Лев Сидоровский: Вспоминая…

Loading

Я решил «похулиганить» насчёт «Голубых городов». Помните? «Снятся людям иногда Голубые города…» Мгновенно родился экспромт и я выдал под аккомпанемент на рояле Саши Журбина: «На показе дамских мод Возбуждается народ: Особливо хорош туалет, Где прозрачная тафта Демонстрирует места, У которых названия нет…»

Вспоминая…

О Евгении Леонове и об Андрее Петрове

Лев Сидоровский

2 СЕНТЯБРЯ

«НЕСИ СВОЙ КРЕСТ И ВЕРУЙ»
95 лет назад, 2 сентября 1926 года,
родился Евгений Павлович Леонов

ВПЕРВЫЕ я увидел его не на экране, а на сцене. Это случилось ещё в далёком 1955-м, когда из столицы в Ленинград Драматический театр имени Станиславского привёз свой премьерный спектакль «Дни Турбиных». Причём поспешил я, студент-второкурсник, туда главным образом, чтобы в роли Елены Тальберг узреть, так сказать, «живьём», актрису Лилию Гриценко, полюбившуюся ещё с военной поры в фильме «Черевички» (помните гарну дивчыну Оксану?), и которой в только что вышедшей киноленте «Верные друзья» посвятил свою песню («Что так сердце, что так сердце растревожено…») знаменитый актёр Александр Борисов. Однако вовсе не она поразила меня тогда, в булгаковском действе, а молоденький исполнитель роли неприспособленного к жизни маменькиного сынка, «кузена из Житомира» Лариосика. В программке значилось: «Евгений Леонов»… Года два спустя, уже в Москве, на спектакле по комедии Эдуардо де Филиппо «Де Преторе Винченцо», я снова восторгался им в хулиганистой роли одноимённого симпатичного воришки, который в конце жизни вдруг предстал перед Господом Богом и получил отпущение грехов…

И только после этого стали, один за другим, возникать его шедевры на киноэкране: и буфетчик-«укротитель» Шулейкин из «Полосатого рейса», и зубной врач Травкин из мигом «положенного на полку» фильма «Тридцать три» (по поводу которого Игорь Ильинский ему написал, что «за всю жизнь не видел такой могучей, безумно смешной и острой кинокартины»), и воистину трагический Яков Шибалок из «Донской повести», и милый фотограф Орешкин из «Зигзага удачи», и бывший военный разведчик Иван Приходько из «Белорусского вокзала», и кларнетист Сарафанов из «Старшего сына», и заведующий детским садом Трошкин — заодно с бандитом по кличке «Доцент» — из «Джентльменов удачи», и штукатур Коля из «Афонии», и Ламе Гудзак из «Легенды о Тиле», и бригадир Потапов из «Премии» — впрочем, перечислять можно долго. А для детей был он Винни Пухом и считал это звание очень почётным…

* * *

И ВОТ наступила весна 1977-го, когда вся страна шесть вечеров подряд смотрела снятый Игорем Шатровым телесериал (у нас тогда — один из самых первых) по одноименному роману Виля Липатова «И это всё о нём». Там действие происходит в одном из сибирских леспромхозов, куда по делу об убийстве молодого тракториста Евгения Столетова (его играл Игорь Костолевский) в образе следователя Прохорова прибыл из Москвы мой герой, который снова был убедителен, обаятелен, мудр. Только шестая серия завершилась, как — приятное известие: во Дворце культуры имени Первой пятилетки начинает гастроли столичный Театр имени Ленинского комсомола, где Евгений Павлович уже тогда актёрствовал. Как с ним для газетного интервью встретиться?! Срочно разузнал номер телефона в люксе «Европейской», где Леонов остановился. Звоню.

В трубке знакомый с хрипотцой голос: «Безнадёга, весь день забит до отказа, а вечером спектакль… Хотя знаете, сразу после двенадцати минут сорок выкроить можно. Приезжайте».

Встречает приветливо, в манерах — ничего от «артиста»: сильные, натруженные руки, утомлённое лицо. Правда, когда на этом лице возникает знаменитая «леоновская» улыбка, оно сразу преображается. В разгово­ре часто повторяет: «Понимаете, да?». Это потому, что ему самому ещё и ещё раз хочется разобраться в сути многих явлений. Включаю диктофон:

— Евгений Павлович, давайте начнём разговор с самой последней вашей работы — я имею в виду инспектора уго­ловного розыска Прохорова, который вызвал общую нашу симпатию. Вероятно, вам он тоже далеко не безразличен?

— Ну, иначе я бы за это дело и не брался. Капитан милиции Прохоров, который вынужден рас­следовать дело о гибели Столетова, невольно сверяя свою жизнь с короткой жизнью Жени, тоже остается собой не совсем доволен. Во вся­ком случае, мне так кажется — понимаете, да? Он тоже ненавидит и рвачество, и делячество, и потребительство. Мне хотелось сыграть человека, который приехал в посё­лок к этим людям не только за тем, чтобы расследовать трудное дело, но чтобы про­жить с ними жизнь, если даже эта жизнь уложится в месяц. Мне хотелось, чтобы это не был следователь «в белой ру­башке», который отрывает всех от работы. Нет, пусть это бу­дет очень обычный, очень зем­ной человек, которому привыч­но, например, носить сапоги… И люди, которые вначале на­сторожены, постепенно его при­нимают… Мне хотелось пока­зать своего героя человеком добрым, ранимым, способным остро воспринимать боль дру­гих, хотя профессия требует от него закалённого сердца. Докапываясь до нравственной сути совершённого преступле­ния, этот добрый человек ут­верждает: с явлением, против которого выступил в свой по­следний бой Женя Сто­летов, надо бороться беспо­щадно.

— Наверное, роль Прохорова в вашей творче­ской биографии абсолютно за­кономерна: я имею в виду то, что Прохоров продолжает разговор, который ваши герои ведут с экрана, например, и в «Белорус­ском вокзале», и в «Премии». Ведь если взглянуть попри­стальней, то и слесарь Приходько, и бригадир Потапов, и капитан милиции Прохоров — люди, так сказать, «одной группы крови».

— Вы правы. На Рижском взморье шли съёмки «Легенды о Тиле», как вдруг однажды туда из Ленинграда приезжает кинорежис­сер Сергей Микаэлян и пред­лагает мне в картине «Пре­мия» роль бригадира Потапо­ва. Более того, для моего удобства он решает тут же поблизости на одной из стро­ек соорудить кинопавильон (кстати сказать, стройка росла так быстро, что мешала нам снимать, потому что загоражи­вала солнце)… И вот уже я меняюсь с каким-то рабочим своим новеньким комбинезо­ном, натягиваю его, пообтёр­тый, видавший виды, и вме­сте со всеми иду по стройке. Кругам шум, лязг, грохот, я вздрагиваю, пригибаюсь, ви­жу уверенные действия строи­телей и ещё раз понимаю: «Да, это их жизненное прост­ранство, которое мне надо хо­рошенько освоить». Потому что среди актёров существует такое понятие: профессиональная честность. Играешь во­долаза — хоть раз спустись под воду или хотя бы не бой­ся воды, играешь лётчика — поднимись в небо… Но всё-таки своих ге­роев ты узнаёшь не только тогда, когда с ними шага­ешь. Вот и Потапова под­смотрел ещё раньше — ведь в юности тоже был рабочим, да и, став актёром, часто встречался с этими людьми на заводах, фабриках, стройках… Потапов на заседании парт­кома не какой-то интеллекту­альный спор затеял — он по-другому просто не способен жить. Наверное, эту роль может иг­рать и молодой мой коллега, и пожи­лой, и красивый, и не очень. У меня вот он — пожилой, флег­матичный, внешне далеко не крепкий. Но при всём при этом он — герой, в нём — недю­жинность, и правда, которую несёт в себе Потапов, не любит украша­тельств и аффектации. Пота­пов не правдоискатель, он — правдостроитель… Понимаете, да? И слесарь Ваня Приходько из фильма Андрея Смирнова «Белорусский вокзал», о кото­ром вы упомянули, тоже правдостроитель. Их там чет­веро, бывших военных друзей: журналист, бухгалтер, дирек­тор завода и вот слесарь Ва­ня Приходько. Собранные вместе, они как бы олицетворяют собой целое поколение, прошедшее войну. Судя по всему, жизнь у Вани складывалась совсем не гладко, прошли го­ды, а он всё — простой рабо­чий, но за Ваниной просто­той — глубокая жизненная сила. Вот он попадает в необыч­ные условия — и сразу обна­руживается внутренняя куль­тура, щедрость души. Он по­нял: в друзьях сохранилось то, что связывало их когда-то, и решился повести их ту­да, где чисто и светло, — к Рае. Я очень люблю Ваню Приходько за его талант чело­вечности… Пожалуй, эта че­ловечность, эта добрая душа и эта принципиальность дей­ствительно объединяют мно­гих моих героев — и Потапо­ва с Прохоровым в том чис­ле…

— Вы напомнили: Ваня При­ходько приводит своих дру­зей к Рае. Эту сцену нельзя смотреть без волнения, и пес­ню вашу про «десятый десантный батальон» слушать спокойно то­же невозможно — на таком нерве всё это сделано…

— Да, по телевизору этот отры­вок часто повторяют, и я, признаться, всякий раз плачу…

— А ещё у меня там переворачивает душу, когда Ваня обращается к жене: «Я тебе жизнь испортил, да?»… И что удивительно: начинали вы как коме­дийный актёр, а потом вдруг — Яков Шибалок в «Донской пове­сти», этот труднейшей судьбы донской казак, принявший революцию, с трагической любовью к женщине, которая его взглядов не разделила…

— Когда режиссёр Фетин выбрал на эту роль меня, худсовет «Ленфильма» встал на дыбы: «Только что в «Полосатом рейсе» Леонов, кстати, единственный из всех наших артистов, показал советскому народу свой голый зад, и вдруг — Шибалок! Что общего?» Но Фетин их как-то переубедил. Мы долго искали грим — щетину, чёлку… И я поверил, что могу передать любовь к ребятёночку этому (у меня уже был мой Андрюшка). Фетин, по-моему, и дал мне эту роль потому, что, рассказывая ему иногда про сына, я чаще всего не мог сдержать слёз…

— А ваш Сарафанов из «Старшего сына»!.. Знаете, я был знаком с Саней Вампиловым и прежде, чем встретиться с ним, там, в иркутском театре, посмотрел первую в стране постановку «Старшего сына», где в роли Сарафанова меня потряс замечательный местный актёр Аркадий Тишин. Однако уверен, что ваше исполнение Саню, если бы он не погиб, тоже бы наверняка очень взволновало.

— Как же я вам завидую, что с Вампиловым общались! Какой это был могучий талант!.. Что же касается Сарафанова, которого так легко разыграл мальчишка — мол, «я — ваш сын», то он для меня вовсе не наивен, как считают многие зрители. Да, по-моему, тут дело вовсе не в наивности. Чистота его представлений не допускает возможности шутить над такими священными вещами, как отцовство или материнство, как любовь, — я ведь тоже так считаю… И мне важно, чтобы моего героя вовсе не жалели, а чтобы ему сопереживали. А это — большая разница! Мне надо, чтобы зрителям Сарафанов казался не жалким, а наоборот — могучим в своём умении всех любить! Может, это вообще личность из будущего, совершенно лишённая скверны мещанства и не опасающаяся такого трудного чувства, как смирение…

— Сильно сказано! Вообще, Евгений Павлович, если вспомнить ваши работы за два десятка лет, то получается амплитуда от мультипликационного Винни Пуха до чеховского Иванова. Что, тесно в рамках одного амплуа?

— Я думаю, что актёру не стоит делить себя на жанры, что он должен пробовать всё, до конца отдавая себя делу, которое затеял, тратя на это без остатка здоровье, сердце… Тогда даже при неудаче ты что-то приобретаешь, так мне кажется. Несмотря ни на ка­кие прошлые заслуги, актёр обязан снова и снова завоё­вывать своё право на роль, на поиск… Помню, в театре на репетициях Михаил Михайлович Яншин часто повторял слова своего учителя Константина Сергеевича Станиславского о том, что просто выучить текст роли — это ещё очень мало, что актёр должен уметь прав­ду жизни соизмерять с прав­дой внутри себя. Он говорил нам: «Актёру нужно на всё «налететь» самому, обо всё «удариться»»… Вот уже два с лишним года на сцене Московского театра имени Ленинского комсомола идёт в постановке Марка За­харова чеховский «Иванов», и всё это время критики спорят по поводу моего героя: нужны ли такие эксперименты с классикой? В самом деле, зри­тель рассчитывает увидеть традиционного Иванова, а тут вдруг — Лео­нов, комедийный артист, да ещё без грима… Между про­чим, в своё время Чехов отдал эту пьесу Владимиру Николае­вичу Давыдову, а ведь он то­же был комедийным актёром, это уже потом Иванова стали играть Качалов, Царёв, Бабоч­кин… Не мне давать оценку спектаклю, но, работая над ролью, я постоянно помнил слова Лескова о том, что Че­хов в «Иванове» сумел рас­крыть трагическую физионо­мию целого поколения. Именно это было для меня самым важ­ным. Я попытался сыграть трагедию рухнувшей души, проследить процесс рождения в сознании человека сложных токов совести. И когда неко­торые критики сейчас, спрашивают: «Нужны ли эксперименты?», мне хочется им отве­тить: «Да, нужны». И если да­же эксперимент оказался не совсем удачным, бить в набат по этому поводу, наверное, не стоит, ведь всякий экспери­мент, в конечном счете, несёт в себе и некоторую долю ри­ска. А грим — дело десятое.

— Да, гримом вы пользуетесь крайне редко. Всегда играете «своим лицом».

— При этом, заметьте, совсем не красавец: рост маленький, фигура полная, физиономия весьма круглая с большим носом «картошкой» и чёрт те какими губами, в добавок — ранняя лысина… Кстати, над собственной внешностью и неуклюжестью могу смеяться сколько угодно, но над недостатками и убогостью других — никогда…

— Однако ролей у вас на сцене и экране столько, что наверняка зритель порой невольно может подумать: «Леонову это ничего не стоит…»

— Ничего не стоит?.. Читая пьесу или сценарий, всякий раз мучаюсь: как сделать об­раз живым, как наполнить его горячей кровью? Никогда сра­зу не возникает уверенность: уж вот эту-то роль сыграю хо­рошо! Наоборот — постоянно волнение, боязнь не справить­ся… А может, так и надо — ставить под сомнения свои возможности, каждый раз на­чинать с нуля, плакать по но­чам от горя, что бездарен, волноваться перед съемкой, перед спектаклем и никогда ни в чём не быть уверенным?.. Иначе, может, обрастёт актер этаким творческим жирком, появится у него самодовольст­во — понимаете, да? За свою жизнь в искусстве я открыл одну истину: всё, что рождается без больших душевных затрат, оказывается ерундой. В искусстве есть только одна цена — беспощадность к себе. Понимаете, да?

— Итак, постоянные сомне­ния, терзания… В таком слу­чае, представьте, что выпала счастливая возможность на­чать жизнь сначала — у вас есть другие варианты?

— Ни в коем случае! Снова выбрал бы только эту про­фессию, хотя никаких «теат­ральных» корней не имею: у нас вся семья — «авиацион­ная». Когда началась война, устроился учеником токаря на авиационный завод, где уже работали папа, мама, брат. Дальше мой путь: авиационный техникум, художественная самодеятельность, драматическое отделение Московской театральной студии, ну и театры — имени Станиславского, имени Маяковского, Ленком… Счастье, что встретил мою Ванду… А вот теперь, может, начнётся и актёрская дина­стия — Андрюшка, сын, учит­ся в Щукинском. Впрочем, можно закончить и десять те­атральных институтов, но актё­ром, увы, так и не стать, потому что очень сложно про­нести через жизнь веру в своё призвание, не сломаться… Что такое театр? Это не кино, не эстрада, не телевидение. Театр — это не рассказ о любви, а сама любовь… И ещё всю жизнь в искусстве нельзя прожить благодаря только тому, что ты молод и обаятелен. Увы, весна не вечна…

— Вы любите весну?

— Нет, весной на меня по­чему-то обычно тоска напа­дает, а вот лета жду — очень хочется поваляться на травке… Хотя на это времени наверня­ка снова не будет…

— Опять съемки?

— Опять. И Король в «Обык­новенном чуде», и в картине о градостроителях интересная роль, да ещё на днях Данелия позвонил: «Запускаю володинский сценарий, точи мастерст­во…».

— Евгений Павлович, разре­шите в конце несколько лег­комысленный, банальный вопрос: приятно, когда узнают на улице?

— Приятно, хотя боже упа­си путать популярность с ис­тинным признанием, Ради при­знания надо жизнь прожить, чтобы ждали с тобой встречи и каждый раз удивлялись — какие у этого актёра разные, интересные, взятые из самых глубин жизни герои… Кстати, о популярности. Вспоминается такой забавный эпизод. Ехали мы однажды с Данелией на съемку в Суз­даль. По дороге возник шут­ливый спор: кого зрители зна­ют больше — режиссёров или актёров? Я, естественно, от­стаивал «своих». Тогда Дане­лия попросил остановить ма­шину у какой-то придорож­ной столовой, ввёл меня туда и громко спросил: «Товарищи, вы знаете этого артиста?». И кто-то радостно крикнул: «Знаю, это — Пуговкин!»… А ещё был такой факт. Во время съёмок «Совсем пропащего» мы жили на теплоходе, и однажды я выполз на палубу покурить. А мимо шёл не спеша трёхпалубный «Тарас Шевченко». И все — и пассажиры, и команда — почему-то высыпали на меня поглазеть. Судно дало опасный крен, и капитан «Тараса Шевченко» заорал в мегафон: «Леонов, трам-тарарам, уйди с палубы! У меня теплоход перевернётся на хрен!»

— Какое из изречений ваше любимое?

— «Неси свой крест и веруй».

* * *

ТУТ Леонов глянул на часы:

— Караул! Опаздываю! Как мне побыстрей добраться на Крюков канал, в «Первую пятилетку», — трамваем, автобусом?

Я собеседника успокоил:

— Евгений Павлович не волнуйтесь. Мигом довезу народного артиста СССР на своём «Запорожце».

Леонов хохотнул:

— О, «Запорожец» — самое шикарное авто!

Мы вышли из отеля, и перед тем, как в «самое шикарное авто» собеседника поместить, я снова навёл на него объектив своего «Зоркого»:

— Евгений Павлович, улыбнитесь!

Леонов поправил головной убор:

— Главное, чтобы кепарь хорошо получился. Ладный кепарь? Ванда на днях купила…

* * *

P.S. «Володинский сценарий», по поводу которого Данелия призвал Леонова «точить мастерство», оказался «Осенним марафоном». И другие хорошие фильмы его впереди ещё ждали: «Женитьба», «Отпуск в сентябре», «О бедном гусаре замолвите слово», «Дом, который построил Свифт», «Время и семья Конвей», «Кин-дза-дза» (хотя последний лично мне не вполне по душе)… А в 1988-м, когда Ленком был на гастролях в Гамбурге, случилось страшное: у Евгения Павловича остановилось сердце. Шестнадцать суток — в коме. Все эти дни и ночи жена и сын были рядом. Андрею сказали: «Сиди и беседуй с ним и с Господом. Если там, наверху, тебя услышат, отец вернётся. Он вернулся. И потом гениально сыграл в «Поминальной молитве» Тевье-молочника, а на экране, в комедии «Американский дедушка», — тоже главную роль. Но в 1994-м, 29 января, дома, собираясь в театр на очередной спектакль, упал замертво.

Любимым изречением Евгения Павловича было: «Неси свой крест и веруй». Что ж, все свои недолгие шестьдесят восемь лет он честно нёс свой крест — и веровал. И ещё — к себе был беспощаден…

Тот самый снимок из 1977-го:
Евгений Павлович в новом «кепаре»…
Фото Льва Сидоровского

* * *

ОТ ЕГО МЕЛОДИЙ ДУХ ЗАХВАТЫВАЕТ!
91 год назад родился блистательный композитор
Андрей Павлович Петров

ДАВНЫМ-ДАВНО, в начале семидесятых, оказался я в Доме композиторов на встрече Старого Нового года. Было очень весело. Кто-то предложил конкурс на «переиначку» песен находившегося здесь же Андрея Петрова, который к тому времени уже лет десять возглавлял Ленинградское отделение Союза ком­позиторов РСФСР. Я решил «похулиганить» насчёт «Голубых городов», которые Маэстро воспел вместе с поэтом Львом Куклиным. Помните:

Снятся людям иногда
Голубые города,
У которых названия нет…

Мгновенно родился экспромт, который я тут же выдал под аккомпанемент на рояле Саши Журбина:

На показе дамских мод
Возбуждается народ:
Особливо хорош туалет,
Где прозрачная тафта
Демонстрирует места,
У которых названия нет…

Под хохот публики Андрей Павлович воскликнул:

— Это же тема для кантаты или даже оратории!

Он и чувством юмора наделён был сполна…

* * *

СРЕДИ руководителей всех питерских, так называемых, «творческих союзов» Петров на моей памяти был, пожалуй, самым «не чиновным»: естественным, лишенным какого-либо приз­нака «начальника», легким в общении, душевным, в общем — с в о и м. И что удивительно: я, который по роду деятельности, казалось бы, к композиторам и вообще музыкантам не имел ну никакого отношения, тем не менее за почти сорок лет его «руководящей деятельности» внимание и интерес со стороны Андрея Павловича так или иначе ощущал на себе постоянно. И когда мне присудили почетное звание, прислал поздравительную телеграмму. И когда в Доме журналиста отмечали мое 60-летие — тоже… Как-то прилетаю из Крыма: в Пулково — ни одного зеленого огонька такси. А в ста метрах — какая-то красненькая машина в путь трогается. Бегу туда с воплем: мол, подберите и меня несчастного! Авто притормаживает, и кто-то, высунувшись из салона, приветственно мне машет. Подбегаю: Андрей Павлович! Оказыва­ется, только что вместе с Наталией Ефимовной возвратился из Праги после премьеры там балета «Сотворение мира». Забрали мой чемодан, потеснились, и, как я ни просил высадить наглого попутчика на Московском, свернули на Бассейную и доставили до самого подъезда…

* * *

НУ а встречи с Петровым у него, на Петровской набереж­ной (да, такое вот «совпадение»!) , когда за окном — панорама Невы, и на том берегу — Мраморный дворец, простор Марсова поля, решетка Летнего сада… В общем, — «застывшая музыка», ведь не зря же кто-то очень точно заметил, что невские набережные — словно фуга: их стены ритмично перебиваются спусками к воде и плавно вздымающи­мися арками мостов через Фонтанку, Лебяжью и Зимнюю канавки, чтобы вновь нестись дальше, повторяя свой мотив…

И здесь, в просторном кабинете на седьмом этаже — музы­ка тоже. Потому что на рояле — недавно законченный клавир спектакля о Пушкине, в котором будут, как объясняет мне ком­позитор, и балет, и элементы оперы, и даже чтец… А на пюпитре покоятся листы, где нотные знаки еще только-только по­являются: эту мелодию мы скоро услышим в рязановском «Гараже»… И сейчас, спустя более четырёх десятилетий, явственно вижу, как хозяин кабинета закрывает крышку «Вейнбаха», приглашает в кресло, удобно располагается рядом. На нем — коричневый свитер, глаза прикрыты дымчатыми стеклами… Вспоминает:

— Мое детство прошло на 4-й линии Васильевского острова, в доме № 17. Никто из близкого окружения с музыкой связан не был. Папа — врач, мама — художник, а ее отец, Петр Ваулин, прославился как керамист: в Петербурге приложил руку к созданию изразцовой татарской мечети, в Москве — к гостинице «Метрополь», Ярославскому вокзалу, Третьяковской галерее… Я же поначалу мечтал о писательской стезе. Много читал, в первую очередь — Грина, Паустовского, которые влекли за собой в какой-то необычный, поэтический мир. Особенно пристрастился к книге в эвакуации: это была Сибирь, маленький шахтерский Ленинск-Кузнецк, и никаких театров или концертных залов там, естественно, не существовало. Зато моя тетя возглавляла единственную в городе библиотеку, в которой я прочел, пожалуй, всё-всё…

В общем, не только запоем написанное поглощал, но и сам перо пробовал. И вдруг, уже вернувшись на невские берега, в сорок пятом, увидел еще довоенный фильм «Большой вальс» — про Иоганна Штрауса, с Фернаном Гравэ и Милицей Корьюс… И был потрясен! Особенно — может быть, самым пронзительным в мировой кинематографии эпизодом: рождением на наших глазах мелодии — «Сказки Венского леса». И судьба Андрея Петрова была решена…

* * *

ДАЛЕЕ — музучилище имени Римского-Корсакова, Консерватория… Там, на первом курсе, случилась у него несчастная любовь. И тогда однокурсница Наташа Фишкова получила «сверху» комсомольское задание: отвлечь горемыку от чёрных мыслей. Свадьбу сыграли на пятом курсе, 23 февраля. Поскольку — День Советской Армии, то, естественно, был салют, но Андрею и Наташе казалось: это — в их честь! Ах, какой он сделал жене свадебный подарок: посвятил ей симфоническую поэму «Радда и Лойко». А потом — «Поэму о пионерке»…

* * *

ДА, он сразу же заявил о себе как мощный симфонист и далее постоянно подтверждал это, когда являл слушателям «Поэму для органа и струнных», «Концерт для скрипки с оркест­ром», «Концерт для фортепиано с оркестром», Увертюру «Vivat Olimpus», «Русь колокольную»… А еще — оперы: «Петр Первый» и «Маяковский начинается», балеты: «Берег надежды», «Пушкин», «Сотворение мира»… Это действо про Адама и Еву поначалу хотели запретить (Фурцева возмущалась: «Модерн и секс!»), а потом пос­ледовало его триумфальное шествие по сценам Европы и Америки…

Ну и, конечно, — фильмы, полные таких мелодий, что дух захватывает! Всё началось с лично мне не очень близкого шлягера (кстати, в те благословенные для песни времена такого пошловатого термина еще не существовало) из «Человека-амфибии»: «Нам бы, нам бы, нам бы, нам бы всем на дно! Там бы, там бы, там бы, там бы пить вино!..», который в шестидесятые годы среди питерских (и не только!) мальчишек стал, пожалуй, самым популярным. А официальные блюстители нравов с этой «пропагандой пьянства» пытались бороться. Однако кинорежиссеры на молодо­го композитора тут же обрушили шквал предложений: все желали, чтобы их творения «омузыкаливал» только Петров. И потом нас стали прямо-таки захлёстывать его дивные мотивы — ну вспомните хоть некоторые: «Бывает всё на свете хорошо…», «Третий должен уйти…», «Над курганом ураганом, всё сметая, война пронеслась…», «У природы нет плохой погоды», «Мохнатый шмельна душистый хмель…», «А напоследок я скажу…» И хотя бы вот эти его божественные вальсы — из кинолент «Берегись автомобиля», «О бедном гусаре замолвите слово», «Петербургские тайны» — тоже пусть сейчас снова оживут в вашей душе… Да, редкостным мелодическим даром Всевышний наделил его сполна. Да что там: его музыка — это воистину нескончаемый мелодический пир! Ведь сколько песен подарил нам и помимо киноэкрана — ну, например, всякий раз испытываю ком в горле, когда слышу строгую и горестную: «Если с ним вы служили солдаты, о моём расскажите отце…»

Возложить на себя бремя руководства Союзом композиторов в нашем городе Петрова уговорил Шостакович, который своего младшего коллегу обожал: «Меня восхищает его плодотворная работа в разнообразных жанрах…» Конечно, «общественные дела» отнимали уйму времени, но он научился сочинять музыку, сидя в президиумах. Например, именно там, во время какого-то съезда, родилась «Песня о друге», которую мы потом услышали в фильме «Путь к причалу», а на пленуме ЦК комсомола — «Здравствуй! Ах, здравствуй! И больше нет слов…»

* * *

КАК он работал? Наталия Ефимовна мне рассказывала:

— В такие часы его нельзя ни на секунду отвлечь на что-либо постороннее. Причем рабочее расписание — железное: позавтракал — значит, через два часа выйдет выпить чашечку кофе, еще через два — ланч, потом через три — обед. Затем на час может вырубиться… Но первый слушатель — конечно, я. Помню, когда в Мариинке репетировали «Петра Первого», мне надо было уезжать в Ессентуки. Так Темирканов кричал: «С ума сошла?! Какие могут быть Ессентуки, какая путевка, если идут репетиции, а от твоего Андрея ни одного слова не добьёшься, ему всё «хорошо»…» Так что осталась и опять сидела на каждой репетиции…

А каково жене приходилось с ним в быту? Например, был ли привередлив — в еде, в отдыхе, в одежде? Наталия Ефимовна удовлетворила моё любопытство:

— В еде — не очень. Обожает разные каши. Правда, перед обедом непременно — аперитивчик… Отдыхать любит комфортно. Раньше чаще всего уезжали на Рижское взморье, сейчас, бывает, на пару недель вырываемся заграницу, и уж там в нашем меню — омары, кальмары, устрицы и прочее «морское»… Что же касается одежды, то тут он щепетилен: всё — только в тон, и непременно — элегантно…

* * *

С ГОДАМИ его сочинительская мощь не ослабевала, судите сами: для труппы Бориса Эйфмана — балет «Мастер и Маргарита» (про который Гия Канчели сказал: «Чтобы написать такую музыку, надо быть очень влюблённым…»), для американского пианиста Дерека Хана — «Фортепианный концерт», к тому же — «Вариации для оркестра на тему Мусоргского», две симфонии и «Струнный квартет на темы протестантских гимнов». В 1990-м, использовав подзабытую, но очень красивую мелодию Глинки, создал симфоническую партитуру, которая на время (жаль, что не навсегда!) стала «бессловесным» Государственным гимном России. А еще — (вслед за «Петербургскими тайнами» вместе с дочкой Олей) рок-мюзикл «Синяя птица», сюита «Уличные мелодии в смокингах» и совершенно необычное произведение: «Прощание с…» Пояснял: «С возрастом мы всё чаще с чем-то и с кем-то прощаемся — с молодостью, мечтами, друзьями, любимыми женщинами…»

Музыкальными вершинами уходящего века он считал Стравинского, Шостаковича, Прокофьева и Шнитке, «которые сочетали классические традиции с современными средствами выражения». Его огорчало, что «новая современная музыка часто очень сложна, а продолжения линии «Штраус — Гершвин — Дунаевский» нет…» Его коробил «Русский шансон»: «Такое ощущение, что народ только и ждал перестройки и свободы, дабы запеть блатные песни». Признавался: «С удовольствием бы подписал коллективное письмо против “Фабрики звёзд”…»

* * *

А ВОТ как об Андрее Павловиче отзывались люди, любезные моему сердцу.

Никита Михалков:

«Это Пьер Безухов из Питера».

Юрий Темирканов:

«На его кораблике не было случайных людей».

Алиса Фрейндлих:

«Он был очень ребячливый, в нём столько детства сохранилось…»

Олег Басилашвили:

«Моего героя Бузыкина в «Осеннем марафоне» зовут тоже Андрей Павлович. Я наблюдал за манерой поведения Петрова и, конечно, ни в коей мере не стремился её копировать, но эта мягкость поведения, улыбка вечная на устах, несколько даже виноватая (а в чём виниться — великий композитор!), но всё же чуть виноватая улыбка и заикание его, которое, как мне казалось, шло от излишнего почтения к собеседнику, — это всё свойственно и моему Бузыкину».

Георгий Данелия:

«Под музыку из «Осеннего марафона» по телевидению шел «Прогноз погоды», что вообще считалось верхом признания. Однажды на его юбилей я прислал телеграмму, в которой попросил писать музыку для Эльдара Рязанова немножечко похуже, чем для меня».

Эльдар Рязанов:

«Мы с Андреем дружили всю жизнь — с первого же нашего фильма «Берегись автомобиля», для которого он написал, на мой взгляд, лучший вальс XX столетия».

* * *

ТЕПЕРЬ — о забавном, что тоже нас как-то, ну что ли, сблизило: с годами между композитором и автором этих строк вдруг обнаружилась некая внешняя похожесть. Кто только не принимал меня за Петрова: и гардеробщица в Доме актера («Какую новенькую песню пишете?»); и известная критикесса, которая в фойе «Музкомедии» вдруг чмокает в щёку: «Привет, Андрюша!»; и сразу три стюардессы, когда я летел в Малагу («Какого знаменитого композитора в Испанию везём!»); и даже бывший первый секретарь обкома КПСС, а после — директор «Технохима» Гидаспов, от объятий которого именно там, в 1995-м, на встрече Старого Нового года, я чуть не задохнулся: «Какое счастье, Андрей Павлович, что нас посетили!»

А в июне 1994-го, когда БДТ давал премьеру водевиля по мотивам мольеровского «Мещанина во дворянстве» и актеры уже от благодарных зрителей принимали цветы, вдруг мне (я сидел в первом, «литерном» ряду) протягивает огромный букет седая театралка: «А это — вам!» Удивляюсь: «За что?» Улыбается: «За музыку». Недоумеваю: «Так музыку же написал Геннадий Гладков». Она улыбается еще шире: «Знаю! Но вы, Андрей Павлович, пишете лучше!» И исчезла. В общем, домой заявился с букетом. Позвонил Андрею Павловичу: так, мол, и так, у меня — ваши цветы. А он: «Ну и прекрасно! Нюхайте на здоровье!»

На его 70-летие я сочинил:

Уж давно вошли в моё нутро Вы!
Ведь целебны для мильонов душ
Славные мелодии Петровы!
Как они божественны к тому ж!

Дома, на работе и в метро Вы —
В общем, всюду с нами и навек!
Милые мелодии Петровы
Обожает каждый человек!

На «вождей» взираете хитро Вы,
Вы не стали «важным» от побед!
Нежные мелодии Петровы —
Как охрана нам от разных бед!

Градусом «коньяк», а не «ситро» — Вы!
Сердцем — юны, хоть и ветеран!
Страстные мелодии Петровы —
Словно бы бальзам для наших ран!

Нам бокалы бы полулитровы!
Пьём за песню, оперу, балет!
Дивные мелодии Петровы
Нам ещё дарите тыщу лет!

* * *

У НЕГО были, пожалуй, все высшие звания и награды музыканта, и Почетным гражданином Санкт-Петербурга он стал тоже по большой справедливости. А вот ушел от нас несправедливо рано. И мне его сегодня среди живых невыносимо не хватает. Но, слава Богу, сочиняет музыку дочь Ольга Петрова, и играет на контрабасе в Академическом симфоническом оркестре внук Петя, и продолжает свой актерский путь внучка Манана.

А невская набережная за его окном всё такая же — как фуга…

Андрей Павлович Петров
Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Лев Сидоровский: Вспоминая…

Добавить комментарий для Михаил Поляк Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.