Александр Яблонский: Причуды памяти

Loading

Не надо думать, что мы просто пили в Летнем саду. Мы продолжали традиции, заложенные Петром Великим. Летний сад был задуман не только как место общения с природой. Нет! Летний сад был задуман прежде всего как место увеселений и общений. А увеселения и общения времен Петра были весьма специфические и однообразные.

Причуды памяти

Александр Яблонский

Как будто вчера это было, а — в другой жизни. И вижу, чувствую, осязаю, обоняю эту — давно ушедшую жизнь — лучше, реальнее, нежели сегодняшнее бытие, нежели самый яркий сон.

… Совсем в другой жизни, но — рукой подать, несколько поколений…

Из небольшого деревянного дома, который стоял на углу Литейной першпективы и Кирошной улицы, на том месте, где находится ныне Дом Офицеров — ранее: «Дом общего Офицерского собрания армии и флота», выстроенный (за 1 миллион 400 тысяч рублей — фантастическая сумма по тем временам) в конце 90-х годов ХIХ века, — здание шикарное, грациозное, легкое и внушительное, как вид офицера той навсегда ушедшей «петербуржской» эпохи — эпохи лейб-гвардейцев Преображенского или Павловского полков, гусар, гардемаринов, кавалергардов, — здание, предназначенное, по словам Николая Второго, «для содействия сближению г-д офицеров, товарищеским отношениям, военному образованию офицеров, развлечениям для г-д офицеров и удешевления оных (развлечений) в столице», но в мои детские и юные годы, служившее «лучом надежды» для зрелых дам и юных девиц, искавших спутников жизни, временных кавалеров или просто проводников на танцы, куда одиноких женщин не допускали, но попадание на которые вселяло надежду обеспечить дальнейшую сносную материальную жизнь, недоступную простому гражданского населению Страны Советов, здание, у которого я рассматривал афиши с именами чудесных ленинградских артистов и музыкантов, — из этого казенного сруба на месте Дома офицеров часто выходил высокий, худощавый, но жилистый человек в длинной шубе. Он заметно горбился, поэтому впереди ее полы чуть касались земли. Офицеры на вахте около его дома, вдоль Штаба Корпуса военных поселений — это следующий дом по Литейному после Кирочной — и далее, по всему пути следования мрачного господина в простой шубе вытягивались во фрунт и замирали, но он шагал мерно, четко и, казалось, не замечал эти окаменевшие фигуры, заиндевевшие от мороза и ужаса лица. Его взгляд был устремлен вниз, словно он боялся оступиться и нарушить чеканный ритм своего движения, а голова была привычно склонена к левому плечу. Нависший лоб, надменно взлетевшие мохнатые брови, поджатые губы с чуть приподнятыми уголками, впалые щеки, мясистые, плотно прижатые к черепу уши и глубоко посаженные серые прозрачные глаза выдавали в нем человека умного, надменного, беспощадного, озабоченного и безупречного. Он переходил Фурштатскую, затем Сергиевскую и, не доходя до Захарьевской, сворачивал направо, вглубь, к Собору Преподобного Сергия Радонежского. Там он находился продолжительное время, исповедуясь и причащаясь, но чаще — просто в молитве или молчаливом раздумье. «Много ляжет на мою голову незаслуженных проклятий»… Выйдя из храма, он обычно доходил до Невы, стоял, глядя на ледоход или на темные фигурки, спешившие от берега к берегу по вставшему льду, на силуэт Петропавловской крепости, мутно вырисовывавшийся по левую руку, и возвращался домой, также тяжело, ритмично и неумолимо ступая по намертво замерзшей земле. Это был граф Алексей Андреевич Аракчеев.

… Там, где был Собор Преподобного Сергия Радонежского, с 1932 года сделали приемную НКВД, где часами выстаивали ленинградцы и невольные гости нашего города в очередях, чтобы узнать о судьбе близких — отцов, сыновей, матерей, дочерей, внуков, друзей… Справок там не выдавали, но, если посылочку не брали, значит…

«И ненужным привеском болтался

Возле тюрем своих Ленинград…»

… Во время вечерних прогулок, но чаще днем — уже при полном параде, то есть в идеально подогнанном мундире тёмно-зелёного цвета, но без единого ордена, темно-серых рейтузах с лампасами и в золотых эполетах, порой с накинутым на плечи плащом с пелериной — подчеркнуто скромным щеголем, чем также привлек симпатии своего первого патрона — Павла, встречал граф Аракчеев князя Виктора Павловича Кочубея. Того самого Кочубея, который приходился дедом князю Виктору Сергеевичу Кочубею — начальнику Главного управления министерства Императорского Двора и Уделов, в особняк которого на Фурштатской мы с мамой носили мои анализы. Там сделали детскую поликлинику. Того самого князя Виктора Павловича Кочубея, которому цесаревич Александр Павлович написал 10 мая 1796 года удивительное письмо, где помимо всего прочего говорилось:

«В наших делах господствует неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, а Империя стремится лишь к расширению своих пределов. При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправлять укоренившиеся в нем злоупотребления; это выше сил не только человека, одаренного, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения, а я постоянно держался правила, что лучше совсем не браться за дело, чем исполнять его дурно. Следуя этому правилу, я и принял то решение, о котором сказал Вам выше. Мой план состоит в том, чтобы по отречении от этого неприглядного поприща <…> спокойно поселиться с женой на берегах Рейна, где буду жить спокойно честным человеком, полагая свое счастие в обществе друзей и в изучении природы».

Князь Виктор Павлович имел свой особняк, купленный у князя Лобанова-Ростовского, на Фонтанной реке, прямо около Цепного моста. Это было просторное, вытянутое вдоль реки трехэтажное здание с фантастически роскошными интерьерами, и князь гордился своим дворцом, достроенным и отделанным Монферраном. Однако в слободе лейб-гвардии Преображенского полка он появлялся часто и регулярно. Здесь в прекрасном деревянном доме на углу Литейной першпективы и Пантелеймоновской улицы жил его сын — князь Василий Викторович. У князя Виктора Павловича и его супруги — Марии Васильевны, урожденной Васильчиковой, дети были на удивление красивы, аристократичны, импозантны, — что вы хотите: их прадедом был Василий Леонтьевич Кочубей — Генеральный писарь и Генеральный Судья Коша — Войска Запорожского. «Богат и славен Кочубей…» — помните? Однако Василий Викторович выделялся и своей внешностью, и своей ученостью, и непередаваемым благородством подлинного барина. Что скрывать, он был любимцем родителей. Помимо этого, молодой Кочубей был известнейшим коллекционером и нумизматом, его коллекции превосходили по качеству и объему все известные в ту пору собрания, кроме Эрмитажа. Библиотека же его насчитывала более 5 тысяч томов. Так что Управляющий (Министр) министерства Внутренних дел князь Виктор Павлович имел ещё одну побудительную причину быть частым гостем Литейной стороны: его интересовали коллекции сына.

Иногда все они: Великий Князь Михаил Павлович — «Рыжий Мишка», Кочубеи, Аракчеев с Минкиной — встречались у пивного ларька на углу Артиллерийской улицы и улицы Короленко. «Клавочка, душенька, подлей графу ещё теплого, а то хворый он стал». Минкина всё норовила пролезть без очереди, Рыжий Мишка ее совестил, но она разве послушает. Поэтому ее и порешили. После двух кружек все шли в дом, где жил Самуил Яковлевич. Там в полуподвальном гастрономе давали портвейн «777». Незабываемый вкус. Помните? Маршак с ними не пил. Он писал «Сказку о глупом мышонке».

Князь Василий Викторович жил по соседству с графом Аракчеевым — через дом. Его шикарный собственный деревянный дом с обширным садом располагался на том месте, где впоследствии выстроили знаменитый Дом Мурузи. Место это примечательно не только потому, что я провел в нем тридцать пять лет своей жизни. Молодой, прекрасной жизни… Не только потому, что отца хозяина этого палаццо посадили в Турции на кол, как русского шпиона, и Николай Первый в награду отдал участок для застройки сыну казненного князя — Мурузи младшему, Достоевский расположил здесь особняк генерала Епанчина, а Куприн часть событий «Гранатового браслета» разместил также в этом доме неомавританского стиля, окончательно достроенного архитектором А.К. Серебряковым в середине 70-х годов. И не потому, что здесь проживали и творили Мережковские и Лесков, Пяст и Бродский, в последний раз встретились здесь Ахматова и Гумилев…

Когда-то здесь стоял дом камергера и основателя Российско-американской компании Николая Петровича Резанова — Правителя канцелярии кабинет-секретаря Екатерины Второй Гавриилы Романовича Державина. Примерно в то время, когда камергер Николай Резанов на шхуне «Авось», то есть в 1806 году, приближался к Калифорнии, деревянный особняк с белыми колоннами наследники путешественника продали купцу Меншуткину, а в 1808 году, когда юная Кончита, прождав более года своего возлюбленного, давно уже погибшего под Красноярском, ушла в монастырь — «я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду», — где провела 49 лет, до самой своей смерти, — тогда на участке уже высился богатый сруб с верандами и террасами. Дом князя Василия. Большинство домов в Петербурге даже в те времена было ещё деревянными…

Собственно говоря, граф Алексей Андреевич Аракчеев также имел собственный дом. На Мойке. Это был дворцовый трехэтажный особняк с обработанным ионическими пилястрами ризалитом и треугольным фронтоном, «растреллиевским» глубоким зеленым цветом, в pendant Зимнему, и, главное, вблизи Зимнего, в ансамбле Зимнего. Рядом с Государем. Именно поэтому граф — человек непритязательный и аскетичный — с такой энергией ухватился за возможность выстроить свой дом на месте сноса задворков жилых домов, выходящих фасадами на Дворцовую площадь. Однако в этом доме граф практически не жил. Довольно скоро он понял: чтобы находится в сердце Государя, отнюдь не обязательно было жить по соседству. Зато накладнее. Значительно накладнее. При всем том, что граф Алексей Андреевич был абсолютно бескорыстен, служа своим Государям, не терпел всяческих нарушений воинской дисциплины и установленного порядка, особенно был суров к взяточникам и нещадно боролся с ними (за что также был ненавидим в высшем свете и чиновничьей элите), при всем этом он был прижимист, а точнее — скуп. Посему вскоре после постройки особняка на Мойке он его продал, оставаясь жить в скромном доме 2-й Артиллерийской бригады. Когда же Александр предложил: «Возьми дом себе», — Аракчеев ответствовал: «Благодарю, Государь, на что он мне?! Пусть останется Вашим, Ваше Величество, на мой век хватит». Здесь не столько благородство и бескорыстие. Отопление собственного дома, будь он на Мойке или на Литейной, освещение, уборка, ремонт, покраска, обслуживание — за свой счет. А так — пусть Бригада платит. Это — большая экономия.

… Встречая князя Кочубея-старшего, Аракчеев кланялся подчеркнуто и преувеличенно почтительно, словно вкладывая в свой поклон долю саркастического презрения к высоко вознесенному коллеге. Граф Алексей Андреевич ближайшего советника Александра, князя Виктора Павловича, не любил, чувствовал в нем надменного чужака и ревновал. Он прекрасно понимал, что его Император — Александр Первый — ему, Аракчееву, никогда такого письма ни по содержанию, ни, главное, по тону и степени откровения не написал бы. Что же касается ревности… О, граф был ревнив, злопамятен и мстителен.

… Первый Министр полиции России генерал-адъютант Александр Дмитриевич Балашов, тот самый, который ездил с дипломатической миссией — не удавшейся — к Наполеону (помните «Войну и мир»?) — этот самый проницательный «омерзительный Иуда-Балашов», как величал его Иван Долгоруков, этот Балашов как в воду глядел. Когда 13 июля 1812 года Александр прибыл в Москву, Федор Васильевич Ростопчин явился к нему в Кремлевский дворец с тем, чтобы сообщить о решении собрания Московского дворянства и купечества учредить ополчение в 80 000 человек в полном снаряжении, вооружении и с провиантом, а также о собранных пожертвованиях в размере 13 000 000 рублей. Государь изволил выразить свое удовлетворение тем, что назначил Ростопчина Главнокомандующим Москвы и на прощание расцеловал его. Находившийся рядом граф Андрей Алексеевич поздравил удачливого соперника, прибавив: «Государь никогда не целовал меня, хотя я служу ему с тех пор, как он царствует». Вот тогда Балашов и шепнул Ростопчину: «Будьте уверены, граф, Аракчеев никогда не забудет и не простит вам этого поцелуя». Действительно, до конца дней Ростопчина Аракчеев всячески вредил и его карьере, и репутации, в результате чего бывший Главнокомандующий Москвы после отставки вынужден был покинуть в 1815 году Россию и жить преимущественно во Франции. Свет отторгнул его. … Что там Отелло со своими страстями! Ревность российского царедворца во все времена — страшная сила.

Император Кочубея не лобызал, во всяком случае, при Аракчееве. Однако интуиция у графа была отменная. Плюс еле скрываемая ненависть сына обедневшего дворянина к представителю богатейшего и знатного рода, ведущего свою родословную с XVII века от Кучук-бея. Все свое всевластие граф постоянно направлял на сокрушение соперника — не столько в службе, сколько в сердце Александра. Император продолжал иметь душевное расположение к Кочубею, хотя после 1807 года Кочубей все более и более расходился с Государем в вопросах внешней и внутренней политики. Отставка князя в 1823 году вызвала уже нескрываемое торжество графа Алексея Андреевича. Пока же — раскланивались, хотя встречи с Министром внутренних дел его не радовали.

Аракчеев любил своих государей, точнее — двоих из трех. Это была самозабвенная, глубокая и бескорыстная любовь. Государи и, особенно, государыни, всегда имели своих фаворитов, и эти фавориты были беззаветно преданы душой, умом, а порой и телом своему повелителю/повелительнице. Ни Мен

шиков, ни Бирон, ни Разумовский, ни оба Орлова или Потемкин живота своего не жалели ради своих благодетелей, для успеха их дела, любили их горячо и доблестно любовь сию подтверждали. Но и себя не забывали. Исключение, пожалуй, составил генерал-адъютант бригадир Андрей Васильевич Гудович. Приставленный Елизаветой к Великому князю Петру Федоровичу в звании камергера (в числе пяти других) Наследника престола герцога Шлезвиг-Гольштейнского, полковник Гудович стал не только фаворитом, но наставником, соратником и другом закинутого в чужую страну несчастного неудачника-реформатора, мужа Екатерины. Гудович неотлучно состоял при Императоре, во время переворота, когда все приближенные и генералитет бежали, лишь он и фельдмаршал Миних, оставаясь верными долгу и чести, не оставили обреченного Петра Федоровича. Вместе с ним Гудович был арестован и просидел под караулом несколько недель. Последовавшее предложение Екатерины остаться на службе в прежнем звании он отверг, выехал за границу, затем вернулся в свое имение в Черниговской губернии, где прожил до самой смерти Екатерины, которой не простил смерти своего Императора. Павел при восшествии на престол призвал его в столицу, произвел в генерал-аншефы, пожаловал орденом Александра Невского, но Гудович в столице бывал наездами, а после убийства сына Петра Третьего более в Петербурге не показывался до своей смерти в 1808 году. В те времена ещё встречались порядочные люди на троне и вблизи него. Аракчеев был предан и Павлу, и Александру. Павел вывел в люди, благодаря рекомендации графа Николая Ивановича Салтыкова, приблизил к себе толкового и старательного артиллерийского офицера, сделал комендантом Гатчины, командующим всеми своими сухопутными силами. Не ошибся, а все более очаровывался неустанной службой «лучшего в Империи мастера фрунта и дел артиллерийских». По восшествии же на престол молодой Император своего любимца и единомышленника в военном деле осыпал милостями: к 27 годам Аракчеев получил звание генерал-майора, Анну 1-й степени, св. Александра Невского орден, Грузино в Новгородской губернии, был пожалован Петербургским комендантом и возведен в баронское достоинство. Однако главная награда случилась в срединные дни ноября 1796 года. Срочно вызванный из Гатчины вступившим на престол Павлом, полковник Аракчеев как был, в одном мундире, с трудом нашел Императора в Зимнем дворце. Тот тут же произвел его в генералы, назначил комендантом столицы и представил нового военного генерал-губернатора Петербурга — цесаревича Александра Павловича. При этом он соединил руки сына и Аракчеева, изволив молвить: «Будьте друзьями и помогайте мне!». На другое утро молодой генерал вскользь посетовал новому другу, что давеча, прибыв по Высочайшему срочному вызову, не имеет даже смены белья. Александр послал ему свою холщовую рубаху. В ней, согласно завещанию, Аракчеева похоронили через 38 лет. Умирая, он держал перед собой портрет Александра. Отказавшись от пожалованных ему орденов св. Владимира и св. Андрея Первозванного, а также от звания фельдмаршала, он принял из рук Александра одну награду — портрет государя, осыпанный брильянтами. Брильянты с рамы он снял и отослал обратно, а портрет сохранил, с ним в руках он отошел в мир иной. Чýдное, чуднóе, ныне трудно распознаваемое было время…

Князь Кочубей, в свою очередь, как, впрочем, все остальные люди его круга, симпатий к графу не испытывал, сторонился его, скрытно стыдясь общением с ним. Они раскланивались сухо и подчеркнуто официально. Соседи, как-никак. Кого встречал граф Аракчеев с непритворной улыбкой, так это графа Петра Андреевича Клейнмихеля. Когда-то Петруша был его адъютантом. С этого и началась его блистательная карьера начальника Штаба Военных поселений, начальника Департамента поселений, министра Путей сообщений. При всем различии происхождений они были похожи. Оба — доблестные служаки, для которых служба была смыслом жизни. Оба беззаветно служили своим государям: Аракчеев — Александру, Клейнмихель — Николаю, беспрекословно выполняя все их распоряжения. Оба были лучшими: Аракчеев — в артиллерийском искусстве, Клейнмихель — в строительном деле. Оба были неподкупны, пунктуальны, жестоки и грубы. Обоих отторгал свет и откровенно ненавидели при Дворе, но Государи без обоих не могли обойтись. Граф Петр Андреевич квартировал рядом — по диагонали от казенного дома Аракчеева, прямо напротив особняка Кочубея: на углу Литейной першпективы и Пантелеймоновской улицы. В 1830 году Клейнмихель дом откупил. Однако в это время Аракчеев, вынужденный выйти в отставку, так как Николай не простил ему неучастия в подавлении возмущения на Сенатской площади, почти в Петербурге не бывал, проводя свое время в Грузино.

А лет за 10–12 до того момента, как Клейнмихель откупил дом на углу Литейной и Пантелеймоновской и незадолго до известного бала-маскарада, устроенного графом Аракчеевым в честь Варвары Александровны Клейнмихель, к которой Аракчеев испытывал особое расположение (это было прямо перед разводом Клейнмихелей по поводу обидного для мужчин физического недостатка супруга и, соответственно, отсутствия детей), когда на князя Кочубея по смерти графа Сергея Кузьмича Вязмитинова и последовавшей кончины Осипа Петровича Козодавлева было возложено руководство Министерством внутренних дел с прибавлением дел Департамента полиции, когда Александр Сергеевич Пушкин путешествовал по Крыму, в доме Александра Михайловича Булатова, что на 1-й Спасской улице под нумером «1» — прямо напротив моего дома Мурузи, под нашими двумя окнами, — проходили собрания «Ложи Соединенных друзей», когда состоялась закладка четвертого Исаакиевского Собора по проекту Монферрана, и Симон Боливар провозгласил федеративную республику «Великая Колумбия», то есть где-то в 1819 году или чуть позже невдалеке от резиденций Аракчеева, Кочубея-сына и Клейнмихеля — на участке № 509, как раз между 1-м и 2-м Спасскими переулками рядом с домами полковника Зотова и купчихи Сафоновой купил особняк недавно приехавший в Россию молодой австрийский каретных дел мастер. Иосиф Франциевич Яблонский. Мой прапрадед. Дом был хороший: трехэтажный, с изящными сандриками над окнами, белой лепниной на фасаде, окрашенном в желтый «россиевский» цвет. Каменный дом. Подданному Австро-Венгрии жить в деревянном доме было как-то непривычно… Кстати говоря, Иосиф Франциевич в Петербурге обрел и свое личное счастье, женившись на девице Екатерине Шерцингер, дочери Мартина Шерцингера, уроженца австрийского Бадена, известного мастера «музыкальных часов» — «часов — органов» и настройщика клавесинов и клавикордов. Вот оттуда, видимо, мои музыкальные гены…

Раскланивался ли господин Яблонский с Аракчеевым или Кочубеями, неизвестно. Скорее всего, раскланивался. Вряд ли они отвечали на его поклоны. А ежели и отвечали, то не глядя. Но услугами наверняка пользовались, как и большое количество офицеров лейб-гвардии Преображенского полка. Кареты часто ломались — вечная проблема: «дураки и дороги» — ничего не изменилось, да и потребности господ офицеров по мере продвижения по службе возрастали — требовались новые экипажи. Не случайно Иосиф Франциевич выбрал для места своего жительства самое сердце Преображенской слободы, простиравшейся от Литейного проспекта до Конногвардейской и Слоновой улиц (ныне Суворовского пр.) и от Сергиевской улицы до Виленского переулка.

… Как будто вчера это было, и — в другой жизни. Вижу: из дома нумер 8 по Спасской улице — потом названной именем не очень мне симпатичного декабриста, но поэта Кондратия Рылеева — из дома номер 8 по Спасской (Рылеева) выходит пожилой господин в шубе мехом вовнутрь, с ним его сын — молодой офицер Павел Яблонский, недавно переведенный из подпоручиков 145-го пехотного Новочеркасского Императора Александра Третьего полка в лейб-гвардии Павловский полк, он ведет под руку своего сына — Александра, только что выпущенного Х классом из Училища Правоведения (59-й выпуск, 15 мая 1898 года), будущего надворного советника, с ним — мой папа, Павлуша, он в девичьем платье, как было принято в 10-х годах нового ХХ столетия одевать мальчиков. А вот и я. Плетусь сзади. На мне матроска с якорем и ботиночки со шнурками — подарок моего дяди. Навстречу — вдова Василия Викторовича Кочубея — Елена Павловна, урожденная Бибикова, падчерица А.Х. Бенкендорфа. Она приветлива, ей нравится платьице моего папы. Из Спасо-Преображенского собора выходит граф Аракчеев. Истово перекрестившись, басит: «Так это целая артиллерийская команда. Иоська Францевич, отдай их мне. Молодцами сделаю!» — «Этот, пожалуй, сделает!» — ехидно роняет генерал Александр Александрович Пушкин и поправляет мою матроску. Борода окладистая серебряная. Он особо любезен с Павлом Осиповичем. Знакомы ещё с Балканской кампании 1877–1878 года. Александр Александрович командовал там Нарвским гусарским полком, почти одновременно они вместе с прадедом были награждены золотым оружием с надписью: «За храбрость» и Владимиром IV степени. Сыну Пушкина тогда было 44 года, моему прадеду — около 30-ти. Павел Осипович имеет квартиру в казармах лейб-гвардии Павловского полка на Царицыном лугу (Марсовом поле), минут десять — пятнадцать неторопливым шагом от нашего дома. Генерал Александр Александрович Пушкин квартирует в Доме Мурузи, как и мы. Правда, его просторные апартаменты имеют вход с Пантелеймоновской, у нас же вход в коммуналку без удобств — с Короленко.

Уже бледнеет и светает
Над Петропавловской иглой,
И снизу в окна шум влетает,
Шуршанье дворника метлой.
Люблю домой, мечтаний полным
И сонным телом чуя хлад,
Спешить по улицам безмолвным
Еще сквозь мертвый Ленинград.

И — занозой в памяти, конечно, Летний сад. Это было незабываемое время — время «халтур» (то есть работы по совместительству) на летних сессиях для заочников Института культуры имени самой культурной Надежды Крупской. Той самой, которая составила черный список книг, подлежащих запрету и изъятию из библиотек, будь то Лев Толстой или Вл. Соловьев, Платон или Лесков, «Аленький цветочек» или Кант, стихи Чуковского или Шопенгауэр, Достоевский или Библия и многое другое: список запрещённых только детских книг насчитывал 97 названий. Горький попытался остановить это «зверство» и даже затеял издание лучших произведений отечественной и мировой литературы, но все его усилия оказались тщетными. Запрет держался довольно долго, а если и нарушался, то весьма своеобразным образом. Так, в 1935 году, Горький опубликовал в «Правде» статью в защиту «Бесов». Сталин распорядился издать роман тиражом в 5300 экземпляров. Один экземпляр был подарен Горькому с надписью Вождя (Горький привычно прослезился), остальные пустили под нож. «Дело Крупской живет и побеждает, потому что оно…» Ныне же культура полностью соответствует ее имени. А министр культуры ещё более культурен, нежели самая культурная Надежда Константиновна, что внушает. И что естественно. Однако студенты были симпатичные, немолодые, доброжелательные. Они приезжали из различных концов страны, чтобы получить бумажку о высшем образовании. В этом случае их нищенская зарплата зав. сельским клубом или библиотекаря районной библиотеки Барнаула, руководителя хора комбайнеров Ставрополья или танцевального кружка города Северодвинска повышалась рублей на 10–15, что было существенно. Мы их не мучили изысками фортепианного исполнительства, они не мучили нас. После неутомительного рабочего дня мы часто шли летним днем в Летний сад. Впереди был отпуск, 120 рублей, которые мы честно зарабатывали за сессию; позади — учебный год, и мы могли в душевном спокойствии разместиться в тени кленов около летнего кафе и неспешно потягивать коньяк, который всегда был в изобилии в этом очаге культуры близ института одноименной культуры. Тогда полулитровая бутылка коньяка стоила 4 рубля и 12 копеек с посудой. В кафе с наценкой 100 граммов нам обходились в 1 рубль 20 копеек… До 1970 года. Потом цены устремились за ракетоносителями.

Не надо думать, что мы просто пили в Летнем саду во время привычных летних приработков. Мы робко и умеренно продолжали традиции, заложенные Петром Великим. Летний сад был задуман не только как место общения с природой. Природы тогда в Санкт-Питер-Бурхе было предостаточно. Аничков мост, к примеру, возведённый в 1715 году и примыкавший к Аничковой слободе, построенной подполковником Михайло Аничковым, был деревянным, как и большинство строений любого рода в Петербурге, и подъемным. Около моста размещалась караульная будка для осмотра приезжавших в столицу персон. За пределами Аничкова моста по Фонтанной реке начинались предместья. Весь берег Фонтанки был застроен загородными дачами вельмож того времени. Дачи утопали в обширных садах и парках. За дачами начинались непроходимые леса. Градоначальники Петербурга XVIII столетия и при Анне, и при Елисавете обязывали владельцев дач по Фонтанке вырубать лес, «дабы ворам пристанища не было». Также было приказано вырубать по 30 сажень с каждой стороны по Нарвской дороге. Да и по другим трактам. Разбойничали в Питере тогда сильно. Бандитский был Петербург. Даже на Невской першпективе к вечеру было опасно… Зато зело зелено. Нет! Летний сад был задуман прежде всего как место увеселений и общений. А увеселения и общения времен Петра Великого были весьма специфические и однообразные. Так, к примеру, одной из форм общения и увеселения было «обнесение» посетителей сада вином. Хлебное или простое белое вино, названное «петровской водой» (чарка этого крепкого напитка выдавался по распоряжению Петра матросам и рабочим при строительстве новой столицы, дабы не хворали и не мерли в немереном количестве из-за сырости и холода). «Петровскую воду» в силу ее плохого качества прозвали «водкой» (дурная вода) от слова перманентно враждебного польского государства. Wodka была любимым напитком Государя. По сему церемония обнесения была незатейлива. В саду являлись гвардейцы с носилками, на которых были поставлены большие ушаты с простым белым вином. Обходя гостей, майоры подносили каждому большой ковш «за здоровье полковника», то есть Государя. Дамы от угощения не освобождались. Отказывавшиеся пить были насильно принуждаемы этими майорами, которые специально для этой цели сопровождали ушат. Сад во время обнесения запирался, у входа выставлялся караул, чтобы никто не смел без разрешения царя выйти вон. Немощных, отключившихся или скончавшихся от перепития складывали около Карпиева пруда. Обнесения заканчивались фейерверком или «огненною потехой». Традиции Петра Великого не прерывала и его супруга. Французский полномочный посланник Жак де Кампредон, весьма попривыкший к забавам Петра, с некоторой оторопью докладывал в Версаль: «Развлечения <Императрицы Екатерины Первой — А. Я.> заключаются в почти ежедневных, продолжающихся всю ночь и добрую часть дня, попойках в <Летнем> Саду, с лицами, которые по обязанности службы всегда должны находиться при Дворе». «… Настасья Петровна Голицына <«княгиня игуменья» петровского Всепьянейшего собора, придворная шутиха> за столом с Светлейшим князем и господами майорами лейб-гвардии кушали английское пиво большими кубками, а княгине Голицыной поднесли другой кубок, в который Е.В. изволила положить 10 червонцев». То есть, чтобы получить это небольшое, но по тем временам — состояние (при Петре доход работника средней квалификации составлял 12–15 рублей в год, при Екатерине практически ничего не изменилось), надо было выпить почти три литра вина или пива. «Большой кубок» вмещал именно такое количество жидкости. Другой раз, а именно «19 октября м-м Голицына смогла выпить лишь первый кубок виноградного вина с 15 червонцами на дне, второй же с пятью червонцами — не смогла осушить в силу падения замертво под стол». Сии невинные забавы продолжались и во времена внучки Петра Великого — Екатерины, но уже Второй — так же Великой, как и дед. По поводу одного праздника в 1778 году Императрица Екатерина направила «Записку» генерал-полицмейстеру Петербурга Димитрию Васильевичу Волкову. Тому самому Волкову, который, по преданию, будучи Тайным Секретарем Петра Третьего, выручая своего патрона, вознамерившегося уединиться с приглянувшейся ему Элен Степановной Куракиной, сочинил знаменитый и судьбоносный «Манифест о вольности дворян». Муж Екатерины Второй, Петр Третий Федорович, публично объявил своей постоянной пассии Елисавете Романовне Воронцовой, что вынужден ее покинуть, дабы сосредоточить свое внимание на создании данного Указа. И приказал Волкову сей Указ составить. Волков всю ночь просидел (голова у него была отменного качества) и, хотя не понимал, о чем надо писать, — написал, а Император провел чудную, можно догадываться, ночь с мадам Куракиной. Наутро разомлевший Петр (Карл Петер Ульрих) подписал и приказал обнародовать Указ, по которому впервые в истории России дворяне освобождались от обязательной государственной службы, могли выходить в отставку и выезжать за границу! (Князь Петр Долгоруков — «кривоногий» — смертельно оскорбивший Николая тем, что в одном из своих сочинений утверждал мысль о незаконном воцарении Николая, согласно «конституционным условиям», оговоренным при зарождении династии Романовых, был арестован и сослан на службу в Вятку. Князь написал А.Х. Бенкендорфу, что принимает новое место проживания со смирением, но никто не может заставить его служить — смотри указ Петра Третьего. Николай был изумлен настолько, что приказал освидетельствовать состояние «умственного здоровья князя»,.. однако от службы освободил… Государь закон чтил, не зря его наставлял граф Дмитрий Николаевич Блудов, а своего деда душитель свобод ценил — родная кровь.) Дворяне, освобожденные от обязательной службы, могли читать, писать и думать! Вещь досель в светском обществе Российского государства практически неведомая. Так появилось уникальное явление в мировой культуре — русская интеллигенция, которая по сей день признательна загубленному супругой Императору Петру Третьему. Так вот, Екатерина направила Волкову «Записку», где упоминает о 370 лицах, погибших от пьянства на этом празднике. А праздник был вполне заурядный. Как говорилось в афишках: «В честь Высочайшего тезоименитства Ея Императорского Величества представляется от усердия благодарности, от здешнего гражданина, народный пир и увеселения в разных забавах с музыкой на Царицыном лугу и в Летнем саду сего ноября 25-го дня, пополудни в 2-м часу, где представлены будут столы с яствами, угощения с вином, пивом, медом и проч., которое будет происходить для порядка по данным сигналам ракетами 1-й к чарке вина, 2-й к столам, 3-й к ренским винам, пиву, полпиву и прочаго. Потом угощены будут пуншем, разными народными фруктами и закусками, представлены будут разные забавы для увеселения, горы, качели /…/ Всяческие забиячества и поносные слова возбраняются…» И далее полторы страницы убористого текста с перечислением забав, увеселений и различных пуншей. Как описывал изумленный англичанин Уильям Кокс, огромный полукруглый стол был завален всякого рода «яствами, сложенными самым разнообразным образом: высокие пирамиды из ломтей хлеба с икрой, вяленой осетриной, карпов и другой рыбы, < пирамиды> украшались раками, луковицами, огурцами. В различных местах сада стояли рядами бочки и бочонки с водкой, пивом и квасом. В числе других диковин был огромный картонный кит, начиненный сушеной рыбой и другими съестными припасами и покрытый скатертью, серебряной и золотой парчой…» (этакий «шведский стол» с «открытым баром»). Перечисляя другие бесчисленные чудеса русского простонародного бала, Кокс добавляет, между прочим, что «многие из валявшихся на земле пьяно безобразно замерзли, немало людишек полегло в драках», другие, возвращаясь по домам «позднею порой были ограблены и убиты в уединенных кварталах города и предместий». Кокс называл убитых «числом под 400». У Императрицы данные были точнее.

Да и Царицын Луг от Летнего сада не отставал. Помню, 25 февраля 1728 года в Петербурге начались празднования по поводу коронации Петра Второго. Бурхард Христофорович Миних — градоначальник столицы — постарался на славу. Семь дней на Царицыном Лугу били фонтаны белого и красного вина. Это — для простолюдинов. Знать гуляла в одном из дворцов Миниха невдалеке от этого Луга, ставшего потом Марсовым полем. Столы ломились (в прямом смысле — некоторые не выдержали веса яств, среди которых выделялись цельные туши крупных млекопитающих), вино и пиво стояли по стенам в бочках и бочонках. Каждый тост сопровождался выстрелом из пушки Петропавловской крепости — вот и крепость пригодилась — знаменитый фортификатор граф Бурхард Христофорович немало потрудился над возведением бастиона Петра Великого и окончанием бастиона Зотова (в камне). Все было бы хорошо, только жителей тогда почти не осталось. Как отъехал юный царь со двором из Петербурга 9 января, так и сиганули за ним его подданные всех сословий и конфессий…

… Мы с коллегами безумствам не предавались, огненными потехами, «ссорами и забиячествами» не тешились, качелями и плясками себя не баловали. В спокойствии мы выпивали свою соточку — сто грамм и сотую часть заработанных денег, иногда усугубляли эффект отстранения ещё на сто и мирно шли дальше. Я любил присесть на скамейку у Карпиева пруда. В мае 1830 года здесь случилась неприятность: в пруду утопилась безнадежно влюбленная девица. В мое время там никто не топился, но плавали чудные белые лебеди. Они прилетали весной и жили там до осени. Когда я был маленький, мы часто сидели с мамой у пруда, и я кормил этих волшебных птиц кусочками французской булки. Кусочек себе, кусочек лебедям.

В Летнем саду было сказочно, там была абсолютно уникальная и непередаваемая «атмосфера места». Вереницы детсадовцев попарно, взявшись за руки, шествовали с букетиками желтых, оранжевых и лимонного цвета листьев клена, дуба, тополей или лип по пустынным аллеям, шурша опавшими одеяниями величественных деревьев. Прелый осенний лист — запах детства. С мая по середину сентября вечерами военный духовой оркестр играл старинные вальсы, марши, романсы. Дети рассматривали статуи, мамы читали вслух пояснительные надписи, ребята с восторгом слушали. На зиму статуи тщательно консервировали, покрывая деревянными «плащами». Студенты Академии художеств или Мухинки устраивались перед Аполлонами и Афродитами со своими мольбертами или листами ватмана. Вдоль гранитной набережной Фонтанки стояли рыбаки с удочками и в благоговейном молчании ловили рыбу. Крупных уловов я не видел, но рыба — рыбка — тогда в Фонтанке водилась. Вода была прозрачна, видны водоросли, пытающиеся устремиться за потоками воды, пахло свежестью, чуть тиной, талой водой и свежими огурцами. Верилось, что здесь были купальни, и дамы без боязни или брезгливости погружали в воду свои тщательно прикрытые дородные или хрупкие тела. Купальни в те старинные времена перемежались рыбными садкáми. Воду из Фонтанки пили ничтоже сумняшеся, водовозы доставляли воду из Фонтанки в зеленых бочках, в отличие от белых, в которых развозили воду из Невы. В зеленых считалась вкуснее. В мое время воду из рек уже не пили, но рыбу ловили. Я любил тот ныне бездарно загубленный Летний сад. Прохладный Летний сад. По Далю, «прохлада» — это «умеренная или приятная теплота, когда ни жарко, ни холодно, летний холодок, тень и ветерок». Холодок, ветерок и… покой, тишина, умиротворение… Ощущение — обманчивое, но прекрасное — безоблачной жизни. Летний сад был тем островком, окруженным Невой, Фонтанкой, Мойкой и Лебяжьей канавкой, где не только в жаркие дни гулял свежий ветерок, но всегда было ощущение отгороженности, отрешенности, изолированности от всех треволнений окружающего непростого бытия, там можно было уйти в ауру именно этого места с уникальным сочетанием покоя, неторопливо текущего времени, теней людей прошлых, ушедших в небытие и славных эпох, культурных слоев: пушкинского, ахматовского, блокадного, — сочетание, которое чудом сохранилось, настоялось, зафиксировалось в аллеях, статуях, чугунных оградах, Карпиевом пруду, неторопливых безмолвных служащих, струящихся синих дымках тлеющих листьев…

И лебедь, как прежде, плывет сквозь века,
Любуясь красой своего двойника.

Окончание
Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Александр Яблонский: Причуды памяти

  1. A. Яблонский: Как будто вчера это было, а — в другой жизни. И вижу, чувствую, осязаю, обоняю эту — давно ушедшую жизнь — лучше, реальнее, нежели сегодняшнее бытие, нежели самый яркий сон…
    «Дом общего Офицерского собрания армии и флота»…здание шикарное, грациозное, легкое и внушительное, как вид офицера той навсегда ушедшей «петербуржской» эпохи — эпохи лейб-гвардейцев Преображенского или Павловского полков, гусар, гардемаринов, кавалергардов, — здание, предназначенное, по словам Николая Второго, «для содействия сближению г-д офицеров, товарищеским отношениям, военному образованию офицеров, развлечениям для г-д офицеров и удешевления оных (развлечений) в столице», но в мои детские и юные годы, служившее «лучом надежды»…
    .. Алексей Андреевич Аракчеев также имел собственный дом. На Мойке. Это был дворцовый трехэтажный особняк с обработанным ионическими пилястрами ризалитом и треугольным фронтоном, «растреллиевским» глубоким зеленым цветом, в pendant Зимнему, и, главное, вблизи Зимнего, в ансамбле Зимнего. Рядом с Государем. Именно поэтому граф — человек непритязательный и аскетичный — с такой энергией ухватился за возможность выстроить свой дом на месте сноса задворков жилых домов, выходящих фасадами на Дворцовую площадь. Однако в этом доме граф практически не жил. Довольно скоро он понял: чтобы находится в сердце Государя, отнюдь не обязательно было жить по соседству. Зато накладнее. Значительно накладнее. При всем том, что граф Алексей Андреевич был абсолютно бескорыстен, служа своим Государям… Я любил тот ныне бездарно загубленный Летний сад. Прохладный Летний сад. По Далю, «прохлада» — это «умеренная или приятная теплота, когда ни жарко, ни холодно, летний холодок, тень и ветерок». Холодок, ветерок и… покой, тишина, умиротворение… Ощущение — обманчивое, но прекрасное — безоблачной жизни. Летний сад был тем островком, окруженным Невой, Фонтанкой, Мойкой и Лебяжьей канавкой, где не только в жаркие дни гулял свежий ветерок, но всегда было ощущение отгороженности, отрешенности, изолированности от всех треволнений окружающего непростого бытия, там можно было уйти в ауру именно этого места с уникальным сочетанием покоя, неторопливо текущего времени, теней людей прошлых, ушедших в небытие и славных эпох, культурных слоев: пушкинского, ахматовского, блокадного, — сочетание, которое чудом сохранилось, настоялось, зафиксировалось в аллеях, статуях, чугунных оградах, Карпиевом пруду, неторопливых безмолвных служащих, струящихся синих дымках тлеющих листьев…
    ::::::::::::::::::::::::
    Служить Государю, служить Литератуpе, служить Истории…
    Судя по работам — Лист в России, От Гульда до Праги, Причуды памяти, — в Портале «СЕМЬ ИСКУССТВ» работает талантливейший прозаик, историк, музыковед Александр Яблонский, работы которого, без колебаний, выдвигаю на конкурс «Автор года 2021». По разделу Документальная Проза.
    С не меньшим основанием автор Александр Яблонский мог бы быть выдвинут на конкурс по разделу Проза Художественная. Спасибо, уважаемый г-н Архивариус. Читателям — радоваться!
    P.S. Soplemennik — 2021-08-18
    Выдвигаю Александра Яблонского в раздел Нон-фикшн за серию статей о театре и музыке.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.