И вот они едут в Дубровник. Микроавтобус на десять-двенадцать мест. Водитель явно без головы. Не сбавляет скорости на крутых горных дорогах. Опасно выезжает на встречную полосу, не обращая внимания на панические сигналы встречных машин зажженными фарами. И ещё умудряется на виражах говорить по мобильному телефону.

Курортный роман

Михаил Аранов

Окончание. Начало

Опять вернёмся в нынешние времена… Об этом он узнал полгода назад. Интенсивная химеотерапия, временное улучшение. Но он всё-таки врач, всё прекрасно понимает.

Он сидел в сквере. Тихий, светлый вечер. С лёгким шорохом падали каштаны. Низкое солнце освещало последнее цветение роз. На душе было тяжко и одиноко. Он не заметил, как к нему подсел старик. И сразу заговорил по-русски: «Вы извините, что нарушаю ваше уединение. Но я вижу, что вам очень плохо. Я не буду спрашивать о ваших болезнях. Я знаю, что у вас больна душа. И если я вам не помогу, у меня самого разорвётся сердце».

Старик что-то еще говорил, и его умиротворяющий голос обволакивал его теплой ласковой шалью. И ему вдруг стало хорошо. А старик говорил: «Вам плохо в вашем доме. Я это знаю. Я обойду ваше жилище с зажженной свечой, что из Иерусалимского храма Гроба Господня, и Бог возьмёт вас под свою защиту». «Но я не хожу в церковь», — Ивану Марковичу показалось, что он обязан признаться в этом. «Во Христе нет ни эллина, ни иудея», — услышал он в ответ.

Несколько дней спустя старик пришёл к нему домой. Комната заполнилась запахом сандалового дерева. Старик двигался по комнатам с зажжённой свечой, прикрывая её ладонью. Негромко шептал молитву: «Владыко Вседержителю, Врачу душ и телес, смиряяй и возносяй, наказуяй и паки исцеляяй, брата нашего…» — старик взглянул на хозяина квартиры. «Так и скажи Ивана — сына Марка», — слабо улыбнулся Иван Маркович. На лице старика слегка приподнялась левая бровь, что бы это означало, Иван Маркович не хотел задумываться. А старик уже продолжает — Сына Марка, Ивана, немощствующа посети милостию Твоею, простри мышцу Твою, исполнену исцеления и врачбы, и исцели его, возставляй от одра и немощи, запрети духу немощи, остави от него всяку язву, всяку болезнь, всяку рану, всяку огневицу и трясавицу. И аще есть в нем согрешение или беззаконие, ослаби, остави, прости, Твоего ради человеколюбия. Аминь». Старик говорил негромко, мелкой скороговоркой. Но каждое слово его оставалось в памяти, как надежда. Потом они пили цейлонский чай, как в старое время. Но у старика, видимо, не было того «старого времени». Он спросил, нет ли чая «Kamille». «Да, да, конечно, чай из ромашки», — заторопился Иван Маркович. А старик сказал, что он не помнит, какой чай пьют в России. Он там не был семьдесят лет. Сообщил, что мать его русская, а отец волынский немец. «Мы и сами с Волыни. В 1939 году Волынь стала советской. И вскоре отца увели эти, в чёрных шинелях. А в сорок втором году уже немецкие власти объявили о наборе на работы в Германию. Мать одна из первых пришла к бургомистру записываться. Ей разрешили взять и меня, как сына немца. В сорок пятом году мы оказались в английской зоне. Вот и всё. Теперь я русский немец. Но с годами я всё больше и больше чувствую, что я русский. Когда я в тот вечер увидел вас, сразу понял, что вы русский. В этом городе всё больше евреи»,— старик умолк.

Напоследок он осенил Ивана Марковича крестным знаменьем, проговорил: «Прости и помилуй». Остановился, ещё раз взглянул на Ивана Марковича, прошептал: «Вы не умрёте от своих болезней». Прошло не так уж много времени, но старика он помнит смутно. Но слова его: «Вы не умрёте» ошеломили его. Однако голову сверлила эта фраза уже в перевёрнутом виде: «Вы умрёте не от вашей болезни». И странно, раз не от болезни, значит, надежда, надежда! И запомнились глаза старика, страдающие и мучительно добрые. Есть такая доброта, которая вызывает боль в душе.

Первый раз за долгие месяцы он спал спокойно. Тревога оставила его. На другой день он проснулся, обуреваемый сумасшедшей мыслью: надо что-то делать, менять образ жизни, куда-то срочно ехать. Было поразительно легко, будто родился заново. Так возникла Хорватия.

Перед отъездом стала часто вспоминаться бывшая жена. Он вдруг опять стал замечать красивых молодых женщин, но все они явно проигрывали его бывшей. Соседка, сорокапятилетняя еврейка, которая все время заманивала его «на чаёк, посидеть у телевизора», заметила как-то: «У вас появился блеск в глазах». Короче, Хорватия стала неизбежной.

Теперь-то он знает хитрости неверных жен, как успокоить мужа, уезжая с любовником в отпуск, «на юга». Опыт его семейной жизни. Жена говорила, что едет с подружкой, Людкой. Даже потребовала, чтобы он проводил её до поезда. Он сидел в купе вагона, слушая несмолкающую болтовню Людки. С последним напоминанием проводницы: «Граждане провожающие, прошу оставить поезд», вышел из вагона с лёгкой грустью. Покидая вагон, обратил внимание в тамбуре на прилизанного хлыща, который курил «Кэмел». Спустя пару месяцев был поход в Горьковский театр. Премьера. Кажется, «Эзоп» с Полицеймако в главной роли. Того, чью сценическую реплику знал весь город той поры: «Ксанф, пойди и выпей море». Билеты спрашивали вдоль всей Фонтанки от самого Невского. В фойе он увидел опять этого прилизанного хлыща. В руках та же пачка «Кэмел». Около него костлявая блондинка. Жена дёргает его за рукав: «Смотри, смотри. Это мой начальник». «Где?», — спросил он, хотя уже было ясно, о ком говорит его супруга. «Вон, чёрный, высокий. Со своей бабой, высохшей селёдкой». «Омерзительная морда», — не очень искренне сказал он. «Его баба?» — оживилась радостно жена. «Нет, этот слащавый, прилизанный тип». «Да-а»… — жена не скрывала разочарования. Когда они садились в партер, он шепнул ей на ухо: «У тебя с ним всё ещё продолжается?» «Ты что! Ничего и не начиналось», — почти искренне возмутилась жена.

Он, конечно, мог сказать, что видел этого хлыща в вагоне поезда, когда провожал летом её на юг. Она наверняка будет говорить, что это случайная встреча. Он, её начальник, ехал с женой в Сочи, а они с Людкой в Крым. И в Ростове начальник с женой пересел на другой поезд. Он сказал бы, что в Сочи проще лететь на самолёте. А она ответит, что эта высохшая селёдка боится летать на самолётах. А вот, боится ли действительно «высохшая селёдка» летать на самолётах, спросить у самой «селёдки» он не сможет. Так что затевать это муторное расследование совершенно неразумно. Собственно говоря, он и не хотел правды. Тогда он, как честный человек, и прочее и прочее, должен был принять решение. А это было уже выше его сил. Любовь-с. Это он сейчас может иронизировать, а тогда сама мысль, что он может потерять её, приводила в ужас. Впрочем, не всё было и тогда так трагично. В то время на примете у него была юная аспирантка. (После защиты диссертации его оставили на кафедре). Юная аспирантка его не подвела. Так что месяц отпуска жены был не потерянным.

И ещё: это было примерно за пару лет до их разрыва. Но тогда уже замаячил этот «итальянец» Фима. И почему жены изменяют с нашими лучшими друзьями? И почему итальянец? Ну, чёрный, ну, тонкий, ну, стройный. И вообще — еврей. И опять эта Людка, и поездка на пару недель на Волгу. На этот раз не было никаких аспиранток. Но нужно было сидеть с двухлетней дочкой. И «убийственный» довод: «если бы ты знал, как я устала, как я устала с ребёнком. Мне, ты только пойми, просто необходимо отдохнуть». Кто же ещё может её понять? Только любящий муж. Надо отдать должное, что после родов она расцвела ещё краше. Отпускал он её спокойно: Фима был в пределах видимости — доцент с кафедры гинекологии, в том же здании, где работал и он.

Вернулась загорелая, похудевшая, полная восторженных рассказов: эта Волга, ах, эта Волга. А ночью, утомлённая любовью, прошептала: «Ты знаешь, я чуть не утонула, — и потом торопливо, почти отчаянно, — течение затянуло меня, и нет сил бороться с ним. Я кричу Людке: помоги! А та, она ведь хорошо плавает, будто не слышит. Слава Богу, меня мужик спас». В то мгновение он испытал панический страх от мысли, что мог потерять её. А через день Людка, вот дура-баба, всё-таки ляпнула: «Какой мужик, очень приятный парень, — и уже оправдываясь, обращается к жене, — ну, Таня, я думала, ты шутишь, до берега было метров двадцать. Я не знала, что там водоворот. Тем более, он бросился тебя спасать», — и гаденько усмехнулась.

— Ну, как ты его отблагодарила за спасение? — спросил он с такой же гаденькой ухмылкой.

— Ничего. Только перед отъездом поцелуй в щёчку.

— Трудно поверить. За такой подвиг…

— У нас не было никаких отношений, — жена раздражённо отвернулась. И вышла из комнаты. А Людка уже защищает свою подругу:

— Что ты придумываешь! Может, он ко мне клеился. А твоя всем твердила, как дура: я замужем, я замужем. Будто это мужиков останавливает… — Людка нахмурила свой лобик под белой чёлкой, — дурак ты. Хочешь спать спокойно, неча отпускать жену одну. А то тебе и на сторону слетать охота, и жену блюсти.

Почему-то ему запомнилось словосочетание: «никаких отношений». Тогда это означало, нет секса. А вот если «есть отношения» — совсем другое дело.

И вот Хорватия. Они встретились у лифта. Это та самая девица, которая «ему сразу не понравилась». Это которая «побежала в кустики» со старухами. Что значит «не понравилась»? Это ещё вопрос. Однако он её заметил. И она его тоже… кажется. И сейчас улыбнулась ему как старому знакомому:

— Почему не по лестнице? Лифт можно ждать полчаса.

— О, в мои-то годы, по лестнице на пятый этаж, — не без кокетства проговорил он.

— Не скажите, не скажите. Вам на вид не дашь и полтинника. Мужчина в самом соку.

— Спасибо, милочка, что заметили сок. Это верно, старая берёза соку не даёт.

— Ой, меня звать не Милочка, я — Роза. Я из Баку.

— Белая роза — эмблема печали,— продекламировал он, несколько ёрничая.

— Ну-ну. Не надо про печаль. Вот представьте, мама азербайджанка, папа азербайджанец. А вот я родилась блондинкой, — зазвенел её мелодичный голос.

— Да, чудо какое-то, — проговорил озадаченно. Удивляясь, как это она вдруг его неожиданно заинтересовала.

— Что вы на меня так странно смотрите? — в голосе её смущение.

— Бывает же с первого взгляда…

— Любовь?! — опять её безмятежный смех.

— Любовь с первого взгляда — это нынче несколько старомодно. Для вашего поколения с первого взгляда чаще возможен…

— Ну, конечно,— весело перебивает его Роза, — только секс. Это же круто.

— Ах, милочка, как вы искренни, можно, для начала я поцелую вашу ручку.

— Продолжения не обещаю, но ручку пожалуйста.

Он берёт её обе руки. Прижимает к своим губам. И какое-то забытое чувство нежности охватывает его. И она вдруг почувствовала это. Испуганно отдергивает руки.

Говорит, вдруг став серьёзной:

— Ради Бога, не пугайте меня, — и потом приглушённым шёпотом, — я не хочу терзаться потом…

Они стояли у лифта. Люди шли мимо, странно посматривая на них.

Она затрясла головой, будто сбрасывая наваждение. Её роскошные золотистые волосы рассыпались по плечам. Засмеялась беспричинно:

— Смотрите, как дамочки на вас пялятся.

— А я хотел, чтобы вы на меня так пялились…

Она вскинула брови:

— А вы, однако, озорник…

— Я о другом. И о чём «о другом»? Что он ляпнул, будто испугавшись?

— Ах, я только настроилась. И вдруг о другом…— она смеётся. А он уже смущённо говорит что-то книжное:

— Именно вы по возрасту подходите для героинь Бальзака. Тридцать лет?

— Тридцать пять,— хохочет она.

— Ради Бога, я знаю, что говорить о возрасте женщин — это в высшей степени неприлично. Но я же должен сориентироваться, чтобы меня потом не обвинили в попытке совращения малолетних, — он улыбается. Но чувствует, что явно заговаривается.

— Боже, какой сомнительный комплемент,— хохочет Роза, — я понимаю — опыт Сильвио Берлускони.

Иван Маркович с благодарностью смотрит на Розу:

— Вы — прелесть. Когда красивая женщина ещё следит и за политикой…

— Ну-ну. Вот на этой высокой ноте…

— Расстанемся до утра.

— Какой вы догадливый.

— Я буду думать о вас всю ночь.

— Только не забудьте, что завтрак в восемь.

— Ах, эта проза жизни.

— Вы еще и поэт?

— Бог не дал. Просто герр доктор.

— Уже неплохо. Жена может быть спокойна. Врач под рукой.

Он вдруг стал серьёзным:

— Жены у меня нет.

И это были единственные слова правды, которые он произнёс за вечер. Она как-то вымученно засмеялась. Но зато он увидел после слов «нет жены» явный практический интерес к себе.

Она протянула ему руку. Удивительно теплая была её ладонь. И он мгновенно забыл о «практическом» интересе к себе.

Ночью он проснулся от неожиданного ощущения страха. Будто какой-то зверь прыгнул на кровать. Он явно почувствовал, как матрас около него прогнулся под тяжестью незнакомого существа. Некоторое время он лежал скованный страхом. Потом стал осторожно шарить вокруг себя руками. Потом вспомнил о тёплых ладонях Розы, почти успокоился, ожидая найти эти ладони около себя. Её рук около него не было. Уже… или ещё…

Позже он понял: это память детства. Он так же пугался, когда ночью к нему в кровать прыгала кошка. Это было в деревенском родительском доме. Ночи были душные, окно открыто настежь. С ночных гуляний возвращался рыжий кот Васька.

Он включил свет. Подошёл к окну. Окно было закрыто. Но страх не уходил.

«Начальные стадии рака поджелудочной железы проходят бессимптомно, потому рак обнаруживается чаще на поздних стадиях. Даёт о себе знать сильными болями в верхней части живота», — это из профилактических бесед с пациентами в его врачебном кабинете. «Рак поджелудочной железы третьей и четвертой стадии, как правило, приводит к летальному исходу в течение последующих трёх-четырёх месяцев», — этого он своим пациентам никогда не говорил. У него было в запасе ещё два месяца. Этой весной не состоялась поездка в Париж. «Увидеть Париж и умереть». Придётся умереть без Парижа. Острая боль где-то под ложечкой. Мучительная слабость. Приступ тошноты. Согнувшись, выполз из автобуса. «Вы куда, герр Гордон?» — без интереса окликнула его экскурсионная дама. Он смог только выдавить из себя: «Я не еду». Дотащился, скорчившись, до скамейки. Лёг. Немцы проходили мимо, вежливо не мешая ему «отдыхать». Кто-то сказал по-русски: «пьянь». В какой-то момент скамейка поплыла под ним, и он забылся. Очнулся от прикосновения ладони к своему лбу. Мутно увидел женское лицо, сразу узнал свою юную жену: «Танечка», — прошептал он. «Was? Fuhlen Sie sich schlecht?»[1] — услышал он незнакомый голос. Туман рассеялся, и он увидел над собой чужое лицо. Около него стояла группа людей. Он слышал невнятный чужой говор. Неожиданно толпа раздвинулась, и прямо в скамейку въехал на велосипеде бомж. Грязный, оборванный. С рюкзаком за спиной, где собраны, видимо, все его пожитки. Наклонился над ним, дохнув гнилью и винным перегаром. Из-за спины вытащил мобильник. Через несколько минут пронзительно заверещала сирена скорой помощи. В больнице прозвучали роковые слова: «Третья степень».

Позже, немного оправившись после больницы, он несколько раз встречал этого бомжа. Тот был в тех же рваных джинсах и с неизменным огрызком дорогой толстой сигары во рту. Сигара никогда не была зажжена. Один раз он увидел, как бомж пытается зажечь сигару зажигалкой. Но, поймав его взгляд, сунул зажигалку в карман и стал чиркать спичками. Он еще подумал, каков аристократ: знает, что сигару приличные люди зажигают только спичками. Несколько дней спустя увидел его снова на автобусном вокзале. Под навесом на лавке он сидел в компании таких же неприкаянных. Тот же незажженный огрызок сигары. У Гордона в сумке была бутылка водки. Захотелось проверить на себе, сегодняшнем, действие водки. Решение необдуманное, импульсивное. Но трудно было устоять против соблазна. Но опять замутило, и боль под ложечкой, не сильная, явно предупреждала не совершать глупых поступков. Не совершил. Протянул бутылку бомжу-спасителю. Тот молча, без улыбки взял бутылку. Никаких стандартных слов: «schоnen Dank». Сидящий рядом мужик выхватил бутылку из рук «спасителя», стремительно отвернул пробку и опрокинул бутылку в рот. Гордон заворожено глядел, как безостановочно двигался острый кадык на грязной морщинистой шее. Потом выпивоха протянул ополовиненную бутылку лежащему на соседней скамейке товарищу. Тот освободил от рванья свою синюшную физиономию, сделал несколько глотков. С благодарной улыбкой вернул бутылку. Бутылка опять оказалась в руках «спасителя». Тот протянул её Гордону. Повинуясь его тяжёлому взгляду, Иван Маркович взял бутылку. Мелькнула мысль: «Не узнал». Отойдя несколько шагов, бросил бутылку в урну. За спиной услышал угрожающий вой. Не оглядываясь, поспешил подальше от лежбища-бомжатника. Дальше ржавый забор. Рваные рекламы полощутся на ветру. Было сумрачно и сыро. На рекламах полураздетые девицы. Красавец-негр обнимает белую женщину. Их имена ничего не говорят ему. Попса и в Германии попса. Когда поднимался по эскалатору из метро, перед ним щебетали две очаровательные чёрные куколки в завлекательных джинсах. И совсем не хотелось похлопать их по попкам. Да, это уже знак. Плохи, плохи его дела. Сойдя с эскалатора, заторопился к стоящему на остановке автобусу.

Мешал мужик с необъятными брюхом и задницей. В автобус не успел сесть. Оглянулся на мужика, обнаружил, что это турок. Захотелось выругаться матом. По-русски.

Они шли к пляжу. На бёдрах её был завязан прозрачный фиолетовый платок, просвечивало розовое бикини. На плечи накинут такой же прозрачный платок, только другого оттенка. И это не выглядело вызывающим. Весь местный «Бродвей», несколько километров тянущийся вдоль пляжа, был расцвечен такими эротическими цветами. И он, идя со свой подружкой, вдруг почувствовал прилив небывалого вдохновения. А тут ещё встретили Зину, жену давешнего «интеллигента из туалета». И её откровенно восхищённый возглас: «О, молодой человек, вы так расцвели с приездом вашей юной красавицы, — она бросила ревнивый взгляд на Розу и неуверенно проговорила, — жены?» Он захохотал до неприличия громко: «От людей трудно скрыть счастье молодожёнов. Да?»

Это «да» относилось к обеим женщинам. Зина двусмысленно захихикала. «На южном курорте это быстро», — читалось на её хитрой хохляцкой мордочке. Торопливо отошла с возгласом: «Вот и мой муж». Роза испуганно взглянула на Ивана Марковича. Он обнял её за плечи: «Ведь да! Что нам мешает. Я свободен. И вы тоже?» «Может», — неуверенно улыбнулась она. А «Бродвей» плыл за ними обнаженными бёдрами, голыми плечами, распущенными волосами и заливистым женским смехом. Только у входа в гостиницу народ приводил себя в «приличный» вид. На дверях висел плакат, запрещающий вход в гостиницу обнажённым мужчинам и особливо женщинам. На плакате мужские плавки и женский купальник были перечёркнуты жирными красными крестами. Особенно выразительный крест был на женском купальнике.

Поднимаясь на лифте в ресторан, он шепнул ей: «Раз уж мы супруги, сегодня брачная ночь?» Она нахмурила брови, сделавшие её невыразимо очаровательной:

— Несколько позже, несколько, — услышал он.

Как-то получилось, что это «несколько позже» случилось в эту же ночь. Ночь была душная. И она была в той же прозрачной накидке, что и днём. И розовые бикини. Он только дёрнул за шнурок на её бедре. Потом долго неподвижно лежали в темноте. Он приподнялся на локте, включил светильник. Она лежала обнажённая, закрыв глаза. Взгляд его скользил по её телу, коснулся бритого лобка и узкой полоски светлых волос на нём. «Она действительно блондинка», — мелькнула неуместная мысль. Она открыла глаза. Он впервые увидел её без очков. Что-то мучительно знакомое показалось в её чёрных глазах. Но тут же на них набежала тень, и они стали пустыми и отрешёнными. «У меня СПИД, — проговорила она совершенно бесцветным голосом, — ты должен немедленно сдать меня в полицию». Он даже не заметил, что она впервые назвала его «ты». Внутренние часы торопливо отсчитывали в нем время. «СПИД проявится максимум через год. Меня тогда уже не будет», — боже, какая трезвая, безжалостная мысль. Он осторожно накрыл Розу простынёй, заменявшей им одеяло. Наклонился над ней, и вдруг в каком-то безумном порыве стал целовать её. «Что ты, что ты. Какая полиция! Я встретил женщину, которую искал, может, все последние годы. Я же врач. Я знаю, что совсем необязательно это будет у меня. И потом, я состоятельный человек, у меня есть немалые сбережения, в конце концов, продам квартиру в Питере. Поедем в Израиль, там успешно лечат это,— он говорил, не слыша себя.— И ещё, за меня не беспокойся. Вероятность передачи ВИЧ при однократном контакте не более одного процента. Это я тебе говорю как врач». Он пристально всматривался в её лицо. Увидел, как глаза её ожили и стали поразительно прекрасны. «И вообще,— он глупо хохотнул, — есть безопасный секс, аптека в здании нашей гостиницы». Она печально улыбнулась: «Какой ты безответственный мальчишка». А он уже торопил её: «Принимай душ, пойдём на танцы. Слышишь, хорват поёт: Ах! Эти черные глаза меня любили. Это для нас. Меня любили. Да?» «Да! Да! Да!», — отчаянно прокричала она. Но предусмотрительный доктор возобладал в нем над пылким любовником. Пока она принимала душ, он достал бутылку водки из шкафа. Намочил водкой носовой платок. Протёр свой низ. Этиловый спирт убивает вирус ВИЧ. Может убить и любовь, но на это у вируса уже не будет времени.

Они танцевали. И не заметили, как толпа танцующих расступилась вокруг них. Люди стояли и восхищённо смотрели на эту танцующую пару. А он шептал, прижимая свои губы к её уху: «Пускай ты выпита другим, но мне осталось, мне осталось твоих волос стеклянный дым и глаз осенняя усталость».

Рано утором они гуляли по пустынному пляжу. Вдалеке в море белел одинокий кораблик.

«Это — наш. Завтра мы уплывём далеко-далеко». «Конечно, только наш». Кто это говорил? И кто отвечал? «Остановись, мгновение». Боже, в его-то годы, и такие банальности. И верилось, что у него в запасе вечность.

И вот они едут в Дубровник. Микроавтобус на десять-двенадцать мест. Водитель явно без головы. Не сбавляет скорости на крутых горных дорогах. Опасно выезжает на встречную полосу, не обращая внимания на панические сигналы встречных машин зажженными фарами. И ещё умудряется на виражах говорить по мобильному телефону. При подъезде к боснийской границе застёгивает ремень безопасности. Высовывается из кабины навстречу боснийским пограничникам. А пограничникам лень входить в автобус и проверять паспорта. Водитель объяснят им, кто едет в автобусе. Ивану слышится: «Немцы, бляди и поляки». Пока это единственное весёлое событие за всю поездку. Розе он не решился повторить слова хорвата-водителя. Но она слышала, дергает его за рукав рубашки и смеется. Отъехав от границы, бесшабашный водитель опять снимает ремень безопасности. Автобус выехал на равнину. Иван Маркович уже спокойно смотрит на дорогу. И до него доходит речь Розы:

— Мой папа был важным партийным чиновником при Гейдаре Алиеве. Но с началом перестройки всё стало плохо. Горбачёв очень не любил Алиева, и это отражалось на папе. Там знали, что папа — человек Алиева. А уж при Эльчибее[2] совсем-совсем стало плохо. Папу выгнали с работы. Он стал пить. А с его-то больным сердцем. В девяносто третьем году он умер. Потом от Алиева, когда он стал президентом, звонили нам. Прислали письмо с соболезнованием. Нет, чтоб прислать денежную помощь, мы тогда с мамой бедствовали. Потом появился Давид. Это мамин нынешний муж. Начались странные разговоры об отъезде в Израиль. В Израиль — мама наотрез отказалась. Давид хихикал: «У меня жена антисемитка». Потом возникла Германия. Давид всё пугал нас русскими танками, как в девяностом году, и недавними армянскими погромами. Говорил, что скоро и до евреев доберутся. Стали оформлять документы на выезд. И тут выяснилось, что я Давиду никто. И мне уже двадцать. Была бы несовершеннолетняя — не было бы проблем. Давид — такой ушлый, сварганил справку, что он мой биологический отец. Уж не знаю, сколько он денег угробил. А после в синагоге получил бумагу, необходимую для посольства. И вот я в Германии. И с тобой». Она прижимается к нему. Он снимает с неё противные черные очки. Целует её глаза. И её глаза вдруг становятся испуганными. «Эта проклятая Германия. Тогда бы у меня не было бы этого, — слышит он её шёпот, — это от него, от мужа. Бывшего. Сейчас он где-то в Бельгии. Звонил год назад. Якобы работает на радио».

Он обнимает её: «Ну-ну. Всё будет хорошо. Я же врач». Она замирает в его объятьях, вдруг спрашивает: «Скажи, тебе уже есть пятьдесят?»

— Почти, — улыбается он.

— Почти — это как? До или после?

— Я не женщина переходного возраста, климакс — не моя проблема, — отшучивается он. — Тебе хорошо со мной?

— Да, да. Конечно. Даже очень.

Сквозь лёгкую ткань он почувствовал, как напряглось её юное тело. Дубровник — город-крепость. Почти час шли по крепостной стене. С одной стороны крутой скалистый обрыв. И где-то глубоко внизу о скалы разбиваются волны. С другой стороны каменистые дворы, лишённые всякой растительности. Дома, как из позапрошлого века, к стенам которых не прикасалась рука штукатура и маляра со времён Габсбургов. Где-то за деревянными столами сидели старухи, пили тёмное вино. А над их головами, очень высоко полоскалось на верёвках бельё.

С крепостной стены они сошли в «нижний» город. Подниматься к автобусной остановке надо было по крутой лестнице. Конец её терялся где-то в вышине узкого проулка. Роза быстро шла впереди, и он любовался её стройными ногами. Чувствовал, что начинает задыхаться. Чтобы скрыть одышку, предлагал ей остановиться, полюбоваться средневековыми улочками, отходящими по сторонам лестницы. Вверху, в конце лестницы, зашли в ресторанчик. Он заказал Розе лобстер и белое вино. «Жареные или под соусом?» — спросил по-английски официант и, судя по суровости, хозяин заведения. Беспокоиться ему о клиентах не было причины. Раз уж преодолели эту лестницу, куда деваться. Так что вежливостью он особенно не затруднял себя. Роза взглянула на Ивана Марковича. Повторила вопрос по-русски. Иван Маркович пожал плечами: не рассказывать же, что пробовать этих лобстеров как-то не получалось. Роза что-то сказала по-английски. Хозяин кивнул головой, уставился на Ивана Марковича. А в памяти Ивана всплывает фраза из Чака Паланика: «большинство свиней не успевают умереть от потери крови, когда их топят в кипящей воде». Его гадко затошнило. Он замотал головой, проговорил: «Nein». Слово, наверное, понятное даже хорватской корове. Хозяин оглядел свой заполненный людьми зальчик. Взглянул на посетителей, стоявших в ожидании свободных мест. Сказал совсем буднично: «Good-bye». И махнул рукой. Было ясно без слов: выметайтесь. Пришлось спускаться опять на полмарша этой проклятой лестницы. В первом проулке уличный ресторанчик. Тут же к ним подлетела бойкая девчонка. И уже без дополнительных вопросов попросили те же лобстеры, которых не оказалось. Пришлось довольствоваться креветками с белым вином. Себя он утешил бутылкой воды. Из тарелки Розы взял пару креветок. С трудом прожевал.

Было уже поздно, когда автобус доставил экскурсантов до гостиницы Дубровника. В ресторане гостиницы Роза заказала себе что-то экзотическое из морской фауны. Глаза её блестели от восторга. Он, повинуясь её восторгу, заказал то же блюдо. Ему «это экзотическое» показалось слишком острым и кислым. Он с трудом сделал несколько глотков. И опять была сумасшедшая ночь любви. И опять были забыты правила «безопасного секса». Потом, с некоторым чувством вины, использовал «этиловый спирт». Только в качестве «спирта» на этот раз была ракия. А утром опять началась эта безумная гонка по горной дороге, с опасными выездами на встречную дорогу. Иван Маркович напряжённо смотрел в затылок водителя и тихо начинал его ненавидеть. Ему вспомнилась поездка с женой на озеро Рица. Ещё из тех, молодых лет. И был такой же бесшабашный водитель. Автобус мчался по горному серпантину, то опасно приближаясь к краю пропасти, то почти втираясь в каменную стену на крутых поворотах. Тогда это было жутко и весело. Народ то взвывал от страха, то горы оглашались юным и здоровым воплем: «Давай!». Водитель, молодой кавказец, оглядывался на пассажиров, задорно подмигивал. Белозубый рот его разрывался в каком-то весёлом гортанном крике. И горы отвечали ему гулко и раскатисто. Здесь, в горах Хорватии, был только пошлый страх. В какой-то момент он понял, что это страх потерять её.

А Роза, безмятежно, как будто это прогулка по парку где-нибудь в тихом немецком городке, снимала на камеру. Когда деревья расступались вдоль дороги и открывались просторы моря, она дёргала его за руку и восхищённо говорила: «Смотри, какое чудо». В ответ он только плотнее сжимал её талию. И она улыбалась ему.

Он не очень вслушивался в то, что она говорила, но вдруг одна фраза насторожила его. Он слышит её беззаботный голос:

— Ты мне при первой встрече читал стихи Есенина. Мама рассказывала, что давно, давно один человек тоже читал стихи: «Я спросил сегодня у менялы, что дает за полтумана по рублю, как сказать мне для прекрасной Лалы по-персидски нежное люблю?» Они знакомы были только один день и ночь. Эта была любовь как молния. Она даже не запомнила его имени. Он был блондин, из России. Из какого города, она тоже не знает. Когда я родилась беленькой, мама хотела развестись с отцом. Но он очень любил маму, развода не давал. Но от ревности чуть с ума не сошёл.

Роза говорит тихо, глядя в окно автобуса.

Иван Маркович чувствует, что его наполняет леденящий ужас, ещё на что-то надеясь, он спрашивает:

— Как звали твою маму?

Она оглядывается на него. Боже, взгляд испуганной лани. В её голосе явная тревога:

— Лала. Ты знал мою маму?

— Что ты, что ты. Я никогда не был в Баку, — торопливо отвечает он.

А в башке его, как автоматная очередь: «Ей сейчас тридцать пять лет. И это было тридцать пять лет назад». И леденящая мысль: «Это же моя дочь!» Внезапно, откуда-то снизу острая боль пронзает всё тело. И эта кинжальная боль разрывает грудь. И хочется разорвать грудь, чтобы выплеснуть эту боль наружу. Он не слышал своего крика. Мгновенье перед глазами мелькнула пронзительная синева моря. Деревья и кусты понеслись вверх. Огненный смерч. И тишина, тишина и покой.

В Рамблере появилось сообщение: «в горах Хорватии потерпел аварию экскурсионный автобус. Причина — водитель не справился с управлением на горной дороге. Погибли десять человек, включая водителя. Среди погибших — один гражданин России. Из выживших — гражданка Германии».

Выжила только сорокалетняя немка. Единственная, которая удосужилась пристегнуться ремнём безопасности. По прошествии нескольких дней после аварии в больнице её навестили два следователя.

— Да, да,— заговорила она торопливо. Их было двое: девица и мужчина. Девица, похоже, что его дочь. Очень похожа на него. А он — очень интересный мужчина. Высокий блондин, интеллигентное лицо, очень, очень интересный мужчина. Такой, знаете ли… Следователи переглянулись. У женщины явно поехала крыша.

— Давайте по существу,— осторожно прервал её один из следователей.

Женщина удивлённо посмотрела на него. И вдруг закричала:

— Это был ужас, это был ужас. Как так можно, водительское место никак не отгорожено от сидящих за ним пассажиров! Каждый сумасшедший может… Вот и он вскочил, наклонился над водителем и резко повернул руль в сторону обрыва. И ещё прокричал, я русский не знаю, но запомнила. У меня в голове до сих пор звучит: «Ета неваз-можна!»

— А почему вы посчитали, что он прокричал по-русски, — спросил следователь.

— Ну, как же. Я же из бывшей ГДР. Мой отец в школе учил русский. Так что я знаю, как звучит русский язык. И ещё, девица, что сидела рядом с ним, всё время что-то снимала на камеру.

Камеру Розы нашли. Она была исправна. На фото было изображено море. Фиолетовое вдали и зеленоватое у берегов. И где-то у горизонта виднелся белый кораблик.

Судебные медики заинтересовались самоубийцей. При вскрытии у него обнаружили неоперабельный рак поджелудочной железы.

Квартиру Ивана Марковича занял герр Шахт. Доктора Гордона он знал хорошо. Последние годы лечил у него аденому предстательной железы. Хороший был доктор, внимательный. И когда сосед герра Шахта, из русских — Соломон Герштейн, предложил помянуть доктора, герр Шахт согласился. Герр Шахт только что въехал в квартиру, и потому холодильник его был пуст. Герр Соломон принёс бутылку «Gorbatschov» и банку кислой капусты. Выпили по рюмке. От второй Шахт отказался. Ему надо было ещё разбирать в подвале хлам, который остался после прежнего жильца. Вынес старый телевизор, компьютер — электрическая вилка не отрезана. Значит, компьютер исправен. Можно, конечно, компьютер отдать внуку. Но разве его дождёшься. Придётся выставить на улицу. Может, кто-нибудь подберёт. В подвале наткнулся на ведро, содержимое которого его совершенно озадачило. Вынес ведро на улицу, рассмотрел внимательно. Там оказался конский навоз. Герр Шахт несколько минут стоит около мусорных баков. Белесые брови его задумчиво вздёрнуты вверх. На лице застыла гримаса непонимания: «Успешный доктор и конский навоз. Странные эти русские». Он наклонился над ведром, запах был не из приятных. Пахло старостью. Герр Шахт решительно поднял ведро и высыпал его содержимое в бак с надписью «Bio».

На Северном кладбище Петербурга, участок 234, на чёрной плите под гранитным крестом появилась ещё одно имя: Гордон И.М. Вверху было написано — Гордон М. А, ниже — Курочкина П. П., под ними — имя их сына. Всё-таки есть Бог на свете.

Крест на могилу родителей поставил Иван Маркович. Наверное, и Марк Аронович не противился бы этому памятнику. Помнится, он и в жизни ничему не противился. А вот уйдёт дочка, грех, конечно, сейчас говорить об этом. Молодая она ещё. Но кто тогда будет навещать Ивана Марковича? Внучка в такую даль не поедет.

___

[1] Что? Плохо себя чувствуете? (нем.)

[2] Эльчибей — президент Азербайджана (1992–1993 гг.).