса, пошел на рекорд и понес над уездным городком на вытянутых руках дебелую пожилую вдову, помахивая ошарашенным свидетелям развевающимися полами ее застиранного байкового халата. Руфина Прокофьевна тоже быстро поняла, что Страшный Суд откладывается и с любопытством уставилась вниз. И не зря! Ветер смёл не только толстуху с балкона и ее нечищенный ковер, но и четкий строй дней и лет, превращаясь в машину времени. Там, далеко внизу Руфина разглядела своего никогда не виденного ранее деда Николая, вернувшегося георгиевским одноногим кавалером с Первой мировой и помершего еще до рождения внучки Руфы. Рядом с ним сидела на пригорке молодая мама и смеялась так по-девчачьи, как никогда не хохотала потом. Этот смех настолько изумил Руфину, что она даже не заметила, что там внизу лето, и шум листвы заглушает другие звуки.

Потом Руфина Прокофьевна увидела своего покойного мужа. Не таким, какого бранила за глухоту, забывчивость и любовь к рюмке, не толстого, плешивого, косолапого деда в обрезанных валенках и в поясе из собачьей шерсти, а молодого, плечистого чубатого парня, к которому тайно бегала в деповское общежитие и ревновала ко всем путевым обходчицам. Вон и брат ее там же около мужа, они никогда не расставались, пока брат на Север не завербовался да там и остался. Надо же, не вспоминала столько лет, а вот мелькнули где-то внизу — и словно не было всей последующей жизни…

Руфина Прокофьевна, словно дирижабль в байковом цветастом чехле, зависала над родным городком, потом ветер тащил ее дальше и открывал новые картины старых мест и их забытых обитателей. Ей было не холодно, не страшно и даже уже не удивительно все то, что с ней происходило. Слишком важно было не пропустить ни одного знакомого лица, махнуть сверху рукой всем растворившимся во времени родным, соседям, подругам. Даже подобранный у магазина вислоухий щенок, пятнадцать лет потом облаивавший всех, кто проходил мимо ее двери, был там внизу и вилял ей хвостом. Поражало только то, что куда-то исчезли все ее сегодняшние современники и никто почему-то не обращает на нее внимания, не тычет пальцами вверх, не свистит и не пытается ее остановить. «Никому и сейчас не нужна! — горестно подумала Руфина и в тоске прикрыла глаза, — Зачем такая жизнь! Никого уж нет, кому дорога была или хоть интересна! Унесет к чертовой матери и не хватится никто!»

В то же мгновение она вдруг ощутила ледяной холод, услышала сирены полицейской машины и скорой помощи, голыми ногами и руками почувствовала колючий снег, увидела толпу ошарашенных людей, у нее потемнело в глазах и Руфина Прокофьевна потеряла сознание. «Разбилась, точно разбилась! С девятого этажа сорваться — никто не уцелеет! Врачей пустите, врачей! Все же в сугроб свалилась, может, и спасется! И оттащите с нее этот чертов грязный ковер, она же под ним задохнется!» Толпа раздвинулась, пропуская бригаду неотложки, соседка поволокла в подъезд злополучный ковер, Руфина на носилках исчезла в чреве санитарной машины и народ медленно нехотя стал расходиться, гадая и споря, есть ли у Руфины шансы.

А Руфина Прокофьевна очнулась в коридоре местной больницы, без единого ушиба и царапины, с удовольствием похлебала казенного супцу, съела паровую котлетку, не сказала ни слова соседям по больнице, отметив про себя, что не всякому такая удача дается и не всегда, а только в новогодние дни и исключительно хорошим людям. И как славно было повидать всех! Жалко только, ковер так и не почистила!