Михаил Аранов: Курортный роман

Loading

Мать только взмахнёт руками: «Ну, Марк ляпнет, так ляпнет. Хоть святых выноси». Марк Аронович косился на икону Святой Богородицы. А мать уже кричит, поймав взгляд отца: «Я те покажу выносить Богородицу. И не зыркай на неё, не зыркай. А то будешь у меня спать со своим партбилетом»…

Курортный роман

Михаил Аранов

Курортный роман. Ни к чему не обязывающий, с привкусом лёгкой грусти и туманных воспоминаний. Ночные прогулки по пляжу, мутные тени в густом сумраке, беззвездное южное небо, еле слышный шорох волн. И женский смех, переходящий в визг… Давным-давно какой-то чёрт или счастливый случай занёс его в Баку. Он только что защитил кандидатскую диссертацию по медицине, развёлся с женой, если точнее, она бросила его – ушла к дипломату. Перетерпел этап ядовитых шуточек друзей: «Что возьмешь у кандидата, лучше лечь под дипломата». Тогда в его окружении утвердилась мнение: «Красивые бабы в одной постели долго не залёживаются». И опыт его немногочисленных приятелей предлагал смириться с этим печальным фактом. Среди друзей были и такие, чей супружеский опыт ограничивался чтением дамских романов. Однако чтение классиков дало некоторые всходы. Особенно удивил Колька Старостин, за плечами которого благополучно сияло ПТУ лёгкой промышленности. Вот он разразился некой сентенцией: «Ещё Антон Павлович Чехов предупреждал: не жениться на еврейках!»

На этом месте мы остановим повествование и представим нашего героя: он – это Иван Гордон. Возможно, кое у кого из читающей публики вызовет некоторое недоумение сочетание имени и фамилии. Но тут же слышим запальчивый голос мамы нашего героя Пелагеи Петровны Курочкиной: «А советский писатель Василий Гроссман – можно. А Иван Гордон – брови у вас лезут вверх?!» У кого у «вас» – это понятно. Тут случился и Марк Аронович, отец нашего героя. «Иван – нормальное еврейское имя», – проговорил он серьёзно. Нахмурил свои брови и не преминул напомнить Иоанна Крестителя.

Сейчас, пожалуй, самое время вернуться к вдумчивому читателю Антона Павловича Чехова – Кольке Старостину. Ещё слышен ехидный смешок Кольки. Иван Гордон глупо улыбается, невнятно бормочет: «Она, Танька, моя бывшая, по паспорту же русская». «Кто же по паспарту определяет»,– хохотал Колька, – по Галахе, только, по Галахе. Талмуд читать надо. Ну, конечно, не читал. Врага надо знать в лицо, сколько раз говорено, – и потом с металлом в голосе,– конечно, Библию мы не читаем». «Моя Библия – это «Урология и нефрология»», – неуверенно отшучивался Гордон. А Кольку уже понесло: «У меня за плечами всего-то ПТУ, зато никакими диаматами – истматами башка не засрана. Вот Витте. Третий том дочитываю. Материалы по Петру Алексеевичу Столыпину собираю». «Может, ты и Солженицына под одеялом читаешь?» – хотел съязвить Иван. Но вспомнилось что-то из школьной программы, и не к месту вякнул: «Столыпинские галстуки?» Но Колька не заметил этой убогой банальности. «Попомни моё слово, Столыпину ещё памятник в Москве поставят», – серьёзно заявил он. И ведь оказался прав, стервец. Ведь поставили памятник Петру Столыпину в Москве. Но Колька об этом уже не узнает.

Колька ненадолго задержался в их компании – связался с диссидентами. Как-то встретились на Невском. Колька затащил Ивана в «Сайгон». Денег у обоих было только на кофе. Старостин таинственно сообщил, что в прошлом месяце был на Красной площади с Вадимом Делоне под плакатом «Свободу Дубчеку». От гэбистов чудом отмазался. Гордон без труда понял, что привирает Колька. Тогда шёл шестьдесят восьмой год. Уже в нынешние времена встретил он Кольку в Берлине. Сидит на социале. Тусклый, неинтересный. Вроде, и говорить с ним не о чем. Иван не стал спрашивать, как Колька попал в Германию. Тот сам вяло промямлил: «Вот, не прислушался к совету Антона Павловича Чехова. Женился, сам понимаешь». На похороны Кольки Иван не приезжал.

Стояла промозглая ленинградская осень. Надо было куда-то уезжать. Оставаться в Ленинграде стало нестерпимо. В профкоме предложили «горящую» путёвку почти задаром. Он только спросил, куда. Ему сказали: «на юга». «Только не на Валдай – там так же сыро», – попросил он. «На Каспий». «Ну и ладно». Только позже разобрался, что в Баку. Ну, в Баку, так в Баку. В Баку он не был. Всё больше Сочи, Ялта, Сухуми. Был и Геленджик, с тюркского – «Белая невеста». Там он и сошёлся в прежние времена со своей бывшей женой Татьяной. Тоже была вся в белом. Но об этом лучше не вспоминать. Сейчас она в Америке. И замужем теперь уже то ли за Смитом, то ли за Шмидтом. Дочку сманивает в Америку. Но дочка пока около отца. Иван Маркович ничего не говорил дочери, но она чувствует, что с ним что-то неладное. Бывало, раньше позвонит раз в месяц: «У тебя всё нормально?» «Нормально». «Ну, тогда я побежала». А тут по два раза на неделе стала заходить, что само по себе уже событие. Спрашивает, внимательно вглядываясь в лицо отца: «Что-то ты мне не нравишься, папаня». «Я и сам себе не нравлюсь», – слабо улыбаясь, отвечает он. Ну ладно, не будем о грустном. Почти шестьдесят лет – возраст воспоминаний.

Шёл, кажется, семьдесят пятый год. В Баку было что-то за тридцать градусов. В гостинице вентиляторы не работали. До моря надо ехать на трамвае. И море грязновато. И сосед по комнате – подарок, врагу не пожелаешь. Злой горбун. Ещё и в столовой приходилось сидеть с ним за одним столом. И ест – смотреть тошно. Рыбу или мясо на тарелке размажет, перемешает с гарниром. И потом это месиво заглатывает жадно. Изо рта сыплется… А потом ещё тарелку вылижет. Два дня терпел. Пришлось соврать официантке, что нужен диетический стол. И тут она подсела: «Вы тоже на диете. И я, боюсь располнеть. У нас женщины все в теле. А я поступаю в театральный. Муж недоволен, говорит: я с тобой на гастроли буду ездить. Шутит, конечно, но с него станется. У нас мужчины, знаете, какие ревнивые…» Она всё это выговорила не останавливаясь. Вдруг замолчала, потом промолвила жалобно: «Ой, вы ничего не едите. Я Вам мешаю…» «Нет, что вы. Как можно! – хотел добавить,– такое очарованье». Но вовремя остановился, любуясь девушкой. Она опустила длинные черные ресницы, проговорила, вдруг смутившись: «Вы надолго в Баку?» «Теперь уж на всю жизнь»,– улыбнулся он,– давайте знакомиться». Он протянул ей руку.

– Лала,– улыбнулась она,– по-персидски– красивый цветок,– засмеялась как тонкий колокольчик.

– О, это и без перевода очевидно. Вы же знаете, что красивы.

– Мне многие это говорят. Но я не очень верю. Говорят, чтобы мужу понравиться. Он у меня большая шишка. Работает в ЦК Азербайджана.

– А мне верите?

– Почему-то, да.

– Я спросил сегодня у менялы. Легче ветра, тише Ванских струй, как назвать мне для прекрасной Лалы слово ласковое «поцелуй»?

– Ой, это Есенин! Я спросил сегодня у менялы, что даёт за полтумана по рублю, как сказать мне для прекрасной Лалы по-персидски нежное «люблю»? – на секунду замолчала, – мне в школе мальчишки все уши прожужжали этим стихотворением. Но сейчас почему-то приятно, что вы его напомнили.

– А что, сейчас никто не вспоминает?

– Нет. Мужа боятся, – тихо сказала она. И лёгкая тень пробежала по её лицу.

– Да, я понимаю. И мне надо бояться? – спросил он насмешливо.

– Нет, конечно. Вы же из России.

– Ну и прекрасно. Тогда вы мне покажете ночной Баку.

Всё с ночного Баку и началось. И он узнал, как по-персидски «нежное люблю». Она ему рассказала, что муж сейчас в командировке. И пока его нет, она сбежала из роскошной цековской квартиры от служанок и шпионок. И был ночной пляж и беззвёздное южное небо. И где-то в ночи одинокий огонёк, заблудившийся во мраке. И ласковый шёпот волн, и шёпот Лалы: «Я никогда не знала, что это так сладко». Потом они долго ждали автобуса. И она рассказывала, как ненавидит своего мужа: «Он меня насилует каждую ночь. Я зажимаю рот руками, чтобы не закричать от отвращения». И тогда в его голове мелькнула отвратительно-циничная мысль: «Немудрено, что так легко отдалась. Вот они, восточные женщины». За эту мысль он осуждал себя долгие годы. «Ты меня спросишь, почему я за него вышла? – слышит он голос Лалы. – Меня родители заставили. Он начальник моего отца. Отец кричал: «Что мне с работы уходить, торговать на рынке мандаринами?» И мама плакала: «Пойми, у твоего отца одна профессия – «начальник». Иного он ничего не умеет, – после некоторого молчания она продолжала, – теперь, когда я узнала тебя, я не знаю, как жить дальше». И заплакала, уткнувшись в его плечо. А он ошеломлённо думал: «Что же я наделал?» А Лала как-то совсем обречённо говорит: «Он мне сказал однажды, что понимает, что его любить не за что. – Помолчала минуту. И вздохнув, продолжала,– но мы – люди востока. И законы у нас суровые. Здесь не Россия».

Она взглянула на него: «А что в России?» Он ответил: «Ничего. Разводятся и всё. Вот и я развёлся…» Она не дала ему договорить, стала целовать его и плакать.

Около гостиницы они задержались. «Ты знаешь, – сказала она, – он умный. Его на работе ценят. Сам Алиев ему звонит. Муж мне говорил: «Я знаю, что ты меня не любишь. Живи своей жизнью. Но если я узнаю…» Лучше об этом не думать. Но я его не боюсь. Я теперь боюсь за тебя. Подожди за углом. Я войду в гостиницу одна».

На другой день было сумрачно. Они сидели в его номере. Горбун, сосед по гостиничному номеру, ещё утром сказал, что на весь день едет на экскурсию в Алтыагадж, там расположен национальный парк. С фальшивым восторгом говорил: «Там такая флора, такая фауна». «Ну, и какая там фауна?» – насмешливо спросил он горбуна. – «Вы что, не знаете? Джейраны!» – запальчиво ответил горбун.

– Кругом козлы,– продолжал иронизировать Иван.

– Какие козлы? Это газели, – защищался горбун.

Лале Иван сказал: «Этот горбатый козёл поехал к своим родичам». «К кому, к кому?» – удивилась она. «Да к козлам», – засмеялся он. «У нас в горах водятся газели», – задумчиво проговорила она. Они пили «Киндзмараули». Вернее, пил только он. Она чуть пригубила. Из азербайджанских вин он знал только портвейн «Агдам». Но этот портвейн в России имел дурную славу – бормотуха. А «Киндзмараули» мягкое, сладкое вино. Как ему казалось, годилось для данного случая. В башке ещё мелькнула незатейливая мысль: «Любимое вино товарища Сталина».

«Вот, смотри, – Лала показывает фотографию, – это мой муж». С фотографии глядел молодой быкообразный мужчина. С тяжёлым взглядом, с низким лбом. Черные волосы росли почти от бровей.

– Ненавижу, – проговорила она. Разорвала фотографию на мелкие кусочки и бросила в корзину для мусора. Потом спохватилась: «Он узнает». Собрала обрывки фотографии. Пошла в туалет, долго спускала воду. «Никак не хотел тонуть», – сказала она, вернувшись. Взглянула на него тревожно: «Ты меня осуждаешь?» Он промолчал и восхищенно подумал: «Боже, какие глаза! Взгляд испуганной лани». В это время раздался грохот в дверь и визгливый крик горбуна: «Откройте немедленно дверь. Я позову дежурного!» Иван совсем забыл, что закрыл дверь на задвижку. Были какие-то мысли: вдруг повторится ночное чудо. Но чудо, которое случилось на ночном пляже, не повторилось.

Он распахнул дверь перед горбуном: «Что орёшь, как оглашенный?!» Горбун влетел в комнату, жадно озираясь. Потом гаденько захихикал: «Не помешал?» «Не радуйся, не помешал», – холодно ответил Иван. Горбун подошёл к своей прикроватной тумбочке. Сделал вид, будто что-то там ищет.

– Ну, как твои козлы?– зло проговорил Иван.

– Газели,– миролюбиво поправил горбун. – Экскурсия не состоялась.

– Я пойду, – тихо сказала Лала.

Он только успел сказать: «До вечера».

На ужин она не пришла. Он вышел из гостиницы. На улице увидел горбуна, своего соседа по комнате. С ним разговаривали двое крепких мужчин. Вернулся в номер. Налил стакан вина. «Киндзмараули» показалось слишком приторным. На душе было неспокойно. Около десяти часов в комнате зазвонил телефон. Он услышал прерываемый рыданиями её голос: «Они твоего соседа увезли в горы! Немедленно уезжай. Скоро приедут за тобой. Умоляю, уезжай. Только не появляйся на вокзале, там его люди тебя ждут».

– А ты? – отчаянно закричал он.

– За меня не беспокойся. Со мной ничего не случится. Умоляю, уезжай!

– Ты где? – ещё успел прокричать он.

– Я звоню от родителей.

Дальше короткие гудки, и всё. Он сложил в портфель свой нехитрый скарб. Спустился в вестибюль. В регистратуре забрал свой паспорт. «Вам, молодой человэк, ещё восэм днэй жить»,– сказал пожилой азербайджанец. «Вызывают на работу», – соврал Иван. «О, тогда конэшно», – сочувственно отозвался гостиничный клерк, – приезжайте опят». «Непременно»,– улыбнулся Иван и помахал рукой регистратору. Ночь была душная. Как-то неожиданно появилось такси. «Куда?» – услышал он из-за приоткрытой дверцы машины. Увидел только мясистый нос под кепкой-аэродромом. «Нет-нет. Я здесь недалеко», – как-то испуганно проговорил Иван. Такси, дохнув на него горячим бензиновым дымом, исчезло. Вышел на улицу Низами, полную шумным народом и электрическим светом. Остановил проходящее такси. Не видя водителя, сказал в открытое окно кабины: «В аэропорт». «Садись», – услышал чистую русскую речь, и сразу стало спокойно. «Это тридцать километров, будет дорого стоить», – эта фраза уже не напугала.

Много воды утекло с тех пор. Из Питера Иван уезжал будучи заведующим кафедрой Первого медицинского института.

В Германии работал практикующим врачом, имел, как говорят здесь в Германии, свой Praxis.

Самолечение считал дурным тоном. Вот он и сидит на приеме у немецкого эскулапа. Неожиданно взгляд его остановился на женщине. Уже немолодой. Но явно ещё не растерявшей свою былую красоту.

Что-то мучительно знакомое показалось в ней. И она мельком взглянула на него. Ничего не отразилось в её взгляде. Вошла медсестра. Сказала: «Фрау Гольман, битте». Женщина торопливо поднялась. И это удивительно лёгкое, изящное движение, как тридцать лет назад… «Лала!» – мысленно прокричал он. Она оглянулась. Тот же взгляд «испуганной лани». «Битте, битте», – поторопила её медсестра. Женщина ещё раз оглянулась на него. Но взгляд её уже был холоден и пуст.

 

Был конец августа. Ещё полыхала своими нежными цветами мальва. Будто позабыв о своей дальней родственнице ядовитой белене. Розы взрывались бешеным разноцветьем. Срок для хризантем ещё не настал. Но его время пришло. Он это и понимал, и чувствовал: часто накатывала к вечеру мучительная слабость. Всё вроде сделал. Квартиру в Питере, на набережной Мойки, оформил на дочь. Квартира была в том же доме, где в дни своего «царствования» в Питере обосновался Анатолий Собчак.

А напротив дома – музей-квартира А.С. Пушкина. И надо ж прожить пятьдесят пять лет рядом с Пушкиным и не побывать в его квартире. И теперь, пожалуй, уже не случится. Да вот ещё: оформил доверенность дочке на сберкнижку, на которую поступает в России его пенсия. Предполагалась поездка в Хорватию, значит, пара месяцев у него ещё есть. Всё, всё забыть, и только о прекрасном: хризантемы ещё не отцвели. Дочери он о своей болезни не говорил. Пред самым отъездом она позвонила. На её дежурный вопрос «как здоровье?» он, с необходимым в этом случае оптимизмом, ответил: «не дождётесь». В отцовском голосе дочка не услышала никаких тревожных нот. И его сообщение о поездке в Хорватию приняла вполне нормально. Стала рассказывать о том, как успешно его внучка играет в волейбол. И её школьная команда заняла первое место в городе. И девочка едет с командой играть в Берлин. Он слушал голос дочери, и страх, что надо сказать ей что-то ужасное, давил на него. Наконец, он проговорил: «Спасибо, милая, что позвонила. Ну, если что, знаешь моё желание быть рядом с моими родителями на Северном кладбище в Питере». И деланно засмеялся. Его смех явно насторожил дочь: «Папа, ну, знаешь, мне твои шутки совсем не нравятся». Но в голосе её он не услышал тревоги. – Прости, доченька, за глупую шутку. Но кто о чём, а вшивый о бане, – проговорил он.

– Папа, какая баня! – уже не на шутку сердится дочь. – Тебе только как пятьдесят девять исполнилось. Машка, твоя пре —хе —хе, весь телефон оборвала. Где твой папаня, где твой папаня. Кстати, где ты был прошлый месяц?

– Надо было по делам в Гамбург съездить, – умело соврал он. Не говорить же, что провалялся месяц в больнице. На это время он весь свой медперсонал отправил в отпуск.

Дочка ещё что-то говорила. Но он уже был далеко. Только услышал её: «Чуус». «Целую», – отозвался он.

Вспомнился разговор с зятем. Зять рассказывал о похоронах родителя своего товарища:

– Вот смотрите,– с жаром говорил муж дочери, Александр Бочкин, – на немецком кладбище похоронят, через двадцать лет плати сумасшедшие деньги, иначе могилу сроют. И на её месте поместят другого «жителя». А вот на еврейском – уже навечно.

– Ну что ж, – тогда придётся меня везти в Питер. Место около моих родителей свободно, – тогда ещё с весёлой усмешкой отозвался Иван Маркович.

– Иван Маркович, – услышал он возмущённый голос зятя.– Вы знаете, сколько стоит перевоз урны?!

С тех пор прошло много лет. И вот сейчас Иван Маркович был уверен точно: дочка выполнит просьбу похоронить его в России. Потому что «это», безусловно, было по правилам.

Ещё в самом начале поездки он обратил на неё внимание. Хотя она ему как-то сразу не понравилась. Особенно её чёрные очки, совершенно определённо что-то скрывающие. Но всё-таки среди разноликой толпы он её заметил. Перед очередной остановкой автобуса сопровождающая путешественников дама с немецкой педантичностью объявила: «Уважаемые дамы и господа, остановка всего двадцать минут».

Верзила, сидящий рядом, явно из русских немцев, прокричал: «Время – деньги». Огляделся вокруг, ожидая, аплодисментов. Но шутка не была принята, и аплодисментов не последовало.

«Прошу меня не прерывать, – раздраженно проговорила «экскурсионная» дама, – я вам сообщаю важную информацию. И вообще, не забывайтесь, вы не в России, – она сделала паузу и, обращаясь к культурной части путешественников, продолжала, – напоминаю, мы ещё в Германии. Итак – важная информация: можете слегка перекусить. И туалет. К сожалению, оплата семьдесят центов вместо обычных пятидесяти».

Народ торопливо повалил к кафе. Явно не за кофе, а наоборот.

Он опять обратил на неё внимание. Вроде всё на месте: и верх, и низ. И ноги в коротких голубых шортиках безупречны. Но подходить к ней почему-то не хотелось и уже не из-за очков. Вот не захотелось и всё тут. Впрочем, и она к нему не рвалась. Женщины торопливо, мужики вразвалочку – минута у писсуара, если не страдаешь аденомой предстательной железы. Вот женщинам – длинная очередь, это за свои-то деньги.

Она с какими-то толстыми тётками направилась через дорогу к кустам. Это в прежние времена: мальчики направо, девочки налево. Но здесь, ну, отдай ты эти семьдесят центов. За минимум удовольствия.

Одинокий мужчина и курортный роман, что ни говори – всё в одном флаконе. В свои годы, близкие к шестидесяти, он ещё имел вполне товарный вид. Во всяком случае, для женщин бальзаковского возраста. Впрочем, этот термин нынче несколько старомоден. Не сказать, что женщины на него кидались, но любопытные взгляды бросали. А уж ухоженные старушки не оставляли его без ласковых улыбок. Такая вот немецкая уличная эротика. А в России совсем не то. Все озабоченные, угрюмые. Попытаешься помочь женщине подняться в троллейбус, а она локтем тебе в живот: «Вы что, мужчина, милицию позвать, что ли!» И сумочку свою к груди прижимает. Первый день в Хорватии ознаменовался потерей. Он уже знал, что пляжный лежак в сутки стоит десять евро. И потому взял с собой алюминиевый раскладной стул. Удобно расположился у каменной стены, отделяющей пляж от бульвара, где разместились столики ресторанов. Подняться на пару ступенек, и ты в тени пальм пьёшь холодное пиво. И поздно вечером, уже укладываясь спать, вспомнил, что стул оставил у пляжной стены. Не поленился выйти из гостиницы. Стула у стены не было. Бульвар был запружен шумной яркой толпой. Молодые женщины были одеты в прозрачные накидки, сквозь которые просвечивали трусики, едва-едва прикрывавшие злачные места. Гудел разноязыкий хор: немецкий, чешский, польский, английский говоры. И этот хор перекрывал голос уличного певца. Знакомая неаполитанская песня звучала на итальянском языке, и он сразу узнал её: «Не оставь меня! Тебя я умоляю! Вернись в Сорренто, любовь моя!» Уселся за столик, заказал рюмку ракии. К нему подсел хорват, сразу сообщил, что он здесь живёт всю жизнь. Стал рассказывать, что такое ракия. Ракия – это не вино, это вроде бренди, но более вкусное. То, что это «вроде бренди», Иван Маркович почувствовал сразу, выпив белой ракии.

Хорват сказал: «Угощаю перепеченицей». Подозвал официанта, что-то шепнул ему. Перед ними возникли два фужера с темно-красной жидкостью. «Мускатова ракия, – сказал хорват и придвинул ему фужер: «Это уже под шестьдесят градусов. Живели!» «Будем живы»,– поддержал он хорвата. Потом он спросил, откуда хорват знает русский язык. Тот ответил: «О, же я уже старый. Это щё Тито заставлял меня учить. Помнишь, «Клика Тито –Ранковича», как у вас в сесеере называли». Он пригляделся к худому лицу хорвата. Оно всё было исполосовано глубокими морщинами. Голова сладко затуманилась. Стало совсем хорошо. Он ещё успел запомнить слова хорвата о парне, который выдает лежаки – спросить у него про стул. Хорват твёрдо заверил: «У нас здесь ничего не воруют». Уже уходя, Иван Маркович спросил о недавней войне и про Слободана Милошевича. Услышав имя Милошевича, хорват сразу разучился говорить по-русски. Только твердил: «Не разумею, не разумею». И, наконец, пьяно пробормотал: «То шибко дурна война была».

До завтрака он вышел на балкон ресторана. Балкон находился на пятом этаже здания. Перед ним расстилалась неподвижная гладь моря. Вдали оно было тёмно-фиолетовым, у берега зеленоватым. Было тихо, солнце только что взошло над горизонтом и его лучи скользили вдоль неподвижной глади вод. Пляж был заполнен подстилками, как пёстрое лоскутное одеяло. На каждом лоскутке лежал камушек, как бы говорящий о том, что у него есть хозяин. Он ещё подумал о том, что на русском пляже такое вряд ли возможно. Действительно, подстилки не воровали. Пляж был пустынен.

Русские слова как-то сразу слышны на фоне серого шума иностранной речи. Можно сразу заметить своих соплеменников из России. С мужчиной познакомился в туалете: вошел человек средних лет, долго и нетерпеливо возился с ширинкой. Отлетела пуговица, и с ней вздох облегчения, журчание мощной струи и родное: «Ёб твою». «О, только здесь и можно встретить интеллигентного человека», – проговорил Иван Маркович. «Пренепременнейше, где ж ещё?» – отозвался весёлый голос с хохлацким акцентом. Кому ещё можно пожаловаться, что у него украли раскладной стул? Слава Богу, на пляже интеллигент «из туалета» вскоре напомнил о себе: где-то рядом из мобильника заверещала мелодия песни: «Широка страна моя родная». Приподнялся – рядом соотечественник, с кем счастливый случай свёл в туалете. Иван Маркович так и сказал: «Украли». И чтобы сгладить резкость, засмеялся и добавил: – Конечно, отсутствие стула доставляет некоторые неудобства. – Да, да. Вы правы с уличными туалетами здесь проблема. А регулярный стул – это… Вас понять можно. А до гостиницы далеко? – улыбка и негромкий смешок.

– До гостиницы – рядом,– Иван Маркович коротко хохотнул. Мол, и мы понимаем ваш незатейливый юмор, и далее рассудительно продолжал,– но согласитесь, сидеть на стуле удобней, чем лежать целый день пластом. И позу можно менять, и обзор разный. Лёжа, вы только ноги видите, ну ещё попку. А со стула и грудь, и цвет глаз при желании. – Здесь вы совершенно правы, – отозвался собеседник Ивана Марковича, – но я, знаете ли, с женой. Вот и она, познакомьтесь. – Зина, – протянула руку женщина в каком-то невообразимо старомодном купальнике, который скрывал все её несколько перезревшие прелести.

– Здесь ничего не воруют, – уже хором заговорили супруги. – Мы вот оставляем свои подстилки, утром приходим – всё на месте. А эти подстилки в местных магазинах стоят двадцать-тридцать кунов. Хотя, это всего три-четыре евро. Но для туземцев – это деньги. Вот смотрите, идут две красотки с деревянными лежаками, – Зина хихикнула и показала на двух девиц, осторожно пробирающихся между распластанными телами, – к ним сейчас подойдёт человек для взимания платы. Этот человек вам и скажет, где ваш стул. Иван Маркович пару часов наблюдал за девицами, что не осталось ими не замеченным. Наконец, решился поделиться с ними своей бедой.

Одна из девиц, мельком взглянув на него, отвернулась и подставила лицо солнцу и прикрыла глаза. А другая затараторила: «Ой, вы из Петербурга». Он всё-таки сказал минутой раньше, что он из Петербурга. Ну, не говорить, что он из какого-то немецкого захолустья, и, вообще, украли стул. И не ошибся, опять услышал восторженное «Ой». «Ой, а я в девяностом году была в Москве. Познакомилась с этой москвичкой ещё у нас, в Праге. В Москве тогда ничего не было. Я спросила, как же вы живёте, магазины пустые. А она отвечает: мы не покупаем, а достаём. Как это? – рассмеялась я, – а вот так – муж девочки вечером приносит баранью ногу. Вкуснятина. Такого я дома не ела. Мы больше в Макдоналдсе питаемся». Он смотрит на неё оценивающим взглядом покупателя-профессионала с медицинским уклоном. Блондинка, возраст от тридцати до сорока. Грудь – второй размер. Попка вполне эротична. По всем стандартам проходит. По нынешним временам надо и начинать бы с попки. А вот бёдра – на них заметна отвисшая кожа. Это определённо неудачное лечение целлюлита. Неграмотное исполнение липосакции. Это он уже как врач заключил. Он ещё игриво спросил, как здоровье Вацлава Гавела. Порадовался, что Гавел здоров. Но после обнаружения целлюлита на бёдрах спрашивать, как там Александр Дубчек и генерал Людвиг Свобода, не захотелось. Впрочем, подумалось, что девушка из Праги этих имён-то не знает. Когда он уходил, она крикнула вслед: «Меня звать Мартина». Он поднял обе руки, широко и фальшиво улыбнулся, стараясь показать, что знакомство ему приятно.

Лёжа на голубой подстилке, всё-таки пришлось разориться на двадцать кун, он поглядывал в сторону Мартины, надеясь увидеть пляжного служителя, который подойдёт к ней для взимания платы за лежак. Мартина приветливо махала ему рукой. Он оглядывался назад, делая вид, что эти знаки внимания предназначены не ему, а кому-то за его спиной.

Потом его внимание привлекла пара: мальчик, лет пятнадцати, натирал кремом спину молодой женщине. Женщина оглядывалась на мальчика, говорила ласково и игриво, но совсем не по-матерински. Потом она сказала ему что-то резко. Мальчик приспустил её штанишки, так что оголились её ягодицы, и стал натирать открывшиеся места, запуская свои ладони глубоко под трусики. Потом перед ним улеглись совсем юные девчушки топлес. Он заметил их холодный и презрительный взгляд, брошенный в его сторону. Без труда прочитал на их лицах неприязненное: «Чего уставился, дед». И действительно, ему с трудом удавалось сдерживать себя, чтобы не разглядывать их вполне созревшие соски.

А вот отходящий от берега катер. За ним вздувается парашют. Катер ускоряет ход, парашют наполнился воздухом, и на его ткани возникла безобразная рожа, с выпученными глазами и оскаленными зубами. Вероятно, по замыслу авторов это должно означать улыбку. Парашют взмыл вверх, унося с собой две человеческие фигуры. Катер уже далеко в море. Парашют летит за ним. Вдруг от него отрывается один из парашютистов и падает в воду. А катер с парашютом уходит всё дальше и скрывается за горизонтом. Иван Маркович вскакивает. Оглядывает пляж, ожидая увидеть среди людей тревогу. Но всё мирно. Никто не заметил падающего парашютиста. Вдалеке видна пропадающая среди волн голова пловца. Взмахи рук его кажутся призывами о помощи. Иван Маркович приближается к воде, надеясь услышать далёкий крик. Проходит, верно, с полчаса. Кто-то сердито ворчит на него, мол, заслоняет солнце. Места под солнцем на пляже явно не хватает. А пловец уже виден, плывет стильным кролем.

После ужина полночи читал роман Чака Паланика «Колыбельная». Когда дошёл до места романа, где персонаж ест гамбургер с говядиной, политой горчицей и майонезом, стало тошно: горчица и майонез текут по подбородку и рукам героя романа. И тот облизывает пальцы и жирно причмокивает. Стало совсем нехорошо, но Иван Маркович не прекращает чтения, чтение увлекло. Но когда дошёл до строчек: «в курятниках-инкубаторах, где содержат несушек… вам известно, что птенцов мужского пола перемалывают на удобрения заживо» – он не выдержал, еле добежал до туалета, и его вырвало.

Фарш невозможно провернуть обратно. Врач будет разбираться с тем, что он съел на ужин. Никто не поверит, что причиной рвоты стал текст Чака Паланика.

 

Идеально чистый тротуар. Вспомнились, совсем некстати, зубные щётки из времён нацисткой Германии. Германии – его нынешнего места жительства. Золотистые «яблоки» лошадиного помёта, которые оставили ещё утром полицейские лошади. Но почему-то запомнились не лошади, а очаровательные юные девушки-полицейские, сидящие на них. Он дождался позднего вечера, когда улица опустеет. Вышел с ведром и совком и аккуратно собрал лошадиный навоз. Будущей весной он загрузит это сокровище в цветочные ящики, что стоят у него на балконе, и высадит рассаду помидор «Чёрный гигант». Каждый год он покупает семена помидор в Питере. А пока ведро всю зиму простоит в закутке подвала. Каждый житель дома имеет такой закуток, запираемый на замок. Расскажи об этом ботаническом увлечении кому-нибудь из местных знакомых – засмеют. В магазине или на рынке этих помидор-огурцов за «копейки» мешок можно купить. Но как объяснить этим господам, что не всё идёт от живота. Это в нём заговорил папаша, Марк Аронович. Его тоже деревенский народ не понимал, хотя и уважал.

Марк Аронович Гордон – сельский врач, пользовался уважением среди сельчан. Самый дорогой навоз был конский. Машина коровьего навоза с соломой стоила пятьдесят рублей. А вот свиной с опилками – приходи сам чисти свинарник и вывози на тачке в свой сад. Благо свинарник был в двух шагах от дома Марка Ароновича. Ну, ещё главному по свинарнику Пашке Кривому дашь бутылку «Московской». Тогда он сам и свинарник свой очистит и загрузит тачки. А под настроение и тачки эти подвезёт к огороду. А настроение у него, известно, откуда берётся. Если он до «Московской» ещё «маленькую» «Ленинградской» примет. Марк Аронович человек уважаемый, свиным навозом давно не пользуется. К кому как не к нему вся деревня бегает по всякой простуде или болячке. И конюх Фёдор врачу Ароновичу по осени телегу везёт конского навоза. И у телеги непременно борта наращены трёхдюймовой доской. Так что парник под огурцы и помидоры с осени будет заложен добротным навозом. Фёдор сам из пруда, что напротив докторского дома, принесет пару ведер воды и окатит ею телегу. Это чтоб на телегу не фыркали дачники, пока он гостит у доктора Ароновича. Из недалёких совхозных полей несёт приторно тошнотворным запахом фекалий. Ассенизаторские машины, похожие на беременных сороконожек, ползают по полям, выливая свое вонючее содержимое на неухоженную землю. Местный народ знал: поля готовятся под морковку к будущему году. Фёдор под умывальником будет долго мыть руки, а Пелагея Петровна, жена доктора, будет стоять за его спиной с полотенцем. Войдя в дом, Фёдор, как всегда, взглянет на переднюю стену, где ещё недавно висел портрет Иосифа Виссарионовича Сталина, а теперь в правом углу её тёмная икона Божьей Матери. Мелко покрестится. Скажет уважительно: «Пелагея Петровна, там, на крыльце, оставил сумку, будь добрая, принеси». Из сумки появится шмат сала: «Уж не обессудьте». «Да что ты, батюшка», – захлопочет Пелагея Петровна, выставляя на стол закуски. «Сметана магазинная?» – спросит строго Фёдор. «Упаси Господь, магазинная, у Аннушки куплена. Знаю, ты любитель капустки квашеной под сметаной. Капустка-то своя, нынешняя».

И он, Иван, пошёл не в рыжего папашу своего, Марка Ароновича, а в белокурую мамашу, Пелагею Петровну Курочкину. «Он у тебя, Пелагея, как Алёша Попович с картины Васнецова, – часто говорила тётка Мария, сестра матери.– Смотри, какой русский молодец белокурый». Вспоминаются ехидные шуточки Саньки Когана: «А ну-ка, Гордон, колись. Как твоя девичья фамилия?» Через много лет встретил Саньку на Фурштатской, ранее улице Петра Лаврова, в немецком консульстве, но уже звался Санька Соломоном Яковлевичем. Обнялись. Санька неприлично, для немецкого консульства, громко ржал: «Я думал, что ты уже давно Курочкин. Видишь, я теперь Соломон, правда, в пейсы не обрядился». Иван, почти оправдываясь, рассказал, что уезжает из-за дочки. Зять, с «красным» дипломом Политеха – безработный. Продает арбузы. А «бывший» Санька вдруг вспомнил Петра Лаврова: «Благороднейший русский человек, идеолог народничества, подвергался резкой критике В. Ленина. Уже только за это надо было улицу Петра Лаврова оставить. Вычеркнули из памяти Петербурга Лаврова, а улица Бела Куна осталась. Топил в Крыму с этой Землячкой тысячи русских офицеров: «Пуль на них было жалко». Так и стоит лес утопленников с гирями на ногах на дне Чёрного моря. Эти Землячка и Кун – позор нации». В голосе Когана зазвенел металл. Иван с удивлением смотрит на Саньку: «Что с Вами, Соломон Яковлевич? Вы за красных или за белых? Ну-ка, в глаза смотреть!» «Вот такое я говно», – Соломон Коган превращается в прежнего разбитного Саньку. «Не раскачивайте лодку, сэр, крыс тошнит»,– смеется Иван. «Вы где это, Гордон, прочитали? Никак, сами придумали? Не поверю». Расстались с Санькой и забыли друг о друге. И за всю жизнь только один раз Ивану Гордону напомнили, что он не той масти. Это когда в нем заиграли первые гормоны, затащил он в кусты шестнадцатилетнюю красавицу Катьку, дочку конюха Фёдора. Неумело стал её тискать и услышал злобное: «Чо лапаешь меня, еврейчик».

Впрочем, если вспомнить ещё раз тётку Марию, то прочила она ему совсем другую судьбу. «Смотри, сестра, какие у твоего сына глаза. Большие. Синие, как у Есенина. Он непременно будет у тебя поэтом». Но не случилось стать ему поэтом. Стал он врачом-урологом. И помня о словах отца, что грядёт чума двадцатого века – мужская слабость, а уж Марк Аронович, доктор на все руки, знал это не понаслышке, Иван защитил кандидатскую по сексопатологии. Так что здесь в, Германии, он не последний человек. Когда наступило время юному Ивану получать паспорт, с молчаливого согласия отца выбрал национальность матери. Отец как-то по этому поводу сказал, и совсем без иронии, на которую он не был вообще способен: «Это рентабельно». Так же коммунист, Марк Аронович, промолчал, когда жена повела крестить малолетнего сына. Это случилось через месяц после того, как со стены исчез портрет товарища Сталина.

С юмором у отца было всегда туговато. Когда отец пытался шутить, всегда выходило что-то несъедобное. Мать только взмахнёт руками: «Ну, Марк ляпнет, так ляпнет. Хоть святых выноси». Марк Аронович косился на икону Святой Богородицы. А мать уже кричит, поймав взгляд отца: «Я те покажу выносить Богородицу. И не зыркай на неё, не зыркай. А то будешь у меня спать со своим партбилетом». Мать в те годы – женщина яркая, озорная. Сорок пять – баба ягодка опять. А отец уже тянется к ней с поцелуями: «Ах, ты моё яблочко наливное, медовое». И откуда он этих слов нахватался. Верно, нынешняя русская деревня в нём проросла этими затейливыми цветочками. Мать – баба не деревенская, понимает, что к чему. На Мойке, в центре Ленинграда, с родителями все детство и юность прожила, библиотека у отца была в две стены. Когда наступило время Ивану поступать в институт, мать неделю ходила молчаливая. Потом отвела в их с отцом спальню, плотно закрыла дверь. Сказала: «Мы с отцом решили: ты должен взять мою фамилию. Будешь Курочкин». Сын ошалело глянул на неё. Потом, будто смешинку проглотил, захохотал: «Поди, отец опять сказал, что это рентабельно?» Мать нахмурилась. А его уже понесло: «В аттестате – Гордон, а в институт поступает Курочкин! Стыдно же!» «Стыд не дым, глаза не выест. Помяни моё слово, завалят тебя на экзаменах с этой фамилией», – буркнула мать и вышла из комнаты. «А не завалили», – сообщит позже Иван своим родителям. «Я и не сомневался»,– бодро проговорит Марк Аронович. «Значит, не на тех нарвался»,– упрямо скажет мать, обнимая сына. Институтские годы он провёл на Мойке, жил в квартире бабки и деда – родителей матери.

Окончание
Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Михаил Аранов: Курортный роман

  1. Первая часть очень понравилась. Легкими касаниями, воздушными мазками автор рисует картину, не сваливаясь в пошлость, которую, казалось бы, ситуация в полной мере предoставляла.

    Потом началась вторая часть. У меня, как у читателя, создалось такое впечатление: автор сидит как-то перед компом и говорит сам себе: шутки — шутками, но надо куда-то выводить, сюжет требует развития и финала. И сделал три ошибки. Первая: стал все туда включать, что нужно и не нужно. Вторая. Всех поубивал не за что (ударение на за). Третья. Почему писатели игнорируют этот сюжет — сюжет кровосмешения отца с дочерью? Вряд ли он им не приходит в голову, но игнорируют. Во-первых, он тупиковый. Во-вторых, напоминает действительное прошлое Хомо Сапиенс, которое цивилизация в целом хочет забыть. Из такой концовки не выбраться, писатели это понимают. Поэтому финал плюс некоторые детали выдают любителя. А поначалу было перо профессиональное.

  2. Если это воспоминания — то прекрасно. Хотя написано путано и рвано. Но если о личном и искренне — прощается и это. Автору есть о чём вспомнить — а это ох как далеко не у всякого…

  3. Мне нравится, как это написано. Интерес к происходящему вокруг, тонкие наблюдения, внутренние переживания изложены хорошим языком. Но я пока не понимаю жанр этого повествования.
    Увидел реперы:
    — «Почти шестьдесят лет – возраст воспоминаний»
    — «Самолечение считал дурным тоном… Врач будет разбираться… время пришло… часто накатывала к вечеру мучительная слабость…»
    — внутренний конфликт, сразу обозначенный сочетанием имени и фамилии.
    Увидел несколько маленьких новелл, среди них законченную (незаконченную?) про Лалу.
    Надеюсь, в продолжении это все сложится в цельное произведение с началом, серединой и концом под названием «Курортный роман».

Добавить комментарий для Григорий Быстрицкий Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.